Рисунки из американских альбомов 26 страница
Акерблом послал письмо в Петербург, в редакцию журнала «Русская старина», где оно появилось в одной из книжек 1892 года[945]. Однако сведения, сообщенные Екатериной Быховец, плохо согласовались с широко известной версией Мартынова и Васильчикова и остались надолго без внимания.
В советское время стали доступны для изучения семейные архивы прошлого века и хранящиеся в них письма и дневники. И в печати все чаще стали появляться рассказы людей, слышавших о том, как происходила дуэль не по прошествии времени, а сразу же после этого трагического события, как только бездыханное тело Лермонтова было доставлено в Пятигорск. Эти рассказы подтверждали сообщение молодой девушки, которая последней видела Лермонтова перед отъездом его на место дуэли.
До нас дошли:
1. Письмо столичного жителя Полеводина к некоему Александру Кононовичу, писанное из Пятигорска в Петербург 21 июля 1841 года — то есть через шесть дней после дуэли[946].
2. Письмо Н. Молчанова к В. В. Пассеку от 27 июля из Пятигорска в Москву[947].
3. Письмо К. Любомирского к К. и В. Смольяниновым, отправленное «вскоре после дуэли» из Ставрополя в Одессу[948].
4. Запись из дневника московского почтдиректора А. Я. Булгакова от 26 июля, когда в Москву дошло первое известие из Пятигорска[949].
5. Письмо того же Булгакова к П. А. Вяземскому от 31 июля 1841 года[950].
6. Запись от 31 июля в дневнике Юрия Самарина. По письму, полученному с Кавказа[951].
|
|
|
7. Письмо пензенского помещика А. А. Кикина, соседа Мартыновых, к дочери своей Марии Алексеевне Бабиной от 2 августа из села Воробьева[952].
8. Письмо П. А. Вяземского к А. Я. Булгакову — ответное, от 4 августа из Царского Села в Москву[953].
9. Письмо Мефодия Каткова Михаилу Каткову, посланное из Москвы в Берлин в августе 1841 года[954].
10. Письмо Андрея Елагина к отцу — А. А. Елагину от 22 августа из Москвы[955].
11. Письмо Александра Тургенева к А. Я. Булгакову — ответное, из Шанрозе в Москву, отправленное 26 августа[956].
Выдержки из писем А. Елагина, М. Каткова, П. А. Вяземского и А. И. Тургенева опубликовала Э. Г. Герштейн. В ее сопроводительной статье были высказаны верные и важные суждения о дуэли и смерти Лермонтова[957].
Теперь ко всем этим откликам мы можем прибавить еще одно письмо, новое, обнаруженное в Рукописном отделении Пушкинского дома Академии наук СССР[958].
Сестра Михаила Александровича Бакунина — Татьяна Бакунина сообщает братьям и сестрам подробности о смерти Лермонтова, услышанные ею от приехавших с Кавказа Шейна и Ржевского.
Датировано письмо «Пятница, утро, 25 или 26 сентября не знаю, а знаю, что год 1841». Написано, по всей видимости, из Москвы, хотя из семейной переписки Бакуниных, опубликованной А. Корниловым, и не видно, чтобы во второй половине сентября Т. А. Бакунина выезжала в Москву из Прямухина[959].
|
|
|
Текст, имеющий отношение к Лермонтову, находится во второй части письма, помеченной «вечер».
«Шейн и Ржевский приехали, — пишет Бакунина, — мы обрадовались все трое; рука у него на перевязи, но кажется, он здоров, по крайней мере говорил.
Сейчас рассказывал про Лермонтова, он видел его убитого, он знал его и прежде; почти поневоле шел он на дуэль, этот страшный дуэль, и там уже на месте сказал М<артынову>, что отдает ему свой выстрел, что причина слишком маловажна, слишком пуста, и что он не хочет стреляться с ним. Но М<артынов> непременно требовал, оба прицелились, Лермонтов повернул пистолет в сторону, а тот убил его.
Письмо Т. А. Бакуниной братьям и сестрам (сентябрь 1841). Страницы первая и третья. Институт русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР. Ленинград.
Невыносимо это, всю душу разрывает, так погибнуть, погибнуть поневоле лучшей надежде России; горе во мне, какое бы ни было, как-то худо облегчается временем, напротив, это все увеличивающаяся боль, которую я все сильнее, все мучительнее чувствую, покуда она не обхватит всю меня и я как будто потеряюсь в ней.
|
|
|
Об Лермонтове скоро позабудут в России — он еще так немного сделал, — но не все же забудут, и по себе чувствую, что скорбь об нем не может пройти, он будет жить, правда не для многих, но когда же толпа хранила святое или понимала его.
Мне кажется, я слышу, как все эти умные люди рассуждают, толкуют об Лермонтове, одни обвиняют, другие с важностью извиняют его, просто противно. Если же не противно, так уморительно смешно. Мне кажется, „Мос<ковский> вестник“ очень верное выражение этого общества, его ничтожества и чванно-натянутой важности…»
Письмо очень значительно. Прежде всего, мы видим, как воспринята гибель Лермонтова в среде читателей его поколения, к которым относится сама Бакунина, ее братья, сестры, друзья. Это круг людей мыслящих и высокообразованных, в котором смерть Лермонтова воспринята как гибель «лучшей надежды России». Ощущение своего умственного и духовного превосходства над окружающими приводит Татьяну Бакунину к предположению, что Лермонтов — поэт «не для многих», непонятный «толпе» и что о нем скоро позабудут в России, ибо он «еще так немного сделал». Но горе, которое «худо облегчается временем», выражено с большой силой, и значение Лермонтова для последекабрьского поколения русского общества становится от того еще более ясным.
|
|
|
Воплощением ничтожества и важных «чванно-натянутых» разговоров о Лермонтове для Татьяны Бакуниной служит круг «Московского вестника». На самом деле подразумевается «Москвитянин»: «Московский вестник» прекратил существование в 1830 году. Но тот же Погодин, тот же Шевырев составляют ядро новой редакции. От шеллинговского любомудрия издатели «Москвитянина» уклонились в сторону неприкрытого шовинизма и восхваления патриархальных устоев. И для Татьяны Бакуниной, разделяющей вместе с братом восторг перед немецкой философией, рассуждения группы будущих славянофилов представляются ничтожными и малозначительными. Кстати, близкий к «Москвитянину» Юрий Самарин, даже будучи дружен с Лермонтовым, писал, что Пушкин не нуждается в оправдании, но Лермонтова «признали не все, поняли немногие» и что «нужно было простить ему многое»… Очевидно, слова Бакуниной, что «одни обвиняют, другие с важностью извиняют его», представляют собой как бы ответ на те разговоры, которые ведутся в кругу «Москвитянина».
Сведения о дуэли Лермонтова с Мартыновым, заключенные в этом письме, очень важны. Прежде всего потому, что исходят от человека осведомленного. Владимир Ржевский — адъютант графа Строганова, приехавший с Кавказа раненым, принадлежит к числу личных знакомых Лермонтова («он знал его и прежде…»). Более того, Ржевский видел убитого Лермонтова. Стало быть, находился во время дуэли в Пятигорске и свидетельствует, что Лермонтов «почти поневоле» шел на дуэль, на месте заявил, что отказывается от выстрела («сказал, что отдает ему свой выстрел»), что не хочет стреляться, потому что причина пуста, маловажна, и «повернул пистолет в сторону». Но Мартынов требовал…
Все это совершенно совпадает с рассказами других современников и подтверждается еще одним документом, который следует рассмотреть в этой связи.
В 1913 году в журнале «Русская старина» был напечатан анонимный «Дневник поездки по России в 1841 году». Опубликовал его и снабдил пояснениями А. А. Гоздаво-Голомбиевский, старший делопроизводитель Московского архива министерства юстиции, который определил, что вел этот дневник сын липецкого штаб-лекаря Николай Федорович Туровский, в молодые годы служивший в столице[960].
Выехав в апреле 1841 года из Петербурга на ревизию казначейств, Туровский в начале июня прибыл в Пятигорск, где оставался до 20-х чисел июля, следовательно, в числе первых русских читателей услышал о гибели Лермонтова.
Этому событию в его дневнике посвящена пространная и очень важная запись, которая, как ни странно, хотя и опубликована полвека назад, ни разу не перепечатывалась и не рассмотрена как материал для биографии Лермонтова, если не считать двух фраз из нее, процитированных ставропольским исследователем А. В. Поповым[961], и нескольких строк, использованных покойной М. Ф. Николевой[962]. Но полностью запись эта в научный оборот еще не вводилась. Между тем она заключает в себе много важных подробностей.
Вот эта запись:
«18 июля . Лермонтова уж нет, вчера оплакивали мы смерть его. Грустно было видеть печальную церемонию, еще грустней вспомнить, какой ничтожный случай отнял у друзей веселого друга, у нас — лучшего поэта. Вот подробности несчастного происшествия.
Язык наш — враг наш. Лермонтов был остер, и остер иногда до едкости; насмешки, колкости, эпиграммы не щадили никого, ни даже самых близких ему; увлеченный игрою слов или сатирическою мыслию, он не рассуждал о последствиях: так было и теперь.
15-го числа, утро провел он в небольшом дамском обществе (у В-р-х)[963] вместе с приятелем своим и товарищем по гвардии Мартыновым , который только что окончил службу в одном из линейных полков и, уже получивши отставку, не оставлял ни костюма черкесского, присвоенного линейцам, ни духа лихого джигита , и тем казался действительно смешным. Лермонтов любил его, как доброго малого ; но часто забавлялся его странностью; теперь же больше, нежели когда. Дамам это нравилось, все смеялись, и никто подозревать не мог таких ужасных последствий. Один Мартынов молчал, казался равнодушным, но затаил в душе тяжелую обиду.
— Оставь свои шутки, или — я заставлю тебя молчать — были слова его, когда они возвращались домой. — Готовность всегда и на все — был ответ Лермонтова, и через час-два новые враги стояли уже на склоне Машука с пистолетами в руках.
Первый выстрел принадлежал Лермонтову, как вызванному; но он опустил пистолет и сказал противнику: „рука моя не поднимается, стреляй ты, если хочешь“…
Ожесточение не понимает великодушия: курок взведен, паф, и пал поэт бездыханен.
Секунданты не хотели или не сумели затушить вражды (кн. Вас-в и кон. — гв. оф. Гл-в);[964] но как бы то ни было, а Лермонтова уж нет, и новый, глубокий траур накинут на литературу русскую, если не европейскую.
В продолжение двух дней теснились усердные поклонники в комнате, где стоял гроб.
17-го числа, на закате солнца, совершено погребение. Офицеры несли прах любимого ими товарища до могилы, а слезы множества сопровождавших выразили потерю общую, незаменимую.
Как недавно, увлеченные живою беседой, мы переносились в студенческие годы; вспоминали прошедшее, разгадывали будущее… Он высказывал мне свои надежды скоро покинуть скучный юг и возвратиться к удовольствиям севера; я не утаил надежд наших — литературных , и прочитал на память одно из лучших его произведений. Черные большие глаза его горели; он, казалось, утешен был моим восторгом и в благодарность продекламировал несколько стихов, которые и теперь еще звучат в памяти моей.
Вот они:
И скучно, и грустно, и некому руку подать
В минуту душевной невзгоды;
Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?..
А годы проходят — все лучшие годы!..
Любить?.. но кого же? на время — не стоит труда,
А вечно любить невозможно.
В себя лишь заглянешь? — там прошлого нет и следа.
И радость, и мука, и все там ничтожно…
Что страсти? — ведь рано иль поздно их сладкий недуг
Исчезнет при слове рассудка;
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, —
Такая пустая и глупая шутка…
Так провел я в последний раз незабвенные два часа с незабвенным Лермонтовым».
Прежде всего из этой записи можно извлечь некоторые данные о самом Н. Ф. Туровском.
Он знает Лермонтова с университетской скамьи («как недавно, увлеченные живой беседой, мы переносились в студенческие годы; вспоминали прошедшее…»).
В 1841 году они встретились в Пятигорске. Разговор шел о судьбе Лермонтова, о его надежде выйти в отставку («покинуть скучный юг и возвратиться к удовольствиям севера»), о его литературных замыслах, о надеждах читателей. Туровский прочел поэту какое-то из его лучших стихотворений. Лермонтов ответил чтением другого, самый выбор которого кажется символическим: «И скучно, и грустно, и некому руку подать…».
Судя по тексту записи, они встречались и в Петербурге: «Так провел я в последний раз незабвенные два часа…» Значит, были другие — не последние — встречи!
С Лермонтовым разговаривает его почитатель, человек если и не одного круга с ним, то, во всяком случае, соприкасавшийся с поэтом на протяжении целого ряда лет и поэтому лучше многих других ощущающий размеры потери: убит «наш лучший поэт», «глубокий траур накинут на литературу русскую, если не европейскую».
Туровский присутствует на погребении Лермонтова. И, подобно другим очевидцам, пишет, что «усердные поклонники» теснились в комнате, где стоял гроб. Он видит слезы «множества сопровождавших» и рисует нешаблонный портрет, называя поэта «веселым другом друзей», отмечая его увлечение «игрою слов или сатирическою мыслию».
Важные сведения содержатся в той части записи, где речь идет о поведении Лермонтова на месте дуэли. Подобно другим лицам, находившимся в те дни в Пятигорске, Туровский утверждает, что Лермонтов не стрелял и произнес фразу: «рука моя не поднимается, стреляй ты, если хочешь»…
И — важнейшее сообщение, отсутствующее в других письмах и дневниках и поддерживающее выводы современных исследователей: «Секунданты не хотели или не сумели затушить вражды (Кн<язь> Вас<ильчико>в и кон<но->гв<ардейский> оф<ицер> Гл<ебо>в)».
В свете этой записи, сделанной на третий день после убийства и представляющей, таким образом, первый из дошедших до нас откликов на дуэль и смерть Лермонтова, — иначе воспринимаются слова Мартынова, сказанные им незадолго до смерти сыну о том, что «…никаких шагов со стороны секундантов в дуэли его с Лермонтовым к примирению противников сделано не было»[965].
Конечно, и в этой записи, как и в других, имеются неточности, несообразности, вроде утверждения, что ссора с Мартыновым в доме Верзилиных произошла «утром» 15 числа, тогда как это случилось вечером до этого за два дня или что «через час» после ссоры враги уже стояли с пистолетами: важны не отдельные подробности, но общий смысл документа. А документы эти очень согласны между собой в целом. Их было одиннадцать. Теперь к этим записям 1841 года прибавилось еще два свидетельства. Оба принадлежат знакомым поэта, находившимся в этот трагический момент в Пятигорске. Оба получили сведения о дуэли прежде, чем появилась официальная версия, сводящая на нет политический смысл события.
Сопоставление всех этих писем и записей в дневниках до нас еще не производилось в печати. Между тем оно выявляет весьма важные обстоятельства, которые не согласуются не только с писаниями князя Васильчикова, но и с тем, что в продолжение многих лет повторяли биографы Лермонтова.
Поэтому попробуем события последних трех дней жизни Лермонтова рассмотреть «поэтапно» — от столкновения в доме Верзилиных до оценки действий Мартынова и широкого осмысления утраты. Разделим историю события на «пункты»:
1. От кого последовал вызов?
2. Была ли предпринята попытка к примирению противников?
3. Каковы были условия дуэли?
4. Что говорил Лермонтов на месте дуэли?
5. Не заявлял ли о своем отказе от выстрела?
6. Кому принадлежал первый выстрел?
7. Когда и как выстрелил Лермонтов?
8. Выстрел Мартынова.
9. Оценка действий Мартынова.
10. Источники сообщений.
11. Авторы писем оговаривают неточность или неполноту своих сведений.
12. Мысли о судьбах русских писателей. Начнем с момента, когда Лермонтов и Мартынов вышли из дома Верзилиных.
Как развивался их диалог, не слышал никто. Здесь у Мартынова был полный простор для выгодного освещения завязки конфликта. В показаниях он утверждал, что в ответ на предупреждение его, что если Лермонтов по-прежнему будет выбирать его предметом своих острот, то он заставит его перестать, Лермонтов ответил ему:
— Вместо пустых угроз, ты гораздо бы лучше сделал, если бы действовал. Ты знаешь, что я никогда не отказываюсь от дуэлей, следовательно, ты никого этим не испугаешь[966].
Васильчиков передает эту фразу иначе:
— Потребуйте у меня удовлетворения[967].
Полеводин, описывая преддуэльные события и самый момент дуэли, пользуется этой мартыновской версией, давая ей, впрочем, резко отрицательную оценку. Тем не менее факты изложены «по Васильчикову» и сделано примечание в скобках («все это сказание секундантов»).
«Мартынов, выйдя от Верзилиных вместе с Лер<монтовым>, просил его на будущее время удержаться от подобных шуток, а иначе он заставит его это сделать. На это Лермонтов отвечал, что он может это сделать завтра и что секундант его об остальном с ним условится».
Туровский интерпретирует это объяснение очень похоже:
«Готовность всегда и на все».
При этом авторы писем не подвергают сомнению, что поводом к вызову на дуэль послужили карикатуры и шутки Лермонтова.
«Лермонтов, в присутствии девиц, трунил над Мартыновым целый вечер» (Полеводин).
«Лермонтов любил его, как доброго малого; но часто забавлялся его странностью…» (Туровский).
«Нарисовал Мартынова, объясняющегося в любви и сидящего в положении на корточках, — пишет друзьям Любомирский. — Показал ему карикатуру первому».
«Рисовал карикатуры, но совсем не хотел обидеть его» (Быховец).
«Сочинил на него какие-то стихи, к коим присовокупил очень похожий портрет Мартынова в странном его костюме» (Булгаков).
В своих показаниях Мартынов вначале написал прямо: «Я первый вызвал его»[968]. Этот ответ испугал Глебова и Васильчикова, которые послали ему в тюрьму записку с инструкцией, как отвечать. Инструкцию же они получили, как отметила В. С. Нечаева, от начальника штаба войск Кавказской линии полковника Траскина. Поэтому во второй редакции своих показаний Мартынов направил все усилия к тому, чтобы ответственность за вызов возложить на убитого Лермонтова, доказать, что он — Мартынов — не мог сделать шагов к примирению, ибо Лермонтов дал совет вызвать его и что этот совет «был не что иное, как вызов»[969].
«Всякий согласится, — писал Васильчиков в 70-х годах, — что вышеприведенные слова Лермонтова „потребуйте от меня удовлетворения“ заключали в себе уже косвенное приглашение на вызов, и затем оставалось решить, кто из двух был зачинщиком и кому перед кем следовало сделать первый шаг к примирению»[970].
Эта версия возникла во время следствия. По существу же, никто не сомневался в том, что вызов принадлежал Мартынову.
«Мартынов вызвал его на дуэль» (Любомирский).
«Мартынов вызвал его на дуэль» (Елагин).
«Мартынка глупый вызвал Лермонтова» (Быховец).
«Он давно искал случая вызвать Лермонтова» (Елагин).
Вопреки утверждениям Мартынова, что Лермонтов «миролюбивых предложений… не делал», и Васильчикова, будто бы секунданты «истощили в течение трех дней… миролюбивые усилия без всякого успеха», современники знали другое.
«Лермонтов был согласен оставить, но Мартынов не соглашался» (Полеводин).
«Лермонтов отговаривал его от дуэли» (Любомирский).
«Тщетны были все усилия Лермонтова, ему сделалось наконец невозможным отклонить настояния своего противника» (Булгаков).
«Хотел и тут отделаться, как с Барантом прежде: сказал, что у него руки не подымаются» (Кикин).
Дата добавления: 2020-12-22; просмотров: 86; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!