ГОДЫ УЧЕНИЯ – ГОДЫ СТРАНСТВИЙ 24 страница
4
Став профессором, Ломоносов наконец смог осуществить свою давнюю мечту – организовать в академии химическую лабораторию.
Первое прошение на сей счет было подано им в январе 1742 года – почти сразу же по прибытии в Петербург. Ему отказали «за неимением при Академии денег и за неподтверждением штата». В самом деле, 1742 год был не лучшим временем для таких хлопот, как и следующий, 1743‑й. Но Ломоносов не оставлял усилий. Второе прошение, написанное в разгар академической смуты, в мае 1743 года, звучит особенно выразительно:
«Понеже я, нижайший, в состоянии нахожусь не токмо химические эксперименты для приращения натуральной науки в Российской империи в действо производить и о том журналы и сочинения на российском и латинском языке сочинять, но при том еще могу и других обучать физике, химии и натуральной минеральной гистории, и того ради, имею я, нижайший, усердие и искреннее желание наукою моею отечеству пользу чинить… для того чтобы на мое обучение в Германии издержанная е. и. в. сумма и мои в том положенные труды напрасно не потерялись.
И если бы в моей возможности было, чтобы мне, нижайшему, на моем коште лабораторию иметь и химические процессы в действие производить можно было, то я бы, нижайший, Академию наук в том утруждать не стал. Но понеже от долговременного удержания заслуженного мною жалования в крайнюю скудость и почти в неоплатные долги пришел, для того не токмо лаборатории и к тому надлежащих инструментов и материалов завесть мне невозможно, но с великой скудостию и мое пропитание имею…»
|
|
|
К лаборатории Ломоносов просит прикомандировать двух студентов, а именно «Степана Крашенинникова да Алексея Протасова». В конце Ломоносов просит «выдать заслуженное мною жалование все сполна». Так в тот год заканчивались все прошения сотрудников академии, чего бы они ни касались.
В дни, когда писалось прошение об учреждении лаборатории, Ломоносову, пособнику ненавистного Нартова, уже был объявлен бойкот, а пару недель спустя состоялся его злосчастный визит на Академическую конференцию и в Географический департамент. Разумеется, никто не стал и рассматривать заявление, поданное в такой момент.
Ломоносову, однако, удавалось в 1744–1745 годах время от времени получать от канцелярии деньги на покупку реактивов и оборудования. В марте 1745 года он подает третье прошение, где, между прочим, пишет: «Хотя имею я усердное в химических трудах желание упражняться, однако без лаборатории принужден только одним чтением химических книг и теориею довольствоваться, а практику почти вовсе оставить и для того от ней со временем отвыкнуть».
|
|
|
Канцелярия вновь стала затягивать решение вопроса. Лишь 2 ноября Шумахер отсылает проект Винсгейму для представления «на рассуждение Конференции». Тот, старый неприятель Ломоносова, ответил, что собрание уже обсуждало вопрос и вынесло отрицательную резолюцию. И все же 15 декабря Академическая конференция вновь рассматривает доклад Ломоносова и принимает предложенный им проект письма в Сенат: «Понеже мы все обще усмотрели, что Химическая лаборатория при Академии наук для исследования натуральных вещей весьма нужна и профессор химии без оной надлежащей пользы приносить не может… того ради Правительствующий Сенат все покорнейше просим, дабы по примеру других славных Академий поведено было при Академии наук построить Химическую лабораторию по приложенному при сем рисунку; <…> и на то определить особливую сумму сверх положенной на Академию наук». Последний пункт был, видимо, решающим. Прошение подписали Делиль, Гмелин, Вейтбрехт, Леруа, Рихман, Тредиаковский и Ломоносов.
Тем временем Шумахер вел переговоры с голландским врачом и химиком Авраамом Каау‑Бургаве, племянником знаменитого Германа Бургаве, приглашая его в академию и обещая ему место профессора «анатомии и химии», причем в качестве последнего он должен был «направлять занятия Ломоносова». Бургаве было обещано восемьсотрублевое жалованье (обычно профессора получали 500–600 рублей). Таким образом, лаборатория, которую Сенат 1 июля 1746‑го распорядился строить «на Васильевском острову за счет кабинета», должна была оказаться в распоряжении не Ломоносова, а Бургаве. Ломоносов узнал об этом и стал жаловаться, выделение денег до выяснения всех обстоятельств затормозили, и в результате строительство началось лишь два года спустя. Тем временем Бургаве, приехавший в Россию в 1747 году, в конце концов удовольствовался кафедрой анатомии. Вернувшийся наконец из Германии Рейзер, которому, по словам Ломоносова, место профессора химии тоже предлагалось, отказался – «видя худое академическое состояние и непорядки».
|
|
|
По первоначальному проекту лабораторию предполагалось «построить из кирпича со сводами, и чтобы при ней был дом для профессора химии, ибо нередко случается, что химические операции несколько дней непрерывно продолжаются». В конце концов, в августе 1747 года лабораторию решено было строить прямо во дворе Бонова дома.
Лаборатория была заложена здесь 3 августа 1748 года и достроена к 12 октября. Проект разработал академический архитектор Яков Шумахер (младший брат Иоанна Даниила), работами руководил подрядчик Михаил Горбунов. В здании длиной шесть с половиной и шириной четыре сажени (около четырнадцати и восьми с половиной метров соответственно), крытом черепицей, было три комнаты: собственно лаборатория, аудитория для чтения лекций, служившая одновременно кабинетом Ломоносова, и склад. Этот домик (переделанный в начале XIX века под жилье) простоял здесь вплоть до Второй мировой войны.
|
|
|
В центре главного помещения находился большой свод с вытяжной трубой, закрепленной на столбах. Но тяга была, как и во всех лабораториях той поры, плохой, и во время работы лаборатория наполнялась «вредными испарениями». В ломоносовской лаборатории были четыре печи для перегонки, две самодувные печи и одна пробирная. Все эти печи создавались по оригинальным проектам самого ученого. В 1753 году, тоже по собственному чертежу Ломоносова, был изготовлен автоклав – «Папинова машина». Дух изобретательства никогда не покидал Михайлу Васильевича. Так, сохранился чертеж новопридуманого им «инструмента для следования вязкости жидкостей». И, разумеется, в лаборатории было множество весов, микроскопов, измерительных приборов. «Роспись в химической лаборатории потребным инструментам, посуде и материалам и где оные достать» (1748) длинна и довольно выразительна:
Железная и пробирная печь
Две пробирных доски медных
Две формы капельных медных, большая и маленькая
Пробирные вески со стеклами
Пробирный развес…
Дальше:
Буры десять футов (сего требовать от монетной канцелярии)
Сто банок разной величины зеленого стекла
Пятьдесят маленьких банок из белого стекла
Пузырьков средней руки зеленого стекла сто…
Всего около семидесяти разного вида стеклянных «гельмов», пузырьков и реторт, столько же глиняных и мраморных реторт и «ступок». Дальше – реактивы:
Янтаря мелкого два фунта
Каменного масла два фунта
Нефти два фунта
Терпентину десять фунтов
Амбры пять золотников…
Несмотря на сложные отношения с Академической канцелярией, все эти многочисленные и довольно дорогие вещицы и материалы доставлялись Ломоносову исправно. Позднее, когда он занялся оптическими исследованиями и изготовлением цветных стекол, потребовалось дополнительное оборудование. Но к тому времени у Ломоносова были сильные покровители, да и его влияние в академии перевешивало все возражения его неприятелей.
Если лаборатория Ломоносова с самого начала была в достаточной мере обеспечена оборудованием, то помощников поначалу не было: всю работу приходилось делать самому. В феврале 1749 года ученый докладывал: «А понеже как Канцелярии Академии наук известно, должно мне всякую неделю для академических и исторических собраний по три утра быть в Академии, также и дома случаются такие, до наук относящиеся, дела, которые у химической профессии постоянно быть не допускают, и сверх того, у долговременных опытов, которые несколько дней продолжаются, одному мне всегда быть нельзя, для того должно быть мне такому человеку, который знал бы несколько химической практики…» Прошение поддержал Шумахер, не упустив возможности кольнуть заносчивого энциклопедиста: «Хотя бы господин Ломоносов и никаких других дел, кроме химических, не имел, однако необходим ему опытный лаборатор или такой человек, который с огнем обходиться умеет, понеже профессор сам того еще не знает, да и, упражняясь в теории, столь скоро тому не научится. Ежели такой человек придан не будет, то он больше сосудов испортит и больше материалов потратит, нежели сколько жалования приданный ему человек получит, а ничего особливого не сделает…» В апреле к Ломоносову был послан мекленбуржец Иоганн Манеке, чьи знания удовлетворили ученого, и в течение двух лет он служил в лаборатории. Его сменил «аптекарский гезель Франц Беттигер», занимавший должность лаборанта до 1756 года. На смену Беттигеру пришел один из ломоносовских учеников.
5
Педагогическая деятельность Ломоносова началась, как мы помним, еще в 1742 году, но сразу же закончилась из‑за академических смут. Правда, некоторое время он проводил занятия по физике с двумя академическими студентами – Котельниковым и Протасовым. В 1746 году он выступил с инициативой чтения лекций по физике на русском языке. Идея этих лекций связана была с вышедшим в 1746 году ломоносовским переводом «Экспериментальной физики». Сам ученый старательно готовился к ним. 21 марта он просил у канцелярии разрешения пользоваться во время лекций принадлежащими академии инструментами. Инструменты Рихман (в чьем ведении они были) с удовольствием предоставил, более того, он вызвался сам читать лекции по механике – если найдутся желающие слушатели. В том‑то и состояла загвоздка: студентов в академии было раз‑два и обчелся, а в том, что экспериментальная физика будет интересна широкой публике, тоже уверенности не было. Ломоносов предлагал прибегнуть к старому способу: набрать семинаристов из Александро‑Невской лавры и из Новгорода. 11 июня 1746 года граф Разумовский распорядился «послать промемории» о лекциях в Кадетском корпусе, в Канцелярии главной артиллерии и в Медицинской канцелярии, «и в оных объявить, ежели кто желает указанные лекции слушать, тем позволяется быть в Академии, а какие и с которого и по который час те лекции продолжаться будут, о том для лутчаго усмотрения послать при тех промемориях объявления». Сам Кирилл Разумовский тоже непременно хотел слушать лекции Ломоносова.
Текст «промемории» писал сам Ломоносов – в своем изысканном и пышном стиле.
«Смотреть на роскошь преизобилующая природы, когда она в приятные дни наступающего лета поля, леса и сады нежною зеленью покрывает, и бесчисленными родами цветов украшает, когда текущие в источниках и реках ясные воды с тихим журчанием к морям достигают, и когда обремененную семенами землю то любезное солнечное сияние согревает, то прохлаждает дождя и росы благорастворенная влажность, слушать тонкий шум трепещущих листьев и внимать сладкое пение птиц, есть чудное и дух восхищающее увеселение. <…> Но высшее всего и сердце и ум наш к небу возводящее спасительное есть дело представлять в уме своем непостижимое величество и непонятную премудрость Всевышнего Зиждителя, показавшего нам толь дивное позорище, сложенное из различных тварей на увеселение и на пользу нашу, и за сие благодарить его щедроте.
Сии суть высшие блаженства рода человеческого и беспорочные преимущества. <…> Но хотя они толь приятны, вожделенны, полезны и святы; однако могут быть приведены в несравненно вышшее достоинство, чего должно искать в подробном познании свойств и причин вещей, от которых сии блаженства и преимущества происходят. Кто, разобрав часы, усмотрел изрядные и приятные фигуры частей, достойное их расположение, взаимной союз и самую причину движения, не больше веселится их красотой… не безопаснее ли полагается на их показание… и хвалит самого мастера, нежели тот, кто смотрит только на внешний вид сея машины, внутреннего строения не зная?»
Мир как часы. Бог как часовщик. Вот дух миросозерцания Ломоносова – и дух эпохи, если угодно.
Гораздо хуже обстояло дело со специальной терминологией. В предисловии к «Экспериментальной физике» Ломоносов предупреждал, что «вынужден искать слов для наименования некоторых физических инструментов, действий и натуральных вещей, которые сперва покажутся несколько странны…». Достаточно сказать, что такие выражения, как «воздушный насос» или «полюс магнита», введены в русский язык Ломоносовым, не говоря уж о «термометре», «микроскопе» и прочих словах, впервые прозвучавших по‑русски именно под его пером.
Лекции предполагалось читать по пятницам с 3 до 5 часов пополудни. Затем решено было, что их можно читать еще и по вторникам. Но на практике состоялась только одна лекция – 30 июня. Зал ломился от «различных военных и гражданских чинов слушателей». Кроме Разумовского, присутствовали и другие придворные. На следующий день молодой президент Академии наук уезжал в Петергоф, где находился двор, и, желая ничего не пропустить, потребовал приостановить лекции до своего возвращения. А там его увлекло что‑то другое…
В качестве публичного лектора Ломоносов вновь выступил 6 сентября 1751 года, когда ему было поручено произнести в академии, в день ее 25‑летия, публичную речь. Темой речи стала официальная специальность Ломоносова – химия. Батюшков считал эту речь лучшим образцом ораторской прозы Ломоносова. Но в ней отразились и взгляды ученого на перспективы развития науки о веществе.
«Вижу я, скажете вы, что химия показывает только материи, из которых состоят смешанные тела, а не каждую их частицу особливо. На сие отвечаю, что подлинно по сие время острое исследователей око толь далече во внутренности вещей не могло проникнуть. Но ежели когда‑либо сие таинство откроется, то подлинно химия первая тому предводительница будет, первая откроет завесу внутреннейшего сего святилища натуры… Когда от любви беспокоящийся жених желает познать прямо склонность к себе своей невесты, тогда, разговаривая с ней, примечает в лице перемены цвету, очей обращение и речей порядок, наблюдает ее дружества, обходительства и увеселения, выспрашивает рабынь, которые ей при возбуждении при нарядах, при выездах и при домашних упражнениях служат, и так по всему уверяется о точном ее состоянии. Равным образом прекрасный натуры любитель, желая испытать толь глубоко сокровенное состояние первоначальных частиц, должен высматривать все оных свойства и перемены, а особливо те, которые показывает ближайшая служительница и наперсница, в самые сокровенные ее чертоги вход имеющая, химия…»
Подобный не имеющий прецедента «эротический» взгляд на тайны всемогущей Натуры шел от самых глубин личности Ломоносова, сублимировавшего свои страсти в ученые труды; но он был по‑своему понятен и слушателям, далеким от науки.
В 1748 году, как мы уже писали, Академический университет в самом деле начал действовать. В первые годы набранным студентам читались общеобразовательные предметы – философия, математика, история, политика. Ломоносов в это время приватно занимался словесными науками с Поповским, естественных же наук не читал никому. Лишь в 1751 году для студентов, получивших общее образование, настало время специализации. Василий Клементьев, Иван Братковский, Иван Федоровский были направлены изучать под руководством Ломоносова химию. Вместе с ними лекции слушал, с разрешения академии, обучавшийся астрономии Степан Румовский.
Ломоносов читал курс «современной», физической химии. Первая, вводная часть была такой:
«1.0 физической химии и ее назначении. 2. О частичных свойствах составного тела. 3. О химических средствах, которыми изменяются составные тела. 4. О приемах, коими изменяются составные тела. 5. О родах и видах составных тел. 6. О химической лаборатории и химической посуде. 7. О применении органов чувств и предосторожностях. 8. О химических выражениях и знаках. 9. О методе физической химии. 10. Об употреблении физических опытов и инструментов в химии».
Дальше шли опыты с солями, «соками», металлами, полуметаллами, землями, камнями. Затем – курс «теории составного тела». Составные тела делились на «соляные», «воспламеняющиеся», «металлические», «полуметаллические» и т. д. Каждому типу тел была посвящена особая лекция.
Что касается успехов студентов, то о них свидетельствует отчет, поданный 5 февраля 1753 года. «На чинимые на моих лекциях вопросы способнее других ответствует Степан Румовский, <…> Иван Братковский также мог бы иметь равный успех, если бы не часто лекции прогуливал. Василий Клементьев всех прилежнее и, как по обстоятельствам примечаю, изрядно понимает и помнит, однако на вопросы ответствовать весьма застенчив. <…> Иван Федоровский, хотя нарочитое понятие имеет, однако приметил я в нем невеликую к химии охоту».
Румовский по окончании курса уехал в Берлин, где продолжал обучение под руководством Эйлера. Вернувшись в Петербург, он переписывался со своим вторым учителем, довольно язвительно отзываясь о первом. Братковский был отчислен за пьянство. Клементьев продолжал под руководством Ломоносова упражняться в химических науках.
Тем временем у Ломоносова, занимавшегося одновременно всем – от исследований атмосферного электричества до чтения византийских хронистов и от переводов Анакреона до производства цветного стекла, – оставалось все меньше времени собственно на химию. Стремясь все успеть, он временами делал ошибки. Так, в 1752 году произошел неприятный случай. Ломоносову часто приходилось проводить химический анализ присланных в Петербург образцов руды. И вот в очередной представленной для испытаний породе Ломоносов подтвердил наличие серебра. Но затем выяснилось, что купец Зубарев, привезший эту руду на пробу, – мошенник и что серебра в ней заведомо нет (что и подтвердили повторные испытания). Ученый тяжело переживал этот казус. Тяготясь рутинной работой академического химика, он теперь сам просил пригласить второго профессора этой специальности, который не «направлял бы его деятельность», как должен был (по предположению Шумахера) делать Бургаве, а, напротив, был бы у него в подчинении.
В августе 1754 года Ломоносов, разбирая химические работы, присланные на конкурс, устроенный академией («объяснить причины отделения золота от серебра посредством крепкой водки и показать при том лучший и дешевейший способ отделения этих металлов»), обратил внимание на одну из работ и заявил, что ее автор (им оказался Карл Дахриц) мог бы занять место второго профессора химии в Петербурге. Но Ломоносова опять подвели спешка и рассеянность. Советник Монетной канцелярии И. А. Шлаттер (тот самый, который раньше раскрыл обман Зубарева) уличил Дахрица в плагиате: его работа была списана из книги знаменитого Глаубера. Прочитав работу внимательнее, Ломоносов вынужден был признать, что Шлаттер во многом прав. В итоге выбор жюри остановился на работе Ульриха Христофора Сальхова, хотя среди присланных диссертаций «не найдено такой, в которой задача была бы совершенно решена». Вслед за этим с Сальховом, без ведома Ломоносова, начались переговоры о работе в Петербурге. Велись эти переговоры через Эйлера, которому молодой химик очень понравился. Имевший мало надежды на приобретение «достойного места по своей науке», Сальхов с радостью согласился ехать в Петербург.
Ломоносов ворчливо вспоминал, как он внезапно увидел, что приехал новый профессор химии и ему «отдана Лаборатория и квартира». Но квартиру Ломоносов сам освободил, переезжая в собственный особняк на Мойке, на месте нынешнего дома № 61 по Малой Морской улице – «на шести погорелых местах на Адмиралтейской части», как раз напротив дворца Петра Шувалова (разрешение на строительство было дано 15 июня 1756 года, а достроен дом был к сентябрю 1757‑го). Тогда же он оставил лабораторию, поскольку в собственном доме мог завести новую, небольшую, нужную ему для приватных исследований. Химия постепенно превратилась для него из профессии в хобби. Еще в январе 1753 года он писал Шувалову: «Всякий человек требует себе от трудов отдохновения: для того, оставя настоящее дело, ищет себе с гостями или с домашними препровождения времени картами, шашками и другими забавами, а иные и табачным дымом; от чего я давно отказался за тем, что не нашел в них ничего кроме скуки; и так уповаю, что и мне на успокоение от трудов, которые я на собирание российской истории и на украшение российского языка полагаю, позволено будет в день несколько часов, чтобы их вместо бильярду употребить на физические или химические опыты, которые мне не только переменою действия вместо забавы, но и движением вместо лекарства служить имеют». При всем лукавстве, сквозящем в этих словах (Ломоносов понимал, что Шувалову и Елизавете его гуманитарные занятия понятнее и ближе), очевидно некоторое охлаждение к тем физико‑химическим трудам, которые были так важны для него в 1740‑е годы. Может быть, потому что на главные вопросы, занимавшие ученого, он так и не нашел убедительного ответа?
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 94; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!