Сентиментальное стихотворенье 11 страница
Дама встала, отряхнула песок с платья, поправила ленту, постояла, опять вздохнула, перекрестилась по-католически и, забрав свой ридикюль из черной замши, направилась к выходу. Она плохо знала дорогу и все не попадала на главную аллею. Шарлотта тихо, как кошка, следовала за нею издали. Наконец, дама нашла путь и прямо повернула к смотрительскому домику.
Шарлотта так и думала, что она зайдет к ним. Быстро, едва переводя дух, подбирая тяжелые, длинные косы, которых не заколола, обежала она с другой стороны и разбудила отца.
– Какая еще дама? – недовольно ворчал Иван Карлович, надевая сюртук.
– Графиня… Кузина… Семнадцать тысяч триста одиннадцать… – лепетала Шарлотта, переводя дыхание.
– А… Хорошо! Сию минуту.
Шарлотта скользнула за ним в большую темную приемную и, незамеченная, притаилась в дальнем углу за столом с грудою книг.
Иван Карлович пригласил даму сесть, около конторки, недалеко от окон. Шарлотта из своего угла видела ясно ее свежее лицо.
– Ах, я вам очень благодарна за могилу моего дорогого… – заговорила дама по-русски с легким иностранным акцентом. – Такой порядок, такие прелестные цветы.
– Да-с, сударыня, – сдержанно, но самодовольно произнес Иван Карлович. – У нас во всем порядок. Номер вашей могнлы 17311?
– Я не знаю, право… Альберт Рено…
– Так-с, 17311. Все сделано, что возможно. Оставшиеся деньги…
– Ах нет, ах нет, пожалуйста! Я еще хотела дать… Вот пока пятьдесят рублей.
|
|
|
– А зачем же это? Теперь осеннее время года наступает, могилы не убираются.
– Да, но видите ли… Я уезжаю. Очень далеко, за границу. Не знаю, когда вернусь…
– В таком случае, могу вам обещать на эти деньги уборку могилы в течение двух лет, не более.
– Я гораздо раньше пришлю вам еще! Я много пришлю… Я только не знаю, смогу ли я быть сама… Моя фамилия графиня Любен. Этот молодой человек, так безвременно угасший, был мой жених…
Она опустила глаза. Иван Карлович только равнодушно крякнул. Он не выспался.
– И вот, – продолжала графиня, которая, как видно, не прочь была поболтать, – я чту его память… Обстоятельства так сложились, что я… что я должна выйти замуж за… за дальнего родственника покойного и уехать навсегда во Францию. Я сама француженка по рождению, – прибавила она живо и улыбнулась, причем сделалась сейчас же вдвое красивее.
– Так-с… – задумчиво произнес Иван Карлович. – Изволите замуж выходить?.. Я тем не менее должен вам расписку дать в полученных от вас мною деньгах на украшение могилы № 17311 в продолжение двух лет…
Шарлотта не слушала дальше. Так же бесшумно, как вошла, она скользнула вон, миновала террасу и бегом бросилась в парк, прижимая руки к сердцу, которое стучало громко и часто. Было прохладно, хотя ветер стих; голубоватые, ранние сумерки наступали. На кладбище веяло пустынностью.
|
|
|
Шарлотта добежала до решетки Альберта и распахнула ее. Теперь она входила сюда как повелительница. Та, бездушная, потеряла все права. Зачем она приходила сюда? Издеваться над ним? Его невеста, перед свадьбой с другим! Проклятая, проклятая! Вон сейчас же эти грубые цветы! Они его холодят и режут.
И Шарлотта рвала, топтала богатый фарфоровый венок, мяла, силилась зубами надорвать широкую ленту с золотой надписью: «Helene a son Albert»[14]. Как она смела? Ее Альберт! Изменила, разлюбила и приехала еще издеваться над беззащитным! Никогда Шарлотта не допустит, чтобы хоть один цветок здесь был посажен на ее деньги. В копилке есть кое-что… Можно еще заработать… И у отца подменить… Это нетрудно.
Брызги фарфора случайно ранили руку Шарлотты. Она вздрогнула, увидав алую каплю на своей ладони. Но сейчас же схватила платок и перевязала рану.
Большие, бледные златоцветы, почти без запаха, вьющие только осенней сырой землей, качались теперь на могиле, вместо летних роз. Шарлотта тихо отвела их стебли и прижалась щекой к бархатистому, холодному мрамору барельефа. Она едва ощущала неровности очертаний профиля. О, милый, о, бедный! И она, сама виноватая перед ним, смела еще упрекать его в чем-то! Как она сразу не поняла, что надо защитить его, безответного, что эта Елена пришла издеваться над ним, что она не может его любить! Она нашла себе другого, существующего, теплого, с красными, мягкими губами, как Иоганн… Зато Шарлотта любит Альберта всей силой мысли и любви. Теперь она никому его не отдаст. А он… Зачем ему Елена, чужая, страшная, живая? Шарлотта бесконечно ближе ему.
|
|
|
И Шарлотта лежала так, прижавшись лицом к мрамору креста. Ее любовь, вся, была полна той сладостью безнадежности, той тихой негой отчаяния, которая есть на дне души, выплакавшей последние слезы, есть в конце всякого горя, – как в сумерках осеннего дня с чистыми, зеленовато-холодными небесами над молчащим лесом.
VII
Однажды, за чаем, в присутствии Каролины и болезненного часовщика, разыгралась неизбежная и все-таки неожиданная для Шарлотты сцена.
Отец был против обыкновения сумрачен. Часовщик вздыхал и кутался в кашне, никогда его не покидавшее. Каролина бросала на сестру значительные взгляды, которых та, впрочем, не видала.
Иван Карлович начал торжественно:
|
|
|
– Дочь моя, ты знаешь, что у меня сегодня был господин Ротте за окончательным ответом? И он очень прав. Уже ноябрь наступил. Время крайне соответствующее. Все это затянулось ввиду твоей болезни. Но теперь ты здорова. Иоганн очень, очень добропорядочный, прекрасный молодой человек.
– Папаша… – выговорила с усилием Шарлотта. – Я вас очень прошу… Я не могу теперь.
– Как так: не могу? Что это должно означать: не могу?
– Замуж не могу… Я еще молода…
– Молода! Что ж, дожидаться старого возраста для замужества? Но, но! Так не должны молодые девушки отвечать отцам. Отцы опытны, отцы знают. Должно повиноваться.
– Я не могу! – почти вскрикнула Шарлотта. – Иоганн мне не нравится! Я не пойду!
– Что такое? Не пойдешь? Смотрите, дети мои! – багровея, закричал Иван Карлович. – Ей не нравится прекрасный молодой человек, выбранный ее отцом! Старший сын богатейшего коммерсанта! Она не пойдет за него, когда я сказал его отцу, что с завтрашнего дня Иоганн может являться как жених моей дочери! Значит, слово мое нейдет в расчет!
Шарлотта слабо ахнула и закрыла лицо руками.
Каролина вмешалась в разговор.
– Что ты, Лотхен! Опомнись. Ведь надо же выходить замуж. Посмотри, какой Иоганн бравый! Сколько девиц по нем сохнет! Не волнуйтесь, папашечка, она образумится. Молодая девушка…
– Да, – покашливая, примолвил часовщик. – Молодые девушки, такой народ… С ними, между прочим, глаз да глаз нужен… Усмотреть ой как трудно!
– Зачем… Не надо смотреть… – прерывающимся голосом пыталась заговорить Шарлотта. – Неужели я не могу здесь… Разве я мешаю?
– Как не надо смотреть? – вне себя закричал Иван Карлович, опять мгновенно багровея. – Нет, надо, сударыня, надо! А я стар, я не могу усмотреть! Ответственности не могу взять! Нельзя, нельзя! Думать нечего! Я слово дал! Господин Ротте мой лучший друг! А усматривать я не могу! Яблонька от яблоньки не далеко растет! Вот что!
Он был вне себя, махал руками и захлебывался. Шарлотта вскочила и с рыданием бросилась из комнаты. Каролина побежала за ней.
– Что тебе? – почти озлобленно выкрикнула Шарлотта, увидя входящую к ней сестру. – Ты пришла меня учить? Зачем вы все так злы ко мне? Зачем мне нужно выходить замуж? Ну вот, ты вышла! Что же ты, счастлива?
– Это ты злая, Шарлотта, а не мы, – возразила Каролина. – Не понимаю, что с тобою сталось? Ты очень изменилась. Ты говоришь – я несчастлива. Но если бы Франц был здоров и я не должна была вечно дрожать, что потеряю его, я не жаловалась бы на судьбу. Так же и маленький Вильгельм все болен! А ты – другое дело. Иоганн такой здоровый, сильный, ты будешь с ним спокойна, детей наживете крепких… А вот за папашу я бы на твоем месте очень, очень боялась.
– Почему? – испуганно спросила Шарлотта. Вспышка ее прошла, она, робкая и горестная, сидела на своей постели, опустив руки и поникнув головой.
– Да как же, разве ты не знаешь? С ним может сделаться удар, он мгновенно скончается. Его нельзя волновать. Ты заметила, как он краснеет? У него давно приливы. Ты его огорчаешь, волнуешь непослушанием, он получит удар именно из-за тебя… За него вечно дрожать нужно…
– Что же мне делать? Что делать? – с отчаянием прошептала смятенная Шарлотта. – Зачем ты пугаешь меня, Каролина?
– Я нисколько не пугаю тебя. Это весьма обычно. Все мы, имеющие родственников и близких, должны охранять их и дрожать за них, помня, как непрочен человек. Ты покорись лучше, Шарлотта. Это советует тебе твоя сестра.
Лицо Иоганна, полное, улыбающееся, его выпуклые черные глаза с красноватыми жилками на белках вспомнились Шарлотте. Мраморный стол, вялая, темная мякоть с крупитчатым жиром, свежие тела быков, запах крови, первый этаж над лавкой, мухи, мухи… Шарлотта в последний раз с мольбой взглянула на сестру, как будто она могла все изменить. В эту секунду голова часовщика высунулась из дверей.
– Каролина, – прошептал он хрипло. – Иди, папаша тебя зовет. Иди скорее, ему что-то дурно.
– Ага! Вот видишь! – обратилась к сестре торжествующая Каролина, вставая. – Вот дела твоих рук.
Шарлотта тоже вскочила и в смертельном ужасе хватала сестру за платье.
– Каролина, Каролина! Подожди! Что с ним? Боже, как мне быть?
– Пусти меня, ты, злая дочь! Пусти меня теперь.
– Каролина, скажи ему… Ну все равно, если он не может меня простить, позволить… Что я говорю? Скажи, что я на все согласна.
Она упала головой в подушки. Каролина поспешно вышла.
Нездоровье Ивана Карловича оказалось пустяшным. Каролина и часовщик долго не уходили, совещались все вместе довольным шепотом. Шарлотту больше не тревожили. Пусть отдохнет от волнений, ведь она согласилась…
VIII
Было около трех часов ночи, когда очнулась Шарлотта. Она сама не знала, спала она, или пролежала в забытьи, без слез, без мыслей, без движенья, лицом к подушке, все время, с той минуты, когда сестра вышла из ее комнаты. Шарлотта приподнялась на постели. Все ее тело болезненно ныло, как от усталости, в голове стояли пустые шумы. Она помнила, что сказала Каролине, и знала, что это бесповоротно. Завтра придет Иоганн, ее жених, ее муж. Надо покориться… потому что так надо. О, видит Бог, она не виновата! Где ей бороться, такой слабой, такой робкой? Но она не хотела изменить, она даже не умела бы изменить, как не умеете разлюбить. Альберт, Альберт…
Она встала, медленно, совсем тихо. Из широкого окна с неопущенной занавеской лился голубой свет луны, казавшийся еще ярче от белизны снега. Снег выпал рано и лежал, морозный, хотя неглубокий. С той стороны окна, где было вставлено цветное стекло, лунные лучи, проходя сквозь него, ложились на пол огненно-прозрачными, синими пятнами. В комнате, как и на затихшем кладбище, за окном, – было туманно и бесшелестно. Порою снеговые, быстро бегущие облака застилали луну, и все на миг мутнело, тускнело, тени бежали, скользили, ширились – и вдруг пропадали, и опять голубел и холодел редкий воздух.
Шарлотта тихо сняла ботинки, чтобы не стучать, переменила измятое платье на белый фланелевый капотик. Она двигалась бесшумно и торопливо. Одна мысль, ясная, неумолимая, владела теперь ею. Надо идти. Завтра уже будет не то. Завтра она будет не она. Завтра придет Иоганн и поцелует ее, и она примет поцелуй, потому что станет его невестой, а потом женой, чтобы поселиться в новоотделанной квартире над лавкой. Теперь же, сегодня – Шарлотта еще прежняя, еще своя, еще живая. Она должна пойти к тому, кого она любит.
– Пойду… Проститься… – шептала она бессвязно, занятая лишь заботой выскользнуть из дома, никого не потревожив.
Ей не надо было слов, чтобы сказать Альберту, что она не виновата. Но ей смутно казалось, что он это скорее почувствует, если она будет там, около него.
В одних чулках, вся белая и легкая, как привидение, она скользнула по лестнице. Ни одна ступенька не скрипнула. Дверь, ведущая на балкон, была заперта. Ее собирались замазать, но еще не успели. Под черными потолками замирали ночные звуки, углубляющие тишину – дыхание спящих, треск мебели, шорох за обоями. С силой Шарлотта повернула заржавленный ключ. Он слабо визгнул, набухшая дверь стукнула и отворилась. Холод и запах снега заставили Шарлотту вздрогнуть. Но через секунду она уже бежала по зеленовато-голубой, искристой аллее, необутые ножки оставляли легкий, чуть вдавленный след.
Под черными деревьями было очень темно. Зубы Шарлотты стучали, она спешила добежать, точно там, у Альберта, ее ждало тепло. Опять снеговые тучи заслонили луну, все замутилось, искры погасли, расширилась тень. Но тучи разорвались – и снова перед Шарлоттой открылись голубые, тихие, туманные ряды крестов, мир, теперь совсем похожий на тот, который она видела сквозь стекло своего окна.
Вот и крайняя дорожка, вот решетка. Шарлотта упала на снежное возвышение могилы, раскрыв руки торопливо и радостно, как падают в объятия. Теперь, в самом деле, ей уже не было холодно. Снег, такой же белый, как ее платье, почти такой же, как ее светлые неподобранные косы, так ласково прижался под ее узким телом. Он был нежен и мягок. Он сверкал под лунными лучами на мраморе барельефа. Шарлотта коснулась, как всегда, своей щекой чуть выпуклого, нежного, теперь морозного профиля. От ее дыхания снежинки таяли, исчезали, улетали, очертания неуловимо-прекрасного, равнодушного лица становились все яснее. И долго Шарлотта лежала так, соединив за крестом побелевшие руки. Альберт был с ней, никогда она не чувствовала себя такой близкой ему. Она больше не мучилась, не боялась: она ни в чем не виновата, и он знает это, потому что и он, и она – одно. Сладкая, до сих пор неведомая истома, теплота охватывала ее члены. Он, Альберт, был около нее, ласкал, нежил и баюкал ее усталое тело. Часы летели, или, может быть, их совсем не было. Шарлотта не видела, как снова набежали пухлые тучи, потускнел во мгновение замутившийся воздух и без шелеста, без звука, стали опускаться на землю большие хлопья, легкие как пена… Сначала редкие, потом частые, зыбкие, они заплясали, закрутились, сливаясь, едва достигали земли. Убаюканная нездешней отрадой, Шарлотта спала. Ей грезился голубой мир и любовь, какая бывает только там.
А сверху все падал и падал ласковый снег, одевая Шарлотту и Альберта одной пеленой, белой, сверкающей и торжественной, как брачное покрывало.
Родина
Так медленно, склоняясь и хладея,
Мы близимся к началу своему.
Пушкин
I
Шло лето. Распустились серые глыбы снега, из-под них выглянули круглые, глянцевитые и темные булыжники мостовой. Плиты противоположного тротуара давно стояли голые, с коричневой водой в неровностях и выемках. Бледные, точно вымытые, небеса были чисты, и с них светило солнце, довольно теплое, хотя в тени еще сильно дышало холодом.
Тем не менее швейцар Петр «переехал на дачу». То есть он выставил пыльное и низкое окно в просторной швейцарской, около мягкого дивана, служащего ему вечным пристанищем, из каморки под лестницей вытащил стол, установил его перед этим диваном. Аксинья Филипповна принесла скатерочку и два чайника, и Петр с супругой уселись пить чай «на вольном воздухе». Хотя вольного воздуха, собственно, и не было, потому что и дверь не отворили, да и последняя рама выставленного окна тоже была плотно приперта, – однако все-таки дышалось легче, и камни мостовой, и тумбы, и красная, близкая стена противоположного дома – все виднелось яснее сквозь промытое стекло, а кривым коленчатым филодендронам и глянцевитым фикусам в горшках стало сразу просторнее на поширевшем подоконнике.
Дом, в котором служил Петр, был очень большой. Он выходил на три улицы и имел шесть подъездов. Одна улица была большая и трескучая, веселая улица – другая поменьше, хотя тоже не без веселости, а третья сторона выходила на площадь, где и трескотни, и народу было уже совсем мало. И все-таки первый подъезд от угла считался не очень скучным. Народу не столько, – но зато можно полюбоваться на длинную улицу вдали, на деревья церковного садика: посреди площади была круглая, белая церковь. Но Петров подъезд выходил, в сущности, даже не на площадь, дом здесь слегка вдавался в узкий и тихий переулок с плохой мостовой, и подъезд был как раз против грязного красного дома. А окно совсем уходило в переулок.
Петербургские швейцары, особенно из молодых, очень ценят в месте веселость. На Невский даже за меньшее жалованье идут. Но Петр не ценил и своим местом не огорчался, потому что был стар, да и сильно привык. Он двадцать семь лет провел в этой самой швейцарской, даже и диван был все тот же, хотя его много раз починяли. Петр – высокий и широкий старик, уже немного сгорбленный, с желтоватой, седой бородой, красными, малоподвижными, узловатыми руками и маленькими, недоумевающими и добрыми глазами. Он ходит, припадая на ноги (они у него болят), и говорит нечисто, а с порою детски-мягким, порою грубоватым акцентом всех уроженцев прибалтийских мест.
– Чтой-то, Петра, не рано ли мы нынче с чаем-то вышли? – спросила Аксинья Филипповна, громко прихлебывая с блюдечка. – Как будто еще тянет.
Аксинья Филипповна – маленькая старушка, с темным сморщенным личиком, в коричневом платке, вся всегда покорная и тихонькая. Она из Тульской губернии, попала в Петербург в прачки, и потом как-то неожиданно, уж далеко не в молодых годах, вышла за Петра. Детей у них никогда не было.
– Ну, рано? Чего рано? – рассудительно произнес Петр. – Тянет оно действительно из-под низу, так ведь вольный воздух, весенний. Очень хорошо.
Аксинья Филипповна промолчала.
– Еще на санях поедут, – прибавила она робко.
– На санях? Никогда этого не будет. Уж вон они, каменья-то, все на виду. Уж вон колески-то по ним гремят. Слышь, слышь, ломовой-то едет! Все как есть загрохотали, заговорили.
Петр проговорил это не то с радостью, не то с умилением. Восемь месяцев камни, которые он знал наизусть, были скрыты снегом. И теперь он точно радовался им, узнавая их.
Мимо, по переулку, совсем близко от окна, проезжали пустые ломовики. Мужики сидели на вздрагивающих досках, праздно свесив ноги. Громадные колеса вертелись, гудя, стуча и грохоча светлыми серыми ободьями, отскакивая от больших, неровных камней. И близкие каменные стены, о которые ударялся стиснутый грохот, повторяли и усиливали его.
– Гремят, – равнодушно произнесла Аксинья Филипповна, поглядывая на ломовых и на мелочную лавку напротив, в том же грязном красном доме, с лестницею вниз, под погнутым железным навесом. Стоячие вывески, наравне с тротуаром и окнами, изображали большой витой хлеб, свечи, составленные тесным ровным рядом, сигарные ящики и какие-то круглые коробочки, причудливо расположенные, со сводчатой надписью наверху: «Российская масляная вакса».
– Здесь вон грохот этот, каменья, – произнес вдруг Петр, изменяя тон. В голосе его теперь не было никакого умиления по поводу обнажившейся мостовой. Он говорил с суровостью. – Да, грохот. Пыль, это какая летом. А там-то, у нас-то, дома-то благодать! Сосны, это, шумят. Вверху так шумят, словно поют. Далеко слышно, как идет шум, идет-идет – и прокатится. Озеро, это, светлое, холодное. Зелень такая по холмам. А ветер широкий-широкий, страсть! Потому воля ему. А мхи-то под соснами голубые, светом солнце как ударит – смола-то желтая, это, и закапает на мох: кап-кап. Вот как у нас, Филипповна.
– А народ-то там какой, Петра? – спросила Аксинья Филипповна. Слушала она Петра с большой привычкой, как все давно известное, но далеко не без участия.
Дата добавления: 2020-12-22; просмотров: 58; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!