Э. МакКормак. Когнитивная теория метафоры. 8 страница

Но обратимся еще раз к примеру «головокружительный об-

* Имеется в виду рана, нанесенная смелым воином. Здесь и в двух предыдущих примерах использован распространенный в английском языке прием переноса эпитета. — Прим. перев.

** Форма lies (как и соответствующий ей инфинитив to lie) имеет два значения: 1) 'лежит', 2) 'лжет'. — Прим. .перев.

рыв». Прав ли Кеймс, утверждая, что слово «головокружительный» применительно к слову «обрыв» не может обозначать какие-либо свойства или атрибуты последнего? Прав ли он, интерпретируя «головокружительный» как «вызывающий головокружение», — обрыв называют головокружительным, так как он вызывает головокружение у тех, кто стоит на его краю? Может быть, дело в том, что в момент головокружения сам обрыв воспринимается как качающийся? Когда человек пошатывается от головокружения, мир вокруг него тоже кружится, и обрыв не только является причиной головокружения, но и сам как бы кружится; кажется, что он сам покачивается от головокружения и кружится с ужасающей скоростью. Движения глазных яблок во время головокружения передаются всему окружающему миру, включая обрыв. Воспринимаемый таким, как о нем пишет поэт, обрыв действительно сам обретает кружение. Если это так, мы можем на секунду усомниться, присутствует ли здесь вообще метафора — пока мы не замечаем, как это кружение, охватывающее весь мир, когда у нас кружится голова, распространяется на него вследствие процесса, который сам по себе глубоко метафоричен. Наши глаза судорожно вращаются, но кружащимся кажется мир вокруг нас. Так обстоит дело с большей частью или в конечном счете со всеми нашими ощущениями. Наш мир — это проецируемый мир, пронизанный чертами, заимствованными из нашей собственной жизни. «Мы получаем только то, что мы даем». Метафорические процессы в языке, взаимообмен между значениями слов, который мы наблюдаем, изучая эксплицитные метафоры, накладываются на воспринимаемый нами мир, сам по себе также являющийся продуктом более ранней или непредумышленной метафоры; и мы не сможем правильно анализировать метафору, если забудем об этом. Вот почему, если мы хотим пойти в теории метафоры дальше, чем это было сделано в XVIII в., мы должны располагать какой-либо общей теоремой значения. И поскольку наиболее глубоко и ясно осознал эту необходимость Кольридж, своей теорией воображения сделавший максимум возможного, чтобы создать ее, я думаю, что удачным завершением моей лекции будет отрывок из приложения С к книге «Советы государственному деятелю», в которой Кольридж излагает эту теорию в символической форме.

По Кольриджу, символ почти прозрачен, сквозь него просвечивает «целое, которое он возвещает, существуя при этом как живая часть того единства, представителем коего он выступает». И здесь Кольридж обращается к царству растений или любому отдельно взятому растению как к объекту размышления, через который и в котором можно наблюдать универсальный характер воображения — универсальный характер того обмена метафорами, благодаря которому жизнь каждого организма и мир, в котором этот организм существует, развиваются нераздельно. Следуя за ходом этих рассуждений, мы скорее придем,

как я полагаю, к идее Кольриджа о том, как развивается воображение, легче и с меньшими издержками, чем следуя любым иным путем. Ибо если здесь, в понимании Кольриджа, растение выступает как символ всякого развития, то этот отрывок тоже представляет собой символ, сквозь который видна игра воображения.

Кольридж говорит о книге Природы, которая «во все времена является музыкою умов благородных и праведных, поэзией всей натуры человека и предназначена для того, чтобы читать ее также в переносном смысле и находить в ней соответствия и символы из мира духовного.

Сейчас, когда мой взгляд обращен к цветущей лужайке, передо мною раскрывается одна из самых умиротворяющих глав этой книги, — глава, в которой нет ни одного слова скорби, ни одного знака греха или страдания. Ибо не могу я видеть творения растительного мира и размышлять о них, не испытывая чувства, подобного тому, которое испытываем мы, взирая на младенца, спящего, насытившись, у груди матери своей и улыбающегося в неведомом нам сне переживаниям, неясным, но счастливым. Такое же наслаждение, тихое и нежное, овладевает мною сейчас, но равная ему по силе щемящая грусть и такой же еле слышный укор противостоят этому наслаждению и гонят его куда-то вглубь, и смущено оно столь же сильным порывом устремления. И кажется, будто душа обращается к самой себе со словами: Вот какою ты была, прежде чем пасть! И такою ты должна стать снова, дабы существо твое могло быть пронизано высшею силою, чтобы одновременно была ты скрыта и озарена собственной прозрачностью так же, как все случайное и несущественное в этом спокойном и гармоничном объекте, который я созерцаю, подчинено жизни и свету природы, лучащемуся в нем; так же, как власть Господня, что превыше всего, любовь и мудрость наполняют природу и лучатся в ней! Тем, что есть растение, не собою сотворенное, — вот чем должна ты стать! Молитвою и неустанно бдящим и смиренным духом должна ты слиться наконец с оберегающей и помогающей благодатью Господней, чтобы сотворить себя в том свете сознания, который не воспламеняет, и с тем знанием, которое не мнит о себе.

Но более того... мне чудится, что усматриваю я в этих мирных предметах, которые созерцаю, нечто большее, чем произвольно избранный мною пример, нечто большее, чем простую фигуру сравнения, являющуюся плодом моей собственной фантазии. Я ощущаю священный трепет — как если бы предстала пред взором моим сила такая же, как сила разума, — та же сила, но в более низком воплощении, — то есть символ, заключенный в самой природе вещей. Тот же трепет испытываю я, когда взираю на какое-нибудь дерево или цветок и когда размышляю обо всем растительном мире как об одном из величественных органов существования природы. Смотрите! — с восходом солнца этот

орган начинает свою зримую жизнь и вступает в явленное нам единение со всеми стихиями, одновременно уподобляя их себе и друг другу. В один и тот же момент он пускает вглубь корни и раскрывает листья, поглощает и выдыхает, источает свежесть и тонкое благоухание, отдавая живительный дух — и пищу, и свет — атмосфере, которая питает Его. Смотрите! — его касается свет, и он возвращает воздух, который сродни свету; в одном и том же ритме свершает свой собственный тайный рост и останавливается, чтобы закрепить то, чего ему удалось достигнуть. Смотрите! — поддерживая непрерывное животворящее движение частей целого, пребывающего в состоянии глубочайшего покоя, он становится зримым организмусом всей бессловесной или примитивной жизни природы, и поэтому, соединяясь с одной крайностью, становится символом другой, — естественным символом высшей жизни разума».

То, что Кольридж говорит здесь о «явленном нам единении», может быть справедливо применимо и к слову — в свободной метафорической речи. «Разве слова, — вопрошал Кольридж еще за девятнадцать лет до написания этой книги, — разве слова не части и не ступени роста растения?»

ВЛАДЕНИЕ МЕТАФОРОЙ

В предыдущей лекции я уделил много внимания теории метафоры лорда Кеймса, потому что его работа лучше, чем работы каких-либо других известных мне исследователей, демонстрирует ограниченность традиционной трактовки метафоры и показывает, что этой ограниченности можно избежать. Спад исследований типов метафоры в конце XIX в. объясняется, по-моему, общим ощущением того, что существующие методы исследования непродуктивны и что тогда для нового подхода к метафоре еще не пришло время. Я и сейчас не уверен в том, что это время пришло, несмотря на все, что было сделано в этом направлении Коль-риджем и Бентамом. Вполне возможно, что новая попытка исследования метафоры опять приведет к искусственным и произвольным построениям. Если это так, раскрытие их характера может быть еще одним шагом вперед. Занимаясь метафорой, лучше сделать ошибку, которая может быть обнаружена, чем не сделать ничего; лучше получить еще одно описание того, как работает метафора (или как развивается мысль), чем не иметь никакого. Конечно, всегда следует помнить, что наше описание не обязательно соответствует реальному положению вещей, то есть мы не смешиваем наши теории с владением метафорой или аппарат описания с тем, что он описывает. Это постоянная ошибка, которую допускали все концепции XVIII в., и нужно постоянно быть начеку, чтобы не допустить ее. Это — явление, которое Уильям Джемс назвал «заблуждением психолога», имея в виду те случаи, когда теория, как бы хороша она ни была, отождест-

вляется с описываемым ею процессом. Как сказал Бриджес в «Завете красоты»: «...как если бы запутанные построения логики являлись изначальным условием Бытия, сущностью вещей; и человек в своем утомительном пути от полного неведения к осознанному неведению принял бы свои спотыкающиеся ноги за главный орган жизни».

Наше владение метафорой и мышлением — удивительное и непостижимое искусство; осознание этого искусства — нечто совсем другое: неполное, искаженное, ошибочное, упрощающее. Задача теории метафоры — не в том, чтобы вытеснить практику или же сообщить нам, как делать то, что мы не можем делать, но в том, чтобы защитить наше естественное умение от влияния на него упрощенных взглядов и, главное, помочь передаче этого искусства — владения метафорой — от человека к человеку. И успех в этой области — в переходе от владения метафорой к наблюдению над ее употреблением — достигается главным образом за счет того, что мы учимся на наших ошибках. (...)

Разрешите мне теперь привести пример простейшей, всем знакомой метафоры ножка стола. Мы называем эту метафору мертвой, но она очень легко оживает. Чем отличается она от использования слова в прямом или буквальном значении в таком, например, выражении, как нога лошади*? Очевидное различие состоит в том, что ножка стола обладает лишь несколькими признаками из числа тех, которыми наделена нога лошади. Ножки стола не ходят, они только поддерживают его. В подобных случаях мы называем общие признаки основой метафоры. В приведенном примере мы легко находим основу метафоры, но очень часто это оказывается невозможным. Метафора способна прекрасно работать и тогда, когда мы не можем судить о том, как она работает или что лежит в основе переноса. Рассмотрим несколько метафор, использующихся как оскорбительные или же ласкательные слова. Если, например, мы называем кого-нибудь свиньей или уточкой**, бессмысленно искать в основе метафоры какое-либо реальное сходство человека со свиньей или уткой. Называя женщину уточкой, мы не имеем в виду наличие у нее клюва или перепончатых лапок и не предполагаем, что она вкусна. Основа переноса гораздо сложнее. Оксфордский словарь английского языка подсказывает, что может быть этой основой, толкуя слово «утка» в данном значении как «очаровательное или приятное существо». В очень огрубленном виде эту основу можно представить примерно так: чувство нежности и умиления, которое можно испытывать по отношению к уткам, испытывается и по отношению к человеку.

Таким образом, следует разграничивать метафоры, которые

* В английской языке, в отличие от русского, вместо двух слов ножка и нога есть лишь одно слово leg. — Прим. перев.

** Ср. русск. цыпочка. — Прим. перев.

строятся на основе прямого сходства между двумя объектами, и метафоры, строящиеся на основе общего отношения, испытываемого (иногда по чистой случайности или же по ряду причин) нами к обоим объектам. Это разграничение не является окончательным и бесспорным. В каком-то смысле общей характеристикой обоих объектов является то, что они оба нам нравятся, хотя в то же самое время мы можем легко согласиться, что между ними нет ни малейшего сходства. Если я люблю табак и логику, трудно найти какой-нибудь признак, который являлся бы для них общим. Такое разграничение хотя и не слишком глубоко, однако оно в какой-то мере позволяет нам попасть в одну из самых опасных ловушек исследования — уверовать в то, что если мы не знаем, как работает метафора, то значит, она не работает.

Вернемся снова к примеру со словом нога. Мы замечаем, что даже здесь границу между буквальным и метафорическим употреблением слова нельзя считать полностью стабильной или постоянной. В каких случаях это слово используется буквально? У лошади есть ноги в буквальном смысле этого слова, так же, как и у паука. Но что сказать о шимпанзе? Сколько у него ног — две или четыре? А морская звезда? Что у нее — руки, ноги или не то и не другое? А если у человека деревянная нога, что имеется в виду — нога в метафорическом или в буквальном смысле? Можно ответить, что здесь сочетаются оба смысла. С одной точки зрения, слово нога используется в буквальном смысле, а с другой — в метафорическом. Слово может одновременно выступать в своем прямом и метафорическом значениях, так же как на основе этого слова может быть одновременно создано несколько метафор или же в одном значении сливаться несколько. Этот тезис представляется нам крайне важным, поскольку очень часто неверные теории возникают из-за убеждения в том, что, если слово функционирует каким-то одним образом, оно не может в то же самое время функционировать по-другому и иметь одновременно разные значения.

Поэтому, как правило, совсем не легко определить, используется слово в прямом или метафорическом значении. Мы можем условно решить эту проблему, анализируя в каждом отдельном случае, передает ли слово одну или две идеи; или же — в предложенных мною в предыдущей лекции терминах — объединяет ли слово «содержание» и «оболочку», которые взаимодействуют в общем значении¹. Если мы не можем разграничить «содержание» и «оболочку», мы будем условно считать, что слово употребляется в буквальном значении; если же возможно различить хотя бы два взаимодействующих друг с другом употребления, мы имеем дело с метафорой.

¹ Это требует определенных презумпций (assumptions) относительно выбора аспекта и формирования представления, анализ которых понадобится нам в дальнейшем.

Например, когда Гамлет говорит: «Что должны делать такие создания, как я, ползающие между землей и небом?» — или когда Свифт вкладывает в уста короля Бробдингнега следующие слова, обращенные к Гулливеру: «Большинство ваших соотечественников есть порода маленьких отвратительных гадов, самых зловредных из всех, какие когда-либо ползали по земной поверхности», — как понимать слова «ползающие» и «ползать» — буквально или метафорически?

Я считаю, что они используются метафорически. Гамлет или какой-нибудь другой человек могут ползти в буквальном смысле — как это иногда делают дети или охотники, выслеживающие крупного зверя; но в обоих отрывках содержится явное указание на других ползающих существ — на движения отвратительных насекомых или гадов, и это указание создает «оболочку», в то время как Гамлет или человек вообще и его поведение составляют «содержание» метафоры. Такой эксперимент демонстрирует, что большая часть свободной или непринужденной речи метафорична. Употребление слов в буквальном смысле редко встречается за пределами точных наук. Мы же под влиянием теории, приписывающей каждому употреблению слова одно-единственное фиксированное значение, думаем, что слова в буквальном значении употребляются чаще, чем на самом деле. Именно поэтому столько времени в моих лекциях было отведено развенчанию этой теории.

Давайте рассмотрим теперь несколько типов связей между «содержанием» и «оболочкой». Уместно начать с положения, которое вы встретите в любой работе: метафора обязательно включает сравнение. Но что такое сравнение? Под сравнением могут подразумеваться различные вещи: объединение двух объектов для того, чтобы они могли функционировать вместе; изучение двух объектов с целью увидеть их сходства и различия; возможно, сравнение — это привлечение внимания к сходству объектов или способ обратить внимание на какие-то характеристики одного предмета через указание на другой, соседствующий с ним. Поскольку под сравнением мы подразумеваем столь разные понятия, мы получаем и разные понятия метафоры. Если мы имеем в виду привлечение внимания к сходству предметов, мы получаем теорию метафоры, господствующую в XVIII в. Например, доктор Джонсон отзывается о стихотворных строках Денема, посвященных Темзе, так хвалебно, поскольку Денем проницательно и тонко раскрыл сходство реки и сознания поэта. Вот эти строки:

О, could I flow like thee, and make thy stream

My great exemplar as it is my theme!

Though deep, yet clear; though gentle, yet not dull;

Strong without rage; without o'erflowing, full.

[букв.: О если бы я мог течь, как ты, и твой поток,

ставший моей темой, стал бы моим великим образцом.

Глубокая, но прозрачная; спокойная, но не медлительная;

Сильная без ярости; полноводная, но не выходящая из берегов.]

Мы можем считать, что поток поэтического сознания здесь «содержание», а река — «оболочка» метафоры; при этом в качестве упражнения по анализу текста стоит отметить, что в двух последних строчках позиции «содержания» и «оболочки» постоянно меняются относительно друг друга, и меняется направление перехода от одного к другому. «Глубокая, но прозрачная» — эти слова в своем буквальном значении описывают «оболочку», реку, и в то же время в своем производном, или метафорическом, значении — это 'сознание'. «Спокойная, но не медлительная» — «спокойная», безусловно, в своем буквальном значении описывает сознание, «содержание», а в производном значении — реку, то есть направление перехода обратно предшествующему; но слово «медлительная», я думаю, вновь указывает на переход от описания реки к описанию сознания. «Сильная без ярости», в моем понимании, — это, безусловно, переход от описания сознания к описанию реки, а «полноводная, но не выходящая из берегов» — еще один переход от реки к сознанию. Ответом на поставленные нами вопросы является, конечно, не происхождение этих слов, но то, как мы их воспринимаем. (...)

«Сходство (между «содержанием» и «оболочкой») так проницательно и тонко раскрыто» — вот типичное для XVIII в. понимание сравнения, обеспечиваемого метафорой: указания точек схождения, тщательное раскрытие сходства. Но на самом деле эта теория не может объяснить воздействие этих строк. Чем более детально и внимательно мы анализируем значения и скрытые смыслы слов «глубокий», «ясный», «спокойный», «сильный» и «полный» в их применении к потоку и к сознанию, тем менее важной оказывается роль, которую играет сходство между «оболочкой» и «содержанием», и тем в большей степени «оболочка», то есть река, кажется предлогом для того, чтобы сказать о сознании что-нибудь такое, что не может быть сказано о реке. Возьмем слово «глубокий». Если имеется в виду река, основные ассоциации, связанные с этим словом, — «трудно преодолимая, опасная, судоходная» и, может быть, «подходящая для плаванья». Если же это слово относится к сознанию, оно ассоциируется с представлениями о «загадочном, насыщенном событиями, мощном и богатом знаниями, нелегко объяснимом, действующем в силу серьезных и важных причин». То, что сообщается в этих строках о сознании, не является производным от образа реки. Но и река — это не просто предлог для разговора о сознании, не украшение, не позолоченная пилюля, содержащая мораль. «Оболочка» определяет ту форму, в которую облекается «содержание». Это становится ясным мгновенно, стоит лишь заменить реку, скажем, чашкой чая!

Глубокая, но прозрачная, спокойная, но не медлительная; сильная без ярости; полноводная, но не выходящая из берегов.

Дата добавления: 2022-06-11; просмотров: 25; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!