Уфа – Челябинск – Тобол – Омск 37 страница
Согласно «Положению», утвержденному 25 апреля Советом министров и Верховным Правителем, «для организации и регулирования экспорта из Сибири сырья и фабрикатов местной промышленности и импорта в Сибирь фабрикатов по Северному Морскому Пути, а также для проведения в жизнь дальнейших мероприятий по усовершенствованию этого пути», при министерстве торговли и промышленности учреждался «Комитет Северного Морского Пути». Он должен был состоять из представителей министерств: военного, морского, торговли и промышленности, путей сообщения, финансов, иностранных дел, земледелия, снабжения и продовольствия, а также Государственного контроля, Комитета по внешней торговле и (по выборам) Совета Съездов торговли и промышленности и «объединенных Земских и Городских учреждений», становясь, таким образом, еще одним примером сотрудничества правительственной власти с общественностью. В Положении отмечалось, что «Комитет имеет право для выполнения возложенных на него задач снаряжать и отправлять экспедиции», – и первая экспедиция не замедлила.
Полковник Корпуса гидрографов Котельников в июле телеграфировал Верховному Правителю – нет, не только Верховному, а и просто полярнику Колчаку: «Я и чины вверенной мне дирекции маяков и лоций Северного морского пути, осчастливленные Вашими милостивыми пожеланиями, отправляясь в полярное плавание, восторженно приветствуем Вас, отважного исследователя Северного Ледовитого океана. Выполняя возложенную на нас задачу по практическому открытию Северного морского пути, мы поставим себе примером Вашу энергию и могущество (sic! – А.К.), проявленные и в борьбе с океанскими льдами. Да хранит Вас Господь». Работы экспедиции полковника Котельникова помогли приходу в октябре в устье Оби каравана из Англии с более чем тремя тысячами тонн груза. По сообщению телеграфного агентства, получателями были крупные сибирские кооперативы, а сам груз состоял из потребительских товаров и машин. Очевидно, это соответствовало представлениям Колчака о том, в чем нуждалось руководимое им государство, и о необходимости обеспечить населению возможности для мирной жизни и созидательного труда.
|
|
|
Наряду с восстановлением промышленности, транспорта и связанным с ними «рабочим вопросом» не меньшее, а согласно распространенному мнению – и большее значение имел вопрос аграрный. «В военном деле белые офицеры были на высоте, а в политике, судя по всему, нет, – размышляет в наши дни внук Александра Васильевича, А.Р.Колчак. – Крестьяне подходили к моему деду и говорили: “А землю‑то нам отдашь?” Он им отвечал, что это не в его власти, это он не может решить, это не его дело… А вопрос земли в России был больным вопросом столетий. Кому земля?… А вот они не решились, не смогли, не сумели, не сообразили, что надо было им обещать и тогда держать слово. Потому что большевики‑то им обещали землю и мир, а потом случилось то, что вы знаете. Обещать‑то легко. Ленин был политиком, он знал, чтó надо говорить людям». Подобная точка зрения – о какой‑то принципиальной несостоятельности аграрной политики Колчака и о полном соответствии большевицкой программы народным чаяниям – вообще бытует довольно широко, а фактически лишенные аргументации утверждения создают своей категоричностью иллюзию достоверности. При этом позиции, с которых Российское Правительство подходило к решению вопроса о земле, в большинстве случаев не только не анализируются, но даже и не рассматриваются.
|
|
|
А между тем следует прежде всего обратить внимание, что было бы сильным преувеличением говорить о непосредственной связи между успехами или неудачами «сибирских войск» и аграрной политикой Российского Правительства. На территориях, непосредственно управляемых адмиралом, «земельного голода» практически не было, как не было и проблемы помещичьего землевладения, которое провоцировало бы захватные устремления крестьян. Современный историк, утверждая: «… Аграрное реформаторство белого Омска не имело в деревне никакой точки приложения, поскольку не соответствовало ни социальному сознанию реформируемых в текущей ситуации, ни территории, находившейся под контролем Колчака», – подкрепляет это свидетельством, согласно которому «главными районами восстания (красной партизанщины. – А.К.) являлись поселения столыпинских аграрников», – однако недостаточно акцентирует внимание на приоритете «сознания» и даже «психологии» перед экономикой. «Столыпинские новоселы» должны были представлять собою тип инициативного, самостоятельного, хозяйственного и готового к риску крестьянина, вполне импонировавший «колчаковскому государству»; однако отсутствие достаточной укорененности в новой почве делало их морально и психологически восприимчивыми к идее мятежа, хотя ни землей, ни правами они отнюдь не были обделены, особенно в сравнении с крестьянством центральных губерний.
|
|
|
Отметим также, что «Декларация Российского Правительства» по аграрному вопросу, датированная 8 апреля 1919 года, была приурочена к дням наступления, когда войска Верховного Правителя приближались «к тем коренным русским губерниям, где земля служит предметом раздоров, где никто не уверен в своем праве на землю и в возможности пожать плоды своего труда». Именно крестьянину (и землевладельцу, что не менее важно!) освобождаемых губерний, в первую очередь Поволжья, и были адресованы колчаковские декларации и законы.
|
|
|
Российское Правительство находилось в довольно затруднительном положении. «Черный передел» земли в 1917–1918 годах был, разумеется, актом противоправным, и санкционировать его безоглядно – значило в каком‑то смысле подорвать правовой фундамент собственной власти. С другой стороны, полная реставрация существовавших ранее аграрных отношений в каждом конкретном регионе была бы просто нереальной, не говоря уже о резко отрицательных настроениях значительной части крестьянства, которые неизбежно создавались бы в этом случае. А потому, декларируя сбалансированность в своей политике «начал законных и справедливых», адмирал Колчак и его кабинет просто вынуждены были апеллировать к Национальному Собранию как грядущему верховному арбитру.
Но и полностью откладывать решение земельных вопросов, да еще весною, явно не приходилось; поэтому было объявлено, что «все, в чьем пользовании земля сейчас находится, все, кто ее засеял и обработал, хотя бы не был ни собственником, ни арендатором, имеют право собрать урожай». Более того, согласно утвержденным того же 8 апреля «Правилам о порядке производства и сбора посевов в 1919 году на землях, не принадлежащих посевщикам», признавалось право на пользование захваченной землею и в ближайшем будущем:
«Каждый, кто пожелает в текущем году произвести своими трудами или средствами яровой или озимый посев или вспашку земли под яровой посев 1920 года на землях, не состоящих в законном обладании ни его лично, ни общества, к которому он принадлежит, но находящихся ныне в фактическом его или общества пользовании, должен заявить об этом не позднее 15 мая 1919 года нового стиля… сельскому старосте, с указанием количества земли, которое он желал бы засеять».
Колчак давал надежду и на то, что в перспективе самовольные захваты будут узаконены, – Декларация обещала: «Правительство примет меры для обеспечения безземельных и малоземельных крестьян и на будущее время, воспользовавшись в первую очередь частновладельческой и казенной землей, уже перешедшей в фактическое обладание крестьян». Наряду с этим брались под защиту те, кто лишался земли, обработанной своими силами («хуторяне, отрубники, укрепленцы»), – их права восстанавливались, – а новые захваты и новый передел каких бы то ни было земель решительно пресекались под угрозой предания захватчиков суду.
Очевидно, что пойти дальше по пути уступок власть, претендующая на строительство государства на правовых началах, просто не могла, и напрасно Гинс критикует Декларацию 8 апреля как «вылизанную» и «осторожную». Гинсу же, по‑видимому, принадлежит и главная заслуга в «обнаружении» противника земельных реформ в лице генерала Лебедева. Мемуарист утверждает, что на последнем обсуждении Декларации Лебедев неожиданно потребовал отложить окончательное решение, поскольку «против большевиков сражается много офицеров‑помещиков, которые внимательно следят за всем, что относится к земельному вопросу, и всякое неосторожное слово, направленное против помещичьего землевладения, может повлиять разлагающим образом на настроение офицерства», – а после общего решения об утверждении Декларации генерал «подал письменный протест и покинул заседание, отказавшись впредь посещать Совет министров». Трансформируясь и расширяясь, слухи начинали рисовать и вовсе драматическую картину – «рассказывали о том, как при обсуждении в Совмине ответственного земельного закона он (Лебедев. – А.К.) будто бы ударил кулаком по столу и сказал, что этому закону не бывать. Он его не допустит!»
Слухи слухами, но свидетельство Гинса – это свидетельство участника событий, хотя и довольно темпераментного, а может быть, и небеспристрастного, и с ним нельзя не считаться. Однако обратим внимание на еще один источник – дневник Вологодского, который в записи от 9 мая 1919 года упоминает о «проекте обращения к гражданам России от имени Верховного Правителя». Авторами проекта премьер‑министр называет профессора Тельберга, Сукина и генерала Лебедева, а в самом документе, по свидетельству Вологодского, звучала «непреклонная воля Верх[овного] Правителя о созыве Учред[ительного] собрания, о всеобщ[ем] избирательном праве и об укреплении за земледельцами захваченных ими земель и о новом наделении землями всех желающих заняться обработкой земли». Сложно сказать, мог ли Лебедев столь кардинально поменять свои взгляды на аграрную реформу всего за месяц, но если и так, это подтверждает более позднюю характеристику его как человека, отличавшегося «способностью восприятия контр‑мнений и углубленной сосредоточенностью», и говорит скорее в пользу Дмитрия Антоновича. Впрочем, согласно запискам Сукина, «Адмирал переставал слушать советы Лебедева, как только они касались государственных дел, и всегда уклонялся от обсуждения с ним таких предметов».
Но вернемся к аграрной проблеме. Долгое время царила, да и сейчас еще не вышла из употребления, точка зрения, согласно которой земельная политика большевиков или хотя бы их декларации «выражали волю и чаяния крестьянства» и обеспечивали переход земледельческих масс на сторону Советской власти. Обратим, однако, внимание на пресловутый «Декрет о земле» от 26 октября 1917 года, чтобы немедленно увидеть одно из основных, хотя и замалчиваемых, его положений: «окончательное решение» «великих земельных преобразований»… откладывается этим документом до Учредительного Собрания, то есть в нем принимается та же линия поведения, которая для Колчака или Деникина единогласно считается принципиально порочной, ошибочной и компрометирующей любые их начинания!
Можно возразить, что осенью 1917 года открытие Учредительного Собрания ожидалось если не со дня на день, то с недели на неделю, в 1919‑м же его созыв рисовался лишь в достаточно отдаленной перспективе. Но неоспоримо, что после пресечения большевиками и их единомышленниками работ «Учредилки», то есть уже с 6 января 1918 года, «Декрет о земле» превратился в юридическую фикцию. А как обстояло дело с его содержанием?
«Впредь до Учредительного Собрания» все помещичьи, удельные, монастырские и церковные земли передавались… вовсе не в собственность и даже не в пользование непосредственно земледельцев, а всего лишь «в распоряжение волостных земельных Комитетов и уездных Советов Крестьянских Депутатов». Руководящим документом для земельной реформы становился наказ «О земле», начинавшийся с уже набившего оскомину постулата: «Вопрос о земле может быть разрешен только всенародным Учредительным Собранием», – и провозглашавший первым пунктом отмену «навсегда» частной собственности на землю: «вся земля», в том числе и крестьянская, «отчуждается безвозмездно, обращается во всенародное достояние и переходит в пользование всех трудящихся на ней». После отчуждения же землю должны были распределять «местные и центральные самоуправления, начиная от демократически организованных бессословных сельских и городских общин и кончая центральными областными учреждениями». Нет нужды подробно объяснять, насколько далеко все это было от подлинных чаяний русского крестьянина, мечтавшего о своей земле, закрепленной за ним «бумагой с печатью», а вовсе не о возможности трудиться на «всенародном» наделе, выделенном ему милостью любого, сколь угодно «демократического» учреждения. Однако принятая 18 января 1918 года (уже после разгона «Учредилки») 3‑м Всероссийским съездом Советов «Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа» вновь провозгласила отмену частной собственности, «социализацию земли» и передачу «земельного фонда» трудящимся «на началах уравнительного землепользования», что также вряд ли могло обрадовать настоящих, а не выдуманных догматиками, трудящихся.
Или, может быть, «агитационным» положениям «Декрета о земле» и «Декларации» противоречила аграрная практика Советской власти? – Но можно ли всерьез говорить, что «интересам крестьянства» соответствовало целенаправленное разжигание «гражданской войны в деревне» (как требовал председатель ВЦИК Я.М.Свердлов в мае 1918 года)? Или неоднократные, хотя и не повсеместные, попытки загонять крестьян в «коммуны» и учреждать «принудительную общественную обработку земли»? Или отправки в деревню «продовольственных отрядов», численность которых в 1918‑м (за неполный год) превысила семьдесят тысяч человек – несколько армейских корпусов по масштабам Гражданской войны? Или введение «продовольственной разверстки» (январь 1919 года) с установлением в качестве «предельно допустимых норм потребления» – двенадцати пудов зерна и одного пуда крупы на человека в год, что было меньше физиологических норм на шесть пудов?
Удивительны ли после этого апатия или открытая неприязнь русского крестьянина к «рабоче‑крестьянской» власти? Удивительно ли, что летом 1919 года офицер армии Юденича отмечал унылый сельский пейзаж под Петроградом – «земля не обрабатывалась», а И.А.Бунин весною того же года слышал от крестьянина из‑под Одессы, «что хлебá хороши, да сеяли мало, боялись большевиков: придут, сволочь, и заберут!» («это “придут, сволочь, и заберут” он повторил раз двадцать»)? Удивительно ли, что мобилизации, объявленные Советской властью весной 1919 года в связи с наступлением войск Верховного Правителя, дали более 45 % уклонившихся от общего числа подлежавших призыву крестьян? Удивительны ли массовые крестьянские восстания той же весною в Поволжьи, в которых участвовало до 180 тысяч человек и которые подавлявший их М.В.Фрунзе связывал с упомянутым «наступлением Колчака»? Но поистине удивительно, что, несмотря на эти и множество подобных им фактов, аграрная политика Советской власти вновь и вновь именуется «отвечающей интересам крестьянства», а Российского Правительства – им «не отвечающей»…
Так обстояли дела с крестьянином тех губерний, где ощущался «земельный голод» и стояла проблема помещичьего землевладения. А что можно сказать относительно сибиряка, которого данные проблемы не затрагивали?
Как рассказывает Сукин, и этот крестьянин не был обойден вниманием «колчаковского» министерства земледелия: оно вело целенаправленную работу по «снабжению населения Сибири земледельческими орудиями, которые в этой части России применяются всеми крестьянами». «Правительству удалось привезти из Америки и распределить по стране около 10000 машин», «пользуясь кооперативами как распределительным аппаратом», и вообще «за время деятельности Омского Правительства посевная площадь в Сибири значительно увеличилась и повысилась интенсивность обработки». Позволительно предположить, что сведения управляющего министерством иностранных дел о деятельности соседнего ведомства не отличались абсолютной точностью, но определенную тенденцию развития сельского хозяйства он вполне мог себе представлять.
Другим объектом критики, а подчас и прямо‑таки шельмования, стала деятельность Российского Правительства в финансовой сфере. «Денежная реформа Колчака» обычно изображается как еще более губительная по сравнению с «аграрной реформой»; в чем же она заключалась?
Отменив 15 апреля 1919 года постановление Временного Правительства о выпуске так называемых «керенок» – казначейских знаков 20‑ти и 40‑рублевого достоинства, колчаковский Совет министров утвердил «Положение» об изъятии этих купюр из обращения с 15 мая. Населению предлагалось в течение месяца «сдавать их для обмена», причем на сданную сумму выдавалась «временная именная квитанция», по которой половина принятой суммы должна была быть выдана не позднее 1 января 1920 года, а выплата остальной «рассрочивалась на 20 лет с погашением ежегодно 1/20части долга» (своего рода принудительный заем).
Такая мера вовсе не выглядит внушающей населению добрые чувства к проводящей ее власти, и вполне оправданным кажется свидетельство Гинса, что уже вскоре «со всех концов стали раздаваться вопли»: «На фронте жаловались на то, что солдат утратил “интерес” к победам, потому что захват керенок в качестве военной добычи перестал давать ему барыш. Внутри страны жаловались промышленники, потому что крестьяне перестали привозить товар на ярмарки, не зная, долговечны ли те деньги, которыми им будут платить. Жаловались держатели керенок, потому что в кассах не хватало сибирских (отпечатанных в Сибири и имевших здесь хождение денежных знаков. – А.К.) для обмена на керенки, и лица, вносившие казенные платежи или сбережения керенками, чтобы сбыть их, получали обратно опять керенки…» Однако на фоне подобных свидетельств зачастую не уделяется внимания мотивировкам творцов реформы, да и ее подлинной картине.
Дело в том, что Советская власть продолжала выпуск денежных знаков старых образцов, в первую очередь примитивных по исполнению «керенок», причем в колоссальных размерах. По большевицким же подсчетам, за 1918‑й и первый квартал 1919 года «керенок» в РСФСР обращалось на 16968200000 рублей (учитывая, что «советских керенок» за январь – апрель 1919‑го было выпущено на сумму 8198300000 рублей, возрастание темпов эмиссии становится очевидным).
«Количество рублей на душу населения по ту сторону фронта к тому времени достигало приблизительно десяти тысяч, а по эту вряд ли превышало тысячу, – рассуждает один из омских финансистов В.П.Аничков. – Настанет конец войны, Москва будет взята, и в этот момент население Центральной России окажется во много раз богаче, чем жители окраин, прилагавшие усилия к сохранению ценности денег… Становилось очевидным, что нужно было либо насыщать денежный рынок нашими рублями в одинаковых размерах с советскими, либо совершенно оградить себя от поступления советских рублей и керенок. Однако объявить керенки ничтожными было нельзя. Это вызвало бы недовольство населения, владеющего керенками…»
Подчеркнем, что составляющее суть реформы принудительное исключение из обращения одного вида знаков, которые наводняли денежный рынок, было для правительства Колчака вынужденной мерой и не имело в своей основе стремления к грабежу какой‑либо части населения, в отличие от аналогичной идеи, провозглашенной еще в мае 1918 года Лениным. Советский руководитель отнюдь не скрывал своих намерений: «Мы назначим самый короткий срок, в течение которого каждый должен будет сделать декларацию о количестве имеющихся у него денег и получить взамен их новые; если сумма окажется небольшой, он получит рубль за рубль; если же она превысит норму, он получит лишь часть». Впрочем, первоначально намереваясь жестко лимитировать количество поступающих в обращение денежных знаков, большевики быстро пришли к неограниченному выпуску денег. Следствием же было не столько удовлетворение потребностей собственного хозяйства – в условиях «военного коммунизма» деньги вряд ли играли внутри Советской Республики значительную роль, – сколько разрушение хозяйства вражеского, методом, который был остроумно назван «экспортом инфляции»[101]: «проникавшие в “белую” Сибирь новые “керенки”, заменявшие в обращении правительственные дензнаки, существенно ускоряли инфляционный процесс».
Дата добавления: 2021-06-02; просмотров: 148; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!