Мучительный выбор Ивана Макарова 10 страница
Минин молчал. Аксинья нагнулась и поняла, что он в памяти. Уверенность снова вернулась к ней.
– Перекрестись, Лексей, – приказала она.
Он не пошевелился. Дыхание его участилось и стало более хриплым.
– Пе‑ре‑крестись, Лексей! – повторила она более громко и более властно.
Минин чаще задышал и зашевелил кистью правой руки.
– Не сюда рукой… Вот куды… – как на ребенка, крикнула она, полная какой‑то внутренней радости, темной и жуткой, как лес.
5.
Этой ночью, вскоре после пожара, к Сергею Степанцеву прибежал испуганный священник и спросил, как ему быть: жена Минина требует его соборовать.
Руководитель ячейки сказал ему, что если он пойдет, то ему отвернут голову.
– Конечно, конечно, – согласился священник.
6.
Самое мучительное истязание – сидеть над больным. И если бы люди не были скованы друг с другом цепями привычки и обязанностей, Сергей Степанцев никогда не пошел бы к умирающему Минину.
Утром Сергей проснулся рано. Первая мысль у него была о том, что ячейка должна будет хоронить Минина без священника. Мысль эта подействовала на него так же, как если бы, проснувшись, он прыгнул в холодную воду. Необычайная бодрость напружинила его тело. Проникаясь небывалой решимостью, он испытал какое‑то тайное и щекотливое чувство радости, что Романыч умирает и что они, коммунисты, прямые и гордые, как на демонстрации, понесут красный гроб мимо церкви.
|
|
|
Он стал одеваться. Затягивая солдатские ботинки, он впервые заметил, что носки отпоролись. Когда он шевелил пальцами, подошва отделялась, скалясь деревянными шпильками, как разинутая пасть тупоносой щуки. Сергей внимательно осмотрел свою одежду. Его очень раздражала ярко‑зеленая заплата на поле желтой гимнастерки, которую случайно прожег искрой от цигарки. Чувство досады и растерянности овладело им. Точно бы на похороны Минина нужна была одежда как на праздник по случаю рождения человека.
«Заплата – наплевать! Но ботинки?..» – спросил он себя. Потом, озарясь мыслью, он разыскал кусок тонкой проволоки, ножницы и, протыкая ими, вместо шила, дырочки в подошвах, стал взнуздывать проволокой.
По дороге к Минину Сергей встретил мужика – хозяина раздавленной лошади. Мужик, расписываясь ногами в своей нетрезвости, повернул за ним, крича во все горло:
– Сергей Егорыч! Бога нет?.. Пускай по‑вашему!.. За каким же ч‑чертом бабу за попом посылать? P‑раз нет – околевай без попа! Вы других все норовите сунуть… Нет, вот сами лезьте! Посмотрим!
На его крик выбегали мужики и, собираясь кучками, шептались меж собой.
Сергей шел молча, перенося крики, как удары кнута. Лишь в сенцах Минина он подождал мужика и из‑за притолоки совсем внезапно и в упор глянул ему в глаза. Мужик умолк, колени его согнулись и ослабли, точно Сергей саданул его ножом. Так он постоял всего несколько мгновений, потом, быстро и совершенно уже не заплетаясь ногами, пошел прочь.
|
|
|
7.
Сергей долго и убедительно говорил с Романычем, наслаждаясь своим голосом, чувствуя, как злоба на мужика, хозяина раздавленной лошади, тонет в его непостижимом красноречии, и досадуя только на то, что хриплый кашель Минина перебивал его речь.
Потом, насытясь, он встал уходить. Он совсем не проникся умиранием Минина, а думал о красоте и возвышенности им сказанной речи. Он еще слышал свой вдохновенный голос, приятный и сладостный, как отзвуки песни, стихающие вдали.
Ему снова захотелось говорить. Он опять сел. Но Минин как раз закатился. Сергей подождал, подбирая слова и замечая, что в углах губ Романыча выступила мутно‑красная и пузырящаяся пена. Невыносимый запах гниющей крови послышался ему. Как странно – он не замечал его до сих пор. Сергей почувствовал, что воодушевление его исчезло, как тонкая, блестящая ткань, брошенная в пламя.
Он опять встал и, еле подбирая слова, заговорил:
|
|
|
Сергей Егорыч Оплошать ты, конечно, Романыч, оплошал. Но, может, поправишься. Вполне можно поправиться. Ты дышишь по‑дурному. Зачем ты этак дышишь? Эк, хрипит! Дыши ровней… А умирать – сегодня ты, завтра я. Помирать всем надо… Так, Романыч, сверху донизу все устроено… Ты не задерживай дух‑то в нутре… Выдыхай его ровней. Видишь, кашель от этого… Эх!.. Эх!.. Черная какая кровь‑то!.. Дурная… Ты о ней не жалкуй. В организме она все равно ни к чему… Ну, прощай… Я из ребят кого‑нибудь пришлю к тебе… Ты открымши рот‑то держи. Зачем ты зубы сцепил? Воздух хуже в груди спирается… Ну, покуда, говорю… А это ты из башки выкинь – собороваться… Брось! Мужикам на смех получится… И думать забудь! Нам с тобой все глаза повыколют… Слышишь?.. Романыч?
Он вышел, не закрывая за собой дверь. Аксинья подскочила к двери и хлопнула ею с таким остервенением, что в окне треснуло стекло.
От Минина Сергей зашел в волость и сказал коммунистам, что у Романыча надо дежурить по очереди: у него дух поддержать и бабу обезвредить.
8.
Пораженная яблоня засыхает медленно. Но наступит день – и последний вялый лепесток упадет в траву, и желтый лист, покрытый чугунными пятнами, ржавый, останется беззащитно трепетать на сухой ветке, окруженной цветом и благоуханием сада. И тогда медленно движение соков замрет.
|
|
|
Так же умирает человек в чахотке. С пунцовым румянцем и с невыразимым блеском глаз он ходит до последнего часа. Но случись ему прыгнуть с табурета – он умрет враз, выхаркнув последний кусок легких.
И только в этот миг сознание и мысли угаснут в нем.
Ни Бог, ни ужасы ада, о которых ежеминутно говорила Минину жена, совершенно не пугали его. В это он не верил. Он боялся только темноты, которую он ощутил прошлой ночью после того, как померкло зарево. Вернее, он боялся неизвестности, подкарауливающей его. Он не мог себе представить, как он, в котором есть еще полное ощущение себя и который сейчас испытывает чувство боли и даже вполне представляет, как мужики будут смеяться над коммунистом, если он причастится, перестанет вдруг все это испытывать.
Раз подумавши, что он, закопанный, будет лежать в непроницаемой темноте в полном сознании и даже будет слышать, что делается там наверху, над ним, Минин уже не мог заглушить в себе этой мысли. Он поверил в это. Ему представилось, что в миг смерти утихнет только боль, а сознание останется, и, даже закопанное вместе с ним, оно, как тоненький волосок, проникнет сквозь землю наверх, а сам он, бессильный встать, будет испытывать кошмар одиночества и досаду, что над ним все движется, все живет.
Мучительная жажда иметь какую‑то щель, просветинку к этому живущему возникла в обрывках его чувств.
Днем при свете солнца мука эта была еще выносима. Но, когда стемнело, Минин совершенно перестал чувствовать боль в груди – так сильно овладел им страх темноты и безвыходности. Вечером к нему пришел коммунист Захряпин, сумрачный мужик. Минину он сказал всего десять слов и сидел молча, дежуря по наказу Сергея.
Один раз, едва откашлявшись, Минин неожиданно для самого себя проговорил:
Сергей Егорыч Овцы надо мною ходить будут… на погосте… Как же быть‑то?.. Окся?..
Услышав это, Аксинья, молча сидевшая у печки, решительно подошла к нему.
– Лексей, прими причастье… лекше тебе будет… Прими, Лексей.
Минин через силу повел глаза на то место, где сидел угрюмый Захряпин. Он не видел его при свете едва тлеющей гаснички, в которой вместо керосина горело деревянное масло.
Вдруг Минин усиленно забился в какой‑то судороге и тонким, пронзительным и необычайно тягучим голосом завыл:
– Аксинья… О‑окся… беги‑и…
Захряпин ровно проснулся. Он нагнулся к Минину и проговорил:
– Брось, брось, Минин… Курам на смех…
Но Аксинья, схватив его за ворот, рванула назад. Ее движения были так быстры и неожиданны, что он не успел сопротивляться ей.
– Яша‑а, уйди‑и!.. Аксишенька, беги скоре‑е‑е!.. – не переставая, выл Минин.
Тогда Аксинья удвоила силы. Подняв Захряпина, она яростно толкнула его в дверь.
– Ид‑ди, ид‑ди! Тебе чужая болячка‑то не больна‑а!.. – надрывно всхлипывая, простонала она.
Потом быстро открыла сундук, порылась там, достала огарок свечки.
Минин все еще выл, торопя ее.
Сняв икону, Аксинья прилепила к ней свечу, зажгла и поднесла к мужу.
– Перекрестись, Леня, – сказала она.
Он, перестав выть, только содрогаясь, всхлипывал.
Удушливый приступ кашля завладел им, он со стоном и хрипом через силу втягивал в себя воздух и кашлял снова и снова. Казалось, что мокрота, хлюпающая у него в глотке, задушит его. Взгляд его недвижимо утулился в пламя свечи и жадно поглощал его.
Не дождавшись, когда кончится кашель, Аксинья перекрестила его и сунула ему в руку икону, загородив ладонью пламя, колеблющееся от его кашля.
Он судорожно стиснул икону. На лбу у него выступили серебряные капли пота.
– Руку… пусти… от света, – хрипя, произнес он.
И умолк, пожирая взглядом яркое пламя свечки.
Аксинья накинула на плечи что‑то рваное, похожее на шаль, и выбежала.
9.
Сергей спал, когда пришел угрюмый Захряпин. Разбуженный, он неохотно высунул из‑под дерюги голову и спросил:
– А?
– Минин прогнал, – буркнул Захряпин и стал вертеть цигарку.
Сергей вспомнил о Романыче, и стало досадно, что нужно вставать с пригретого места. Он молча протянул руку за куревом.
Скручивая папиросу, он опять подумал, что нужно вставать. Но, когда коснулся пальцами ног холодного пола, он снова юркнул с головой под дерюгу, жадно стремясь насладиться теплотой, как приятным вином.
– Ну и черт с ним! Исключим из партии завтра… – раздраженно, почти крикнул он.
И они молча принялись курить.
Когда Захряпин уходил, в дверях с ним встретился священник.
– Сергей Егорыч спит? – осведомился он.
– Нет, – ответил Захряпин и повернул назад к Сергею.
– Как же быть, Сергей Егорыч? – заговорил священник, робко приближаясь к постели, – Аксинья крик подняла… бабы сполошились… Я‑то, конечно, отказался.
– Ступайте… черт с ним!.. – протянул Сергей и, повернувшись лицом к стене, дотронулся ладонью к кирпичам и быстро отдернул руку: ему показалось, что он попал в холодную воду. – Черт, говорю, с ним! – еще злей крикнул он и залез под дерюгу с головой.
– Я тоже так думаю, Сергей Егорыч. Пускай! – высказался священник и поспешно ушел вместе с Захряпиным.
Оставшись один, Сергей попытался уснуть. Но сон не шел.
Так, уткнувшись с головой, он лежал, придумывая оправдание поступку умирающего коммуниста.
Внезапно Сергей вспомнил о пьяном мужике, с насмешками провожавшем его вчера. Воспоминание подействовало на него, как звуки тревожного рожка на солдата.
Он вскочил, быстро оделся и пошел к Минину, стараясь догнать священника.
Но священник был у себя дома и готовился к совершению обряда, повествуя бабам о том, что гонение на веру бывало и вдревле и что особенно самаринских коммунистов бранить не стоит… Люди они сговорчивые…
– Им так велено сверху, – добавил он.
10.
На этот раз Сергей не был так красноречив, как вчера. Войдя к Минину, он проговорил:
– Алеша… милый, что ж ты с нами делаешь‑то?.. А? Сколько из нашей ячейки на фронте убили… а? А Ваню моего как летось в восстанье искромсали?.. Алеша… ни за что ведь!.. Ваню летось…
Сказал он это с такой неподдельной искренностью, что Аксинья сразу же отошла к печке и села там, где обычно ожидала, когда измученный страхом муж позовет ее.
Минин же, едва осиливая боль, отлепил от иконы свечку и, выпустив икону из рук, пытался столкнуть ее с себя. Сергей понял его и приподнял у него на груди одеяло. Икона сползла и упала за кровать. С трудом переводя дыхание, Минин долго пытался заговорить и не мог. Наконец шепотом он произнес:
– А свечку ты… не туши… Светло… Керосину нет… А то бы с лампой…
Сказав, он на одно мгновенье взглянул в темный угол избы, но тут же оторвал взор и снова впился в пламя.
Сергей взял у него свечку и прилепил ее на столбике кровати, в изголовье. Минин пытался повернуть голову вслед за ней, но у него захлюпало в горле, и он закашлялся, закатив глаза под лоб и не отрываясь, таким образом, от пламени свечи.
В это время в избу ввалились бабы.
– Вам чего тут? – привставая, гневно спросил Сергей. – Соборовать пришли? К‑как же… вот… Вон он куда отшвырнул вашу икону‑то! – указал он под кровать.
Бабы изумленно смотрели то на него, то на Аксинью. Аксинья молчала, не поднимая на них взора и тем давая знать, что она бессильна. Бабы убрались так же молча, как вошли.
Несколько спустя появился священник. Сергей встал ему навстречу и молча мотнул головой.
Священник исчез неслышно, точно растаял в темноте. Сергей снова сел у кровати и, бережно поправив Минину одеяло, посмотрел в направлении его взгляда – на свечу. Она уже догорала. В глазах Минина снова нарастало смятение. Он то и дело бросал испуганный взгляд в темный угол избы.
Вскоре свеча догорела. Свет ее уж от Сергея казался маленьким желтым шаром. Непроницаемый мрак быстро наполнял избу. В этой темноте даже Сергею становилось тягостно слушать хриплое дыханье умирающего.
Когда свеча померкла, Минин снова завозился на постели и закашлял. А когда кашель прошел, он вдруг завыл каким‑то свистящим воплем:
– Аксинья… нет ли у тебя свечки‑и?
– Нету свечки! – зло выкрикнула Аксинья.
Сергей едва разглядел, что она привскочила.
Вопли Минина превратились в какой‑то невыразимо жуткий, нечеловеческий рев и хрипенье.
Иногда он прерывался кашлем и снова возникал. Видимо, Минин пытался что‑то сказать, но у него получался только рев.
Сергей не мог перенести его воплей. Он вскочил, заметался около него, чувствуя, как помимо его воли в горле у него затягивается спазма, вызывая непреодолимое желанье глотать слюни.
– Романыч… молчи… Алеша, милый… молчи. Я сейчас принесу свечей… Алеша… сейчас… – тормошил он Минина. Наконец, не выдержав, он взвизгнул: – Молчи‑и жа!.. – и, выскочив из избы, пустился что было сил к священнику за свечками.
Свежий воздух и то, что он не слышал более дикого воя умирающего, укрепили его вновь. Испытывая смущение, он объяснял священнику:
– Вы, конешно бы, по‑своему истолковали: мол, в свечках святая сила… А по‑нашему, просто‑напросто: никто не захочет помирать в темноте…
– Постойте, Сергей Егорыч, я их заверну в бумажку, – услужливо перебил его священник, и Сергей, несмотря на то, что очень торопился, подождал, когда священник аккуратно завернул свечи.
Когда Сергей принес свечи, у Минина на груди стояла икона. Он цепко держал ее за края и вопил жене, которая заправляла мигающее, чахлое пламя гаснички:
– Аксинья… беги скорее…
Когда Сергей подскочил к нему, он завопил голосом, полным мольбы и свистящего хрипа:
– Сережа‑а, уйди‑и!.. Помру – тогда, что хошь, делай со мной.
Озлобленный Сергей стиснул сверток, скрутил его, потом скомкал, ломая свечи, и, бросив в угол, выбежал из избы.
11.
Умер Минин на следующий день, оставаясь до последнего момента в памяти. Событие, которое предшествовало его смерти, о котором узнали после, произвело потрясающее действие на всех.
Утром его перенесли на лавку в передний угол. Когда его переносили, он не выпускал икону из рук. Из окна прямо ему в лицо ударил яркий свет.
Он уже совсем не кашлял, чувствуя, что если закашляется, то мгновенно умрет.
Будучи не в силах повернуть голову к окну, он скосил глаза и жадно смотрел на свет. Казалось, он поражен им. Страх, во власти которого он был ночью, притупил его чувствительность и схлынул, подобно волне: ужас, каков бы он ни был, если он продолжается долго, перестает быть ужасом. То же произошло и с Мининым.
Глядя на окно, он заметил маленькую вещицу.
Это была стеклянная баночка из‑под горчицы, которую Минин некогда приспособил под чернильницу. И он вспомнил, как в первые дни по вступлении его в партию он и Сергей сидели за столом. Сергей что‑то писал и говорил ему:
«Ты, Романыч, хоть расписываться научись, на должности тебе нельзя без этого. В уезде сраму не оберешься. За тебя печать приложить да крест поставить… разве это дело?»
Потом Сергей четко вывел ему: «Алексей Минин». Это было самым трудным испытанием для него, которое он осилил. Буквы, которые он научился выводить, были какими‑то беспомощными, подобно черным мурашкам, опрокинутым на спину. Но они ему казались красивыми.
Тогда он и приспособил эту баночку из‑под горчицы, найденную в барском именье, под чернильницу. Плотно прикрыв ее деревянной затычкой, он привязал к ней нитку и носил ее на борту пиджака, как школьник.
Он испытывал чувства гордости, когда при мужиках не спеша ставил печать и выводил подпись, наслаждаясь их изумленьем.
Это воспоминание решило все.
В последних судорогах, рванувшись на постели, он зашипел, едва слышно подзывая дочь:
– Анна… Анна, беги за Сергеем… Беги скорей, скорей…
Но тут же он почувствовал, что не дождется Сергея. Придерживая одной рукой икону, он с невероятными усилиями потянулся к чернильнице и открыл затычку.
Когда пришел Сергей, Минин был мертв.
В левой окоченевшей руке он держал икону, на которой сверху донизу виднелась густая черная полоса.
Правая рука Минина свешивалась, касаясь пола, и палец на ней был до половины в чернилах, уже высохших.
Остров
1.
Из губернии Федор Михайлович вернулся только к вечеру и едва пробрался к себе на остров. Он остановился около одинокого дуба, отделившегося от леса и страшного своим ростом и старостью. Вглядываясь в его большое, как пролезть человеку, дупло, он ласково и утвердительно пошлепал по шершавой коре, точно ласкать дуб нужно было, точно дуб, как хорошая добрая лошадь, нуждался в его хозяйской ласке.
Сын не ждал его совсем; утром висел непроглядный, разъедающий остатки снега туман, а в полдень спокойно и величественно, как летом, калило солнце; лощины набухли водой, а дорога взрыхлела и стала немыслимой.
Мокрый по горло и прозябший, Федор Михайлович устало опустился на лавку, сосредоточенно посмотрел на высокого, миловидного, но очень печального сына и сказал:
– Хотя и советская власть, а правда в огне не горит и в реке не потонет.
Он скрутил жгутом полу мокрой поддевки и прямо на пол выжал струю грязной воды. Сын взял веник и принялся растирать лужицу. Он уже догадался, что в губернии отец выиграл тяжбу с поселком, но все же осведомился:
– Значит, наш опять?
– Ставь самовар, – не отвечая, приказал отец.
Парень бросил веник и полез на печь за самоваром.
– Уток не привязал? – спросил отец и пояснил: – Шел, селезней много, шикают.
– Тебя ожидал, – ответил сын.
– А сам не сварил башкой? – забранился Федор Михайлович. Не переодеваясь, он взял крестовину, поправил на ней силки и вышел.
На дворе встревоженным, зовущим криком кричала утка, а в ответ ей с простора сникающей зари нежным и взволнованным шипением отзывался селезень.
«Пораньше бы часом: пяток верный попался бы», – подумал Федор Михайлович и, переловив уток, поспешно направился к реке.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 56; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!