Шергин с японской точки зрения
Сначала я скажу немного о влиянии замкнутого мира «своих» на искусство. Это обращение к особенностям японского искусства необходимо для того, чтобы выявить особенности художественного мира Бориса Шергина.
По традициям японской эстетики считается красивым оставлять свободное поле, незаполненное пространство не только в произведениях изобразительных искусств, но и в творениях музыки и литературы. Почему? Объясняется это тем, что заполнение поля означает выбор какого-то одного варианта, исключающего все другие, а если пространство остается пустым, свободным, то создаются условия реализации сразу всех возможных вариантов, то есть возникает чувство полноты художественного творения.
Объяснение этих особенностей японской эстетики – в размерах нашей страны и объединяющей ее жителей общности мировоззрения. У Японии маленькая территория, половину которой занимают необитаемые горы. Кроме того, она имеет островное положение – со всех сторон нашу страну окружает, ограничивает море. Жителям такой маленькой замкнутой зоны поневоле пришлось научиться быть похожими друг на друга и в поведении, и в знаниях, и даже в чувствах, чтобы сохранять хорошие отношения друг с другом. Еще и сегодня у нас в обществе отчетливо выражено стремление держать себя так, как другие, – довлеют традиции коллективизма. В такой закрытой среде «своих» художник может оставлять поле пустым, рассчитывая на общее знание читателей, слушателей или зрителей. Они знают все варианты, которые могут заполнить это оставленное свободным пространство. Словом, замкнутость среды обитания японцев родила общество «своих».
|
|
|
В творчестве Бориса Шергина также воспроизводится замкнутый мир «своих», который очерчен, объединен сознанием и восприятием подобно тому, как японский мир – морем. Воронежские специалисты в своей выдающейся монографии, посвященной поэтике сказа, отмечают, что в сказовом мире «объединяются рассказчик и ''своя'' аудитория. В результате возникает круг ''своих''. По отношению к этому кругу автор и читатель находятся на позиции ''внешнего наблюде-ния'', взгляда со стороны» (1, 33). Отметим, что не только в сказе, но и в произведениях, написанных на основе фольклора, сознание рассказчика и слушателей противостоит «внешнему» взгляду автора и читателей. Это характерно и для шергинского мира, где «свои» – рассказчик и его аудитория – также отделены от внешней по сознанию и восприятию позиции автора и читателей.
В разных произведениях, представляющих собой стилизацию фольклорных текстов, возникают разные отношения между средой рассказчика-слушателя и посторонним по отношению к этой среде миром. Например, у Евгения Замятина и Михаила Зощенко уездная или городская обывательская среда подвергается сатирическому осмеянию с интеллигентской позиции автора-повествователя, характерной для письменной литературы. В их произведениях монолог рассказчика представляет собой двухголосое повествование, которое связывает между собой мир рассказчика-слушателя и «внешний» мир автора-читателя. То есть рассказчик полагает (писатель сообщает ему такое художественное задание), что повествует он только для слушателей, для «своих», но в то же время ткань монолога рассказчика сплетена автором так, что читатели испытывают отвращение к той мещанской провинциальной или обывательской петербургской среде, о которой повествователь рассказывает. А в «народных» произведениях Льва Толстого, напротив, искаженный, изуродованный цивилизацией мир автора-читателя критикуется с идеализированной автором крестьянской точки зрения. Носитель этой точки зрения в тексте, конечно, рассказчик-слушатель. В этом случае монолог рассказчика также является двухголосым повествованием, которое соотносит среду рассказчика-слушателя и «внешний» мир автора-читателя. То есть писатель позволяет рассказчику думать, что он говорит только для «своих», и в то же время так организует речь повествователя, чтобы читатель ощутил контраст между праведностью и красотой народного мира и пошлостью светского общества. В обоих случаях (и в творчестве Замятина и Зощенко, и в произведениях Льва Толстого) «чужое» сознание и восприятие автора-читателя исподволь проникает в речь рассказчика.
|
|
|
|
|
|
Что же касается шергинского повествователя, то в его речи не чувствуется вторжения «чужого» сознания, проникновения мира автора-читателя. Например, рассказчик из народа, незнакомый с образом жизни высших слоев общества, описывает уклад их жизни с помощью привычных для него реалий и представлений. (Так, в сказке «Волшебное кольцо» царевна сама крахмалит и гладит белье; к царю и царице обращаются с народным присловьем «У вас товар, у нас купец» и т.д.) По мнению исследователя шергинских сказок Н.В. Сюльковой, писатель прибегает к этой манере совершенно сознательно, для достижения комического эффекта (2, 54). Она считает, что Шергин не стремится к сатирическому осмеянию необразованности народа. И вместе с тем у Шергина, разумеется, нет ни критического, ни нравоучительного отношения к «чужому» миру, как у Льва Толстого. Монолог шергинского рассказчика не только не дает «чужому» взгляду вторгаться в него, но и сам не вторгается в мир автора-читателя. Мир рассказчика и слушателей в произведениях Шергина не противопоставлен никакому другому миру, он остается самодостаточным и цельным. В этом смысле шергинский мир «своих» (рассказчика и его аудитории) изолирован и закрыт от мира «чужих» (автора-читателя).
|
|
|
Народный мир рассказчика и слушателей, становящийся объектом наблюдения извне для автора и читателя, которые представляют точку зрения интеллигенции, воспитанной на классической литературе, – это элемент повествовательной композиции любого произведения, представляющего собой стилизацию фольклора. Кроме того, рассказчик может рассчитывать на сочувствие и понимание аудитории, «своего» слушателя – это также есть у любого писателя, создающего свои произведения на основе фольклорных источников. Шергин оказался среди них единственным автором, который выбрал способ создания замкнутого заповедника «своих», не подвергающегося оценочному проникновению «чужого» взгляда. Я думаю, что шергинский мир называется «Беловодьем души» не только из-за особенностей культуры Севера, но и потому, что это интимный мир полностью «своих», мир, закрытый, замкнутый и защищенный.
Примечания
1. Мущенко Е.Г., Скобелев В.П., Кройчик Д.Е. Поэтика сказа. Воронеж, 1978.
2. Сюлькова Н.В. Жанровое своеобразие современной русской литературной сказки (на материале творчества Б.В. Шергина и С.Г. Писахова): Дис. ... канд. филол. наук. М., 1998.
Марит Бьеркенг
(Альта, Норвегия)
Норвежские мотивы
в произведениях Бориса Шергина
Чем могут быть интересны норвежцам рассказы Шергина? Не слишком ли Шергин своеобразен? Может быть, он понятен исключительно русским?
Северный классик вызывает уважение у всех, кто знаком с его творчеством. Но Шергин не входит в число тех русских писателей, которые давно известны в Норвегии. Долгое время у нас о нем ничего не слышали, знакомство с его творчеством начинается лишь в наши дни. Так, в 2002 году в Норвегии вышел сборник, в котором было опубликовано несколько шергинских рассказов.
В связи с моими переводами произведений Шергина на норвежский язык я выступала перед различными аудиториями Норвегии с докладами о его творчестве: о сказках, грумантских былях, об архангельских новеллах и рассказах о детях, шкиперах, кораблестроителях. Реакция слушателей всегда была приблизительно следующей: «Какой интересный у вас материал! Вы будете еще переводить его произведения?»
Но подобный интерес к творчеству Шергина проявляется только на Севере Норвегии. Северянам в России тоже, наверное, знакомо равнодушие столиц ко всему провинциальному. Новый сборник с переводами был отправлен мною в редакции не только местных газет северной части Норвегии, но и всех ведущих газет нашей страны: в Осло, Берген, Трондхейм. Написали о нем, однако, только в северных газетах.
В принципе это можно понять. Жизнь людей, о которых пишет Борис Викторович, во многом похожа на жизнь наших предков на Севере: моряков, рыбаков, женщин и детей, шкиперов, занимающихся промыслом морских зверей на Шпицбергене. Несомненно, темы, мотивы и образы произведений Шергина интересны прежде всего северной норвежской аудитории.
Цель настоящей статьи – охарактеризовать некоторые рассказы, в которых Шергин затрагивает норвежские мотивы, а также объяснить, почему этот писатель интересен нам, норвежцам.
Когда я начала читать Шергина, меня заинтересовало прежде всего то, что он упоминает о норвежцах, о контактах с ними поморов как о чем-то совершенно естественном, повседневном. Первыми словами, прочитанными мною в его книге, были следующие: «Знаменитые скандинавские кораблестроители прошлого века – Хейнц Шифмейстер и Оле Альвик, рассмотрев и сравнив кораблестроение разных морей, много дивились искусству архангельских мастеров» (1, 63). Оле Альвик – подлинное норвежское имя. Рассказ из России, но пишет-то этот поморский писатель о нас! Мне сразу стало ясно, что Скандинавия, норвежцы – не чужие явления в художественном мире Шергина.
Михаил Пришвин в своей книге «За волшебным колобком», изданной в 1908 году, тоже рассказывает о норвежцах и Норвегии. Но при этом писатель смотрит на Скандинавию глазами исследователя: он изучает и оценивает своих северных соседей. Отношение же поморов к норвежцам, раскрытое в шергинских старинах и рассказах, совсем другое: Шергин не изучает нас как что-то чуждое, он передает устную традицию поморов и показывает, что для них рассказы о норвежцах и норвежском быте вполне естественны. Его произведения свидетельствуют о близких отношениях, существовавших между нашими народами с древних времен и до начала ХХ века.
Темы, лежащие в основе творчества Шергина, смыкаются с проблемами, изучаемыми в книгах о так называемых «поморских временах», например, в альбоме «Помор» 1992 года и в сборнике «Человеческое измерение на Севере», изданном в Архангельске в 1994 году (2). В течение последнего десятилетия в Норвегии часто слышат о поморах, но поднимаются в основном проблемы экономики, истории и статистики поморской торговли. Шергин же показывает нам не безликих представителей тех или иных социальных групп, а вполне реальных, живых людей. Кто же они, эти люди?
Разбойники-варяги
Темой некоторых рассказов является жизнь на Севере во времена варягов, когда скандинавы плавали на восток и нападали на жителей Поморья. В сагу скальда и историка XII века Снорри Стурлусона о нашем короле Улафе Святом включается рассказ о Туре Собаке, который снял с идола Йомале (финно-угорское название божества) серебряные и золотые украшения. Насколько мне известно, это случилось в Холмогорах (3, 345 – 347). О таких разбойниках-варягах рассказывает и Шергин.
В рассказе «Любовь сильнее смерти» можно прочитать: «По исходе зимы, вместе с птицами, облетела Поморье весть, что варяги-разбойники идут кораблем на Двину, а тулятся за льдиной, ожидают ухода поморов на промысел. Таков у них был собацкий обычай: нападать на деревню, когда дома одни жены и дети». Поморы принимают незваных гостей не самым дружелюбным образом и отвечают стрелами и копьями на крик варягов: «Куры фра? Куры фра?» (Шергин переводит этот вопрос как «Кто идет?», хотя правильный перевод – «Откуда?»). Главный герой рассказа, помор Кирик, зовет на бой: «Мужи-двиняне! Не пустим варягов на Русь! Побьемся! Потешим сердца!..
Корабли сошлись борт о борт, и двиняне, как взводень морской, опрокинулись в варяжское судно. Песню радости поет Кириково сердце. Блестит булатный оскорд. Как добрый косец траву, косит Кирик вражеские головы...» (1, 236 – 237)
В другом рассказе – «Ингвар» – варяжский вождь приезжает со своей дружиной на Белое море, «может, что купить или продать». Но без его ведома варяги сходят на берег и нападают на деревню, все мужчины которой ушли на промысел, а дома оставались только женщины и дети. Рассерженный Ингвар, захотевший остановить дружинников, «стал благословлять грабежников железным ломом», но один из них «ударил шкипера в лоб камнем». Варяги уплывают, Ингвара арестовывают и везут к игумену Филиппу в Соловецкий монастырь. Ингвар просит разрешения остаться в обители и спустя много лет умирает там же уже стариком, оставшимся в людской памяти как «сердобольный Игорь» (1, 249 – 251).
Лично мне очень нравится маленький рассказ «Ворон», герой которого Маркел Ушаков помогает маленькому саамскому мальчику прогнать с берега шайку разбойников, укравших у него оленя. Ушаков жил, конечно, позднее, не во времена варягов, и слово, которым Шергин называет разбойников («свеи»), означает не варяги, а шведы, или, скорее, скандинавы. Таким образом, есть все основания предполагать, что эти люди могли быть норвежцами. Жителям Северной Норвегии особенно приятно узнавать в этом рассказе родную природу, так редко находящую отражение в литературе: здесь и наша тундра, и мшистые сопки, и морошка, и ворон! Знакомая картина
(1, 200 – 201).
Русские разбойники
В одной из старин шергинского репертуара, «Старине о госте норвежине», разбойниками являются русские. Бродячий сюжет этого произведения хорошо известен: у поморки было девять сыновей и одна дочь. Трое сыновей умерли, а остальные отправились в море на ладье грабить купеческие суда. Дочка же вышла замуж «за норвежанина, за норвежанина за богатого», и муж увез ее «за сине море, за сине-то море да во свою землю» (4, 7).
Через несколько лет молодой купчихе удается уговорить мужа взять ее с собой в Россию, но в море на них нападают разбойники. Значимым для нас является то, что описанные в художественном произведении события ретроспективно отражают реальные отношения между жителями двух стран: русские и норвежцы и раньше плавали друг к другу в гости, заключали браки. Очевидно и то, что русско-норвежские отношения не всегда носили мирный характер. Так, в одном недавно изданном норвежском сборнике, посвященном традиции старинных устных былей, все еще бытующих среди жителей Северной Норвегии, встречается сюжет о том, как русские разбойники приезжают в Финнмарк, чтобы грабить местных жителей (5, 30 – 31). Особенно же распространен «сусанинский» мотив: один из норвежцев уводит русских разбойников за обрыв и таким образом спасает свою деревню. Отголоски подобных преданий запечатлены и в топонимии. Так, в Альте есть место Русселюфт, что означает «русский залив» (слово «люфт» происходит от саамского слова luokta [луокта] – залив).
Герои былей
В «Старине о Варламии Керетском» Шергин рассказывает о жившем в ХVI веке кольском священнике, который из ревности убил жену, изменившую ему со скандинавом по имени Улаф (или Фарлаф). В наказание за это он был обречен вечно плавать по морям. Шергин рассказывает, что, когда туман окутывал беломорские берега, старики говорили: «Варламьева лодья подошла», и продолжает: «Отец мой, бывавший в Северной Норвегии, говорил, что, когда с Мурманского берега повалит туман к Вардё и Вадзё, рыбаки-норвежцы шутят: – Русский поп жену привез» (1, 466). Об этой устной традиции рассказывает и Унни Сильднес в своей кандидатской диссертации о Трифоне Печенгском (6), но она ссылается на агиографические произведения (житие святого Варламия), а Шергин говорил о бытовании этого мотива в устном поэтическом творчестве. Приведенный пример наглядно доказывает, что у норвежцев и русских существовала некая общая фольклорная традиция.
Роль Шергина как посредника между двумя народами проявляется и в рассказе «Гость с Двины», развивающем древний, известный еще со времен Великого Новгорода мотив. Честный помор Андрей и его товарищи «сообща вели договоренный торг с городом скандинавским Ютта Варяжская». (Мы не знаем, какое именно поселение имеется в виду; может быть, это Tjøtta в области Нурланд. Если это так, то данный топоним может служить интересным доказательством того, как далеко на юг Норвегии плавали поморы.) В Ютте Андрей «явился в гильдию, сдал договоренный товар секретариусу и казначею. Сполна получил договоренную цену – пятьсот золотых скандинавских гривен». (Любопытно упоминание о том, что Андрей знает «скандинавскую речь».) Андрей помогает норвежской женщине деньгами из общей казны, чем по приезде домой в Архангельск вызывает гнев товарищей. Он расстается с ними, уезжает на Новую Землю и там умирает.
Позднее норвежец, жене которого Андрей помог, приезжает в Архангельск, чтобы вернуть долг ее спасителю. При этом его поездка описывается как самое рядовое, ничем не замечательное явление. Вместе с товарищами Андрея, которые, увы, слишком поздно узнали о его благородном поступке, норвежец решает потратить деньги на то, чтобы увековечить память об Андрее и повесить на звонницу остерегательный колокол на Западном Мурмане, «близ Бусой салмы». «Это место, – говорят поморы, – вы, скандинавы, зовете ''Жилище туманов''». В рассказе оно именуется также «Бусой варакой». Варака – маленький остров. А салма – слово финского происхождения (salmi – «морской пролив»). Примечательно, что пролив между городом Вардё, находящимся на острове, и полуостровом Варангер называется «Bussesundet», (Бусой пролив), но пока невозможно установить, идет ли речь об одном и том же месте.
Колокол звонил, предупреждая моряков об опасности, триста лет, а потом случилось землетрясение, остров исчез в море, и колокол, «звеня и рыдая, как птица слетел в глубину морскую». Шергин вспоминает рассказы моряков о том, что колокол продолжал звонить и на дне морском (1, 241 – 247). Когда я рассказывала об этом произведении Шергина в Вардё осенью 2002 года, один из слушателей сообщил, что на берегу неподалеку от этого города есть место, которое называется Gullringnes – «Мыс золотого звона»...
Торговцы
«Поморская торговля» является норвежским понятием, поэтому мы не встречаем у Шергина этого выражения. Но в его рассказах довольно часто упоминается о различных контактах поморов с Норвегией. Так, например, в рассказе «Детство в Архангельске» говорится о том, что в домах архангелогородцев стояла «по наблюдникам синяя норвежская посуда» (1, 43). Иногда его герои ходят в одежде, купленной в Норвегии, или же сообщается, что они плавали в эту страну. Норвежцы не привыкли к тому, чтобы о них говорили жители других стран, а тем более писали в художественных произведениях.
В связи с понятием «поморская торговля» хочется напомнить о рассказе «Матвеева радость», в котором повествуется о том, как мальчишка из бедной семьи собственными силами и терпением добивается лучшей, состоятельной жизни. Матвей – настоящий помор, и на своем первом судне он плавает именно в Норвегию. «Время было к снегу, а молодой «хозяин» новым-то суденком подрядился триста пудов жита в Норвегу доставить. Моря бойся пуще осенью, а молодецкое сердце зарывчиво. Веку мне тогда стукнуло двадцать пять годов. Так бы карбас-то взял в охапку да пешком по водам побежал...
Погрузились. Поплыли океан-морем. Не доходя Тана-губы (tana – фьорд или глубокий залив в Восточном Финнмарке. – М.Б.) пала несосветима погодушка. Парус оборвало, мачту сломало, руль не послушался. Положило карбас вдоль волны, бортом воды зачерпнуло. Не поспели мешков выкидать, опружило кверху дном. Было народу пять человек, трое поспели за киль ухватиться, двоих отхватило прочь...
Сутки океан-батюшко нашим карбасом играл, как мячиком. Наигрался, в камни положил. Мы трое на гору выползли, а суденышко мое погибло. Я ноги и живот ознобил, идти не замог, послал товарищей объявить жителям, а сам еще двои сутки на этой горе волосы рвал да рот открывал. Для чего я двенадцать лет силу складывал, недопивал, недоедал?! Прости, моя свобода...
Добры люди поставили меня на родину, в Корелу» (1, 265).
Не трудно представить себе сострадание норвежцев, нашедших на берегу замершего русского шкипера. В нашей стране, в свою очередь, также известны примеры того, как норвежцев подобным же образом выбрасывало на берег Поморья. Так, например, Людмила Егорова в своей книге «Пинежские зарисовки» рассказывает о норвежце Сольфесте Гундерсене, который в 1880-е годы попал в Мезень (7, 182 – 190).
Поморы и жители Северной Норвегии были объединены сходной судьбой, в одинаково сложных природных условиях боролись за жизнь, в равной мере сталкивались с несправедливостью в обществе. Матвей ясно видит, какое различие существует между богатыми и бедными: «Работал я в кабале у богатея. Главная-то отчего у нас кабала учинялась? Своего суденка нет – в ложке за море не поедешь. А у богача судно, да еще океанское, трехмачтовое. У него снасти из Норвегии да из Англии, у него все возможности...
Поморская земля нехлебородима; зима нас прижмет, вот и явимся к благодетелю: дай муки, дай хлеба, дай круп, дай денег, дай того-другого. Он добр, он даст в долг, чтобы летом у него на судах да на промысле отрабатывали.
Что же выходит? Товар-то свой по самой бессовестной цене поставит, а работу нашу оценит грошами. В одну навигацию зимнего долгу не отработаем, а другая зима подходит – в новые долги заберемся у того же хозяина» (1, 266).
Мы знаем, насколько важную роль сыграла поморская торговля для норвежских северян в их борьбе за освобождение от власти богатых бергенских купцов, владельцев рыбацких становищ на норвежском побережье. Хотя нам рассказывают, что в Поморье общество было относительно эгалитарным, социальные условия, в которых живет Матвей, все-таки похожи на норвежские.
Мореходы и кораблестроители
В своих рассказах Шергин подчеркивает, что суда из Архангельска плавали всюду: «От архангельских пристаней беспрестанно отплывают корабли во все стороны света. На запад – в Норвегию, Швецию, Данию, Германию, Англию и Америку, на север – к Новой Земле, на Шпицберген, на Землю Иосифа» (1, 37).
В рассказе «Рождение корабля» читаем о том, как отец Бориса Викторовича плавал в «Датску-Норвегию» на шняке – старинном судне без палубы, и как профессора в Стокгольме или Копенгагене приводили студентов, чтобы те увидели старинный тип кораблей – «то-де корабли древних мурманов (норманнов)». Слово норвежец по-норвежски звучит как nordmann (нурман). Слово шняка (или, правильнее, шнека) древнескандинавского происхождения. В современном норвежском языке слово snekke (снекке) означает «небольшое деревянное судно».
Мастер Конон, о котором рассказывается в этом же произведении, обучался в Скандинавии кораблестроению, норвежскому языку и многому другому. Одного из его подмастерьев даже зовут Олаф (Улаф) (1, 63 – 74). Приятно узнать, что обмен студентами между Норвегией и Россией – не новое явление.
Живое общение жителей Норвегии и российских поморов является фоном, на котором происходит действие многих шергинских рассказов. Шергин гордился «отцовым знанием», то есть традициями кораблестроения и мореходства своих предков, и, наверное, очень хорошо понимал критическое отношение архангелогородцев к председателю Петербургского комитета помощи поморам Брейтфусу, в 1900 году съездившему в Норвегию за чертежами для проекта промышленного парусного судна, на котором собирались учить моряков: «Зачем было ходить на поклон к варягам? Разве на севере России нет своих опытных судостроителей?» (1, 28)
Норвежские корабли также заплывали в северные гавани России. В рассказе «Ваня Датский» Шергин пишет: «Не поспеет норвецкое суденышко кинуть якорь, Иванушко является с визитом, спросит: поздорову ли шли? Его угощают солеными ''бишками'' – бисквитами, рассказывают про дальние страны» (1, 145). И у норвежцев были точно такие же воспоминания о визитах на поморские суда, на борту которых шкиперы угощали их пряниками. В северо-норвежском диалекте даже остались слова пренник и бонбон из общего языка торговли на Севере – руссенорска. В качестве примера приведем отрывок из воспоминаний Шарланки Фигенскоу, дочери богатого норвежского купца с острова Хелгёй: «Как только приплыли русские суда, мы, дети, необыкновенно обрадовались. Мы знали, что нас будут приглашать на борт: маму, папу, нас, детей, даже домработницу. Русские были приятные, добродушные и гостеприимные люди. Угощали они нас самим вкусным чаем, мармеладом, водкой, маленькими сибирскими орешками, русскими бонбонами, завернутыми в пестрые бумажки, печеньем, удивительно вкусным вареньем (из клубники или малины), крендельками и сухариками» (2, Роmоr, 125).
Возлюбленные и супруги
В наше время в северных областях Норвегии, особенно в Финнмарке, заключаются довольно много браков между норвежцами и русскими. Рассказ о Ване Датском свидетельствует, что смешанные браки были на Севере и в старые времена. Ваня женится на датской женщине и возвращается в Архангельск только много лет спустя, чтобы увидеть мать. Потом он привозит сыновей к бабушке, а через год они не хотят больше возвращаться в Данию. В конце концов вся семья остается в Архангельске. Жена-датчанка говорит:
«– Джон, останемся тут! Здесь такие добрые люди.
Аграфена веселится:
– Вери гуд, невестушка. Где лодья ни рыщет, а у якоря будет»
(1, 150).
Аниса в одноименном рассказе выходит замуж за норвежского купца, но оказывается, что она нужна ему лишь как средство обогащения. Аниса рассказывала отыскавшему ее в Норвегии архангелогородцу Сане: «Перед подружками нать было похвастаться, что муж иностранец. Вышла шутя, думала, что за Европа, что за Норвега. Дале узнала... У старика тогда шикарной ресторан был, картеж... И я главна приманка. За одно погляденье англичана деньгами, американа брильянтами платили» (1, 181). В конце концов Анисе удается освободиться от унизительного положения и вернуться в родной город. Естественным и общим для шергинских героев является желание вернуться домой, в Архангельск.
Статьи и книги, посвященные творчеству Бориса Шергина, показывают, что он интересен и как мыслитель, и как сказочник, и как бытописатель Архангельска, и как носитель красочного, богатого, своеобразного языка, наследник и продолжатель старинной устной традиции поморов.
Но нам, норвежцам, Шергин интересен еще и тем, что в его произведениях изображаются люди, похожие на нас, и условия их жизни, очень сходные с нашими собственными. Северный край Норвегии во многом отличается от южных областей страны, и мы, северяне, часто чувствуем, что на юге не понимают нас, не интересуются нами. И вдруг, читая шергинские рассказы, видишь, что наш край как будто расширяется на восток, что там есть люди, которые с незапамятных времен считают нас близкими и равными себе. Борис Шергин нам интересен и мил тем, что он возвращает Северной Норвегии и российскому Поморью важную часть нашей общей истории.
Примечания
1. Шергин Б. В. Древние памяти. Поморские были и сказания. М.: Худож. лит., 1989.
2. Pomor: Nord-Norge og Nord-Russland giennom tusen år / Einar Niemi (red). Oslo; Gyldendal, 1992; Den menneskelige dimensjon i nordområdene / Petter Nielsen og Gunnar Opeide (red). Arkhangelsk, 1994.
3. Snorre Sturluson. Norges kongesagaer. Oslo: Den norske bokklubben, 1979.
4. Шергин Б .В . У Архангельского города, у корабельного пристанища. М.: Госиздат, 1924.
5. Hodeløse menn og ihjelfrosne haikere/ Levende sagntradisjon fra Nord-Norge / Larsen, Ann Sylvi og Roald (red). Tromsø, 2002.
6. Unni Sildnes. Trifon Pečengskij. En ortodoks helgen i norsk og russisk tradisjon. Hovedoppgave i russisk literatur. Universitet i Tromsø, 1997.
7. Егорова Л.В. Пинежские зарисовки. Архангельск, 1995.
М.В. Никитина
(Архангельск)
Дата добавления: 2020-01-07; просмотров: 144; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!