Эпоха художественного директора 32 страница
Не мог же Станиславский делиться с Немировичем-Данченко одним имевшимся у него сомнением — как бы с Мейерхольдом не напороться опять на властный и самолюбивый характер. Сомнения заставили его написать маленький вопросник вроде анкеты о личных качествах будущего сподвижника по Театру-Студии. Фамилия Мейерхольда там не называется, но он имеется в виду. Содержание вопросов идет от накопленного опыта сотрудничества с Немировичем-Данченко и сводится к выяснению главного: перенесет ли новый попутчик ограничение своей власти. И другой вопрос: «Боится ли, что я его сотру в смысле славы?»
В одном из писем к Станиславскому в сезоне 1904/05 года Немирович-Данченко объясняет ему не только собственное нежелание работать, но и других тем, что он своим непостоянством толкает их в работе «то в правую, то в левую сторону» и своим недовольным настроением «давит и гнетет всех». Это объяснение он будет повторять и впоследствии.
Но надо было продолжать репетиции «Привидений». Станиславский рисует в дневнике совсем унылую картину: «Сегодня, 12‑го в 12 часов дня происходило продолжение объяснения mise en scène. Опять Немирович читал, актеры читали по ролям и записывали. <…> Репетиция сонная, все вполголоса, сосредоточен[но]. Не занятые в сценах шепчутся в темноте. Ольга Леонардовна, от нечего делать, примостилась тут же на диванчике и читает книгу. Ученицы заглядывают и опять уходят. Александров, Андреев, Лейн и Немирович сидят на авансцене за своими столами и записывают каждый по своей части. Лейн сообщает актерам, что вычеркнуто цензурой». Сам Станиславский «сидел в стороне и поправлял то, что было неясно, то есть иллюстрировал свою mise en scène».
|
|
|
Это особенно показательная репетиция, чтобы усомниться в творческой необходимости режиссерского плана. Можно подумать, что идет какое-то лабораторное занятие, а не репетиция в театре. Тем более не в Художественном, где все должно создаваться творчески. Может быть, Станиславский сгущал краски? Нет. Вот и в тетради Немировича-Данченко записано: «Репетиция “Привидений” вялая до тошноты» [2].
Оба неудовлетворены совместной работой. Станиславский уже подозревает, что Немирович-Данченко назначает репетицию на 10 февраля «под предлогом просмотра» планировки, то есть для осуществления контроля Тон отношений натягивается. {277} Станиславский уже объясняется с Немировичем-Данченко в решительной форме: «Заявил ему». Спор между ними происходит об одной фразе в начале первого действия «Привидений». Станиславский вторгся не в свою область и фразу вычеркнул: «… эту фразу надо вычеркнуть, так как, если столяр пришел без дела, весь разговор будет театральным». Немирович-Данченко стоял за неприкосновенность текста. В этот копеечный спор они вкладывали художественные принципы.
|
|
|
К середине 1905 года Немирович-Данченко сделал Станиславскому достаточно характеристик: и творческих и человеческих. Они разбросаны по его письмам. У Станиславского почти нет такого рода отзывов о Немировиче-Данченко, не считая тех, что он делал вынужденно, побуждаемый его письмами. Он постоянно уверяет в признании авторитета Немировича-Данченко и подчеркивает на этом фоне свои недостатки. Отвечая на его последнее письмо от 8 – 10 июня 1905 года, он корит себя за «дурной» и «скверный» характер. Лишь бы не спорить, он принимает на себя обвинения Немировича-Данченко: «Пусть будет так, как Вы пишете. Во всем виноват я: мои самодурство, капризы, своеволие и остаток дилетантства». Такое самоуничижение красноречивее всяких опровержений.
Станиславский позволяет себе писать лишь об одном недостатке Немировича-Данченко — об его «остром самолюбии». Творческой характеристики Немировича-Данченко он избегает касаться. Неизменно он отмечает лишь превосходство его литературного авторитета. В 1905 году Станиславский в беседе с корреспондентом «Театральной России» заявляет публично: «Вообще наш театр силен близостью своей к литературе. Вл. И. Немирович-Данченко просто незаменим для него. Во всех его указаниях всегда много литературного вкуса, много художественной чуткости, и я прямо могу сказать, что, уйди от нас Владимир Иванович, завтра же наш театр должен был бы прекратить свое существование».
|
|
|
Однако это заявление — для прессы. Но не потому, что Станиславский придает Немировичу-Данченко меньше значения, а потому, что существование театра он ставит все-таки в зависимость не от литературы, а от развития в нем искусства Как известно, он уже давно беспокоится о том, что художественная сторона отстает, обгоняемая заботами о стороне литературной. Он обвиняет себя как более сильного в художественной области, а следовательно, и ответственного за нее. Во вторую очередь он обвиняет Немировича-Данченко за то, {278} что он доволен художественными достижениями и успехом своих постановок.
Станиславский критикует режиссерский метод Немировича-Данченко. Он считает неправильным нагружать актера сразу всеми сведениями о пьесе и роли. Об этом он пишет в дневнике «Привидений»: «Разбирали характеристики действующих лиц, хотели по-немировичевски докопаться до всех мелочей, но я остановил. Довольно на первое время для актера общих тонов роли, так сказать, основного колорита ее. Когда он найдет и освоится с образом, характером и настроением в общих чертах, тогда можно досказать ему некоторые подробности и детали. Я замечал, что когда режиссирует Немирович и досконально на первых же порах докапывается до самых мельчайших деталей, тогда актеры спутываются в сложном материале и часто тяжелят или просто туманно рисуют образ и самые его простые и прямолинейные чувства». Эти рассуждения Станиславского позволяют понять, почему он соглашается с новыми идеями Мейерхольда, что лишний анализ иногда мешает.
|
|
|
«Есть что-то в моих режиссерских вкусах, что Вас чаще раздражает, чем удовлетворяет», — пытался отгадывать Немирович-Данченко мнение Станиславского. По его предположению, это «что-то» — недостающая его режиссуре экстравагантность. В глазах самого Немировича-Данченко это не было недостатком, скорее было достоинством, «и все-таки мне было бы грустно отказаться от права ставить пьесы самостоятельно», — писал он, выделив эту фразу отдельной строкой. Станиславский ничего не ответил на это.
В ответ на письмо Немировича-Данченко от 8 – 10 июня 1905 года Станиславский нашел в себе силы объяснить ему только две вещи. Первая — что он смотрит на свою режиссуру не как на личное творческое достояние, а как на «успех», необходимый Художественному театру. И здесь он предлагал ему одно: «Не сводите же никогда счеты со мной в этой области». Вторая — что, соглашаясь без спора принять критику Немировича-Данченко в свой адрес, он тем не менее требует для себя свободы деятельности. Он имел в виду свое новое дело — Театр-Студию с Мейерхольдом. «Я имею право теперь требовать широкой общетеатральной деятельности на всю Россию, хотя бы… и в этом направлении уже нельзя удержать моего самодурства, — писал он, — Может быть, я разобью себе голову, а может быть… умру спокойно».
Станиславский предупреждал, что если Немирович-Данченко свою «опеку» над новым делом сузит «до размера простого {279} антрепренерства», то он задохнется и станет «драться, как подобает самодуру». По этим словам Станиславского видно, что он рассчитывает на простор для творческих исканий, невозможных для него в Художественном театре с его плановыми сезонами.
В ответе Станиславского Немирович-Данченко не нашел разрешения своим недоумениям. Быть может, нежелание Станиславского отчитываться его обезоружило и отрезвило от ложных надежд объясняться по каждому поводу. Он снова писал Станиславскому 28 июня 1905 года, снова из Нескучного, но письмо, вероятно, застало того уже в Ессентуках.
Это письмо можно признать этапным в их отношениях. Это то самое письмо, в котором, все взвесив, Немирович-Данченко возвращает Станиславскому его художественное veto.
Как и в случае объяснений после «Юлия Цезаря», второе письмо Немировича-Данченко Станиславскому и на этот раз было покаянное. Тогда он, как помним, писал: «Мне до слез больно, что я заставил Вас высказать так много». Теперь: «Прежде всего прошу Вас извинить мне ту часть моего предыдущего послания, где я говорил о режиссерской конкуренции».
Немирович-Данченко избрал путь полного примирения. Он согласился снять тему режиссерского соперничества, отставить не ведущие к добру в отношениях опеку и объяснения.
Он обещал изменить свою роль при Станиславском, боясь, что из «трудной и неблагодарной» — «теперь она рискует стать преступной», встав поперек самой любви Станиславского к театру.
Признавая Станиславского «главой тех художественных течений, по которым театр пошел с первых шагов», он согласился отныне уступать ему в этой области даже наперекор своему вкусу. Немирович-Данченко оформил свои обещания отдельной фразой, похожей на юридическую расписку: «Я возвращаю Вам всецело Ваше художественное veto, как Вы называете первый голос в художественных вопросах».
Немирович-Данченко хотел теперь ввести новую форму — еженедельную утреннюю встречу для совещания по всем вопросам жизни Художественного театра и искусства. Оказывается, таких их советов ждут все в театре, включая и их собственных жен. Немирович-Данченко мечтал, что это поможет им «поддерживать друг в друге любовь к театру».
Его продолжала мучить одна проблема: предопределено ли им разойтись в художественных вопросах? Не может ли быть так, что «художественные цели» их с самого начала были {280} разными? Для наглядности он нарисовал в письме схему, два вектора движутся под углом к одной цели, пересекаются и расходятся в своем дальнейшем движении. В точке пересечения он нарисовал кружочек, изображающий театр. В пояснении он писал: «… оба мы художественно развивались по одной, каждый по своей, прямой. На наших дорогах оказалась одна общая цель — серьезный театр, идеал которого во всех главных чертах был у нас одинаков. Мы сближались, и это делало иллюзию, что мы сливаемся. Мы не подозревали, что, идя каждый своей дорогой, мы с известного момента начнем расходиться, иллюзия обнаружится».
Немирович-Данченко верил все же в истинность этой схемы. Через два с небольшим года он нарисует ее вновь, но только расположит векторы в вертикальном положении как выражение творческих сил, направленных к подъему искусства. Станиславский не дал никакого отзыва об этих схемах.
Будущее показало, что схема, объективно грозящая разрывом, не несла в себе знака катастрофы. Потребность художественного слияния была присуща одному Немировичу-Данченко и никогда не волновала Станиславского. Слияние между художниками невозможно и ненужно. Гораздо важнее — в общем деле слияние доброй воли, а уж оно-то у них было.
Как было бы жаль, если бы Станиславский и Немирович-Данченко путем художественного слияния нивелировали друг друга, превратились бы в творческих близнецов. Принадлежа к одному историческому периоду развития театрального искусства, они объективно имели общую художественную цель. Будучи неповторимыми творческими единицами, они субъективно имели разные художественные воззрения.
Станиславский ставил спектакли, руководствуясь законами психологии творчества. Немирович-Данченко ставил спектакли, думая о пластах культуры, мировоззрениях и творческой индивидуальности. Для первого режиссура все больше становилась школой. Для второго — средством.
Индивидуальные пристрастия не мешали им создавать спектакли, не только уживавшиеся в репертуаре одного театра, но и действительно дополнявшие там друг друга. Их постановки никогда не были чужеродными. Люди театра и простые зрители наслаждались ими, росли духовно и не ломали себе голов о различиях взглядов их постановщиков. «Станиславский и Немирович-Данченко» стало персонифицированным понятием, и как бы далеко ни развели их личные отношения, этого понятия они сами не разрушали, наоборот, поддерживали.
{281} Глава четвертая
Перемирие с Горьким — Нескладные репетиции «Детей солнца» — Надежды Станиславского в Театре-студии — Разрушительные влияния — «Я вас люблю, вы не стреляйтесь» — Вынужденный отъезд
Театральная жизнь двигалась дальше. Впереди ожидали две новости — хорошая и плохая. Горький отдал новую пьесу Художественному театру, а Театр-Студия не открылся. Главная тяжесть от неожиданного оборота событий легла на Станиславского.
Обстоятельства принуждали к компромиссам. Репертуара по-прежнему не было. Мода на Горького росла, и он был единственным автором, интересовавшим возбужденную революционной атмосферой публику. За него приходилось бороться вопреки нанесенной им Немировичу-Данченко обиды. То, что Станиславский и театр закрыли на это глаза, ранило Немировича-Данченко. Он писал: «… что может быть унизительнее той роли, которую меня заставили играть, когда Сулер принес весть о “Детях солнца”. Дошли до того, что я отстранен на время от театра, пока будет ставиться пьеса Горького» [1].
Сначала Станиславский предпринял попытку косвенного воздействия на Горького через Л. В. Средина, которому в Крым писал, что Горький «навсегда» потерян для Художественного театра. Несмотря на это, он все же просил Средина передать Горькому, тоже жившему в это время в Крыму, какое-то письмо. Это было в конце марта.
Затем через Сулержицкого стало известно, что Горький непрочь отдать начатую им новую пьесу «Дети солнца» Художественному театру. В середине мая 1905 года в Москве Станиславский сделал еще шаг к сближению. Взяв с собой артистов, он отправился к Горькому и атаковал его просьбой о пьесе. Об этом Немирович-Данченко однажды рассказывал Бертенсону как о вероломном поступке Станиславского, Москвина и Лужского, захотевших получить «Детей солнца» в обход него.
«Это было тяжело, — жаловался Горький, — и хоть нисколько не гарантировало меня от притязаний Немировича, но я им уступил <…>». Уступил он еще и потому, что интерес был взаимный: Станиславский по поручению Правления МХТ напоминал М. Ф. Андреевой, что срок ее годичного отпуска истек и возобновление службы в Художественном театре возможно считать с 15 июня. При этом известии он сообщал ей: {282} «Намерение Алексея Максимовича поручить нам свою чудную пьесу было встречено восторженно». Само собой разумелось, что она будет играть в этой пьесе.
Горький давал пьесу, поморщиваясь и ставя «условия, ограничивающие власть Немировича» в работе над ее постановкой. В конце мая он сделал великодушную приписку на письме Андреевой к Станиславскому, приглашая его к себе в Куоккалу: «Пройдет с неделю времени, и пьеса будет вполне готова, хотите — приезжайте слушать. Приезду Вашему будем рады, места у нас много. Берите с собою и Владимира Ивановича. Делая серьезное дело — нужно уметь устранять все, что могло бы помешать наилучшему осуществлению задач — так?» Приглашением Станиславский и Немирович-Данченко не воспользовались.
Немирович-Данченко, сколь возможно, подавил самолюбие и действовал через Станиславского вроде домашнего советника, направляя дипломатические шаги театра в отношении Горького. Он послал Станиславскому черновичок телеграммы, которую следовало вовремя отправить Горькому, назначая дату получения в театр пьесы и дату ее читки труппе. Станиславский поручение исполнил исправно и тем же числом послал добавочно к телеграмме и письмо от себя. «Как дела с моими любимцами “Детями солнца”? — спрашивал он. — Окончили ли Вы пиесу и когда порадуете нас ее присылкой? А может быть, сами прочтете?» Ответа не было, и Немирович-Данченко решился сам телеграфировать Горькому: «Прошу извинить мне мой запрос, но от Вашего ответа зависит заблаговременное распределение работ по театру».
Нельзя не заметить, что эпитеты Станиславского «чудная пьеса» и «мои любимцы “Дети солнца”» кажутся наперед и щедро раздаваемыми любезностями. При обычной прямоте оценок, когда дело касалось искусства, Станиславский мог и кривить душой. Лужский описывает, например, как он не говорил правды Е. А. Полевицкой после ее закрытого дебюта в Художественном театре: «Станиславский врал по обыкновению (я это замечал и замечаю за ним, когда ему что не нравится, а сказать неловко), страшно униженно был с нею любезен» [2]. Так же было и на этот раз. На самом деле Станиславский думал: «Пьеса Горького — средняя, но, может быть, будет успех».
Кого в этой пьесе, населенной духовными эгоистами, можно было назвать «любимцами»? Конечно, пьеса написана мягче, чем «Дачники», но тем не менее горьковская беспощадность {283} присутствует в ней. Не веяло от «Детей солнца», как прежде от чеховских пьес, теплом, и отношение к пьесе было прагматическое. Станиславский все-таки не исполнил просьбу Горького и отказался от роли Протасова, «несмотря на то, что роль подходящая и интересная».
После читки реакция была сдержанная. Станиславский писал, что «она понравилась и принята труппой», но уже не прибавлял никаких эпитетов Книппер-Чехова писала, что она «лично от “Детей солнца” не в большом восторге». Углубившись в репетиции, она рассуждала, что, желая спектаклю материального успеха, считала бы себя ничего не понимающей в искусстве, если бы пьеса получила еще и успех художественный.
Не надо думать, что ею руководила ревность к тому, что Горький может занять в Художественном театре пустующее место Чехова. Как раз к возвращению в театр Горького она отнеслась доброжелательно: «В театре хорошо, крепко. Горький бывает у нас часто, сидит, делает указания. Славный он, очень хороший».
Однако отношения с Горьким все же испортились. По словам Станиславского, он «с Горьким разругался» из-за его вмешательства в постановку, отчего она сделалась банальной до провинциальности. Горького безуспешно просили отменить «петрушечью деталь» — смехотворную сцену с дворником, отбивающимся картонной доской от ворвавшихся к господам мастеровых.
В своих воспоминаниях Немирович-Данченко назвал исполнение этой сцены «одним из трагикомических анекдотов в истории Художественного театра», а Станиславский — «трагикомическим случаем». И это потому, что на премьере 24 октября 1905 года зрители приняли мастеровых за настоящих черносотенцев, громящих Художественный театр. Качалов и другие артисты были на волосок от несчастного случая, потому что не вся публика спасалась бегством. Были и такие, кто с оружием в руках намеревались защищаться от погрома. Непревзойденная победа натуральной игры, вызвавшая включение в действие спектакля самой публики, послужила первым сигналом, что пора кончать этот опасный театральный сезон.
«Дети Солнца» — предпоследний спектакль, который Станиславский и Немирович-Данченко ставили вместе. Станиславский ничего не вспоминал о совместных репетициях: ни о находках, ни о потерях, ни о спорах Немирович-Данченко {284} вспоминал так, словно не хотел оглашать факты: «Репетиции были какие-то нескладные, много спорили, режиссура менялась, художественного увлечения не было. Звали Горького разрешать споры. Он интересовался очень мало, был поглощен делами, далекими от театра».
Помимо официальных воспоминаний сохранились, так сказать, неофициальные. В них все дальнейшие события после получения театром пьесы Немирович-Данченко вспоминал как достойные его «веселого смеха» [3], потому что все равно ему, отстраненному от постановки, «пришлось расхлебывать кашу с “Детьми солнца”» [4]. Бертенсон записал эту часть его воспоминаний подробно: «Разумеется, он отказался от всякого участия в ее постановке и за нее взялись Станиславский и Лужский. Затем Станиславский нашел случай, свел Горького с В. И. и примирил их. Репетиции все не ладились, и вскоре Лужский отказался от пьесы, а затем после долгой работы отказался и Станиславский. Пришлось Горькому просить В. И. спасать пьесу, что он и сделал, выпустив спектакль через два дня после объявления манифеста 17 окт[ября]» [5]. Основанием к тому, чтобы говорить об отказе Станиславского от постановки, очевидно, послужил Немировичу-Данченко тот эпизод, когда Станиславский «разругался» с Горьким. История же участия самого Немировича-Данченко в работе над «Детьми солнца» в его собственных словах и в записи Бертенсона не совсем совпадает с фактами в сохранившихся документах.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 56; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!