Э. МакКормак. Когнитивная теория метафоры. 11 страница
77
если не считать отношения взаимоисключенности. Между тем, в момент восприятия объект и субъект входят между собой в положительное взаимодействие; более того, они как бы сливаются воедино. Существование такого феномена, как сознание, приводит нас к выводу, что два абсолютно различных термина отношений могут образовывать тождество. В этом заключено противоречие. Оно порождает проблему. Перед лицом такого противоречия наш ум теряется. Он мечется от утверждения, что А есть В, к утверждению, что А не есть В, и обратно, и так без конца. Эти колебания утомляют ум, лишают его покоя и равновесия. Чтобы выйти из заколдованного круга, ум стремится преодолеть противоречие, то есть разрешить проблему. Что сказать о палке, опущенной в воду, — прямая она или нет? Быть или не быть: в этом состоит вся проблема. «Быть или не быть: вот в чем вопрос».
И этот вопрос имеет, так сказать, два яруса. Тот факт, что мы осознаем, воспринимаем объект, с несомненностью свидетельствует о том, что этот объект (в нашем случае гора) «находится» в нас. Но каким же образом может войти гора высотой в 2 тыс. метров в сознание, которое вообще не есть пространство? Вопрос первого порядка состоит в том, чтобы объяснить, как могут объекты находиться в сознании.
Вопрос второго порядка требует объяснить механизм, причины и условия вхождения объектов в сознание. Эти стороны проблемы следует разделить. Ни Древний, ни Новый мир этого не делали. Они смешивали описание самого феномена и его объяснение. Если кто-нибудь нас спросит: «Что за человек Хуан?», мы, прежде чем отвечать, захотим выяснить, а кто такой этот Хуан. Прежде чем рассуждать о причинах происходящего в Испании, желательно выяснить, что же собственно происходит.
|
|
|
Для человека древности отношения между субъектом и воспринимаемым им объектом аналогичны отношениям между двумя физическими предметами, один из которых при соприкосновении с другим оставляет на нем свой отпечаток. Метафора печати, оставляющей на восковой поверхности свой деликатный оттиск, укоренилась в сознании эллинов и определила на многие века развитие философских идей. Уже в «Теэтете» Платона говорится о εκμαγειον [ekmageion], то есть восковой дощечке, на которой писец воспроизводит стилом начертания букв. И этот образ, повторенный Аристотелем в трактате «О душе» (кн. III, гл. IV), дает о себе знать на протяжении всех средних веков. Мы сталкиваемся с ним и в Париже и в Оксфорде, в Саламанке и в Падуе; на протяжении многих веков учителя запечатлевают его в юношеских умах.
В соответствии с этой интерпретацией, субъект и объект — это два физических предмета. Оба они существуют и пребывают в мире независимо один от другого и лишь иногда вступают между собой в случайные контакты. Объект существует до того, как
|
|
|
78
мы его видим; он продолжает существовать и тогда, когда выходит из поля нашего зрения; сознание также остается сознанием даже тогда, когда в нем нет мыслей и когда оно ничего не воспринимает. Если же сознание и объект приходят в соприкосновение, этот последний оставляет в нем свой отпечаток. Осознание — это оттиск.
Согласно изложенному учению, отношения между субъектом и объектом есть факт реальности, они столь же реальны, как, например, столкновение двух физических тел. Поэтому его принято называть реализмом. Оба термина отношений одинаково реальны — объект и сознание, столь же реально и само отношение. На первый взгляд, в этом учении нет никакой предвзятости в определении статуса субъекта и объекта. Но при ближайшем рассмотрении мы замечаем, что роль субъекта ущемлена. Согласиться с тем, что материальный объект может оставлять свой отпечаток на нематериальном, — значит уравнять их природу, то есть принять всерьез аналогию с воском и печатью.
Таково зерно, из которого произрастает мировоззрение древнего человека. Для него «быть» значит пребывать среди множества других вещей, которые, громоздясь друг на друга, выстраивают грандиозное здание Вселенной. Субъект — не более чем один из этого множества предметов, он погружен, по выражению Данте, в «море бытия». Его сознание — это маленькое зеркало, в котором отражены очертания сущего. В античном представлении о мире «Я» не играет большой роли. Греки вообще не пользовались этим словом в своих философских сочинениях. Платон предпочитал говорить «мы», надеясь, что единение породит силу. И грек, и римлянин искали нормы поведения, этический закон в соответствии человека космосу. Стоики, унаследовавшие классическую традицию, учили жить «в согласии с природой», быть, как она, цельными и невозмутимыми. «Я», вытянутая вперед рука слепца (Аристотель прямо сравнивает душу с рукой), ощупывает пути Вселенной, прокладывая тропинки для своего продвижения.
|
|
|
Возрождение, которое не было возвратом к античности, как многие утверждают понаслышке, преодолело это учение. Оно инвертировало отношения между субъектом и объектом.
Образ покрытой воском дощечки несовместим с возрожденческим представлением о сознании. Когда печать оставляет свой оттиск на восковой поверхности, в поле нашего зрения одновременно находятся два объекта — печать и ее оттиск, и мы можем их сравнить. Между тем, когда мы видим горный хребет Гуадаррамы, существует только то впечатление, которое он на нас производит, но не сам предмет. В этом смысле галлюцинация не отличается от нормального восприятия. Поэтому рискованно утверждать, что объекты существуют вне нашего сознания и отдельно от него. Мы получаем сведения об их существовании
|
|
|
79
только тогда, когда они так или иначе присутствуют в нашем сознании: когда мы их видим, представляем себе или думаем о них. Другими словами: нельзя оспорить тот факт, что предметы в каком-то смысле находятся внутри нас, но остается всегда сомнительным и проблематичным их существование вне нас.
Нелепо, поэтому, прояснять неоспоримый факт сомнительным предположением. Можно считать безусловно достоверным только существование того, что присутствует в нашем сознании. Вещи как реальность умирают, чтобы возродиться в виде мыслей. Но «мысли» — это не более чем состояния субъекта, состояния «Я», de moi même, qui ne suis qu'une chose qui pense (фр. 'меня самого, который есть вещь мыслящая')*. С этой точки зрения сознание должно получить интерпретацию, противоположную античной. На смену метафоре печати и восковой дощечки приходит метафора сосуда и его содержимого. Объекты не попадают в сознание извне, они содержатся в нем самом; это — идеи. Новое учение называется идеализмом.
Строго говоря, сознание, то есть осознавание, это — родовое понятие. Существует много видов осознавания. Так, видеть или слышать, то есть воспринимать, далеко не то же, что воображать или просто думать о чем-либо. Античная философия наибольшее значение придает чувственному восприятию, в процессе которого объект, приближаясь к субъекту, оставляет на нем свой отпечаток. Новое время, напротив, сосредоточено на воображении. В его концепции не объекты движутся в направлении к субъекту, а субъект сам их в себе возбуждает. Стоит только захотеть — и мы извлечем из небытия кентавра, который галопом, пустив хвост и гриву по весеннему ветру, помчится через изумрудные луга за неуловимыми тенями белых нимф. Воображение создает и уничтожает объекты, составляет их из деталей и рассыпает на части. Раз содержание сознания не может входить в него извне — в самом деле, как может влезть в меня гора? — оно должно зарождаться в самом субъекте. Таким образом, сознание есть творчество.
Для Нового времени характерно отдавать предпочтение именно творческой способности человека. Гёте присуждает пальму первенства «беспокойной и вечно юной дочери Юпитера — Фантазии». Лейбниц свел действительность к монаде, обладающей только одним свойством — способностью к репрезентации. Вся система Канта вертится вокруг оси, создаваемой предрасположенностью человека к воображению (Einbildungskraft). Шопенгауэр поведал нам, что мир — это то, что мы представляем, — фантасмагорический занавес, сотканный из образов, отброшен-
* Автор приводит слова Р. Декарта, взятые из его «Метафизических размышлений»: «Я — вещь мыслящая, то есть сомневающаяся, утверждающая, отрицающая, знающая весьма немногое и многое не знающая, любящая, ненавидящая, желающая, нежелающая, представляющая и чувствующая» (Декарт Р. Избр. произведения. М., 1950, с. 352). — Прим. перев.
80
ных на него из космических глубин. И молодой Ницше не смог объяснить мир иначе как игрой скучающего божества. «Мир — это сон и дым в глазах вечно неудовлетворенного».
Итак, фортуна вдруг обернулась к «Я» своим лицом. Как в восточных сказках, нищий проснулся принцем. Лейбниц осмелился назвать человека маленьким богом. Кант сделал «Я» высшим законодателем Природы. А Фихте, с его склонностью к крайностям, возвестил, что «Я — это все».
ФИЛИПП УИЛРАЙТ
МЕТАФОРА И РЕАЛЬНОСТЬ
ДВА ВИДА МЕТАФОРЫ
Считая метафору элементом Т-языка* (при таком подходе лучше всего раскрываются некоторые аспекты ее природы), попытаемся выяснить, что представляет собой метафора. Наша задача, как и задача любого серьезного определения, состоит в том, чтобы как можно эффективнее провести семантические линии, отражающие все сходства и различия. «Режь по швам», — советовали Платон и Чжуан-цзы1. Иными словами, всякое определение должно отвечать какой-то естественной области предмета, а не быть произвольным или полученным в результате чистой условности. Что же в таком случае является естественной областью, за которой стоило бы закрепить термин «метафора»?
Прежде всего, рассуждая от противного, отметим, что мы будем в значительной степени игнорировать знакомое грамматистам разграничение между метафорой и сравнением2. Грамматические подходы не слишком относятся к существу дела. Сравним для примера строку Бернса О my love is like a red, red rose 'О моя любовь, [она] словно красная, красная роза', представляющую собою с грамматической точки зрения сравнение с сокращенным утверждением Love is a red rose 'Любовь — это красная роза', которое с грамматической точки зрения является метафорой; вероятно, мы согласимся, что в первом случае больше метафорической жизненной силы, нежели во втором. Хотя часто кажется, что метафорическое сопоставление может быть более действенным при отсутствии эксплицитного употребления таких слов, как like 'словно', это не совсем так. Анализ существа метафоры связан не с правилами грамматических форм, а скорее с качеством семантических преобразований, которые
Philip Wheelwright. Metaphor and Reality. — Ch. IV: «Two Ways of Metaphor»; Ch. VI: "The Archetypal symbol". Indiana University Press, Bloominglon — London, 1967, p. 70 — 91, 111 — 128.
* Т-язык (tensive language), или «язык, создающий напряжение», — ключевое понятие общей теории метафоры, развиваемой Ф. Уилрайтом. Свойствам Т-языка посвящена одна из глав книги Уилрайта «Метафора и реальность» (см. выше, отсылочную сноску). — Прим. перев.
82
ей свойственны. Уоллес Стивенс, пользуясь несколько другим языком, говорит о «символическом языке метаморфозы»3. Целью такой метаморфозы, по его словам, является усиление чувства реальности. Едва ли можно сомневаться в том, что сравнение в строке Бернса служит для усиления чувства реальности в большей мере, чем поверхностная метафора, получающаяся в результате сокращения.
Следует заняться поисками более адекватного и эффективного способа понимания того, что представляет собою метафора, и, конечно, мы не обнаружим ничего столь же простого и практичного, как грамматическое разграничение. Ключ к решению задачи подсказывается уже упомянутым понятием метаморфозы. Что действительно важно в метафоре, так это духовная глубина, на которую объекты внешнего мира, реального или вымышленного, перемещаются при помощи холодного жара воображения. Процесс перемещения, который в этом случае имеет место, может быть описан как семантическое движение; представление о таком движении скрыто в самом слове «метафора», поскольку движение (phora), включенное в значение этого слова, есть именно семантическое движение — тот происходящий в воображении двойной акт распространения и соединения, который обозначает существо метафорического процесса. Распространение и соединение, представляющие собою два главных элемента метафорической деятельности, наиболее действенны в сочетании; возможно, на самом деле они всегда в той или иной степени соединены друг с другом, по крайней мере в неявном виде. Но чтобы понять роль каждого из них, их можно рассматривать по отдельности и дать им отличные друг от друга названия — «эпифора» и «диафора», — первое из которых обозначает распространение и расширение значения посредством сравнения, а второе — порождение нового значения при помощи соположения и синтеза.
Эпифора. Сам термин «эпифора» заимствован у Аристотеля, который писал в «Поэтике», что метафора представляет собою «перенесение» (epiphora) имени с объекта, обозначенного этим именем, на некоторый другой объект4. Эпифорическая метафора исходит из обычного значения слова; затем она относит данное слово к чему-то еще на основе сравнения с более знакомым объектом и для того, чтобы указать на это сравнение. Семантическое «движение» (phora) здесь, как правило, происходит от более конкретного и легко схватываемого образа к тому (epi), что, возможно, является более неопределенным, более сомнительным или более странным. «Жизнь есть сон»*: здесь представление о жизни, составляющее подлинное содержание (tenor) предложения, является относительно неопределенным и неясным; тогда
* Название пьесы Кальдерона. — Прим. перев.
83
как сон есть нечто, о чем (и о пробуждении от чего) всякий имеет воспоминания. Соответственно сон может быть представлен как семантическая оболочка (vehicle) для тех в чем-то сходных с ним аспектов жизни, к которым говорящий хочет привлечь внимание. Аналогичным образом построены выражения "God the Father" ('Бог Отец'); "the milk of human kindness"* (букв, 'молоко людской доброты', т. е. 'добросердечие'); "his hark is worse than his bite" (букв, 'его лай хуже его укуса', т. е. 'он больше бранится, чем сердится') и т. д.; бесконечное число таких примеров эпифорической метафоры, или эпифоры, сразу же приходит на ум.
Поскольку существенный признак эпифоры — то есть метафоры в терминологии Аристотеля — состоит в том, чтобы выражать сходство между чем-то относительно хорошо известным или непосредственно известным (семантической оболочкой) и чем-то таким, что хотя и имеет еще более важное значение, но менее известно или осознается более смутно (подлинное семантическое содержание), и поскольку она должна осуществлять это посредством слов, то из этого следует, что эпифора предполагает наличие некоего посредника образа или концепта, которые могут легко быть поняты, будучи обозначенными посредством соответствующего слова или словосочетания. Короче говоря, должна существовать исходная, «буквальная» основа для последующих операций. Когда Эдгар в «Короле Лире» говорит: "Ripeness is all" (букв. 'Зрелость — это все')**, он использует слово, которое при буквальном понимании относится к хорошо известному состоянию садов и фруктов; но он использует его в качестве оболочки для душевного состояния, которое труднее описать на буквальном языке, но которое, очевидно, соединяет представление о зрелости и о готовности (ср. аналогичное замечание в «Гамлете»: "Readiness is all" (букв. 'Готовность — это все')***. Это очевидный пример семантического переноса. Поскольку из двух элементов метафоры перенос, возможно, в большей степени бросается в глаза, выглядит оправданным определение, подобное определению, предложенному Паулем Хенле: «Знак является метафорическим, если он употреблен с референцией к объекту, который он не обозначает при буквальном употреблении, но который обладает некоторыми признаками, присущими объекту, который должен был бы быть буквальным денотатом этого знака»5. Это и есть определение Аристотеля, выраженное при помощи современной научной терминологии; показательно, что в начале
* Ср. использование этого выражения в «Макбете» (акт I, сц. 5). — Прим. перев.
** Ср. в переводе Б. Пастернака: «Но надо лишь всегда быть наготове». — Прим. перев.
*** В переводе Б. Пастернака: «Самое главное — быть всегда наготове». Здесь, как и в предыдущем случае, речь идет о необходимости быть постоянно готовым к смерти. — Прим. перев.
84
всякой метафорической деятельности оно предполагает непременное наличие буквального значения, стандартного употребления, из которого выводятся сравнения. И это так и есть — постольку, поскольку метафора функционирует эпифорически.
Но несмотря на то, что эпифора действительно предусматривает сравнение в качестве своей главной части и поэтому предполагает какое-то сходство между оболочкой и подлинным содержанием, из этого не следует ни того, чтобы указанное сходство непременно было самоочевидным, ни того, чтобы сопоставление производилось в явном виде. Очевидное для всех сходство не дало бы никакого энергетического напряжения; голая констатация сопоставления не есть эпифора. Лучшие эпифоры отличаются свежестью; они ненавязчиво привлекают внимание к сходствам, которые не так легко заметить; они содержат, по слову Аристотеля, «интуитивное восприятие сходств несходных вещей». Напряженной вибрации можно достичь, только удачно выбрав несходные объекты, так что сопоставление происходит как потрясение, которое, однако, есть потрясение узнавания.
A touch of cold in the autumn night
I walked abroad
And sew the round moon lean over a hedge,
Like a red-faced farmer.
I did not stop to talk, but nodded;
And round about were the wistful stars
With white faces like town children.
Т. Е. Hulme, "Autumn"
[Прохладной летней ночью
Я прогуливался
И увидел, что круглая луна склонилась
над изгородью,
Как краснолицый фермер.
Я не остановился, чтобы вступить с ней в беседу,
а лишь кивнул ей;
А вокруг были тоскующие звезды
С белыми лицами, как у городских детей.
Т . Э . Хъюм , "Осень"*]
All cries are thin and terse;
The field has droned the summer's final mass;
A cricket like a dwindling hearse
Crawls from the dry grass.
Richard Wilbur, "Exeunt"
[Все крики неярки и кратки;
Поле гудит последней мессой лета;
* Ср. перевод И. Романовича:
Осенний вечер стал прохладней;
Я вышел погулять.
Румяная луна стояла у плетня,
Как краснорожий фермер;
С ней говорить не стал я, только поклонился.
Кругом толпились щупленькие звезды,
Похожие на городских детей. — Прим. перев.
85
Сверчок, как маленький катафалк,
Выползает из сухой травы.
Ричард Уилбер, "Exeunt"*]
Вот мое имя смердит
Хуже, чем пахнут трупы птиц
В летние дни, когда небо источает жар.
Вот мое имя смердит
Хуже, чем пахнут рыбаки
И берега заводей, где они рыбачили**.
Неизвестный египетский автор,
ок. 1800 г. до н.э. 6
Возможности эпифорического развития в исполнении одаренного большим воображением поэта многообразны, и попытки все их перечислить были бы тщетными. Цель критического разбора состоит не в том, чтобы поставить пределы способностям и открытиям творческого разума, а в том, чтобы отметить и не слишком самоуверенно истолковать их результаты. Одним из видов эпифорической деятельности, часто весьма изощренным, является вложенная эпифора, — эпифора внутри эпифоры, а иногда внутри нее и еще одна эпифора. У Шекспира встречаем целый ряд таких вложений, как, например, в сонете 65:
Дата добавления: 2022-06-11; просмотров: 26; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!