Произведение читатель традиция. 7 страница
Известны случаи, когда произведение, не имевшее большого значения для собственной литературы, подвергается мифологизации в другой литературе. Такая судьба выпала, например, на долю произведениям Р. Джованьоли «Спартак» и Э.Л. Войнич «Овод». В советской литературе они были усвоены с особой интенсивностью, поскольку совпали одновременно с социальными и художественными запросами времени. Добавим, что Э.Л. Войнич, в свою очередь, была пропагандисткой русской культуры.
Для сравнительного литературоведения большое значение имеет вопрос о владении иностранными языками. Это определяет круг источников, на которые мог опираться автор (критик или читатель). Если автор не знает данного иностранного языка, то он должен воспользоваться переводами (на родной язык или другие известные ему языки). Сказанное вовсе не означает, что такое восприятие будет поверхностным или примитивным. Плохой перевод иногда очень много дает художнику, открывая простор его воображению. Начинается процесс «договаривания», «досказывания», сотворчества.
Часто сведения о том или ином художнике доходят до «воспринимающей среды» при помощи «литературы-посредницы»[86]. Так, А.С. Пушкин с немецким романтизмом знакомился по книгам госпожи де Сталь, а также по французским переводам лекций о драматическом искусстве А.В. Шлегеля. Понятно, что с французским языком у современников А.С. Пушкина отношения были иными. Этот язык знали с детства, на нем начинали писать раньше, чем на русском. Вполне понятно, что имя Вольтера, например, хорошо знакомо Пушкину-лицеисту. Оно встречается в дневниковых записях этого времени. В стихотворном послании «Городок» (1815) дается развернутая характеристика «отца Кандида», который «… Фебом был воспитан, // Издетства стал пиит; // Всех больше перечитан, // Всех менее томит; (…)». Примечательно, что в стихотворном перечне поэтов, помещенном в «Городке», Вольтер, «символ вольнолюбия», поставлен на первое место[87]. Отметим, что и «русский Байрон» имел поначалу французский облик. Согласно свидетельству П.А. Вяземского, свободное владение английским было явлением исключительным (указание С.В. Сапожкова).
|
|
|
Однако гораздо чаще, говоря о «знакомстве» того или иного автора с иноземным писателем, имеют в виду не личное общение, а круг чтения, театральные впечатления, переводы. Высшей формой «контакта» двух авторов является оригинальное художественное произведение, созданное с опорой на воспринимаемый образец. Литературная критика, театральная эстетика, сценическая деятельность, перевод, цензура, типы изданий, а также – и прежде всего – усвоение опыта воспринимаемого автора в оригинальном творчестве составляют основные аспекты рецепции. Часто сравнительно-исторические исследования построены именно по аспектному принципу. Все виды откликов одного автора на творчество другого рассматриваются во взаимосвязи, в системе. При этом большое внимание уделяется и хронологии рецепции. Важно ответить на вопрос: когда, в каком контексте и какие моменты творчества иноземного автора были восприняты. Так, например, немецкий романтик Л. Тик размышлял о Шекспире в своих дневниках, письмах, написал о нем ряд статей, обращался к его биографии и творчеству в романтических «Письмах о Шекспире» (1800). Комедия Тика «Кот в сапогах» сложно связана с комедийной традицией английского драматурга[88]. Очень сложен «шекспировский пласт» в мистериальной драме Л. Тика «Геновева» (1799). Здесь усвоение Шекспира переплетается с рецепцией Кальдерона. Очень интересен и перевод трагикомедии «Перикл», предпринятый Тиком (1811). Сравнивая вариант немецкого романтика с переложением И.-Й. Эшенбурга (1782), можно заметить, как отличаются подходы, как порою в передаче лишь одного слова сталкиваются эпохи. Так, И.-Й. Эшенбург, литератор эпохи Просвещения, последовательно переводит шекспировское «imagination» (воображение) глаголом «denken» (мыслить, думать). Здесь мы имеем дело не только с переводом с одного языка на другой, но и с переводом на иной эстетический код. Для тяготеющего к рационализму И.-Й. Эшенбурга вариант «denken» представляется органичным. Шекспировское «imagination» Тик переводит по-другому. В его тексте появляется существительное «Einbildung» (воображение). Как известно, концепт «воображение» определяет эпоху романтизма. Несомненно, перевод является одной из важнейших форм интерпретации текста, а сравнительное переводоведение – одним из важнейших разделов компаративистики. Сопоставление разноязычных переводов ключевых текстов определенной эпохи приближает к пониманию «концептосферы» национальной культуры[89].
|
|
|
|
|
|
Сравнивая два произведения, следует учитывать соотношение жанров, способ повествования, композицию, систему персонажей и способы их построения, тематику и мотивную структуру. Дальнейшими доказательствами генетических связей являются свидетельства на уровне стиля и языка.
Наличие текстуальных связей выявляется путем исследования аллюзий, серьезных и пародийных намеков, эпиграфов, цитат, вариаций, филиаций, реминисценций, адаптаций, коллажей, пастишей, значимых умолчаний…[90]. Добавим, что предметом дискуссии сегодня остается объем и соотношение этих терминов друг с другом.
|
|
|
Часто терминология других искусств помогает осмыслить явления литературы. Хотя материал музыки – звук – отличается от слова как материала литературы, тем не менее художественное мышление, принципы обработки и компоновки материала композиторов и писателей могут иметь общие черты.
В связи с проблемой цитирования очень интересна терминология, которую предлагает великий композитор XX века А.Г. Шнитке (1934-1998). Формулируя концепцию «полистилистики» в музыке (к полистилистике еще предстоит вернуться), он дает свое понимание принципов «цитирования», «аллюзии» и «адаптации». В работе «Полистилистические тенденции в современной музыке» (1971?) под «принципом цитирования» понимается целая «…шкала приемов…», связанная с использованием «…стереотипных микроэлементов чужого стиля» («характерные мелодические интонации, гармонические последовательности, кадансовые формулы»), принадлежащих иной эпохе или иной национальной традиции. На уровне художественного мышления, построения текста и интонационной структуры перечисленные моменты значимы и для литературы, прежде всего для лирики, где используется сходная терминология (мелодика, интонация, гармония, формулы завершения отрезков стихотворного текста – рифма, строфические схемы). Другой уровень цитирования представляет собой точные или переработанные цитаты, а также псевдоцитаты. «Принцип аллюзии» А.Г. Шнитке объясняет в соотношении с «цитированием». Аллюзия «…проявляется в тончайших намеках и невыполненных обещаниях на грани цитаты, но не переступая ее». Под техникой адаптации понимается «…пересказ чужого нотного текста собственным музыкальным языком (аналогично современным адаптациям античных сюжетов в литературе) или же свободное развитие чужого материала в своей манере…»[91]. Представляется, что эти положения имеют общетеоретический смысл. Обратим внимание и на то, что Шнитке опирается на термин «прием» – ключевое понятие русского «формализма». Дальнейшие этапы и уровни анализа предполагают исследование «стереотипных микроэлементов чужого стиля»; приемов совмещения своего и чужого языков при адаптации-пересказе; наблюдения над развертыванием чужого материала при помощи собственных стилистических приемов; выявление прямых цитат и «псевдоцитат»; попытка выявления аллюзий – вплоть до значимых пропусков элементов, «минус-приемов».
Предметом сопоставительного анализа становится также сопоставление сходных (или контрастирующих) жанровых структур, композиционных схем, типов конфликта, сочетаний мотивов и тем, способов построения и расположения персонажей. При этом необходимо помнить о принципиальной полигенетичности литературных явлений, часто восходящих одновременно к множеству разных источников. Обнаруженное сходство не следует абсолютизировать. В ходе анализа необходимо ставить вопрос о системе сходств и отличий, о том художественном смысле, который это сопоставление приоткрывает[92].
Другой тип сравнительно-исторического исследования часто называют типологическим. А.Н. Веселовский связывал его не с «миграцией» фольклорных мотивов и образов, а, напротив, с их возможным «самозарождением». В этом случае сходство возникает, как правило, без непосредственного контакта. В принципиальном плане речь идет о явлениях, обладающих сходными чертами, но не связанных общим происхождением. В.М. Жирмунский обозначает такие случаи как «стадиальные аналогии» или «стадиальные параллели»[93].
Д. Дюришин отмечает, что «чистые случаи» стадиальных аналогий возникают при масштабном сопоставлении древней литературы Востока и Запада[94]. Трудно предположить, что авторы или позднейшие исполнители «Илиады» Гомера, киргизского «Манаса» или, скажем, армянского «Давида Сассунского» общались друг с другом. Несомненные черты сходства восходят в этом случае к общей идеологии эпического века, героическим воинским идеалам. Эпические герои в древних памятниках разных народов обладают сходными чертами, а в поэмах развертываются родственные мотивы и сюжеты. Представляется, однако, что в типологических исследованиях окончательно исключить генетическое объяснение почти невозможно. Большинство работ в области сравнительного литературоведения представляют собой одновременное изучение генетических и типологических связей. Тексты чаще сопоставляют по генетическому признаку. Как правило, контексты соотносят, используя приемы типологического анализа. Однако и здесь остается в силе принцип множественного подхода к истолкованию. Иногда более продуктивным оказывается типологическое сравнение произведений авторов новой и новейшей литературы, не так уж сильно удаленных друг от друга во времени и пространстве. Вглядываясь в историю культуры и языка, ученые реконструируют общий источник для самых разных контекстов, на первый взгляд не имеющих между собой ничего общего.
В XX веке, в эпоху усиления межнациональных контактов и нарастающей глобализации, возникает новая фаза компаративистики. Опираясь на представления об интертекстуальности, современные исследователи принципиально отходят от представления о генетических и типологических связях[95]. Исходным пунктом служит утверждение о том, что текст не способен к «репрезентативности», то есть не может «представительно замещать» ни реальность, ни какой-нибудь другой текст»[96]. У компаративистов этого направления часто можно встретить термины «диалог» и «диалогичность». Однако в этом контексте понятие «диалог» утрачивает связь с «социофизической реальностью», которую оно имеют у М.М. Бахтина. Отрицанию подвергается то, что автор «Проблем поэтики Достоевского» понимал как «внетекстовый интонационно-ценностный контекст», определяющий «диалогизующий фон» восприятия произведения.
В несколько ином плане размышляет об интертекстуальном понимании компаративистики современный австрийский литературовед Зоран Константинович. По его мнению, новый подход подразумевает, прежде всего, выход за «вербальные границы», изучение в равной мере категорий автора и читателя. Современная компаративистика не может ограничиваться одним текстом одного автора, но стремится к охвату всех текстов, которые «сконденсированы» (abgespeichert) в изучаемом тексте. При этом текст рассматривается как «палимпсест», то есть разговор со всеми другими текстами, с которыми «они» (и автор, и текст) соприкасались в течение своей жизни. З. Константиновича интересуют «соотношения» различных знаков и кодов, которые возникают при соприкосновениях различных культур. Подключая к анализу все «области жизни» (unter Einbezug aller Bereiche des Lebens), компаративистика, по его мнению, изучает изменения в сознании людей, вызванные взаимодействием разных культур. Очевидно, что социальный компонент приближает З. Константиновича к М.М. Бахтину и его пониманию «диалога»[97]. Добавим, что и «полистилистика» А.Г. Шнитке представляет собой «…порыв…к расширению музыкального пространства…», музыкальное средство «…для философского обоснования связи времен». Автор «Concerto grosso №1» выдвигает мысль об «абсолютной», «внеассоциативной ценности произведения», которая не сводится к игре цитат[98].
В этой точке расходятся устремления современных компаративистов. Одни понимают «интертекстуальность» как шаг вперед в понимании литературных взаимосвязей, как вхождение компаративистики в контекст современной семиотической культурологии. Другие, как уже отмечалось, отсекают целый ряд уровней, выдвигая тезис о «нерепрезентативной природе художественного слова». Представляется, что это противопоставление отчасти снимается благодаря подходу к литературе как системе. Разные звенья этой системы, имеющие разные функции, должны обрести свой язык описания. Прямые и обратные связи, делающие систему литературы принципиально открытой, «снимают» вопрос о единственно возможном языке описания.
Известен целый ряд компаративистских работ, созданных на основе интертекстуального подхода[99]. Выполненные талантливыми учеными, эти исследования не вызывают сомнения. Однако по ним очень трудно учиться компаративному анализу. Проблема «адекватности сопоставления» с точки зрения интертекстуальности лишена смысла. Между тем литературоведческая техника возникает постепенно. И здесь ограничительные моменты могут играть не только отрицательную роль. Знание критериев сравнения может послужить основой приобретения навыков сравнительного анализа. Потом, пройдя этот этап и убедившись в его недостаточности, исследователь может пробовать свои силы в интертекстуальной компаративистике. Сошлемся на конкретный пример генетического сопоставления, предпринятого академиком М.П. Алексеевым и посвященного теме «Эмиль Золя и Н.Г. Чернышевский» (1940)[100].
Свое исследование автор начинает с напоминания известного факта, что Э. Золя «…ни разу не был в России» и русского языка (здесь – и далее – курсив мой – В.З.) не знал. Однако Россия находилось в поле зрения писателя. Золя вел переписку с русскими корреспондентами, дружил с И.С. Тургеневым, шесть лет сотрудничал с журналом «Вестник Европы». Из России Э. Золя получил «материальную и моральную поддержку», когда все журналы во Франции были для него закрыты и он «умирал с голоду».
Следующим шагом анализа становится выявление круга чтения Э. Золя, определение степени его знакомства с русской литературой. Французские литературоведы давно уже обратили внимание на тот факт, что Э. Золя читал в переводах произведения Л.Н. Толстого и И.С. Тургенева, откликался на их произведения.
Очевидно, что М.П. Алексеев начинает с характеристики контекста, «почвы» рецепции. Знания русского языка, переводы, личные контакты, корреспонденты, сотрудничество в русских изданиях и круг чтения, – таковы основные вопросы первого этапа исследования.
Получив на них ответы, М.П. Алексеев формулирует основную гипотезу статьи: «Есть все основания предполагать, что Э. Золя читал роман Н.Г. Чернышевского «Что делать?», и вполне возможно, что это чтение не прошло бесследно для автора «Ругон-Маккаров», отозвавшись в одном из романов этого знаменитого цикла».
Далее анализ связан с реконструкцией истории переводов произведений Н.Г. Чернышевского на французский язык. М.П. Алексеев обращается к личности переводчика романа, восстанавливает примечательный контекст его первой публикации. На французский язык «Что делать?» перевел А.Н. Тверитинов, «горячий поклонник Чернышевского». Выпущенный «в ограниченном количестве экземпляров», перевод, тем не менее, послужил основой для последующих изданий романа на европейских языках. М.П. Алексеев прослеживает судьбу ряда книг, подаренных Тверитиновым знаменитым литераторам. Так, отмечает он и то обстоятельство, что один экземпляр получил И.С. Тургенев. В поисках дальнейших доказательств возможной осведомленности Э. Золя о романе Чернышевского М.П. Алексеев обращается к критическим откликам на «Что делать?» во французской печати.
Часть из них появилась в солидных изданиях (Revue des deux mondes, например), часть принадлежала крупным авторам и ученым – Жорж Санд, Ф. Брюнетьеру. Молодой Ф. Брюнетьер негативно отозвался о «русском нигилизме» вообще и романе Н.Г. Чернышевского, в частности. Он даже счел возможным сравнить Н.Г. Чернышевского с Э. Золя, что, с точки зрения Ф. Брюнетьера, вовсе не было похвалой. Вряд ли, замечает М.П. Алексеев, Э. Золя не знал этого отклика.
Автор статьи обращается к поиску прямых подтверждений тому, что Э. Золя действительно читал русский роман. И такое свидетельство он находит. Оно принадлежит литератору И. Я. Павловскому. В одной из своих корреспонденций он приводит свой разговор с Э. Золя, которого он застал за чтением «Что делать?». Золя признался тогда, что «…хочет переделать русскую героиню, устраивающую фаланстеры, на французский лад». М.П. Алексеев замечает, что корреспондент зафиксировал не только знакомство Э. Золя с произведением Н.Г. Чернышевского, но и факт воздействия (курсив – М.П. Алексеева) «…этого романа на французского писателя в момент его творческой работы» над циклом «Ругон-Маккары».
Затем наступает фаза проверки достоверности указаний И.Я. Павловского. М.П. Алексеев намечает контекст, связанный с личностью И.Я. Павловского. Выясняется, что к Э. Золя его направил И.С. Тургенев, поручив ему вести переговоры о приобретении прав на рукопись (курсив – М.П. Алексеева) «…очередного романа серии «Ругон-Маккаров» – «Дамское счастье…». М.П. Алексеев анализирует контекст публикации свидетельства И.Я. Павловского об Э. Золя – читателе Н.Г. Чернышевского и приходит к выводу о полной достоверности содержащихся в ней фактов.
И все же исследователь склоняется к осторожному выводу о том, что не удалось «…установить со всей точностью, когда и через чье посредство роман Н.Г. Чернышевского – конечно, во французском переводе А.Н. Тверитинова, – стал известен Эмилю Золя». Добавим, что посредником в данном случае выступила «воспринимающая среда»: наличие интереса к России в кругу Э. Золя, дружба с Тургеневым, который содействовал контактам Золя с русскими литераторами.
Сопоставление подразумевает не только обнаружение сходства, но и различия. Так, М.Л. Алексеев подчеркивает, что в романе Э. Золя «социальная утопия» потеряла революционный характер. Преобразования Денизы связаны с парижским «локальным колоритом». «Замысел Золя был – переделать (курсив – М.П. Алексеева) русскую героиню на «французский лад». И он этот замысел осуществил.
Важным моментом являются и текстуальные совпадения. Одно из них М. П. Алексеев усматривает в слове «фаланстер», которое использует героиня Э. Золя. Другая бесспорная цитата связана с вывеской нового магазина на Невском, который открывают Вера Павловна и Мерцалова: «Au bon travail. Magasin des Nouveautés»[101]. Магазин в романе Э. Золя называется «Au bonheur des dames. Magasin des nouveautés». Текстуальные совпадения являются лишь одним их элементов того диалога, который между собой ведут романисты Э. Золя и Н.Г. Чернышевский.
В конце своей статьи М.П. Алексеев еще раз возвращается к мысли о том, что у романа Э. Золя было множество источников. Однако роман «Что делать?» следует также включить в их число. Однако ученый ставит и дальнейшие вопросы, намечая перспективу новых изысканий. «Не следует ли поискать следов мыслей Н.Г. Чернышевского и в более поздних произведениях Э. Золя, например в «Труде» (1901), с его повествованием о новых началах гражданственности, с его идеями солидарности и бодрого общественного труда?».
«Медленное чтение» статьи М.П. Алексеева показывает, что генетическое сравнение требует от литературоведа огромных знаний, осмотрительности, точности и осторожности в выводах. Выделенные курсивом опорные понятия указывают на этапы и приемы сопоставительного анализа подобного типа.
Дата добавления: 2021-05-18; просмотров: 72; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!