Власть (авторитаризм и тоталитаризм). 17 страница
процессами над интеллигенцией.
Придя к власти, большевики провозгласили в качестве основной линии «слом старого
аппарата» и уничтожение чиновничества, но такой слом, естественно, не мог быть
осуществлен без воцарения полной анархии. Поэтому, если был почти полностью
заменен персонал карательных и юридических структур и органов непосредственного
административного управления, то остальные большевики в первые месяцы не только
не разрушили, но и были весьма обеспокоены тем обстоятельством, что чиновники не
желали с ними сотрудничать. Персонал их не только не был разогнан, но всеми
средствами, в т.ч. и под угрозой расстрела, его пытались заставить работать
по-прежнему. В конце-концов им это в некоторой степени удалось, и ведомства
продолжали функционировать за счет присутствия там значительной части прежнего
состава. Материалы переписи служащих Москвы 1918 г. свидетельствуют о наличии в
большинстве учреждений не менее 10–15% бывших чиновников, в ряде ведомств их
доля повышается до трети, а в некоторых учреждениях они абсолютно преобладали
(например, в Наркомате путей сообщения 83,4%, Наркомфине — 94%), в ВСНХ бывшие
чиновники составляли в 1919 г. 62,7%, 1920 — 54,4%, 1921 — 48,5%. Так что
практические задачи государственного выживания до известной степени
препятствовали полной реализации теоретических посылок, поскольку требовали
наличия хотя бы минимального числа отвечающих своему прямому назначению
|
|
|
специалистов, и до самого конца 20-х годов советская власть была ещё вынуждена
мириться с преобладанием в государственном аппарате старой интеллигенции, в том
числе и некоторого числа представителей служилого сословия. Особенно это
касалось наиболее квалифицированных кадров и в первую очередь науки и
профессорско-преподавательского состава вузов (практически целиком
принадлежавшего до революции к ранговому чиновничеству).
В 1929 г., когда власти намеревались перейти к радикальным изменениям в составе
интеллектуального слоя, была проведена перепись служащих и специалистов страны,
охватившая 825 086 чел. по состоянию на 1 октября. Ею был учтен и такой фактор,
как служба в старом государственном аппарате, причем выяснилось, что доля таких
лиц довольно высока. процент служивших в старом государственном аппарате сильно
разнится по ведомствам от 2% до более трети, причем наибольшее количество таких
лиц служило в наркоматах всех уровней, особенно Наркомпочтеле (40,4% всех его
служащих), Наркомфине (21,6%), и Наркомземе (15,2%), а также в Госбанке, в
Госплане доля их составляла 13,6%. Всего перепись насчитала служивших в старом
аппарате 74 400 чел. (из коих следует вычесть 4 389 лиц, принадлежавших в
|
|
|
прошлом к обслуживающему персоналу и не входивших в состав чиновничества), в
т.ч. 5 574 чел. относились к высшему персоналу. Они составили 9% всех советских
служащих. Здесь надо учесть, что, во-первых, старый государственный аппарат был
сам по себе в несколько раз меньше, во-вторых, за 12 послереволюционных лет не
менее половины его персонала должна была естественным путем уйти в отставку по
возрасту, и в-третьих, он понес огромные потери в годы гражданской войны от
террора и эмиграции. Приняв во внимание эти обстоятельства, можно сделать вывод,
что подавляющее большинство чиновников, оставшихся в России и уцелевших от
репрессий, в то время все ещё служило в советском аппарате.
В конце 20-х годов, когда положение советской власти окончательно упрочилось,
она перешла к политике решительного вытеснения представителей старого
образованного слоя из сферы умственного труда, что отразилось в первую очередь
на тех из них, кто служил в дореволюционном государственном аппарате. 1928–1932
гг. ознаменованы, как известно, политическими процессами над специалистами,
массовыми репрессиями и повсеместной травлей «спецов» во всех сферах (в т.ч. и
|
|
|
военной, именно тогда по делу «Весны» было уничтожено абсолютное большинство
служивших большевикам кадровых офицеров). Известная «чистка» аппарата
государственных органов, кооперативных и общественных организаций, начатая в
1929 г., способствовала удалению абсолютного большинства представителей старого
служилого сословия из этих учреждений, затронув и научные, откуда также было
уволено немало нежелательных для властей лиц. Характерно, что списки таких лиц,
объявлявшиеся для всеобщего сведения, включали в подавляющем большинстве именно
бывших чиновников и офицеров. В результате этих мер к середине 30-х годов с
остатками дореволюционного служилого слоя, остававшимися ещё в СССР, было
практически полностью покончено. Отдельные его представители, ещё остававшиеся в
живых и даже, как исключение, на советской службе, не представляли собой ни
социального слоя, ни даже особой группы, так что о каком-либо участии старого
служилого сословия в формировании советского истэблишмента, сложившегося как раз
в конце 20-х — 30-е годы, говорить не приходится.
Процесс истребления и распыления российского служилого сословия (офицеров и
чиновников) сопровождался таким же процессом уничтожения всего социального слоя,
|
|
|
служившего «питательной средой» — наиболее обычным поставщиком кадров для него.
Сколько-нибудь полные подсчеты потерь численности входящих в этот слой
социальных групп не производилось, но исследование, например, родословных
росписей нескольких десятков дворянских родов показывает, что численность
первого послереволюционного поколения (даже с учетом того, что к нему причислены
и лица, родившиеся, но не достигшие совершеннолетия до 1917 г., т.е в 1900-х
годах) составляет в среднем не более 30–40% последнего дореволюционного. Среди
живших к моменту революции, доля погибших в 1917–1922 годах и эмигрировавших в
среднем не опускается ниже 60–70%, а среди мужчин часто составляет до 100%.
Масштабы потерь Россией наиболее компетентной части своего культурного слоя
наглядно видны на примере судеб воспитанников таких учебных заведений, как
Александровский лицей и Училище Правоведения. Их выпускники (а это поистине цвет
российской государственной элиты) известны поименно за все время существования
(равно как и состав по классам ещё не окончивших к 1918), и по обоим
впоследствии в эмиграции были выпущены памятные издания. Так вот выясняется, что
после окончания Гражданской войны в СССР их осталось крайне мало. Из живших к
1917 г. 735 лицеистов, время и обстоятельства смерти которых известны совершенно
определенно, 73 (10%) погибли в 1918–1920 (в белых армиях или расстреляны в ходе
террора), 12 (ок. 2%) умерли после в СССР и 650 (88%) оказались в эмиграции (по
более молодым выпускам — с 1901 г. до 90%). Судьбы ещё примерно 300 чел. к концу
20-х гг. оставалась неясной (гибель в смуте зафиксировать, понятно, можно было
далеко не всегда), но в любом случае в СССР их оставалось не более 100–150, или
порядка 15% от всех имевшихся. Характерно, что некоторые из самых молодых
выпусков (1912–1918 гг.) дают до 100% эмигрировавших и погибших (до 80% и более
даже с учетом лиц с неизвестной судьбой). Примерна та же картина и с
правоведами. Из 620 лиц, чья судьба точно известна, 63 (10,2%) погибли в белых
армиях, 81 (13,1%) от террора и голода в 1918–1920 гг., 433 (69,8%) эмигрировали
и 43 (6,9%) достоверно умерли в СССР после Гражданской войны (при этом больше
половины их в тюрьмах и лагерях или расстреляны). Конечно, лицеисты и правоведы
все-таки имели специфический состав, более 80% их из числа предвоенных и военных
выпусков в годы мировой войны служили офицерами, в основном гвардейских и
кавалерийских частей (со всеми вытекающими последствиями). Но имеются, например,
и данные по Екатеринославскому горному институту (он основан в самом конце XIX
в., и к смуте даже первые его выпускники были только 40-летними), из которых
явствует, что из 487 его выпускников в СССР к 1924 г. осталась только половина
259 (53,2%), а погибло 12,3%. И это при том, что гражданские специалисты такого
рода — контингент гораздо менее мобильный, чем офицеры, да и в ходе террора
расстреливали их гораздо реже.
Если сравнивать масштабы смены элиты в русской революции с таковыми в ходе
французской революции конца XVIII века (наиболее существенным потрясением такого
рода), то можно констатировать, что в России они были существенно более
глубокими. После революции во Франции в составе политико-административной элиты
следующей эпохи (даже в период реставрации 1815–1830 гг.) процент дворян
существенно снизился (в разные периоды составляя 15–30%), но физическая убыль
дворянства была относительно незначительна (за 1789–1799 гг. от репрессий
погибло 3% всех дворян, эмигрировало два-три десятка тысяч человек), а главное,
дворянское представительство сократилось почти исключительно за счет лиц,
входивших и ранее в состав культурного слоя, только имевших более низкий статус
(мелких и средних чиновников, лиц свободных профессий, юристов, предпринимателей
и т.д.), так что в целом этот слой по составу существенно не изменился,
произошло только заметное перераспределение позиций в его верхней части между
различными группами культурного слоя.
В России же, во-первых, гораздо более высокий процент старого культурного слоя
был физически уничтожен. Из примерно 4 млн. человек, принадлежащих к элитным (и
вообще образованным) слоям в 1917–1920 гг. было расстреляно и убито примерно 440
тысяч и ещё большее число умерло от голода и болезней, вызванных событиями.
Причем те из этих слоев, которые имели прежде наиболее высокий статус,
пострадали особенно сильно. Во-вторых, несравненно более широкий масштаб имела
эмиграция представителей этих слоев, исчисляемая не менее чем в 0,5 млн. чел.,
не считая оставшихся на территориях, не вошедших в состав СССР. В-третьих, в
отличие от французской революции, где время репрессий и дискриминации по
отношению к старой элите продлилось не более десяти лет, в России новый режим
продолжал последовательно осуществлять эту политику более трех десятилетий.
Поэтому к моменту окончательного становления новой элиты в 30-х годах лица, хоть
как-то связанные с прежней, составляли в её среде лишь 20–25% (это если считать
вообще всех лиц умственного труда, а не номенклатуру, где они были редкостью).
Характерно, что если во Франции спустя даже 15–20 лет после революции свыше 30%
чиновников составляли служившие ранее в королевской администрации, то в России
уже через 12 лет после революции (к 1929 г.) таких было менее 10%.
Страна не только лишилась большей части своего интеллектуального потенциала, но
старый интеллектуальный слой вовсе перестал существовать как социальная
общность. В течение полутора десятилетий после установления коммунистического
режима было в основном покончено с его остатками и одновременно шел процесс
создания «новой интеллигенции». Существенно даже не столько то, что это были
другие люди, сколько то, что они сознательно формировались вне прежней
культурной традиции. Разумеется, существует некоторый предел перевариваемости
средой неофитов, за которым следует её деградация (в смысле утраты некоторых
присущих конкретно данной среде черт и свойств). Тут, конечно, важно не только
процентное соотношение человеческого материала, велико и значение традиции,
фактора озабоченности государства или самой среды поддержанием в ней
соответствующих понятий, норм поведения и т.д.
Когда в среду со сложившимися традициями, понятиями и этикетом (допустим, класс
учебного заведения), в большинстве состоящую из лиц, для которых все это знакомо
с детства (по семье), приходят несколько человек, к этому изначально
непривычных, но имеющих об этом представление и стремящихся все это воспринять,
то они довольно быстро это усваивают и сливаются с этой средой (если взять
коллективную фотографию дореволюционных лет, например, группу преподавателей
гимназии или офицеров какого-то полка, то, не зная, кто есть кто, невозможно
будет отличить неофитов от «коренных»). Но если в тот же класс, где осталось 6–7
учеников, приходят 30 человек, которые начинают сморкаться в занавески и
перемежать речь матерными связками, то нормой становится именно такое поведение
(даже если начальство старается сохранить правила и большинство преподавателей
остались прежними). Если же отбрасывается или исчезает сама традиция, то
меняется все, и даже генетика не спасает (для послереволюционного времени
достаточно обычно, когда, оказавшись вне традиции и лишенные соответствующего
воспитания и среды общения, потомки даже самых лучших семей уже во 2-м поколении
становятся совершенно советскими людьми). И, подобно тому, как что-то общее есть
в портретах «бывших» (как минимум, непринужденность, спокойствие и чувство
собственного достоинства), так общее (но другое) есть в портретах советских.
Сравнение взятых подряд нескольких десятков фото старых русских и советских
деятелей производит потрясающий эффект и не нуждается в комментариях; разница,
что называется, налицо.
Новый интеллектуальный слой с самого начала создавался на принципах, во многом
противоположных дореволюционным. Но самое существенное то, что он, исходя из
социологических концепций новых правителей, должен был иметь как бы «временный»
характер. Согласно воззрениям строителей нового общества, в будущем он вообще не
должен был существовать. Вот почему «стирание граней между физическим и
умственным трудом» было одной из основных целей всякого приходившего к власти
коммунистического режима. Все процессы, связанные так или иначе с политикой в
области образования, рассматривались сквозь призму задачи «становления
социальной однородности советского общества». С другой стороны, практические
задачи государственного выживания до известной степени препятствовали полной
реализации теоретических посылок коммунистический идеологии. Под знаком
противоестественного сочетания этих двух взаимоисключающих тенденций и проходило
становление интеллектуального слоя в советский период.
Между интеллектуальным слоем старой России и современным поистине лежит пропасть
— настолько сильно отличаются все их основные характеристики. Прежде всего,
интеллектуальный слой дореволюционной России был сравнительно немногочисленным,
составляя около 3% населения страны, тогда как советское время характеризуется
быстрым и гипертрофированным ростом его численности, который был прямо связан с
целью лишить интеллектуальный слой особого привилегированного статуса путем
«превращения всех людей в интеллигентов». Практически для всех
социально-профессиональных групп интеллектуального слоя была характерна такая
степень количественного роста, которая лишала их профессию прежнего ореола
избранности. При значительно более низком социокультурном и техническом уровне
СССР по сравнению с развитыми европейскими странами, он находился на первом
месте в мире по количеству врачей, инженеров, научных работников и т.д. не
только в абсолютном исчислении, но и на душу населения, одновременно держа
первенство по мизерности их оплаты — как по абсолютным показателям, так и
относительно средней зарплаты по стране.
Качественный уровень дореволюционных специалистов был, в общем, весьма высок,
ибо система образования, сложившаяся в России к тому времени, в тех её звеньях,
которые непосредственно пополняли своими выпускниками наиболее квалифицированную
часть интеллектуального слоя (гимназии и вузы), находилась на уровне лучших
европейских образцов, а в чем-то и превосходила их (дореволюционные русские
инженеры, в частности, превосходили своих зарубежных коллег именно по уровню
общей культуры, ибо в то время в России на это обращали серьезное внимание, не
рассматривая инженерную специальность как узкое «ремесло»). Интеллектуальный
слой, созданный коммунистический режимом, отличался в целом низким качественным
уровнем. Основная часть советской интеллигенции получила крайне поверхностное
образование (в 20–30-х годах получил даже распространение так называемый
«бригадный метод обучения», когда при успешном ответе одного студента зачет
ставился всей группе, а вступительные экзамены в вузах были введены только в
1932 г.); специалисты, подготовленные подобным образом, да ещё из лиц, имевших к
моменту поступления в вуз крайне низкий образовательный уровень, не могли,
естественно, идти ни в какое сравнение с дореволюционными. К тому же система
образования, сложившаяся и функционировавшая при преобладающем влиянии
идеологических установок режима, давала своим воспитанникам в лучшем случае лишь
более или менее узкоспециальные навыки, необходимые для исполнения
профессиональных функций, да и то лишь в лучших учебных заведениях (масса
провинциальных вузов, профанируя и фальсифицируя понятие высшего образования,
была неспособна и на это). Общекультурный уровень, обеспечиваемый советской
системой образования, уровень гуманитарной культуры, был не только ниже всякой
критики, но являлся, скорее, величиной отрицательной, ибо подлинная культура не
только не преподавалась, но заменялась «партийными дисциплинами». Конкретный
материал повсеместно был заменен абстрактными схемами господствующей идеологии:
обучение приобрело почти полностью «проблемный» характер.
Немногие носители старой культуры совершенно растворились в этой массе
полуграмотных образованцев. Сформировавшаяся в 20–30-х годах интеллигентская
среда в качественном отношении продолжала как бы воспроизводить себя в
дальнейшем: качеством подготовленных тогда специалистов был задан эталон на
будущее. Образ типичного советского инженера, врача и т.д. сложился тогда — в
довоенный период. В 50–60-е годы эти люди, заняв все руководящие посты и
полностью сменив на преподавательской работе остатки дореволюционных
специалистов, готовили себе подобных и никаких других воспитать и не могли.
Характерной чертой советской действительности была также прогрессирующая
профанация интеллектуального труда и образования как такового. Плодилась масса
должностей, якобы требующих замещения лицами с высшим и средним специальным
образованием, что порождало ложный «заказ» системе образования. Обесценение
рядового умственного труда, особенно инженерного, достигло к 70-м годам такого
масштаба, что «простой инженер» стал, как известно, излюбленным персонажем
анекдотов, символизируя крайнюю степень социального ничтожества. К 80-м годам
утратила престижность даже научная деятельность. В начале 80-х годов лишь менее
четверти опрашиваемых ученых считали свою работу престижной и только 17,2% —
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 41; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!