Уфа – Челябинск – Тобол – Омск 38 страница
«Колчаковская реформа» получила и пропагандистское подкрепление: требовалось убедить население в неполноценности вражеских денежных знаков и благотворности собственной политики. Через два дня после того, как состоялось постановление Совета министров, было издано обращение министерства финансов, в котором, наряду с описанием процедуры обмена, популярным языком объяснялись причины этого:
«Близок час, когда от могучих ударов Сибиряков рассыплется, как камень от молота, советская власть[102]. Но не одними штыками держится она на Руси – у нее есть еще один верный помощник – денежный печатный станок. Круглые сутки работает он без устали и засыпает Россию так называемыми “керенками”. Когда наша армия пробьет стену большевистского войска, оттуда хлынет на нас поток бумажных денег. Цены на все товары еще увеличатся, и жить станет труднее…
Правительство могло бы просто объявить все “керенки” не действительными и не считать их за деньги. Но правительство знает, что большое[103] количество этих “керенок” попало в местности, освобожденные от большевиков, ценит жертвы, принесенные населением в борьбе с советской властью, и поэтому, охраняя интересы народа, стремится предохранить его от раззорения…»
Не остались без внимания и уже сданные (обмененные) населением денежные знаки: генерал Клерже, летом 1919‑го возглавлявший Осведомительное управление штаба Верховного Главнокомандующего («Осведверх»), вспоминал, что «для большего эффекта и демонстрации этого смелого решения Правительства было признано необходимым переклеймить все запасы указанных денег особыми агитационными лозунгами и пачками разбрасывать их с аэропланов над линией фронта большевиков и своих войск».
|
|
|
«Громадные листы неразрезанных банкнот, – рассказывает Клерже, – подвергались операции погашения их прежней стоимости путем напечатания поверх каждой купюры агитационных лозунгов.
В “обработанном” таким способом виде эти “агит‑керенки” отправлялись или в части войск на фронт для переброски всякими способами на сторону противника, или передавались в центральное авиационное управление для разброски их с воздуха».
Подчеркнем, что процесс изъятия отмененных денег из обращения шел довольно интенсивно, а значит, предпринятую Российским Правительством реформу вряд ли следует однозначно считать провалившейся. Сообщалось, что к концу июля было изъято «керенок» на 983000000 рублей, и, хотя по сравнению с общей производительностью большевицких типографий эту сумму и можно посчитать каплей в море, – по сибирским масштабам она выглядит немалой: для сравнения скажем, что к началу 1919 года в кассах отделений Государственного Банка на всей территории, непосредственно контролируемой Правительством Колчака, находилось 20‑ти и 40‑рублевых «керенок» на общую сумму 8786620 рублей, то есть в сто раз меньше, чем было сдано на обмен в течение трех с половиною месяцев с начала этой процедуры.
|
|
|
А что можно сказать о достижении целей реформы? – По окончании войны советскими экономистами была рассчитана «реальная ценность денежной массы», обращавшейся на территории РСФСР. Согласно этим оценкам, на 1 января 1919 года «нарицательная» величина (соответствующая суммарному номиналу денежных знаков) превышала «реальную» более чем в 160, а год спустя – в 2420 (!!) раз. В качестве причины этого авторами указывалось «ограничение территории хождения советских денег», – и очевидно, что если русскими штыками ограничивались области, контролируемые Совнаркомом, то политика Колчака и Деникина (последним были предприняты аналогичные меры по отношению к следующей советской денежной эмиссии) должна была ограничивать хождение вражеской валюты той же линией фронта. Конечно, процедура обмена «керенок» была обременительной, не прибавляя Российскому Правительству популярности, – но в РСФСР бумажные деньги стремительно превращались просто в макулатуру!
|
|
|
Обвиняют Российское Правительство и в обесценивании его собственных денежных знаков, которое обычно неправомерно смешивают с инфляцией. Часто утверждается, что выпуск краткосрочных обязательств Государственного Казначейства, начатый еще осенью 1918 года, принимал чрезмерно большие размеры; однако обесценивание денег, естественно происходившее как из‑за сокращения товарного производства, так и ввиду значительной «сибирской» эмиссии, все же не выглядит катастрофическим, коль скоро министра финансов Михайлова в январе – феврале 1919 года упрекали как раз… в недостатке мелких денег, в которых, очевидно, рынок продолжал испытывать потребность.
«Выпускаются деньги крупных купюр, когда нужны мелкие, выпускается мало денег, когда нужно много», – возмущался председатель Экономического Совещания С.Г.Феодосьев, а генерал Гайда, жалуясь, «что армия два месяца не получала жалованья, т. к. имеющиеся в его распоряжении денежные знаки все крупными купюрами, и это не дает ему возможности выдавать жалованье», очевидно, даже проводил мысль о необходимости «командующим войсками… выпускать свои боны», против чего решительно восстал Михайлов.
|
|
|
Вологодский отмечал в дневнике: «Колчак выразился, что современный финансовый аппарат, очевидно, совсем не приспособлен к требованиям момента. Крайняя медленность печатания денежных знаков, волокита с их доставкой на места, отсутствие мелких купюр в стране и т. п. заставляют действовать по‑атамански и что он, Колчак, скоро сам вынужден будет прибегнуть к этим мерам атаманско‑большевистского характера, т. е. к реквизициям, конфискациям, контрибуциям и выпускам денежных знаков из своего кабинета». Но вызванный донесениями Гайды гнев Верховного Правителя был до некоторой степени успокоен министром финансов, который пообещал «“хоть завтра” выложить ему на стол 15 миллионов купюрами в 10, 25 и 30 руб[лей] и немного в 5 рублей для отправки на фронт». Правда, полностью нормализовать ситуацию, очевидно, все же не удалось, и через полгода хабаровская газета по‑прежнему отмечала «недостаток в мелких разменных деньгах»: «Самой мелкой монетой являются Сибирские казначейские знаки 25 руб[левого] достоинства (имеются в виду обязательства Государственного Казначейства. – А.К.), и меньше чем на эту сумму трудно купить товару. Прежде чем купить чего‑нибудь покушать, приходится разменять деньги. Даже в столовках обычно спрашивают мелкие деньги и затем отпускают обед».
Красноречивыми оказываются и заказ осенью 1918 года в США купюр не какого‑либо, а именно… 50‑копеечного достоинства (эти «бумажные полтинники» на сумму в 25000000 рублей прибыли в Омск 7 июня 1919‑го), и почтовые тарифы весны 1919 года (25 копеек за пересылку открытки, 35 – за простое закрытое письмо), и подготовка – уже в октябре 1919 года, менее чем за месяц до падения Омска! – гербовых марок, наибольший номинал которых должен был равняться 15 рублям, а первоочередная эмиссия (к 15 ноября) состояла бы из марок по 20 и 75 копеек. И даже если признавать недостаточную урегулированность финансовой политики Российского Правительства, подобные свидетельства говорят, что при усиленном, казалось бы, производстве денежных знаков рынок все‑таки не оказывался наводненным ими настолько, чтобы цены поднялись неимоверно, а мелкие купюры окончательно вышли бы из оборота. Да и вообще печальная судьба, постигшая в конце концов «сибирскую валюту», отнюдь не была уделом только денежных знаков, которые выпускала проигравшая войну сторона: вспомним, что победители‑большевики, несмотря на свою победу, сразу же по окончании Гражданской войны, то есть в ситуации, когда им никто больше не противодействовал, оказались перед лицом тяжелейшего финансового кризиса с его пресловутыми «лимонами» и «лимонардами» – обесцененными миллионами и миллиардами рублей.
Что следует из вышеизложенного? Конечно, не нужно рассматривать все это как безоглядную апологию внутренней политики адмирала Колчака и реформ, разрабатываемых и проводимых членами его кабинета. Но детальный анализ этих мер, и даже более детальный, чем в настоящем очерке, насущно необходим, поскольку господствующая до сих пор точка зрения лишена элементарной логики.
Логическое развитие вопросов могло бы быть следующим: являлась ли «колчаковская» политика идеальной? – Безусловно, нет (как не является идеальной, наверное, и вообще никакая политическая линия), и критика ее не только имеет право на существование, но и неизбежна – однако лишь на основе рассмотрения подлинной картины событий, а не переданных по наследству штампов. Была ли эта политика оптимальной в реально складывавшихся условиях? – Вопрос по меньшей мере спорный, но опять‑таки требующий желания разобраться в нем с самого начала, а не повторять затверженные обвинения. Была ли, далее, политика Колчака принципиально худшей (менее жизненной, менее основательной), чем политика Совнаркома? – А вот здесь даже приведенного нами беглого обзора достаточно, чтобы определенно сказать – нет, и обвинения в адрес адмирала и Российского Правительства сегодня представляют собою всего лишь набор стереотипов, который не выдерживает сопоставления с подлинною картиной, основывающейся на фактах. В действиях Колчака и его сотрудников можно и нужно искать ошибки, но говорить, будто кроме ошибок там ничего не было, а противоположная сторона обладала безошибочным политическим чутьем и поступала в полном соответствии с потребностями страны и народа, – значит сознательно или бессознательно говорить неправду.
… Однако не забыли ли мы за всеми этими рассуждениями, что Верховный Правитель был еще и Верховным Главнокомандующим?
Часть пятая
Проигранная война
Глава 15
Адмирал и генералы
Как мы уже знаем из записок Гинса, Александр Васильевич казался «смущенным», когда ему предложили титул Верховного Правителя, но ничуть не сомневался, принимая пост Верховного Главнокомандующего, и даже «настаивал» на том, чтобы исполнять именно эти функции. Впоследствии тот же Гинс выражал сожаления, что «адмирал – Верховный Главнокомандующий поглотил адмирала – Верховного Правителя вместе с его Советом министров»: «Ставка недаром производила впечатление муравейника. В ней были свои министерства. Сукин из ставки диктовал указания Министерству иностранных дел (Сукин был управляющим этим министерством, а почему его консультации с военными и Верховным в глазах Гинса становятся чем‑то предосудительным – непонятно. – А.К.). Лебедев решал вопросы внутренней политики. Особая канцелярия Верховного, так называемый “Осканверх”, законодательствовала». И, конечно, личное возглавление Колчаком вооруженных сил стало одним из главных оснований для критики в его адрес.
«Все горе в том, что у нас нет ни настоящего Главнокомандующего, ни настоящей Ставки, ни сколько‑нибудь грамотных старших начальников. Адмирал ничего не понимает в сухопутном деле и легко поддается советам и уговорам; Лебедев безграмотный в военном деле и практически случайный выскочка; во всей ставке нет ни одного человека с мало‑мальским серьезным боевым и штабным опытом; все это заменено молодой решительностью, легкомысленностью, поспешностью, незнанием войсковой жизни и боевой службы войск, презрением к противнику и бахвальством», – пишет в своей обычной манере не подлежащего обжалованию приговора генерал Будберг. «… Сам адмирал Колчак абсолютно неповинен в совершенных нашим командным составом ошибках, ибо он сухопутного дела не знал и естественно должен был полагаться на знание и умение своих сухопутных помощников и в первую голову на своего начальника штаба по званию Верховного Главнокомандующего, но выбор помощников зависел исключительно от него самого, и, следовательно, в неудачном выборе повинен только он один», – вторит Будбергу генерал Д.В.Филатьев, сам приехавший в Сибирь из Парижа лишь в конце октября 1919 года, но не затруднившийся делать категорические и резкие выводы о том, что знал лишь с чужих слов. И трудно даже сказать, не являются ли «оправдывающие» Колчака утверждения («моряк не может командовать сухопутными войсками») на деле худшими обвинениями, поскольку из них следует вывод: «моряк не должен командовать сухопутными войсками!»
После этого неудивительно, что сегодня мы слышим: «А уж то, что в Омске он взялся не за свое дело, – это (в ретроспективе!) видится как несомненный факт», – и для объяснений такого поступка Александра Васильевича подыскиваются мотивы, ничего общего ни с морской, ни с сухопутной войной не имеющие, – желание «быть достойным» Анны Васильевны, «одержав решающую военную победу»: «Любовь едва ли не больше, чем что другое, толкает его на это – и тем предопределяет его трагический конец»; «с изумлением обнаруживаешь, что воины были движимы любовью не только во времена Троянской войны и крестовых походов. Оказывается, и в нашем веке личные чувства способны решающим образом включаться в “энергетику” исторического процесса». Однако, отвлекаясь от романтической декламации, нельзя не понять, что если бы это было так – это было бы слишком ужасно (проигранная война и погибшее государство как следствие попыток заведомо некомпетентного человека «стать достойным» любимой женщины!), – и потому необходимо забыть о декламациях и задуматься, каковы могли быть подлинные мотивы Колчака и, в первую очередь, как он вообще смотрел на должность и роль Верховного Главнокомандующего.
Авторы упреков моряку, «взявшемуся не за свое дело», вряд ли понимают, насколько болезненную тему они затрагивают: ведь сущность главного командования как индивидуального творчества была для Александра Васильевича очевидна. «В основании учения об управлении вооруженной силой лежит идея творческой воли начальника – командующего, облеченного абсолютной властью как средством выражения этой воли», – писал он еще в 1912 году в «Службе Генерального Штаба». «Искусство высшего, вернее, всякого командования есть искусство военного замысла, – это та творческая работа, которая в силу своей сущности может принадлежать только одному лицу, так как понятие о всякой идейной творческой деятельности не допускает возможности двойственности и вообще участия в ней второго лица»; «творческая работа по созданию военного замысла является по существу единоличной и принадлежит всецело командующему безраздельно, всякое влияние на нее со стороны вторых лиц является недопустимым, никакой помощи или совместной деятельности в этой работе быть не должно», – вновь и вновь повторяет Колчак (применительно к работе полководца, а не флотоводца, что немаловажно!) – и не выносит ли тем самым приговор своей будущей деятельности в качестве Верховного Главнокомандующего?
Ведь адмирал никогда не имел возможности глубоко изучить искусство сухопутной войны, не говоря уже о том, чтобы приобрести соответствующий опыт (мы сейчас говорим не о порт‑артурской батарее). Вряд ли представлял он до конца, насколько отличается сама психология командования на море, где корабли – основные элементы сражения – повинуются или выходят из строя как единое целое, и на суше, где полк или даже дивизия под воздействием «морального фактора» может изменять свою боевую ценность постепенно, что существенно затрудняет расчеты и управление. Да и значительная часть работы по строительству вооруженных сил должна была оказаться для Александра Васильевича непривычной, поскольку управляющие органы морского ведомства в Российской Империи не занимались даже вопросами мобилизаций и воинского учета (флоту выделялась часть новобранцев, призыв которых осуществлялся аппаратом военного ведомства). Так не слишком ли велик был риск решения, принятого адмиралом Колчаком?
Безусловно, риск был велик, и нам приходится предположить либо легкомыслие Александра Васильевича, не соразмерившего своих сил и умений с грандиозностью предстоящих задач (но – увлекающийся и импульсивный – он все же не выглядит легкомысленным и в менее существенных вопросах), либо… глубочайший трагизм ситуации, когда человек, отдавая себе отчет в опасностях, ждущих на открывшемся пути, все же не может не избрать его, поскольку других кандидатов нет, а Россию надо спасать.
Прежний Верховный Главнокомандующий генерал Болдырев, как член Директории, не пользовался большим авторитетом у фронтовых начальников, с которыми адмирал виделся незадолго до 18 ноября 1918 года; когда же при «выборах диктатора» Болдыреву фактически выразили недоверие и его коллеги по кабинету, причем вопреки настояниям самого Колчака, – Александру Васильевичу оставалось или умыть руки, прекрасно сознавая все изложенное выше, или – решаться на шаг, который в этом контексте мы уже определим как подвиг. «Я взвесил все и знаю, чтó делаю», – протелеграфирует он тогда же Болдыреву, и в этих словах перед нами предстанет не захватчик, не узурпатор власти, а человек (прибегая к морским аналогиям), увидевший, как разбушевавшиеся волны захлестывают корабль, и твердой рукою схвативший штурвал, от которого отступились остальные члены команды.
А неизбежно ли пагубными должны были оказаться последствия такого решения? Задавшись этим вопросом, не забудем и тех, кто противостоял Колчаку: хотя, скажем, И.И.Вацетис (Главнокомандующий вооруженными силами РСФСР), С.С.Каменев (Командующий Восточным фронтом, 10 июля 1919 года сменивший Вацетиса на его посту), В.А.Ольдерогге (Командующий Восточным фронтом с 15 августа 1919‑го) и были «военными специалистами» – в недавнем прошлом офицерами, а последний даже генерал‑майором, причем все «сухопутными», – их принципиальное превосходство над адмиралом отнюдь не кажется очевидным. Самый старший и по чину, и по возрасту, – Ольдерогге на Мировой войне не поднялся выше должности начальника стрелковой дивизии; Каменев к 1917 году был только полковником, начав войну капитаном; наконец, Вацетис (в 1917 году также полковник), в отличие от них обоих, даже не был причислен к Генеральному Штабу, в 1909 году окончив Академию «52‑м из 53‑х». Но даже этого нельзя сказать, к примеру, о «профессиональном революционере», недоучившемся студенте М.В.Фрунзе, который с 5 марта по 18 июля 1919‑го командовал «Южной группой армий Восточного фронта», а с 19 июля по 15 августа – и всем фронтом (напомним, что нас интересуют сейчас именно командующие, а не их штабы!), или о председателе Реввоенсовета Республики журналисте Троцком (полководцем он, конечно, не был, но заслуг в организации Красной Армии и руководстве ею у него отнять нельзя). Таким образом, суровые обвинители адмирала Колчака почему‑то не хотят применить аналогичные критерии к его противникам; забывают они и об одной немаловажной военной сентенции.
«Мольтке писал, и это останется всегда истиной, что стратегия – сама по себе не сложна. Ее формулы просты и немногочисленны. Но нет стратегии без снабжения. Армия должна жить, питаться, ее надо пополнять, снабжать, она должна все иметь – тогда и даст все», – говорил в 1915 году один из создателей Главного управления Генерального Штаба, генерал Ф.Ф.Палицын, далее, быть может, даже впадая в противоположную крайность: «… Наши офицеры генерального штаба вовсе не подготовлены для своей службы. Они больше обращают внимания на оперативную сторону, на стратегию, чертят карты. Поверьте мне, вся эта стратегия – пустяки в сравнении с тем, чем они должны были бы больше всего заниматься. А это именно тылы, снабжение, питание армии. Вот где главное на войне. Любой Хлестаков вам разведет какую угодно стратегию, а вот как обеспечить эту операцию, как удовлетворить все разнообразные потребности армии, это не всякий знает да сможет».
Не будем развивать мысль запальчивого генерала, которая в своем продолжении может привести к своеобразному «военному нигилизму». При всей важности снабжения, организации тыла, путей сообщения и проч. судьба войны решается все же не ими, а тактикой (умением выиграть бой) и стратегией (по Клаузевицу – «использованием боя для целей войны»). В то же время вполне правдоподобным выглядит предположение, согласно которому – при наличии сильного штаба из более или менее узких специалистов – для единоличного командующего может оказаться достаточно общей военной культуры, а уж в ней адмиралу Колчаку с его живым и пытливым умом и любознательной натурой отказать никак невозможно.
Дата добавления: 2021-06-02; просмотров: 39; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!