Рисунки из американских альбомов 29 страница
Теперь выясняется, что за восемнадцать лет до того, как «Саратовский справочный листок» оповестил о находке, Хохряков и Панафутин уже располагали текстами из этих тетрадей. Впрочем, Хохряков саратовских тетрадей сам не видел, а пользовался списками Панафутина[1013].
Но и после обнаружения подлинных рукописей в Саратове хохряковским копиям еще предстояло сыграть свою роль.
Приключения саратовской тетради не кончились. В редакции «Листка» ее снова расшили и Родюкову вернули две части из трех — первую (118 стихотворений) и третью (с «Аулом Бастунджи»). Родюков попробовал было протестовать, но смирился и продал рукописи в открывшийся в Петербурге Лермонтовский музей. Что же касается тетради, которая оставалась в редакции «Саратовского листка» и заключала в себе копию «Литвинки» и автографы девяти стихотворений, — она попала в Казань и обнаружилась там в частных руках только в 1947 году[1014]. До этого все редакторы Лермонтова печатали содержавшиеся в ней тексты по копии Хохрякова, снятой со списка Панафутина.
Но, увы, Панафутин не был так бескорыстен, как Хохряков. Принадлежавшие ему автографы Лермонтова он отослал в 70-х годах к брату своему Степ. Ал. Панафутину, который вел в Петербурге крупную книжную торговлю[1015]. Тот обратился в Публичную библиотеку с предложением купить у него автографы «Сашки», «Измаил-бея» и «Героя нашего времени», но в канцелярии ему объявили, что «Сашка» — произведение не Лермонтова, а Полежаева, и покупка не состоялась. Что поэма с этим названием была не только у Полежаева, но и у Лермонтова, чиновнику втолковать не удалось[1016]. Впоследствии Публичная библиотека приобрела черновой автограф «Героя нашего времени» от сына книгопродавца Дм. Степ. Панафутина[1017]. Что же касается автографов «Измаил-бея» и «Сашки», то они ушли в частные руки и до сих пор остаются нам неизвестными: очевидно, давно погибли. «Сашка» печатается по копии со списка Панафутина. Пропуски в тексте «Измаилбея» восстановлены по копии Хохрякова.
|
|
|
4
Теперь, когда мы получили возможность ознакомиться с подлинными хохряковскими тетрадями и знаем «Дело управления императорской Публичной библиотеки по желанию инспектора Уфимской гимназии Хохрякова передать в библиотеку имеющиеся у него рукописи Лермонтова» (оно почему-то тоже попало в Пушкинский дом), становится наконец понятным, какими «материалами г. Хохрякова» пользовались первые редакторы Лермонтова и от кого собирал эти материалы сам Хохряков.
Впрочем, и теперь еще многое остается неясным. Из материалов Хохрякова не видно, например, кому принадлежали и куда девались неизвестные нам автографы Лермонтова «Звезда», «Поле Бородина», «Моя душа, я помню, с детских лет», которые были в его руках. Хохряков не всегда указывал источники разысканных им текстов. В 60-х годах почетным мировым судьей в Городищенском уезде был Владимир Александрович Шеншин — друг Лермонтова университетской поры[1018]. Автографы тех юношеских стихотворений, которые особенно ценились в кругу «лермонтовской пятерки», вернее всего могли принадлежать Шеншину.
|
|
|
Хохряков располагал автографами Лермонтова «Не думай, чтоб я был достоин сожаленья», «Песнь ангела», «Прелестница», «Отворите мне темницу», «Два великана», но не теми, которые знаем мы: кому принадлежали они — неизвестно.
Непонятно, откуда достал Хохряков текст поэмы «Каллы». В его списке имеются одиннадцать стихов, отсутствующие во всех других копиях.
Много вопросов возникает также в связи с теми материалами, которые Хохряков получил от Раевского.
«Письма и некоторые стихотворения Лермонтова, попавшие в руки следственной комиссии по делу о стихах, — писал Висковатов, — по окончании его были отданы Раевскому, а последний многое подарил Хохрякову»[1019].
Между тем не из чего не видно, чтобы Раевский дарил Хохрякову какие-нибудь лермонтовские рукописи, кроме авторизованной копии «Исповеди».
|
|
|
«Бо́льшая часть материалов и сведений г. Хохрякова, пожертвованных им в Публичную императорскую библиотеку, — заявляет Висковатов в другом месте, — передана была последнему Раевским»[1020].
Это — уже совершенно неверно! В препроводительном письме в Публичную библиотеку Хохряков точно указал, какие именно рукописи Лермонтова принадлежали Раевскому.
«Автографы „Le champ de Borodino“, — писал он, — отрывки из „Боярина Орши“, стихотворений: Е. Нарышкиной, А. Щербатовой, Сушковой, „Умеешь ты сердца тревожить“, „Вы не знавали князь Петра“ и писем В. и Л. к Лермонтову принадлежат Святославу Афанасьевичу Раевскому». В Публичную библиотеку Хохряков передал только копии с этих автографов. Оригиналы переданы в Публичную библиотеку не были, оставались у Раевского и, очевидно, пропали.
Автографы писем Лермонтова к Раевскому тоже не попали ни к Хохрякову, ни в Публичную библиотеку: одно Раевский передал Шан-Гирею, три «сообщил» своей племяннице С. А. Эллис, два в 80-х годах каким-то образом оказались в руках коллекционера И. Е. Цветкова — вот и все известные нам письма Лермонтова к Раевскому. Печатая их, Висковатов ссылался на Шан-Гирея, на Эллис и на Цветкова. Хохрякова при этом он даже не вспомнил[1021]. Оригиналы всех шести писем утрачены. Какие рукописи мог передать Раевский Хохрякову, остается нам непонятным, тем более что некоторые письма Лермонтова Раевский не отдал вообще никому.
|
|
|
В 1899 году в газетах промелькнуло сообщение о том, что в Смоленске, у Наталии Святославовны Романовской, урожденной Раевской, имеются письма Лермонтова к ее отцу. «Среди этих писем, — сообщал „Одесский вестник“, — были такие, которые невозможно было напечатать». По словам газеты, в одной из записок «поэт отчаянно разругал Дубельта»[1022], одного из руководителей III Отделения. В этом и заключалась причина, по которой Раевский не показал этих писем даже биографу — Хохрякову, почему вообще — всю жизнь — хранил такое упорное молчание.
Раевский горячо любил и по-настоящему понимал Лермонтова и до старости сохранил эту любовь. Прочитав в 1860 году рукопись воспоминаний о Лермонтове Акима Шан-Гирея, он писал: «Соглашаясь на напечатание избранных тобою его бумаг, которые я берегу, как лучшие мои воспоминания, я считаю необходимым к избранному тобою письму его, писанному ко мне в Петрозаводск, присовокупить мои объяснения. В этом письме Мишель, между прочим, написал, что я пострадал через него»[1023].
Раевский разъяснял, что, упомянув на допросе его имя, Лермонтов не причинил ему тем никакого вреда: объяснения Лермонтова составлены были не в том тоне, чтобы сложить на него какую-нибудь ответственность. Просто уже раньше у него были несогласия по службе и окружавшие его служаки воспользовались предлогом, чтобы ходатайствовать об отдаче его — Раевского — под военный суд. «Записываю это, — заявлял он, — для отнятия права упрекать память благородного Мишеля»[1024].
Написать свои воспоминания о Лермонтове Раевский не мог. Рассказывать о том, как были созданы и через кого распространялись «непозволительные» стихи, какие люди окружали в ту пору Лермонтова, о чем беседовали они — Лермонтов и Раевский, когда жили в Петербурге на одной квартире и «вместе писали» роман, — об этом писать было нельзя даже и в 60-х годах. Вспомним, что только в 1863 году было впервые сказано в печати о том, что Пушкин погиб на дуэли, только в 1858 году впервые было опубликовано в России — без заключительных строк — стихотворение Лермонтова. На политический смысл этих событий нельзя было в ту пору даже и намекать. Писать же о Лермонтове, как Аким Шан-Гирей, — перечислять житейские мелочи — Раевский, разумеется, не хотел. А отчасти, вероятно, по скромности, не желая объявлять себя в печати другом знаменитого поэта. Не многое рассказал он и Хохрякову. Тем более ценно каждое сообщение, записанное последним со слов Раевского.
Некоторые записи Хохрякова уже давно вошли в научный оборот, некоторые еще не опубликованы. В одной из его тетрадей имеется важная, еще не появлявшаяся в печати запись, касающаяся работы Лермонтова над «Княгиней Лиговской». «В конце тридцатых годов, — записал Хохряков, — Лермонтов начал писать роман, названия которого рассказывавший мне не помнит. Роман состоял из нескольких глав: в них говорилось о Средникове. Об этом романе Лермонтов писал тому же лицу: „Роман, который мы с тобою начали…“»[1025]
«Роман, который мы с тобою начали» — это фраза из письма Лермонтова к Раевскому 1838 года. «Княгиню Лиговскую» Лермонтов диктовал ему в 1836 году: «о Средникове» или Середникове в дошедших до нас главах нет ни одного слова. Таким образом, из записи Хохрякова выясняется, что Лермонтов по возвращении из ссылки пробовал продолжить работу над этим романом, что существовали неизвестные нам главы, в которых «говорилось о Средникове», то есть шла речь о жизни Печорина в подмосковном имении. А главное, — совершенная новость! — что «Героя нашего времени» Лермонтов начал писать непосредственно после того, как бросил работу над «Лиговской». Тогда становится понятным и продолжение фразы в лермонтовском письме: «роман, который мы с тобою начали, затянулся и вряд ли кончится, ибо обстоятельства, которые составляли его основу, переменились, а я, знаешь, не могу в этом случае отступить от истины».
Со слов Раевского, Хохряков приводит и другой, еще неизвестный факт. Когда появились заключительные строки стихотворения на смерть Пушкина, в которых Лермонтов клеймил придворных, их не только публично читать, но и слушать было небезопасно. «С этим стихотворением был такой случай, — записывает Хохряков, — дама, называемая тогда „Ядро Российской истории“, остановила Лермонтова, и не одного, при разъезде из театра и начала во всеуслышание декламировать это стихотворение, но едва послышались всем знакомые энергические стихи, слушателей уже не было»[1026].
«Всем знакомые энергические стихи» — это и есть заключительные про «надменных потомков известной подлостью прославленных отцов».
«По внушению Св[ятослава] Аф[анасьевича Раевского], втягивавшего Лермонтова в нашу народность, — записано у Хохрякова в другой тетради, — Лермонтов написал, может быть, песнь про купца Калашникова»[1027].
Это уже, конечно, соображение самого Хохрякова, сделанное на основании какого-то воспоминания Раевского.
Для исследователей имеют значение решительно все записи Хохрякова, включая такие, где говорится о том, каких произведений Лермонтова ему «не довелось видеть», но о существовании которых он слышал. Так узнаем, что были стихи Лермонтова, которые до нас не дошли.
* * *
В 1885 году Хохряков оставил пост директора Пензенской учительской семинарии, на котором пробыл больше десяти лет, проводя в жизнь педагогические идеи Ушинского, и вышел в отставку. Но продолжал трудиться в ученой архивной комиссии и в губернском статистическом комитете. Он много сделал как историк и краевед. Ему принадлежат ценные труды по истории Пензы и края. И все же главная его заслуга перед отечественной культурой в том, что он первый, по живым следам, начал собирать рукописи Лермонтова и материалы для его биографии. Как много вложил он в это дело благородной и бескорыстной любви! Стоит только представить себе, сколько времени и внимания, сколько кропотливого труда надо было потратить хотя бы на одно переписывание рукописей! И все это в интересах Лермонтова, в интересах русской культуры!
А между тем имя Хохрякова, как первого биографа Лермонтова, сперва оставалось в тени, а мало-помалу оказалось и вовсе забытым. В 1914 году отмечалось столетие со дня рождения Лермонтова. Газетчики суетились в поисках материала. Но никто не вспомнил о Хохрякове.
Он умер в 1916 году.
И заслужил, чтобы имя его знали все, кому дорога поэзия Лермонтова.
Судьба Лермонтова
1
Когда впервые летишь из Москвы в Тбилиси на ТУ-144, то сперва видишь словно на гигантской географической карте равнины России, потом степи Северного Кавказа, потом на краю их появляется Шат-гора или Эльбрус, величавый даже с этой великой высоты, и, как на рельефном макете открывается взору гранитный, сверкающий серебром снегов Кавказский хребет — ледяные вершины Донгузоруна, Шхельды, Ушбы, Тетнульда, Безенгийской стены… И вдруг среди них возникает Казбек — в одном ранге с Эльбрусом! И приходишь в радостное волнение, потому что видишь еще невиденное и тем не менее уже предвосхищенное лермонтовским стихом:
Как-то раз перед толпою
Соплеменных гор
У Казбека с Шат-горою
Был великий спор.
″Берегись! — сказал Казбеку
Седовласый Шат, —
Покорился человеку
Ты недаром, брат!
Он настроит дымных келий
По уступам гор;
В глубине твоих ущелий
Загремит топор,
И железная лопата
В каменную грудь,
Добывая медь и злато,
Врежет страшный путь.
Каким же великим даром воображения обладал он, какой силою поэтического прозрения, если в ту пору, когда почтовая повозка влекла его по каменистой дороге по самому дну сумрачной пропасти, он сумел увидеть Кавказ с орлиной заоблачной высоты и описать его таким, каким видим его мы, — с двумя снежными вершинами, застывшими в вечном споре перед толпой соплеменных гор!
Откуда знал Лермонтов, создавая своего «Демона», как выглядят сверху Дарьял и Казбек?
И над вершинами Кавказа
Изгнанник рая пролетал:
Под ним Казбек, как грань алмаза,
Снегами вечными сиял;
И, глубоко внизу чернея,
Как трещина, жилище змея,
Вился излучистый Дарьял…[1028]
Именно такими видим их мы сейчас из окна сбрасывающего скорость и высоту самолета, под крылом которого уже мелькают зеленеющие долины Грузии, слияние Куры и Арагвы, одинокий монастырь на вершине, в котором томился гордый Мцыри, Тбилиси со сверкнувшей излучиной Куры и узкими улочками старых кварталов, куда вернулся из семилетних странствований бедный Ашик-Кериб, — весь лермонтовский Кавказ, впервые открывшийся русской поэзии с такой достоверностью и полнотой в его бессмертных творениях. Тот Кавказ, о котором Белинский сказал, что, будучи колыбелью поэзии Пушкина, он стал потом и колыбелью поэзии Лермонтова.
Нет, время бессильно состарить могучий дух лермонтовской поэзии! Вот почему, собравшись для дружеской непринужденной беседы, мы можем заговорить о Лермонтове как о живом явлении искусства, как о своем, нечаянно привести его стих, его метафору или строфу из его бессмертной поэмы.
И потому, когда мы произносим имя: Лермонтов — к глубокому раздумию и бесконечному восхищению, которые всегда возбуждает его поэзия, примешиваются чувства сожаления и горечи, словно от недавней потери. Вряд ли во всей мировой литературе можно вспомнить другого, столь же великого, поэта, жизнь которого оборвалась так рано. Лермонтов погиб, не достигнув двадцатисемилетнего возраста. А поэзия его составила целый этап в развитии русской литературы. Имя его стоит вторым в ряду имен величайших русских поэтов: Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Блок, Маяковский…
Не много было в мире поэтов с такой напряженной и увлекательной, трагической и скоротечной судьбой! В двадцать шесть лет Лермонтов достиг величайших высот в поэзии лирической, эпической, драматической, философской и в своей удивительной прозе, от которой пошел психологический русский роман и психологическая русская повесть. Лермонтов являет собой одно из величайших выражений человеческой гениальности. Но как различны между собой образ поэта, что возникает из чтения его стихов, и воссозданный в мемуарах его знакомых и сослуживцев! Впрочем, это не удивительно. Пушкина успели признать великим при жизни и при жизни уже берегли каждую строчку, запоминали слова. А Лермонтов восемнадцати лет был отторгнут навсегда от Москвы, от друзей, от круга, в котором воспитывался, в двадцать два года покинул столицу, последние годы провел в беспрерывных скитаниях. Из тех современников, что ставили его высоко как поэта, мало кто знал его близко, а случайные люди и впечатления сохранили случайные — о человеке, внутренний мир которого они не в силах были постигнуть.
Дробь и мелочь разрозненных фактов, дошедших до нас, мешает понять эту удивительную судьбу. Поэтому перелистаем страницы его жизни и его книг.
2
…Михаил Юрьевич Лермонтов родился в Москве 3 октября 1814 года[1029] и в шесть месяцев был увезен в Тарханы — пензенское имение своей бабки Е. А. Арсеньевой.
Матери он не помнил: мать умерла, когда ему шел третий год. Воспитывала его бабушка. Отец не жил с ними. Бабушка не любила отца: скромный отставной капитан Юрий Петрович Лермонтов был человек незнатный и небогатый, не ровня Елизавете Алексеевне Арсеньевой — женщине состоятельной, гордившейся своим родством и связями в обеих столицах. Овдовев, отец уехал в свое маленькое имение под Тулой, сына навещал изредка. Так и рос Лермонтов — круглым сиротой при живом отце и великим баловнем бабушки, не чаявшей в нем души.
Самые первые, а потому и самые прочные его впечатления — это скромный, прелестный пейзаж Пензенской губернии: дубовые рощи, обрывистые берега степных рек, непыльные проселочные дороги, кое-где березы, белеющие среди желтых полей, и далеко-далеко, как волны, синеют холмы.
Здесь, среди этих русских просторов, прошли первые тринадцать лет его жизни. Здесь — в Тарханах — слышал он народные песни, неторопливые рассказы об Иване Грозном, о волжских разбойниках, об атамане Разине, об Емельяне Пугачеве. Пугачева хорошо помнили многие старики: он шел через Пензу, а в Тарханах побывали его казаки. Рассказывали в народе, будто поблизости от Тархан в темном лесу зарыт котел с золотом. А зарыл его вооруженный человек, присланный от Пугачева, чтобы оделить мужиков. Будто один старик повстречал этого человека, и тот открыл котел, отсыпал ему целый кошель золотых монет. Только с тех пор место, где зарыт котел, не найти.
Зимой на замерзшем пруду устраивались кулачные потехи: молодые ребята — дворня и деревенские — сходились стенка на стенку. Под троицу дворовые девушки отправлялись в лес ломать молодые березки, плели венки, водили хороводы. И Миша Лермонтов с ними. У народа учился он чистой русской речи. Надо ли удивляться тому, что именно он написал потом единственную в своем роде «Песню про царя Ивана Васильевича…», колорит которой, по словам Белинского, «весь в русско-народном языке»?[1030]
Вокруг дома — аллеи старинного сада, за садом — спящий пруд, затянутый сетью трав, а напротив усадьбы — в два ряда дымные, черные избы и белая церковь — село Тарханы. Живут в этом селе крепостные Арсеньевой, многие из них недавно возвратились из заграничного похода, рассказывают, как били Наполеона, как бежал без оглядки «непобедимый», иные помнят про день Бородина. А вернулись домой эти герои — и по-прежнему они бесправные, безответные рабы, товар, барская собственность. По-прежнему розги и кнут заменяют человеческие слова. То же и у соседей. И с малых лет стоят в глазах Лермонтова картины насилия и несправедливости, горького, унизительного рабства и безудержного произвола.
В детстве Лермонтов часто болел. Три раза бабушка возила его на Кавказ, в Горячеводск, как называли нынешний Пятигорск. Ездили на своих лошадях через всю Россию. Путешествие продолжалось недели три. Наконец на краю государства вставали Кавказские горы, парили в небе орлы и открывался суровый край войны. Переезды совершались не иначе, как под охраной пушки.
Из Горячеводска ездили на Терек, в Шелковое — имение Е. А. Хастатовой — бабушкиной сестры.
И на Тереке и в Горячеводске Лермонтов видел черкесов в лохматых шапках и в бурках, скачки джигитов, слышал горские легенды и песни. Все в этом крае было необыкновенно и ново — обычаи, нравы, характеры и горцев и русских: казаков, солдат, офицеров, на которых наложили свой отпечаток кавказская жизнь и законы долголетней войны. Жизнь, полная тревог, опасностей и лишений, рождала героев. Много было на Кавказе людей, неугодных правительству, недовольных порядками царской России. И Кавказ с ранних лет вошел в сознание Лермонтова как край свободы и чести, как родина благородных и возвышенных страстей. Вот почему, когда он начал писать стихи, то посвящал их Кавказу, как посвящают друзьям:
Дата добавления: 2020-12-22; просмотров: 55; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!