Три П: Пелевин, Проханов, Путин 9 страница
У нынешнего российского чиновничества – своя школа сближений, негласно оппонирующая либеральной модели. Тут практически безальтернативна фигура Петра Великого – хотя свойство первого императора со вторым президентом, пожалуй, исчерпывается Питером. Ну и некоей условной хованщиной лихих девяностых.
О причинах любви отечественной бюрократии к Петру Романову сказано в последнее время немало – скажем, весьма любопытны на сей счет мозаичные рассуждения Альфреда Коха, рассыпанные по «Ящикам водки».
Для меня интересней сериальный аспект – в 2011 году на канале «Россия» (официальней некуда) прошел четырехсерийный фильм Владимира Бортко «Петр Первый. Завещание».
Член КПРФ Бортко, симпатизирующий, однако, «центральным убеждениям» хотя бы на уровне кинокорпорации, неустанный перелагатель классики, потолка своего достигал на фельетонном материале, пусть и с претензией на глобальные обобщения – «Собачье сердце». А вот при покушении на эпос и масштаб опускался в полупровалы – «Мастер и Маргарита», «Тарас Бульба».
В «Петре» он попытался соединить обе истории, глобалку с бытовухой (не без привкуса памфлета – коррупция, окарикатуренные чиновные нравы, интриги), ибо «Завещание» – фильм по сути о семейной драме великого монарха, поздней и горькой любви тирана, трагическом отсутствии преемника – и речь здесь не об одном престолонаследии.
Да‑да, повторяю, год выхода 2011‑й – последний полный год медведевского зиц‑президентства…
|
|
|
С исторической точки зрения фильм Бортко – своеобразная «езда в незнаемое». Сценаристы разрисовывали цветными фломастерами контурную карту – в нынешней России даже образованная публика мало представляет петровскую эпоху после Полтавы, петербургский, имперский ее период.
Сначала – о клюкве. Трагедия великого человека, которому некому на закате вручить огромное дело своей жизни, – сюжет сам по себе самостоятельный. Бьется он с эпохой в деталях и нюансах – хорошо, нет – ну и ладно. Потому не буду цепляться к парикам и костюмам, но танец живота в исполнении Марии Кантемир – Лизы Боярской на фоне России начала осьмнадцатого столетия – явный и диковатый перебор. Оно понятно, что Петр Алексеевич западничеством и смеховой культурой растопил домостроевские основы византийской Руси, забили грязи и гейзеры, но до голых пупков и при Екатерине не доходило!
Царь, как известно, умел и любил париться в бане, поэтому сцена, когда мужичок‑помор бьет Петра веником, будто гвозди в спину вколачивает, достойна голливудской поделки а‑ля рюсс; Брежнев, стреляющий одного за другим, как резиновые игрушки в тире, дюжину кабанов, выглядит даже убедительней. Хотя сама сцена с выведением почечного камня народными средствами – по‑киношному сильная.
|
|
|
Картинка: мрачный колорит петровской эпохи подменен вялой машкерадной суетой в духе отечественных экранизаций Дюма – и наличие Боярских усиливает сходство.
Было примерно так:
«В Донском монастыре разломали родовой склеп Милославских, взяли гроб с останками Ивана Михайловича, поставили на простые сани, и двенадцать горбатых длиннорылых свиней, визжа под кнутами, поволокли гроб по навозным лужам через всю Москву в Преображенское. Толпами вслед шел народ, не зная – смеяться или кричать от страха.
(…) Гроб раскрыли. В нем в полуистлевшей парче синел череп и распавшиеся кисти рук. Петр, подъехав, плюнул на останки Ивана Михайловича. Гроб подтащили под дощатый помост. Подвели изломанных пытками Цыклера, Соковнина, Пушкина и троих стрелецких урядников. Князьпапа, пьяный до изумления, прочел приговор…
Первого Цыклера втащили за волосы по крутой лесенке на помост. Сорвали одежду, голого опрокинули на плаху. Палач с резким выдохом топором отрубил ему правую руку и левую – слышно было, как они упали на доски. Цыклер забил ногами – навалились, вытянули их, отсекли обе ноги по пах. Он закричал. Палачи подняли над помостом обрубок его тела с всклокоченной бородой, бросили на плаху, отрубили голову. Кровь через щели моста лилась в гроб Милославского…»
|
|
|
Алексей Н. Толстой, «Петр Первый».
А получилось: «Не вешать нос, гардемарины!» – бодренькими голосами перезрелых юношей, которые мало что знают об эпохе, однако понимают, что воровали и трахались там не меньше нынешнего.
Но – куда более важный и по‑своему знаковый анахронизм. Откуда в Петербурге одна тыща семьсот двадцатых годов живой и здоровый князь Федор Ромодановский? Скончавшийся в 1717 году князь‑кесарь только похоронен в Петербурге, в Александро‑Невской лавре, а так безвылазно проживал в Москве, где руководил страшным Преображенским приказом.
В главе «Два Владимира: Путин из страны Высоцкого» я еще скажу о занятном феномене отечественного искусства: кто бы ни брался за петровский контент и с каких угодно позиций (а это тот, по‑своему уникальный случай, когда объективности искать не приходится), всегда на первом плане окажется пытошная изба Преображенского приказа как главный символ эпохи. Или публичная казнь (каждая серия «Завещания» ею начинается – хотя до подлинности – той, что в процитированном отрывке из Алексея Н. Толстого, – Бортко не дотягивает) в потешном, «карнавальном» антураже.
|
|
|
В этом смысле произведенное режиссером воскрешение Ромодановского с перенесением в имперский Питер (без особой сценарной нужды) – по‑своему даже закономерно и показательно. Кулинарно‑политический афоризм Петра «обедал у меня, а ужинать будешь у князя Ромодановского» просится в святцы любого крупного российского чиновника. Надо сказать, что худощавый Сергей Шакуров в роли князя‑кесаря польстил прототипу – Ромодановский, как известно, был тучен и «собою видом как монстра». А еще отличался от шакуровского образа тем, что всегда и демонстративно носил русское платье.
…Один из самых известных фразеологизмов путинского времени – о «чекистском крюке» (авторства Виктора Черкесова, давнего соратника и тогдашнего главы ФСКН), вне зависимости от того, что там изначально подразумевалось, – на уровне образа возрождает ромодановскую стилистику. Заплечных дел мастеров, дыбу и прочий генетически узнаваемый инструментарий…
Опять же голой клюквой не объяснить главную удачу фильма: синеглазого Александра Балуева в главной роли исторически темноглазого Петра. Актер, набивший руку и оскомину в ролях то военных авторитетов, то чиновников‑братков, получил возможность раскрыть свой нехилый потенциал и сделал это блестяще – вплоть до особой пластики согнутого болезнью и властью тирана и удивительной органики русского европейца, угасающего любовника и сыноубийцы.
Как всегда, замечательны Маковецкий – Александр Данилыч Меншиков – и Филиппенко – Петр Андреич Толстой, создавшие рельефные образы первых соратников и интриганов эпохи, однако не покидает ощущение, что прекрасные актеры будто выламываются из двухмерного сценария и работают не благодаря ему, а вопреки.
Владимир‑то Бортко явно рассчитывал на многомерность или как минимум многогранность. С оглядкой на верхний зрительский ряд… Финальная сцена – гроб императора, который соратники несут по нынешнему Невскому среди авто на заснеженный невский лед… Если воспринимать аналогии прямо и лобово – даже не по себе становится.
Но большие телевизионные начальники – народ тертый: знают, зачем и для кого работают.
* * *
О бортковском «Петре» поговорили в общем негусто, в отличие от вышедшего двумя годами ранее фильма «Царь» об Иоанне Грозном в 1565–1969 годах – времени учреждения и разгула опричнины.
Либеральная критика фильм осторожно – и несколько даже дистанцируясь – одобрила, патриотическая обругала, но в основном мессидже обе сошлись – не парадоксально, а скорее предсказуемо, по‑традиции объединив государственность и патриотизм. Тогда как для авторов – и здесь их пафос – это вовсе не синонимы.
Павел Лунгин – художник разноплановый, после «Олигарха» с его непроизвольным окарикатуриванием эпохи первоначального накопления и 90‑х вообще, с отчетливо‑березовской биографической первоосновой («Большая пайка» Юлия Дубова; он же – соавтор сценария), с аллюзиями из «Крестного отца» и советской производственной драмы Лунгин снимает «Остров» с таким подлинным интересом к православию, как будто режиссер всю жизнь изучал «Добротолюбие» параллельно с духовной практикой отдаленных скитов и приходов.
В «Царе» православие уже не содержание, но фон, однако вновь демонстрируется не только глубокое знание предмета, но и умение «подсадить» зрителя на вневременной мотив русского эсхатологизма в антураже церковного мученичества и сектантского изуверства.
Многие деятели считают синонимами патриотизм и православие, с этой стороны никаких вопросов к Лунгину, кажется, вовсе быть не должно.
Автор сценария «Царя» – пермский прозаик Алексей Иванов, один из самых интересных современных российских писателей; судя по его лучшему на сегодняшний день роману «Золото бунта» – глубокий знаток уральской истории с географией, равно как ветвей и практик русского раскола. Что, вроде бы, может быть патриотичнее…
Тем не менее многие рецензенты отказывают авторам именно в патриотизме. Другие и параллельные претензии – русофобия, искажение образа Грозного, грехи против исторической правды.
Николай Бурляев говорит, что великого царя изобразили бомжем и упырем – речь тут явно о внешности Мамонова с единственным клыком во рту. Дескать, в 1565 году Иоанну было 35 лет от роду и был он мужчиной в расцвете сил – чистый Карлсон. Здесь обычное перенесение современных представлений на средневековье, когда средняя продолжительность жизни даже знатного мужчины не превышала как раз 30–35 лет, беззубыми все были с юности, к тому же здоровье Грозного было изрядно подорвано кутежами и походами; прогрессировавшая к тому времени душевная болезнь тоже не способствовала омоложению.
Критики фильма подверстывают под русофобию чрезмерное изображение опричных зверств. Действительно, тогда еще не случилось «заговора Старицких», в ходе розыска по которому, согласно синодику Иоанна Грозного, было казнено свыше трех тысяч человек, разорения Новгорода и пр. Да, масштабные кровопролития были еще впереди, но погромы «земщины» уже начались, равно как и кровавые забавы кромешников. Конечно, опричники, будучи людьми верующими (многие, как и Грозный, фанатично) не могли поджечь церковь с монахами, но мне представляется, будто этот анахронизм Лунгин допустил сознательно – перекинув мостик из эпохи Иоанна во времена Алексея Михайловича и Петра – изведения раскола, самосожжений старообрядцев, неистовой проповеди Аввакума…
Бывали и потехи с медведями, душегубствовал сам Грозный – известен случай, когда Иван, посадив конюшего Ивана Федорова‑Челядина на трон и обратившись к нему с шутовской речью, затем бросился на боярина с ножом и заколол его. Добивали опричники.
Я бы и сам нашел в лунгинском кино корзинку исторической клюквы – непонятки со взятием и оставлением Полоцка (даты никак не бьются), Малюта Скуратов был тогда рядовым опричным татем, а не правой рукой царя, митрополиту Филиппу Иоанн в мешке прислал голову не племянника, а троюродного брата… Но все это ерунда, и пафос обличителей Лунгина несостоятелен, поскольку фильм о другом.
Не о конфликте царя с церковью, власти светской с властью духовной. Фильм о вечной, на уничтожение, войне господствующей идеологии с гражданским обществом. Идеология может быть построена на идее централизма и фразе из Послания Павла к римлянам «любая власть от Бога». Она может при этом облекаться в эсхатологические предчувствия на подкладке душевной болезни, реализовываться в странной смеси тиранства со скоморошеством.
А может – банальным обывательским цинизмом современной власти, берущей начало в застое Брежнева и Черненко.
Да и гражданское общество у нас всегда никак не сообщество, а набор одиночек, понимающих Христа через Евангелие, а не послания Павла, почему‑то уверенных в необходимости милосердия, несущих свет знания, готовых положить «живот за други своя», убежденных в торжестве добра и справедливости… На мой взгляд, люди, подобные митрополиту Филиппу, и есть истинные патриоты России. Они до последнего готовы к сотрудничеству с властью, но когда тиранство и неправда переходят все границы, становятся обличителями и приносят себя в жертву…
Об этом фильм Павла Лунгина с его православным фоном, трагическим сюжетом и страшноватым открытым финалом – «государевым весельем» на пепелищах, бродячим псом и воплем Грозного: «Где мой народ?»
* * *
Мой приятель, композитор и психиатр Саша Мордовин, на параллель с Путиным указал, комментируя одну из первых сцен: Иоанн завершает молитву и выходит к народу. Лысый, дескать, согбенный сморчок в грязной нательной рубахе преображается по мере того, как ближние одевают его в «царское», накладывают бармы и шапку Мономаха. Становится могуч, страшен и судьбы человеческие за вихор берет.
Аналогию, но не с царской стороны, а с митрополичьей, поддержал протодиакон Андрей Кураев: «Случайно или нет, что выход этого фильма пришелся на первый год нового патриаршества? Не предстоит ли и Патриарху Кириллу стать наследником не только трона св. Филиппа, но и его креста? Не есть ли этот фильм своего рода духовное завещание от св. Филиппа к Патриарху Кириллу?»
А вот забавная деталь, почерпнутая из «Википедии»:
«Фотограф съемочной группы Алексей Дружинин несколько месяцев спустя после завершения съемок стал личным фотографом председателя правительства России Владимира Путина и продолжает являться таковым по состоянию на январь 2010 года».
Вообще‑то между Владимиром Путиным и Иоанном Грозным, как это ни парадоксально, можно найти общего гораздо больше, чем с Петром и Сталиным.
Разумеется, не в практике, а в стилистике.
И конечно, надо помнить о повторении истории в виде фарса и ускоренной перемотки.
Скажем, многолетнее правление Грозного отнюдь не монолитно и разбивается на самые разные периоды и даже эпохи. Схематично: опричным и послеопричным репрессиям предшествовало царствование если не мирное, то весьма стабильное – просвещенные реформы, территориальная экспансия (Казань, Астрахань, в общем, отмена парада суверенитетов). Молодой царь, ведомый мудрыми советниками – священником Сильвестром и чиновником Алексеем Адашевым, – преодолевал боярскую смуту и строил национальную экономику на разумных, компромиссных началах. (Тут в сравнение с Сильвестром и Адашевым просятся Александр Волошин и, пожалуй, Михаил Касьянов.).
Но и репрессивная практика Иоанна не была однородной – дело тут даже не в учреждении и упразднении опричнинины, а в приливах‑отливах, смене кромешной тьмы лучиками либерализма, пардон, покаяния. Не так ли и путинские, дискретные и вымученные, мобилизационные кампании – с их антиоранжистской риторикой о внешнем враге и законсервированными с иоанновых времен мотивами «измены»?
Знаменитая мюнхенская речь Владимира Путина (февраль 2007 года) в основных своих посылах как будто повторяет эпистолярное наследие Ивана Васильевича. Стилистическая близость наиболее очевидна в явной неадекватности претензий. Иоанн писал христианским королям – шведскому Юхану III, правителю Речи Посполитой Стефану Баторию, английской Елизавете I – послания одновременно кичливые и оскорбительные, обвинял в «ересях люторских» и арианских: «искру благочестия истиннаго христианства в Российском царстве сохранит и державу нашу утвердит от всяких львов, пыхающих на ны» . Европа над «варваром» посмеивалась: поляки брали Полоцк и Великие Луки, разгромили воеводу Хилкова под Торопцом, шведы овладели Нарвой, Псков не пал только благодаря беспримерному героизму обороняющихся.
Но даже прося Батория о мире (а Украина, с Киевом и майданом, тогда входила в состав Речи Посполитой), Иоанн вновь пеняет коллеге на неполноценность статуса выборного короля: «Мы, смиренный Иван Васильевич, великих государств царь и великий князь всеа Руссии, по Божьему изволению, а не многомятежному человеческому хотенью…»
Сей посыл так и просится в историю сложных взаимоотношений Москвы с Киевом в нулевые…
Известная политическая практика – не ставить на одну силовую лошадку: у Грозного сыском последовательно занимались представители то опричного, то удельного двора, находящиеся в смертной конкуренции друг с другом, чисто ФСБ и Генеральная прокуратура плюс Следственный комитет, МВД с Наркоконтролем…
Грозный к концу правления испытывал странное притяжение к Лондону (ряд историков полагает, что он планировал бежать от мятежа в Англию): сватался к королеве Елизавете, получив отказ, вел переговоры о браке с Елизаветиной племянницей Марией Гастингс, объяснял посланникам, что женат, конечно, здесь у себя седьмым браком, но отправить боярскую дочь Марфу Нагую в монастырь – для него не вопрос… Не забывая обличать «англичанку» (которая еще не гадила – Грозному тактично объяснили, что «королевина племянница княжна Мария (…) больна и рожей не самое красна» ) в ересях и сомнительной легитимности.
Обличения остались на месте, а планы Ивана Васильевича (он рассчитывал отплывать в Лондон со всей своей казной) в наши дни осуществила многочисленная олигархическая диссида. К Роману Абрамовичу, «путинскому олигарху», «кошельку» (дефиниции эти общеупотребимы), относится только первая часть определения, потому уместно предположить: он осуществил мечту Грозного, так сказать, за Путина.
Все эти сближения так или иначе спекулятивны, упражняться тут можно еще долго, но вот история с зиц‑президентством Дмитрия Медведева чрезвычайно близко к тексту повторяет единственный, пожалуй, прецедент российской истории – когда государь временно уступает трон чиновнику из ближнего окружения, явно лишенному политических амбиций.
В 1575 году Иоанн Грозный отрекается от короны (вторично; результатом первого отречения стало учреждение опричнины) в пользу татарского служилого хана Симеона Бекбулатовича. «Татарин въехал в царские хоромы, а великий государь переселился на Арбат. Теперь он ездил по Москве „просто, что бояре“. В Кремлевском дворце он садился поодаль от „великого князя“, восседавшего на великолепном троне, и смиренно выслушивал его указы», – рассказывает историк Руслан Скрынников о событиях, хорошо известных нам по телевизионным передачам.
Грозный довольно откровенно объяснял английскому (!) посланнику не суть рокировки, но принцип выбора преемника: «передал сан в руки чужеземца, нисколько не родственного ни ему, ни его земле, ни его престолу».
В наши дни этот политический набор мог бы быть расширен за счет некоторых личных качеств временного постояльца трона, не позволяющих всерьез на нем закрепиться. Надо полагать, русские умы тогда были в лучшем состоянии, нежели сегодня, – от Симеона, похоже, не ждали свободы лучшей, чем несвобода…
Маневр Иоанна был сугубо политическим и аппаратным – перевести власть в зону, неподконтрольную Боярской думе, стравить силовые кланы и провести новую волну репрессий. Однако профессор Скрынников (один из лучших специалистов по эпохе Грозного и Смуты) приводит и романтическую версию:
«Современники не понимали смысла затеи монарха. Распространился слух, будто государь был напуган предсказанием кудесников. Известие об этом сохранил один из поздних летописцев: „А говорят нецыи, что для того сажал (Симеона), что волхви ему сказали, что в том году будет пременение: московскому царю будет смерть“. Предупреждения такого рода самодержец получал от колдунов и астрологов не однажды ».
Обращения к услугам колдунов, астрологов и экстрасенсов – явление, по‑прежнему распространенное среди российских людей власти, но для периода 2008–2012 годов (Симеон Бекбулатович, кстати, провел на московском престоле не более года, а затем получил удел в Твери) – это явно не тот случай. Однако если на место ведовского предсказания мы поставим Конституцию, запрещающую избираться в президенты России третий раз подряд, и вспомним тот, почти языческий священный трепет, с которым Владимир Владимирович относится к букве основного закона, да и коллективного «английского посланника» не забудем – аналогию можно считать удавшейся.
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 102; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!