Уфа – Челябинск – Тобол – Омск 46 страница
Тем не менее успех проведенной Дитерихсом операции неоспорим. Потери 3‑й армии, вынесшей основную тяжесть наступления, были немалыми – более восемнадцати с половиною тысяч убитыми и ранеными, – но и четыре (из шести действовавших) советские дивизии недосчитались более 5300 человек. К последней цифре необходимо добавить более 6700 больных (возможно, больные наравне с ранеными были включены и в сведения о потерях 3‑й армии) и 2627 «пропавших без вести», которые в этих боях опять‑таки не могли «пропасть» никуда, кроме плена (или просто оказаться «непоказанными» убитыми). Но успех Дитерихса часто становится основанием для безоговорочно положительной оценки и всех остальных его распоряжений, а это уже требует специального обсуждения.
Прежде всего генералу ставится в заслугу повышенное внимание, которое он придавал идеям добровольчества и религиозной войны. «… Дитерихс решил обратиться к пополнениям среди добровольцев, – читаем у современного историка. – Для Белой Сибири, в отличие от Белого Юга, этот источник комплектования не был традиционным. С 1918 г. сибирские армии усиливали свои ряды мобилизованными». И дело даже не в том, что по свидетельству Деникина к «правильной мобилизации» во всех областях, занятых его армией (лишь по традиции сохранявшей название Добровольческой), приступили со 2 августа 1918 года; не в том, что изначально Сибирская армия строилась на основе добровольческих частей, да и впоследствии, независимо ни от каких мобилизаций, никто не препятствовал добровольному вступлению в ее ряды; не в том, что «тыловой» доброволец, при всех своих благородных душевных качествах, далеко не всегда оказывается лучшим боевым материалом… а в том, что еще до «дитерихсовской» кампании с призывом к населению о поддержке армии и вступлении в ее ряды обращался в Перми генерал Пепеляев (а его представители вели агитацию и вербовку и в тыловых городах), – и потому противопоставление прежней политике – «новшеств» Дитерихса является по меньшей мере неоправданным.
|
|
|
Заметим кстати, что религиозные воззрения и личный идеализм Дитерихса отнюдь не мешали ему подходить к вопросу добровольчества с трезво‑рациональной точки зрения, и как обвинять его в чрезмерном мистицизме, так и восхищаться этим мистицизмом вряд ли следует. 29 августа, выступая в Совете министров и высказывая мнение, «что части войск, в которых преобладает добровольческий элемент, отличаются наибольшей боеспособностью и наибольшим порядком внутренней жизни», генерал наряду с этим отмечал психологическую трудность для семейного человека уйти в армию и предлагал установить систему пособий, которые обеспечивали бы семьи добровольцев на время их службы.
|
|
|
Неоспоримо, что те меры, которые предпринимал генерал Пепеляев, да наверное и не он один (вспомним хотя бы призывы к казакам Иванова‑Ринова), Дитерихс постарался поставить на твердые организационные рельсы, убедив в необходимости этого и Колчака. 1 сентября сообщалось: «… ВЕРХОВНЫЙ ПРАВИТЕЛЬ и ВЕРХОВНЫЙ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИЙ принимает на себя особое покровительство над делом формирования добровольческих дружин… ВЕРХОВНЫЙ ПРАВИТЕЛЬ и ВЕРХОВНЫЙ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИЙ ПОВЕЛЕЛ, чтобы в деле сбора и снаряжения добровольческих частей всеми начальствующими лицами было проявлено возможно больше сердечности и заботы для обеспечения успеха формирования». На первых порах, однако, дело ограничилось пропагандистской кампанией и… созданием особого «Управления Добровольческих формирований» во главе с генералом В.В.Голицыным.
Кроме того, «добровольчество по Пепеляеву» имело, если угодно, «земский» характер, «добровольчество по Дитерихсу» же получило сильную религиозную окраску. Не случайно одним из самых ярких и широко известных его примеров стало движение по организации «дружин Святого Креста», положение о которых было утверждено начальником штаба Верховного Главнокомандующего (формировались и магометанские части «Зеленого Знамени»). С другой стороны, идеи организации «христианских православных воинских частей по орденскому принципу (религиозному)» высказывались гораздо раньше, вызвав еще 2 апреля 1919 года обстоятельный ответ протоиерея Александра Касаткина, Главного Священника армии и флота (сама эта должность была учреждена 28 декабря 1918 года, то есть при адмирале Колчаке).
|
|
|
«В основу жизни воинских частей молодой нашей Армии, – писал тогда отец Александр, – положены начала воинской дисциплины, любви к РОДИНЕ, религиозности и нравственности…
В каждом полку имеются Священники, пользующиеся высоким пастырским авторитетом и зарекомендовавшие себя в деле учительства и нравственного влияния на части с самой лучшей стороны; Богослужения не только совершаются, но и посещаются воинскими чинами весьма усердно; молитвы утренние и вечерние введены; с пороками, неизбежными по греховности человеческой природы вообще, и пастыри, и начальствующие лица борются…
Таким образом, говорить о создании каких‑то новых частей на принципах религиозности, нравственности, любви к РОДИНЕ и уважения к дисциплине не только излишне, но и вызывает чувство обиды за нашу доблестную Армию, которая так ярко проявляет и в своей жизни, и в борьбе с неприятелем эти высокие христианские и гражданские принципы».
|
|
|
Очевидно, что в донесениях, на которых основывал свое мнение протоиерей, присутствовала доля идеализации (ведь те же месяцы отмечены, наряду с проявлениями воинской доблести, случаями трусости и измены в войсках); однако и противопоставление «более православных» новых формирований – «менее православной» армии выглядит более чем спорным. Вряд ли такое противопоставление, хотя бы мысленно, делал сам Дитерихс, но на волне добровольческой кампании именно оно могло рождаться при чтении, например, таких газетных сентенций: «Кто бывал в бою, тот знает, что в победу веришь только тогда, когда надеешься на верность соседа. Добровольческие отряды поэтому будут самостоятельными единицами». Основанием для подобных утверждений до некоторой степени становилось «Положение о дружинах Святого Креста», провозглашавшее: «В случае недостаточной численности для образования самостоятельной части (полка, дивизии и так далее) дружины Святого Креста входят в состав других действующих полков, предпочтительно добровольческих, в виде отдельных рот или отдельных батальонов, но никоим образом не распределяются между ротами полка», – а это вызывает вопросы и недоумение уже с военной точки зрения.
Получается, что осторожный и расчетливый генерал Дитерихс допускает возможность создания из тыловых добровольцев или беженцев (один из чаемых контингентов) целых полков и даже дивизий, которые вряд ли успели бы пройти серьезное обучение, и даже предполагает поместить их в боевую линию (потому что иначе формирование дивизий не имеет смысла). Сомнительным выглядит и принципиальное согласие «военного министерства» (информация была опубликована 24 августа) «по просьбе старообрядческой депутации» – «перечислить из разных частей войск офицеров и солдат‑старообрядцев в Дружину Крестоносцев». Этим согласием, с одной стороны, старообрядцы признавались достаточно ценным элементом, чтобы войти в состав дружины, а с другой – их с легкостью изымали из действующих частей, таким образом ослабляя последние, в том числе и в морально‑нравственном отношении. Печать скороспелости, на наш взгляд, лежит на всем «добровольческом проекте» генерала Дитерихса, в отличие от его оперативного плана на зимнюю боевую кампанию, который грешит скорее чрезмерною основательностью.
Генерал, похоже, окончательно укрепился в мысли, что идея сравнительно крупных резервов, получивших передышку в тылу и вводимых в бой неожиданно для противника, имеет универсальный характер, и вознамерился еще раз воплотить ее – уже в бóльших масштабах. Перед лицом возобновившегося 14 октября наступления советских войск с рубежа Тобола, не желая перемалывать свои дивизии в оборонительных боях, Дитерихс 25 октября отдал директиву, которой с фронта снималась фактически вся (!) 1‑я армия во главе с самим генералом Пепеляевым. Она направлялась на пополнение в тыловые города (Томск, Каинск, Мариинск, Ачинск), составляя «группу резерва». Другая группа из двух дивизий (одна еще в процессе разворачивания) и отдельной бригады должна была пополняться в Омске и Ново‑Николаевске; возглавил ее генерал Войцеховский.
Нам еще предстоит увидеть, как полки, а главное – командиры бывшей Сибирской армии сыграют в тылу крайне негативную роль; но и без этого надежды на переформирование и пополнение столь больших масс в столь неустойчивой обстановке представляются мало обоснованными. Нечто подобное попытался проделать на Юге России барон Врангель, возглавивший в декабре 1919 года Добровольческую Армию: он «отдал самовольно приказ об отводе “кадров” кубанских дивизий на Кубань для формирования», – рассказывает Деникин, вынося вердикт, быть может, слишком суровый для Кубанцев, но вполне применимый к Сибирякам: «Дома они окончательно разложились». Очевидно, перед нами вновь один из психологических законов Гражданской войны, не допускающий укрепления войск вдали от боевой линии, – казалось бы, опровергнутый Дитерихсом под Петропавловском, но неумолимо сказавшийся в октябрьско‑ноябрьском «маневре в глубину».
А на какие рубежи мог рассчитывать Дитерихс, готовясь остановить советское наступление? Весьма правдоподобно выглядят рассуждения современного историка: «… Существовал действительно прекрасный оборонительный рубеж – полоса Томской (или Щегловской) тайги. Это полоса сплошных девственных почти непроходимых лесов шириной примерно в 60–80 верст, которая в те времена тянулась сплошной стеной на юго‑восток вплоть до Алтая. В полосе отступления белых войск поперек тайги с запада на восток шли лишь три дороги: на севере это был идущий на г[ород] Томск Большой Сибирский тракт, в центре – линия железной дороги, и на юге от г[орода] Щегловска шел Новый Переселенческий тракт. Дороги были узкие, а вне дорог в условиях зимы продвигаться было практически невозможно. Защищать, таким образом, требовалось лишь выходы этих дорог из тайги, для чего было необходимо небольшое количество свежей пехоты, богато снабженной пулеметами». Однако если принять версию, «что генерал Дитерихс, затевая 25 октября свой маневр, именно полосу Щегловской тайги наметил в качестве того последнего рубежа, на котором он в крайнем случае гарантированно сумеет остановить красных», – мы сразу же оказываемся перед очевидным фактом: столь выгодный рубеж с его «выходами дорог» лежал значительно восточнее столичного города Омска…
Общеизвестное до банальности положение Клаузевица о войне как «подлинном орудии политики, продолжении политических отношений, проведении их другими средствами», на самом деле с точки зрения самого автора вовсе не облечено той непреложной категоричностью, с которой его повторяют многочисленные начетчики. Германский мыслитель отвергает мнение, будто «политическая цель [войны] становится деспотическим законодателем»: «ей приходится считаться с природой средства, которым она пользуется (то есть собственно войны. – А.К.), и соответственно самой часто подвергаться коренному изменению; все же политическая цель является тем, что прежде всего надо принимать в соображение». Основываясь на этих рассуждениях, мы приходим к заключению, что при общности глобальной военно‑политической цели – освобождения России от большевизма, преодоления последствий революции – адмирал Колчак и генерал Дитерихс осенью 1919 года уже совершенно по‑разному представляли себе ближайшие политические задачи.
Теперь мы, кажется, можем поверить утверждению Сахарова, будто Дитерихс стремился просто сохранить Верховного Правителя и кабинет министров до момента падения Советской власти под деникинскими ударами. Вряд ли идея безвластного, номинального правительства отвечала воззрениям Главнокомандующего фронтом, – но в данном случае, очевидно, и произошло то самое «коренное изменение» политических целей под влиянием «природы» разворачивавшихся военных действий. Напротив, Верховный Главнокомандующий, являющийся одновременно и Верховным Правителем, стремится сохранить за высшей государственной властью самостоятельное значение, не может сделать ее заложницей обстановки, складывающейся за тысячи верст на Юге России, и в этой ситуации не считает допустимым поступиться столицей.
Колчак прекрасно понимает, что пестрый политический лагерь его сторонников, сотрудников, подчиненных все еще очень далек от того патриотического единства, к которому призывают обращения Верховного и Совета министров вот уже почти год. Гинс вспоминал брошенную в октябре фразу адмирала: «Если я сниму военное положение, вас немедленно переарестуют большевики, или эсеры, или ваши же члены Экономического Совещания… или ваши губернаторы…» Падение столицы и превращение Российского Правительства в бутафорскую группу угрожало активизацией всех оппозиционеров и переходом их в действенно‑враждебный лагерь; тыл, на передышку в котором уповал Дитерихс, мог при этом оказаться опаснее и страшнее всякого фронта; и потому допустить оставление Омска Верховный Правитель не хотел даже на уровне оперативной идеи. И 4 ноября 1919 года в кабинете Колчака состоялся разговор, так изложенный английским военным представителем со слов своего агента:
«Верховный был в необыкновенно нервном настроении и во время разговора с Дитерихсом и Сахаровым сломал несколько карандашей и чернильницу, пролив чернила на свой письменный стол. Верховный крайне немилостиво разговаривал с Дитерихсом, ставя ему в упрек, что все время его командования связано с исключительной неудачей, и что он в настоящее время убедился в полной его неспособности. Не дав Дитерихсу [сказать] ни слова в свое оправдание, верховный начал ему припоминать его уверения, ни на чем не основанные, о выступлении чехо‑словаков с его назначением, отставки всех более или менее опытных генералов, что ему даже со стороны союзников пришлось неоднократно выслушивать о наивных начинаниях и приказах, исходящих от Дитерихса, что отступление армии и этим возможная сдача Омска – исключительная вина Дитерихса. Верховный также говорил о генерале Гайда, причем бросалось в глаза следующее: когда Дитерихс в свое оправдание начал говорить, что он получил тяжелое наследие от Гайды, который совершенно разложил свою армию, а он все‑таки в сравнительно короткий срок установил боевую способность ее, и что отступление лишь причина превосходства в численности красных[124], – Колчак здесь потерял совершенно всякое самообладание, стал топать ногами и в точном смысле [слова] стал кричать, что это обычный прием самооправдания: конечно, всегда во всем другие виноваты. “Я вижу лишь одно, что генерал Гайда все‑таки во всем прав. Вы оклеветали его из зависти, оклеветали Пепеляева, что они совместно хотят учинить переворот, да… переворот необходим… так продолжать невозможно… я знаю… Омск… – мне скажете, – что решительное сражение дадите между Омском и Ново‑Николаевском… опять начинается та же история, что перед Екатеринбургом, Тюменью, Петропавловском и Ишимом. Омск немыслимо сдать. С потерею Омска – все потеряно. Как ваше мнение (обращается к генералу Сахарову)?” Сахаров в позе Наполеона (рассказал агент) стал развивать свой план обороны Омска с рытьем окопов и [устройством] проволочных заграждений в 6 верстах от Омска, говорил с такой уверенностью и притом в духе верховного, что тот сразу принял сторону Сахарова, забыв все его промахи в Челябинске, Кургане и под конец под Петропавловском и Ишимом. Утвердил план Сахарова и, обращаясь к генералу Дитерихсу, сказал: “Пора кончить, Михаил Константинович, с вашей теорией, пора перейти к делу, и я приказываю защищать Омск до последней возможности”. “Ваше превосходительство, – сказал Дитерихс, – защищать Омск равносильно полному поражению и потере всей нашей армии. Я этой задачи на себя взять не могу и не имею на то нравственного права, зная состояние армии, а кроме того, после вашего высказанного мнения я прошу вас меня уволить и передать армию более достойному, чем я”.
Колчак : “Приказываю вам (обращаясь к Сахарову) вступить в обязанности главнокомандующего. Генерал Дитерихс сдаст вам свой штат[125], чтобы в первое время не терять вам дорогого времени [на] формирования его. (Обращается к Дитерихсу). Приказываю вам, генерал, немедля все сдать генералу Сахарову”. “Слушаюсь, – я так устал”»…
Нервозность адмирала как будто подталкивает к тому, чтобы все прозвучавшие обвинения сразу посчитать необоснованными; однако на самом деле неизвестно, чтó говорил в разное время Дитерихс Колчаку о Гайде, или Пепеляеве, или сдаче Екатеринбурга, или о Петропавловске, Ишиме и проч. И как бы то ни было, перед нами, пусть и принятое в столь ненормальной форме, оперативное решение Верховного Главнокомандующего – дать бой на подступах к столице и удерживать ее до последней возможности. Вручив Дитерихсу собственноручное предписание – «Согласно пожелания Вашего, предоставляю Вашему Превосходительству избрать себе дальнейшее назначение, будучи совершенно уверен, что деятельность Ваша послужит ко благу Родины нашей и пользе общего дела» (Дитерихс уехал в глубокий тыл), – Колчак призвал к командованию того из генералов, кто решительно говорил о возможности обороны.
Была ли в действительности какая‑либо надежда на успех? На стороне красных был наступательный порыв, возможность мобилизаций в прифронтовой зоне (правда, качество мобилизованных при этом вряд ли следует оценивать высоко), численное превосходство (но отнюдь не трехкратное! – по сведениям русского штаба, соотношение составляло 83,5 тысячи штыков и сабель против 76,5 тысяч, а непосредственно на Омском направлении – 56 тысяч против 44,7 тысяч в пользу Красной Армии; правда, в последней преобладали пехотные части, игравшие основную роль в боевых действиях). На стороне русского командования оставалась главным образом решимость сражаться до конца, и, если бы она оставалась неизменной, этого было бы совсем не мало.
Советские войска, только что битые в междуречьи Тобола и Ишима, и в своем новом продвижении на восток шли отнюдь не триумфальным маршем. Положение их тыла вовсе нельзя было считать устойчивым (в частности, аннулирование «колчаковских» денежных знаков сильно ударило по крестьянству и не могло не вызывать его недовольства). Возвращение на фронт 1‑й армии Пепеляева значительно увеличило бы противостоящие красным силы по сравнению с первоначальными расчетами Дитерихса. Весы еще колебались, и нельзя совсем отвергать возможность того, что Каппель и Войцеховский совершили бы под Омском чудо; а остановка красного наступления в условиях начинающейся зимы, скорее всего, «заморозила» бы фронт на несколько месяцев. Но нужен был полководец…
Помимо Дитерихса, в Сибири с середины августа 1919 года находился генерал Н.Н.Головин – боевой офицер, известный теоретик и преподаватель, талантливый генштабист. После Октябрьского переворота он некоторое время числился на советской службе, затем, уехав на Украину, служил у Гетмана П.П.Скоропадского, затем – в русской заграничной миссии генерала Щербачева. В Омске на Головина возлагались большие надежды как на военного, а после его прибытия – и как на потенциального политического деятеля (Гинс из первого же разговора сделал вывод, что Головин был сторонником «сотрудничества с социалистами», и решил продвигать генерала на пост товарища Председателя Совета министров). Будберг не без удовлетворения отмечал влияние Головина: «Адмирал его слушается, ему доверяет и очень считается с его мнением». Сам Головин, однако, большого энтузиазма не проявил, избрал позицию человека, присматривающегося к будущему высокому посту, а в октябре благополучно отбыл заграницу для лечения.
Имя генерала Лебедева было ненавистно, кажется, уже всем, от Действующей Армии до его недавних коллег по кабинету. Из Командующих же армиями действительно оставался один Сахаров – пусть не самый авторитетный или прославленный, но как будто самый решительный и волевой. (Заметим, что в поисках объяснений, почему Сахаров пользовался таким влиянием, подчас заходили в область предположений совершенно фантастических: рассказывали даже, будто Сахаров «когда‑то сидел в тюрьме у большевиков вместе с адмиралом Колчаком»!)
Дата добавления: 2021-06-02; просмотров: 41; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!