Ч.С.Нотт. Путешествие через этот мир

Содержание

Предисловие переводчика.. 3

Пролог.. 6

Книга 1. Англия.. 9

1. Коммивояжер. 9

2. Орейдж... 12

3. Мэпем.. 34

4. О некоторых поэтах.. 35

5. Прощание с Орейджем.. 41

6. Вестник грядущего добра.. 46

7. Последнее посещение Института Гармонического развития Человека.. 52

8. Беседы с Гюрджиевым.. 55

9. Беседы продолжаются.. 59

10.Ф.С. Пиндер. 66

Книга 2. Успенский.. 68

11. Успенский в Лондоне. 68

12. Группа Успенского. Беседы с Успенским.. 73

13. Поворот колеса фортуны... 80

14. Вкус бюрократии.. 86

15. Война.. 87

Книга 3. Америка.. 92

16. Нью-Рошелл.. 92

17. Талиесин и чета Райтов. 95

18. Нью-Йорк и Успенский.. 108

19. Школа Патни, Вермонт. 115

20. Мэндем.. 129

21. Локаст Уолли, Лонг-Айленд.. 133

Книга 4. Англия.. 135

22. Возвращение в Англию: заметки Орейджа о Махабхарате. 135

23. Окончание войны. Париж... 142

24. Дорсет. Окрашивая корзины... 147

25. О некоторых гностиках.. 150

26. Постройка дома.. 155

27. Гюрджиев в Париже. Группы... 157

КРАТКИЕ КОММЕНТАРИИ К НЕКОТОРЫМ МЕСТАМ, ИМЕНАМ И СОБЫТИЯМ, УПОМЯНУТЫМ В КНИГЕ. ВСЕ ПРЕДСТАВЛЕННЫЕ В ПРИЛОЖЕНИЯХ МАТЕРИАЛЫ ВЗЯТЫ ИЗ ОТКРЫТ.. 166

 

Предисловие переводчика

 

Георгий Иванович Гюрджиев родился на территории современной Армении, в своих путешествиях посетил множество стран и регионов Средней Азии, Африки, Индию, Тибет, перед октябрьской революцией приехал в Россию, затем через Турцию, Германию и Англию переехал во Францию, где и прожил более четверти века, периодически посещая Англию и США. По его собственному признанию он знал не один десяток языков; достоверно известно, что он свободно общался на греческом, турецком, армянском, русском, английском языках. Среди его учеников были русские и евреи, англичане, американцы, немцы и французы, представители других наций. И все же, несмотря на подобное языковое и национальное многообразие, после его смерти больше всего повезло с литературой англоязычному миру. Кроме произведений самого Георгия Ивановича и одобренных им «Фрагментов неизвестного учения» П.Д. Успенского, на русский переведены книги Т. де Гартманна, М. Андерсон, Ф. Питерса, Ч. Нотта, Дж. Беннета и других его непосредственных учеников. И все же, большая часть написанных книг остаются не переведенными, и недостаточно знакомый с английским языком человек, если он, конечно же, хочет ознакомиться с ними, испытывает определенные трудности. Первый перевод настоящей книги на русский язык предназначен внести свой вклад в решение этой проблемы.

 

Хотя принято считать, что ни один из учеников Гюрджиева не достиг его собственного уровня развития, нельзя не признать того факта, что люди, подвергшиеся в какой-либо степени его влиянию, отличаются на фоне обычной серой массы среднего современного человека. И это отличие совершенно иного типа, нежели распространяемое сегодняшней глобальной цивилизацией и основанное на человеческих пороках: тщеславии, глупости, жадности, самовлюбленности и похоти. Такие люди как А.Р. Орейдж, П.Д. Успенский, Т. де Гартманн, М. Андерсон, П. Треверс, Дж. Пентланд и многие, многие другие совсем не похожи на современных обожествляемых кумиров: певцов, политических деятелей, финансистов, кинозвезд, сумасбродных любителей эпатажа и приверженцев «оригинальной» сексуальной ориентации. Их отличие совсем другого рода, оно — в их необычайной человечности.

 

По этой причине все написанное первым поколением учеников Георгия Ивановича представляет чрезвычайный интерес, в основном, для небольшого круга заинтересованных во внутренней работе людей. В книгах, статьях, эссе содержаться высказанные по различным поводам и в различных ситуациях слова самого Гюрджиева, проявляется загадочная персона Учителя, передается неповторимый дух «Работы». Сами ученики в своих записях часто признаются, что Гюрджиев остался для них такой притягательной, заманчивой, жизненно важной, но все же неразрешимой загадкой. И каждый из учеников описывает его по-своему: у Успенского он - «загрязненный источник», у Беннета — мистический учитель, у антагониста Повеля — темная личность.

 

Среди непосредственных учеников Гюрджиева можно выделить несколько отличающихся друг от друга групп последователей. Сам он говорил о получивших от него нечто учениках и оставшихся ему верным, и покинувших его. Из последних, например, - Успенский и Николл. Среди оставшихся верными учителю тоже есть две значительные группы: те, кто его покинул по разным причинам (причем, в ряде случаев Гюрджиев отдалял от себя учеников намеренно) и те, кто оставался рядом до самой смерти. От Гюрджиева отделились, например, Томас и Ольга де Гартманны, очень тяжело переживавшие разрыв, и А.Р. Орейдж, вернуться к учителю ему помешала безвременная смерть. Среди остававшихся рядом тоже было много замечательных людей — включая Чарльза Нотта и основателя и вдохновителя Гюрджиевского фонда Жанны де Зальцманн.

 

Чарльз Стэнли Нотт познакомился с Гюрджиевым на одной из демонстраций танцев в Америке в 1923 году, работал в американской группе А.Р. Орейджа, с Гюрджиевым в Приорэ, встречался с П.Д. Успенским в Англии и Америке, интенсивно участвовал в работе Гюрджиевских групп в Англии и Австралии после смерти учителя. Первая книга «Учение Гюрджиева: Дневник ученика» описывает встречу молодого Нотта с Гюрджиевым, а также его жизнь и работу с 1924 по 1927 год в Институте Гармонического Развития в Фонтенбло под Парижем. Перед вами книга вторая.

 

Произведения учеников, в основном, - это воспоминания о встречах и работе с Георгием Ивановичем или изложение основ его идей. В замечательных «Нашей жизни с господином Гюрджиевым» Томаса и Ольги де Гартманн, «Детстве с Гюрджиевым» Фритца Питерса, «Непостижимом Гюрджиеве» Маргарет Андерсон, в первой книге самого Чарльза Нотта, а отчасти даже во «Фрагментах неизвестного учения» Петра Успенского и некоторых других, доступных на русском языке книгах, в ореоле особой таинственности просматривается фигура этого необычного греко-армянского учителя удивительной судьбы и поразительной внутренней силы. Его ученики в высшей степени старательно отнеслись к передаче читателю опыта необычного воздействия на них своего учителя, описанию методов его работы, необычных событий, происходящих благодаря жизни рядом с ним. Указанные произведения - о внутренней трансформации авторов при соприкосновении с миром чудесного, представителем которого Георгий Иванович, без сомнения, был.

 

«Путешествие через этот мир» отличается от этих книг. Самого Гюрджиева здесь не так уж и много, она - о человеке Чарльзе Нотте. Она не рассказывает прямо о внутренней трансформации ее автора, она - о жизни, основанной на такой трансформации. Персона Гюрджиева возникает на страницах и пропадает вновь, но его влияние, его идеи, его незримое присутствие, его авторитет и пример всегда остаются фоном описываемых событий. Трудно назвать кого-то более «ортодоксальным» последователем Гюрджиева, чем Нотта. Через всю свою жизнь, со времени встречи с учителем, он пронес верность ему, свое собственное понимание идей работы, свою собственную борьбу против механичности и сна. Чарльз Нотт, знакомый с выдающимися людьми из интеллектуальной элиты Британии и Америки своего времени — Томасом Элиотом, Бернардом Шоу, Бертраном Расселом, Фрэнком Ллойд Райтом и другими, все же в заключительной части второй книги пишет «…я сомневаюсь, что сегодня кто-то на Западе обладает чем-то сравнимым с силой, энергией, пониманием Г.И. Гюрджиева…».

 

Несмотря на разнообразные внешние жизненные обстоятельства, удары судьбы, напряженную работу и борьбу за существование, потерю близких людей, животворный источник внутренней жизни автора, найденный им благодаря Георгию Ивановичу Гюрджиеву, никогда не иссякал. И благодаря его литературному труду мы также можем слегка прикоснуться к этому чудесному источнику.

 

И. Гамаюнов

 

2009

 

Ч.С.Нотт. Путешествие через этот мир

 

Тот, кто храбро идет,

 

Не желая свернуть,

 

Твердый пусть обретет

 

Вслед за Мастером путь.

 

В этом трусости нет,

 

Позволь ему уступить:

 

Он надеждой согрет

 

Смелым странником быть.

 

Джон Баньян 

 

 

К читателю

 

В этом, моем втором, дневнике описаны некоторые события моей жизни в период с 1926 по 1949 годы в Европе и Америке – старом и новом свете, события моей внешней и внутренней жизни, неразрывно связанной с Гюрджиевым, Орейджем и Успенским. Это рассказ о некоторых моих действиях, чувствах и мыслях.

 

Как сказал Джон Баньян, наша жизнь - паломничество сквозь пустыню нашего мира. Как будто каждый из нас был послан пройти свой собственный путь, чтобы получить возможность извлечь необходимый опыт, который, используя Учение, можно трансформировать в самосовершенствование.

 

Путешествие Паломника – великолепная аналогия того, что иногда называют «Работой». Я сам по прошествии многих лет поисков нашел то, что хочу и в чем нуждаюсь, в учении Гюрджиева; и, найдя это, я понял, что мое паломничество началось. Есть тысячи препятствий – наша инерция, образование, воспитание и т.д. Всегда существует Топь Уныния, иногда длительные периоды депрессии, переход через засушливые эмоциональные пустыни, подъем на Холм Трудностей, соскальзывание и новый медленный подъем; периоды сна и забытья, периоды угрызений совести и самобичевания, нападки бесов обидчивости, ревности и злобы – последствия суеты и самолюбия; периоды отдыха и расслабления. И есть моменты воздаяния: моменты блаженного видения, понимания, высшей осознанности и силы, которые придают всему этому значение; присутствие Бога, благословляющего нас в нашем теперешнем положении. И всегда в отдалении Небесный град как цель самосовершенствования.

 

И все же я могу сказать, что, несмотря на усилия, борьбу и препятствия, периоды удач и неудач, разочарования, прохождение практически через все, что может дать обычная жизнь, никогда, ни на один момент я не сомневался в том, что для меня Учение, в какой бы форме оно ни давалось, это единственный Путь из лабиринта, который мы называем жизнью. Для меня Гюрджиевская передача Учения и есть Путь.

 

Ч.С. Нотт

 

Сидней 1962, Чешам 1967

[1]      См. приложения переводчика.

Пролог

 

Вскоре после смерти Успенского здоровье Гюрджиева стало ухудшаться, и через восемнадцать месяцев его не стало. Однако до самого конца он прилагал громадные усилия: разговаривал с людьми, вел классы новых движений и танцев, отвечал на вопросы учеников из Англии и Америки. Он знал, что его работа завершена и давал инструкции своим старшим ученикам.

 

В начале октября 1949 года моя жена уехала в Париж, чтобы увидеть Гюрджиева. По возвращении она сказала, что он очень болен, и она посоветовала ему лечь в больницу или хотя бы немного отдохнуть от его энергичной деятельности. Гюрджиев отказался. Он знал лучше, чем доктора, что его организм, его земное тело не сможет долго существовать, что он должен вскоре умереть, что он должен работать так долго, насколько это возможно: и он продолжал видеться с людьми и редактировать сакральные танцы.

 

Я отправился в Дорсет, чтобы постараться достроить свой дом, где и жил, как обычно, в своей одинокой хижине на холмах. Утром 29 Октября 1949 года в мою дверь раздался стук. Мой сосед прошел полмили с сообщением от моей жены о том, что мистер Гюрджиев умер.

 

Человек, которому я обязан практически всем ценным, что у меня есть, который был моим, так сказать, центром тяжести на протяжении более чем двадцати лет ушел, и никогда больше не вернется. Я заплакал. И все же плакал я не как тогда, когда умер Орейдж - его преждевременная смерть была потрясением. Смерть Гюрджиева была предсказуема, он закончил свою работу. Я плакал из благодарности и нежности, из осознания кратковременности нашей жизни в этом теле на этой планете, нашей смертности.

 

Я собрал вещи, сел на поезд в Лондон и тем же вечером на лодке вечерним рейсом отправился во Францию. На следующее утро я уже был в Париже и отправился прямо в часовню при Американском госпитале, где лежало тело. Маленькая часовня была полна людей, стоящих вокруг совершенно неподвижно. Когда одни люди выходили, другие тихо входили. Дежурные были здесь день и ночь с момента смерти: каждый стоял один час, два часа, три часа. Сильные вибрации, исходящие от общего молчаливого состояния присутствующих, заполнили место. Казалось также, что в воздухе витают эманации или излучения, существующие сами по себе.

 

Царила атмосфера сознательной любви, благоговения и почтения. В ней не было тягостного горя, плача и причитаний, даже если кто-то не мог сдержать катящихся слез. Атмосфера умиротворения, как будто каждый осознавал, что Гюрджиев завершил свою работу и свое сущностное существование на этой планете.

 

В положенное время спустя три дня те, кто все еще находились в часовне тихо вышли, по очереди целуя холодный лоб мертвого человека. Остались только несколько учеников, которые должны были нести тело. И в это время произошел случай, который без сомнения вызвал бы у Гюрджиева улыбку. Он всегда шутил даже в самые серьезные моменты. Тело не поместилось в гроб – оно было слишком большое.

 

Таким образом, пока собравшиеся ожидали в Русском кафедральном соборе в Рю Дарю, послали за другим гробом. Потом мы погрузились в катафалк и поехали в собор. Собор был переполнен учениками – французами, англичанами и американцами. Гюрджиев однажды сказал, что похоронная церемония не важна; необходимо похоронить планетарное тело традиционно и скромно – ведь это уже не тот, кто когда-то жил; душа, если она, конечно, существовала, уже покинула тело.

 

Похороны Гюрджиева, несмотря на впечатляющее число учеников заполнивших церковь, были очень простыми, хотя сопровождались красивым ритуальным пением в русской церкви.

 

 

Вот выдержки из литургии:

 

«О Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас.

 

Слава отцу и сыну, и святому духу, ныне и присно и вовеки веков. Аминь.

 

Помолимся Господу с миром.

 

Господи помилуй.

 

Во имя мира горнего и во спасение души помолимся Господу.

 

Для отпущения грехов усопшего и благословения памяти о нем, помолимся Господу.

 

Вечная память рабу Божьему, Георгию Гюрджиеву, покойся с миром. Вечная память, помолимся Господу.

 

Да простятся ему прегрешения вольные и невольные.

 

О, Господь души и тела, превзошедший смерть и низвергший дьявола, дающий жизнь миру. Господи, дай отдохновение душе усопшего слуги твоего Георгия Гюрджиева в мире света, свежести, отдохновения, где все болезни, горести и печали уходят прочь. Прости ему все грехи в мыслях, в словах и в делах. Ты, творец добра и человеколюбец; воистину, нет человека без греха, лишь ты безгрешен, твоя праведность безгранична, твое слово – истина.

 

Воистину все лишь суета, а жизнь - лишь тень и сон. Тщетны дела каждого родившегося на этой земле. Как говорит Священное Писание, после того, как мы приходим в мир, мы обретаем пристанище в могиле, где короли и бродяги лежат вместе. Бог наш Иисус Христос, дай отдохновение слуге, покинувшему этот мир, о, милосердный.

 

Да упокоится в вечности, о Господи, душа раба твоего Георгия Гюрджиева, покинувшего этот мир, вечная память.

 

Вечная память!

 

Вечная память!»

 

После паузы священник начал так:

 

«Среди людей, которые собрались сегодня здесь, чтобы отдать дань памяти Георгию Гюрджиеву есть не только люди нашей Православной Русской церкви, но также французы и француженки, множество англичан и американцев, которые, не испугавшись расстояний, прибыли сюда по морю и суше, чтобы увидеть в последний раз того, кого они любили, и отдать ему последний долг.

 

Это говорит о том, как широк круг тех, кто чтил этого, поистине, необычного человека и как велико было его значение для всех знавших его.

 

Георгий Иванович Гюрджиев родился в Александрополе, возле границы с Персией в очень религиозной семье. Его отец, человек очень необычного восприятия и ума, привлекал к себе таких же людей. Среди них был священник местной церкви, очень образованный и уважаемый в округе человек. Он пробудил в сыне своего друга его первый интерес к древним сказаниям Востока: сказаниям не только письменным, но и передававшимся из уст в уста. Он также вложил в него определенный истины, которых Г.И. Гюрджиев придерживался всю свою жизнь, жизнь нескончаемого поиска. Религия – это духовная мать человека, и человек должен быть предан ей до самой смерти. Но, в то же время, в мире разбросаны жемчужины мудрости, и необходимо знать, как найти их. В юности м-р Гюрджиев отправился в Персию, где встретился с некоторыми старцами, почитаемыми местными жителями как мудрецы. Позже он встретил пожилого человека, князя К., и вместе с ним сумел проникнуть в очень отдаленные части Азии. Во время своих поисков, м-р Гюрджиев обнаружил древние эзотерические техники, слышал древнюю религиозную музыку и видел сакральные танцы, служившие упражнениями для всестороннего развития человека. Найдя то, что он искал, он отправился в Европу и посвятил остаток своей жизни передаче знания сначала немногим избранным, а позднее все большему числу людей.

 

Книги, посвященные м-ру Гюрджиеву и его работе, уже появились в Америке и Англии. Книги, написанные его рукой, и содержащие суть его учения очень объемны и это его последний подарок человечеству.

 

Давайте завершим его собственными словами: «О, Творец, и все его помощники, позволь нам всегда и во всем «помнить себя», поскольку только так мы предотвращаем неосознанные шаги, ведущие только ко злу».

 

Последовало долгое молчание, а потом люди один за другим проходили, ненадолго останавливаясь, мимо гроба. Кто-то крестился, некоторые преклоняли колени, а затем выходили из церкви к ожидающим автобусам и машинам. Кортеж медленно тронулся, проехал мимо квартиры на Рю де Колонель Ренар и далее, на главную дорогу на Фонтенбло-Авон. Здесь катафалк набрал скорость и на неровных участках венки и букеты цветов вокруг гроба начали подплясывать вверх и вниз.

 

Я сидел около Фомы де Гартманна. Он спросил про задержку прибытия в Собор, и когда я объяснил ему про гроб, он улыбнулся, и указал на пляшущие венки. «Я думаю, - сказал он, - если бы Георгиванч мог знать об этом, он бы от души посмеялся».

 

Гюрджиева похоронили рядом со своей матерью, женой и братом. Когда мы уходили с кладбища, я думал о том, что он говорил после похорон своего брата Дмитрия: «Церемонии не важны. Давайте устроим пикник».

 

Я не вернулся сразу в Париж, а поехал с несколькими друзьями в Приорэ. На каменном воротном столбе была надпись, что здесь жила Кетрин Менсфилд, и не было ни слова о Гюрджиеве. Я позвонил в колокол, объяснил, что останавливался здесь много раз и спросил, можно ли мне осмотреться. Нас пригласили войти.

 

Прошло шестнадцать лет с тех пор, как я был здесь в последний раз. Все здесь осталось прежним, но все изменилось. Теперь это была maison de sante (пансионат для больных). Там, где был Стади Хаус, теперь располагались комнаты для пациентов, Параду перестроили. Лес и сады были все теми же, на дороге лежала груда камней, которые мы укладывали около двадцати лет назад, и место, где я копал в поисках источника живительной для меня воды, не изменилось.

 

Мы вернулись в квартиру Гюрджиева в Париже, где был приготовлении огромный праздник с изысканными угощениями, арманьяком и вином. Вскоре все разъехались: англичане, французы, американцы - каждый в свой город или страну. Гюрджиев умер, его земное тело похоронено. И все же то, что было настоящим в Гюрджиеве (то, что было намного более настоящим, чем его земное тело) все еще существовало где-то во вселенной.

 

Сознательным трудом и добровольным страданием он усовершенствовал самого себя. В сравнении со всеми, кого я знал: бродячими собаками, как говорил Орейдж, – сверхчеловек, в настоящем понимании этого слова.

 

И все же осталось его учение – его писания, танцы, музыка, и все это может быть источником добра для людей настоящего и будущего.

 

Нет причины для слез, для стенаний и плача

 

Не ругай, не позорь и о нас не грусти.

 

Лишь добро и тепло нам спокойно и зряче

 

Даст в посмертьи великий покой обрести.

 

Книга 1. Англия

 

Коммивояжер

 

Как я уже рассказывал в моем первом Дневнике ученика, результатом выполнения данного мне задания в лесу Шато де Приорэ (или Институте Гармонического развития человека) в Фонтенбло было то, что отношения с Гюрджиевым и остальными с этого времени перешли на другой уровень. Но, ни один человек, который пытается работать над собой, не может долго оставаться на одном месте. Как сказал Гюрджиев, сила и понимание приходят «понемногу», «через терпение и настойчивость»: «Каждый день кап, кап. Это займет годы, века, возможно жизни».

 

Мы провели зиму 1927-1928 годов в Монморенси и часто видели Гюрджиева, но это была зима напряжения и потрясений.

 

Весной мы с друзьями поехали в Санари, тихую маленькую рыбацкую деревушку возле Тулона. В мае я оставил свою семью в Санари и вернулся в Приорэ, где Гюрджиев строго выразил свое неодобрение по поводу некоторых глупых вещей, которые я бессознательно сделал, и из-за которых я сознательно чувствовал угрызения совести.

 

 В начале лета 1928 года я вернулся в Лондон и снял квартиру на Белсайз Сквер. Несмотря на то, что я все еще был взволнован порицаниями Гюрджиева, я думал о событиях прошлого года и видел, насколько полезным было то время, как многому я научился и как я, «молодой человек», как сказал Гюрджиев, добился определенной ответственности.

 

В Лондоне я обнаружил, что нахожусь в странном финансовом положении. Когда в 1923 году я продал свою долю в торговом агентстве, связанном с австрийской мануфактурой по производству фетровых шляп, я говорил себе: «Спасибо тебе, Господи, что я оставил шляпный бизнес навсегда». Бог, очевидно, имел совсем другие планы по этому поводу. В моей жизни мне выпадали всего три профессии – шляпный бизнес, фермерство и книги. Теперь я был увлечен книгами, публикацией или издательством, но, как я ни старался, двери в это дело мне не открылись. Мой отец и брат владели большими фабриками по производству шляп, и в конечном итоге, через них я получил работу по открытию торгового агентства для одного австрийского производителя. Какая-то часть меня протестовала против этого, но так как оплата и перспективы были очень хорошими, я с неохотой согласился. Австриец был одним из тех умных, резких, пронырливых людей с гладкой «доброй» наружностью, про которых русские говорят: «мягко стелет, да жестко спать». Те, кто уже занимался этим делом, предупредили меня, что в своей профессии у него репутация «не дотягивающего до образца» - доставленный заказ соответствовал предоставленному ранее образцу качества – и его бизнес страдал. Они же рассказали мне, что у него и раньше были агенты, но как только те налаживали бизнес, австриец находил предлоги избавиться от них и не платить комиссионные. Этот человек имел две большие фабрики в Австрии, где производились знаменитые велюровые капюшоны или конусы, их выделывали из прекрасного заячьего меха и продавали английским производителям, которые делали из них шляпы для мужчин и женщин.

 

Итак, под давлением обстоятельств и семейных связей я в третий раз стал одновременно агентом и коммивояжером, повторяя в своей жизни то, что ненавидела моя сущность. Нужно отметить, что есть определенный тип людей, которые любят такую работу: покорно идти к покупателям и льстиво принимать от них заказы. Когда же я торговал до войны 1914 года, дело моего отца буквально сделало меня больным. Теперь я снова столкнулся с подобным и со всеми сопутствующими ассоциациями. Агент – это низшая, но необходимая форма коммерческой жизни; он не производит как производитель и не рискует финансами как торговец. Он просто должен снять офис и как «Чистильщик обуви и Пивовар» Чарльза Диккенса «ходит повсюду». Как профессиональная сваха он должен выглядеть изящной личностью и притворно улыбаться; он должен быть вежливым и вкрадчивым, готовым сносить без содрогания пренебрежительное отношение и оскорбления. Я думаю, что лучше быть владельцем торговой палатки на рынке Портобелло Роад, который, по крайней мере, предоставлен сам себе и не обязан важничать.

 

Несмотря на то, что работа была чужда мне, возможно, она соответствовала моей судьбе или року; как бы то ни было, она была на моем пути, и я решил, что могу выполнять ее даже в состоянии негодования или разочарования, или могу попытаться делать ее как сознательное задание. Я спросил себя: «Что хорошего в работе, которую я проделал с Гюрджиевым, если я не могу использовать это в жизни?» Мне подвернулась отличная возможность применить все то, чему я научился. Упражнение нужно было выполнить не любительски, а сделать все так же хорошо, как сделал бы профессионал, и даже лучше; я должен был сыграть роль коммивояжера. Поступая так, я мог проработать эту неприятную роль в моем жизненном сценарии. Итак, я погрузился в дело, и сыграл ее не так уж плохо.

 

Я ошибся лишь однажды. Это произошло, когда мы, вместе с австрийцем, разговаривали с богатым производителем в Вест Энде, который начал излагать нам тайны торговли дамскими шляпками, представляя себя всезнайкой в этом деле и человеком, который выстроил великолепное дело. Наблюдая за ним, я думал: «Что за пустой человек; со всеми его деньгами и властью над рабочими внутри у него нет ничего, кроме ветра в пустоте». Неожиданно, он поймал мой взгляд и остановился. «Посмотрите на старину Нотта, - сказал он. - Он философ. Он видит вас насквозь и знает про вас все». «По правде говоря, - солгал я, - я настолько увлекся тем, что вы говорили, что не мог оторвать от вас взгляда. Хотел бы я быть таким же хорошим предпринимателем, как вы». Осклабившись, он поговорил о чем-то еще, и выдал нам большой заказ.

 

«Запомни, для агента очень важно, - говорил мой брат, - никогда не принимать ответ «нет». Продолжай звонить покупателям. В конце концов, они настолько устанут от тебя, что дадут тебе заказ, только чтобы избавиться от тебя». Эта формула действительно работает. Я звонил одному производителю каждую неделю в течение года, и в итоге он дал мне маленький заказ, послуживший мне причиной больших трудностей. Тем не менее, в течение шести месяцев этот заказ на капюшоны вырос до двадцати тысяч фунтов. В конце трехлетнего периода моей работы агентом из ничего, при помощи одного ассистента, мой доход вырос до более чем шестидесяти тысяч фунтов в год. Тем не менее, иногда я мог пойти к производителю, ждать у задней двери, стоять в очереди, как говорила моя бабушка, «на голодный желудок».

 

 Мой маленький офис располагался в местечке Барбикан, где жил Милтон. В доме шестнадцатого века, в нескольких шагах от церкви св. Джайлса, в которой венчались мои бабушка и дедушка, и недалеко от церкви св. Луки, где венчались мои отец и мать. Две вещи скрашивали мою ненавистную работу: деньги и частые путешествия в Вену – город, который я любил; а также я всегда мог остановиться в Париже и увидеть Гюрджиева.

 

В годы экономической депрессии мое агентство приносило достаточно денег для комфортной жизни; и я был сам себе хозяином. В периоды личной депрессии я вдохновлялся воспоминаниями об усилиях, которые предпринимал Гюрджиев, чтобы собрать деньги для своих целей, и о его разнообразной деятельности, описанной, во Встречах с замечательными людьми.

 

Однажды меня пришел повидать один американец – стяжатель большого бизнеса. После того, как мы обменялись «пустыми любезностями» он сказал: «Мистер Нотт, я думал, что вы бизнесмен, большой бизнесмен. Но вы больше похожи на профессора!» Несомненно, дома я позволял своей внешности измениться.

 

Мой австриец, мистер Чадбанд, являлся примером неосознанной смены личности. Перед потенциальным покупателем представал маслянистый, притворно улыбающийся, елейный, льстивый и угодливый, очень простой – Чадбанд и Урия Хип в одном лице. Пред рабочими и служащими же представал заносчивый пруссак. Даже его офисные служащие стояли по стойке смирно, когда он разговаривал с ними. Холодные вспышки блестели в его глазах, когда он рыскал по своей фабрике. Тем не менее, как только появлялся покупатель, пруссак уступал место мистеру Чадбанду.

 

Три года я проработал агентом. Как сказал мой партнер, он вынужден был отправить меня в отставку; но согласился рассчитаться со мной. Затем он написал мне из Австрии, сообщая, что он «сделал для меня все, что мог», что означало, что он не собирается платить. К счастью, в Лондоне у меня был хороший друг, один из лучших юрисконсультов в Сити. Как говориться, не стоит связываться с законом, за исключением крайних случаев и только тогда, когда имеются достаточные основания, поскольку закон и справедливость обычно не означает одно и то же. На этот раз были достаточные основания. Австриец с помощью своих адвокатов пытался извернуться всеми путями, но мой друг был слишком умным для них. И хотя разбирательство заняло шесть месяцев, значение имеет то, что в итоге он урегулировал дело в суде, и я получил свои деньги. Тем временем, австриец убедил банки дать ссуду в триста тысяч фунтов для покупки большой фабрики в Англии. Менее чем за три года его фирма обанкротилась. Он вернулся в Австрию со ста тысячами фунтов, которые из-за ограничений на движение денежных средств, не смог получить. Банки потеряли три четверти своих денег. Так он и жил в Вене, пока не умер. Таков бизнес.

 

Если вы имеете дело с законом, лучше дружить с хорошим адвокатом. Все остальное нужно оставить провидению; но, как говорила моя бабушка: «Там наверху есть те, кто видит, что провидение не ведет слишком далеко».

 

Пока я занимался шляпным бизнесом, я научился в какой-то мере применять знания о законе октав. Раньше, когда я достигал точки, где для прохождения интервала нужно было прилагать сверхусилия, я сдавался и начинал что-то другое. Теперь я был способен удержать себя и не сдаваться, заставить себя сделать еще больше усилий, чтобы преодолеть интервал. «Наши возможности – наше проклятие». Оглядываясь назад, я вижу, как ценен опыт работы агентом, который позволил мне открыть внутреннюю силу, пытаясь преодолеть мои слабости и принуждая себя терпеть неприятные проявления других без негодования.

 

Для того чтобы напомнить нам, новичкам, о нашей цели в Приорэ был Гюрджиев, в Нью-Йорке – Орейдж. В одиночку же человек постоянно забывает о ней. И я часто находил себя жалующимся и стонущим о порабощении меня отвратительным шляпным бизнесом, забывая, как он может быть использован для моей цели. Вопрос выполнения своих повседневных обязанностей так хорошо, насколько это возможно. Помня, что каждый день - это этап, последовательность событий, которые никогда не вернутся. Как я уже говорил, Гюрджиев часто говорил о необходимости терпения и упорства, в больших и малых вещах. «Если вы можете делать маленькие вещи хорошо, вы будете делать хорошо большие вещи», - говорил он ученикам. Ученик спрашивал: «Мистер Гюрджиев, что вы можете посоветовать мне? Что я могу сделать?» Гюрджиев отвечал: «Понимаете, вы хотите стать большим человеком, иметь большую машину, большой дом, быть президентом компании». «Да, - говорил ученик. - Я спрашиваю у вас, с какого небольшого упражнения я мог бы начать?» «Вы действительно хотите знать? Я скажу вам. Когда вы идете в туалет, никогда не забывайте смыть за собой».

 

 

Орейдж

 

Когда, после года проведенного с Гюрджиевым, я уехал в Лондон и постарался обосноваться, оставив жену и маленького сына во Франции, я осознал, что прошло более семи лет с тех пор, как я покинул Лондон. И хотя я восстановил связи со многими моими друзьями, я почувствовал, что мне необходимо общаться хотя бы с двумя-тремя людьми, заинтересованными в идеях Гюрджиева. Но все они посещали Успенского, и среди них я знал только одну женщину. Мы встретились, но после короткого разговора она сказала: «Знаете, я боюсь, что мы не можем больше встречаться. На самом деле я не должна сейчас говорить с вами. Правило таково, что никто из групп Успенского не должен разговаривать с учениками Гюрджиева или Орейджа. Если мы встречаем их в обществе, мы не должны говорить ни о чем, связанном с системой; если правило нарушается, мы должны уйти».

 

Все повторилось, когда приехала моя жена. Даже д-р Николл, которого она хорошо знала во время тех четырех месяцев, когда жила в Приорэ, не мог с ней видеться. В конечном итоге я написал Успенскому, что мы хотим снова встретиться с ним и мадам Успенской. Мне пришел ответ от одного из старших учеников, д-ра Х., в котором он приглашал на встречу. Очевидно, мои ответы на вопросы, почему я хочу увидеть Успенского, были неудовлетворительными, так как я ничего более от него не услышал.

 

В январе 1930 года я узнал, что Гюрджиев намеревается ехать в Америку в феврале (впервые с января 1924 года) и что Орейдж, который до сих пор находится в Нью-Йорке, планирует приехать в Англию после визита Гюрджиева. Я написал Орейджу, спрашивая, мог ли я чем-то быть ему полезен. В феврале я оказался в Париже и отправился увидеться с Гюрджиевым в кафе де ля Пэ. Он был настолько занят встречами с людьми перед своим отъездом несколькими днями спустя, что у меня было немного возможности поговорить с ним. Но я запомнил ответ на одну из моих реплик. Он сказал: «Если ты осознаешь свой проступок и чувствуешь угрызения совести от осознания, что ты сделал что-то неправильно, то твой проступок уже прощен. Если ты продолжаешь делать что-то, зная, что это неправильно, ты совершаешь грех, который трудно простить».

 

Я был среди провожающих его и его группу на вокзале Сен-Лазар в Париже, и кое-что произвело на меня тогда сильное впечатление. Когда прозвучал первый свисток, Гюрджиев зашел в вагон с тремя или четырьмя старшими учениками. Он подошел к окну - от него исходила такая умиротворяющая сила, бытие и свет, что мы, стоявшие на перроне, казались сущими карликами. Его абсолютная невозмутимость контрастировала с нервозностью окружающих его пассажиров и провожающих. Когда поезд тронулся, он остановил свой пристальный взгляд на стоявшем на платформе м-ре де Зальцманне. Гюрджиев улыбнулся ему, сделал странный жест руками и отошел от окна.

 

Неделю или две спустя ответил Орейдж.

 

«Большое спасибо за ваше письмо! - писал он. - Нет нужды много писать, поскольку мои планы приехать весной в Англию, по крайней мере, на полгода, не изменились. Но мы не предполагали жить в Лондоне или жить Лондонской жизнью. Я не планирую вести группы где бы то ни было, но я бы очень хотел время от времени видеть своих старых друзей по Институту. Я планирую поселиться в сельской местности, чтобы на машине или поезде можно было бы доехать до Лондона и до моря, и главным образом собираюсь писать. Боюсь, это означает, что я должен заработать для этого денег. Нам потребуется недорогой дом с мебелью, который сдается на срок от шести до девяти месяцев. Если вы слышали о таком, не могли бы вы навести справки для меня? Мы заказали поездку на де Грасси на 22 мая.

 

 

Гюрджиев вчера прибыл в Нью-Йорк! Ему для Института снова нужны деньги, которые я собираю, хотя я сомневаюсь, что сейчас он сможет собрать много. Он снова говорил о завершении книги в месячный срок. Его приезд, разумеется, нарушил собрания моей группы и безжалостно бросил меня на поиски доходов, но я должен быть «умным», я полагаю, и найти себе замену. В любом случае это бесполезный разговор.

 

С любовью к вам обоим. С надеждой увидеться с вами и со всеми старыми друзьями.

 

Всегда Ваш                 

 

А. Р. Орейдж».

 

Я начал поиски дома для Орейджа и время от времени стал собирать вместе тех немногих, кто вернулся в Англию из Института. Нас было только десять – чисто «Гюрджиевская» группа в Англии. Мы собирались раз в неделю у нас, моя жена играла музыку к танцам, которые мы время от времени практиковали. Это уже было что-то.

 

 Ранней весной 1930 моя жена была представлена Бертрану Расселу, который недавно открыл «современную» школу в Хартинге, графство Суссекс. В конечном итоге он предложил ей должность учителя музыки, так что мы упаковали вещи в машину и уехали на весенний триместр. Нам сразу понравилась свободная и доброжелательная атмосфера этого места. Нам понравились Расселы и персонал, особенно сам Бертран Рассел – один из самых добрых людей, которых я встречал. Во время разговора с «Берти», как его в основном называли, мы почувствовали - его идеи современного обучения столь разумны, что школа просто обречена на успех. Они следовали в том же ключе, что и Дартингтон, с тем отличием, что у Дартингтона были в распоряжении миллионы, тогда как Расселы опирались на весьма скромное финансирование. Идеи Рассела были очень простыми: дети должны получать хорошую физическую нагрузку, хорошее погружение в необходимые дисциплины и эмоциональные переживания, получаемые через музыку, рисование и т.д.

 

Рассел рассказывал, что всегда чувствовал себя обделенным, поскольку никогда в детском возрасте не привлекался к ручному труду – он совершенно не мог выполнять физических упражнений, таких как работа в саду или мелкий ремонт в доме. При великолепном интеллектуальном центре, два других остались неразвитыми. Отчасти из-за этого Расселы, как и многие другие интеллектуалы, лишены были здравого смысла не только в больших, но и в практических повседневных делах. Например, нас, вместе с другими служащими, поселили в Бэттин Хаус в Ист Мардене, в миле или даже далее от школы. Мы приехали за несколько дней до приезда детей. Дом стоял неубранным, стены и пол столовой оказались покрыты грязью и жиром. Когда мы об этом заговорили, он ответил: «В последнем триместре у нас распространилась ветрянка, но мы все продезинфицировали, включая столовую, так что сейчас должно быть все нормально».

 

«Можно ли привести столовую в порядок?»

 

«Я боюсь, что обслуживающий персонал кухни сейчас перегружен».

 

«Вы не возражаете, если мы сами сделаем это?»

 

«Совсем нет. А это так необходимо?»

 

Мы, вместе с учителями, решили что необходимо, принялись за работу и убрали, за исключением кухни, весь дом. Но четверка работников кухни, включая повара - молодого человека и двух не очень привлекательных девиц, пригрозили уйти в отставку; они решили, что мы оскорбляем их, выполняя их работу. Тем не менее, при помощи лести мы убедили их смягчиться, и даже стать дружелюбными к нам.

 

Школа должна была стать успешной современной школой, и если бы Расселы смогли более практично управлять ей, она могла бы стать моделью обучения будущего. По сравнению с двумя школами, в которые я ходил – муниципальной Школой в Харпендене и маленькой школой Дотбойс Холл в Йоркшире, - рай с открытыми холмами и морем неподалеку. Чтобы наладить жизнь подходяще для естественного развития потенциала детей прилагались большие усилия. В атмосфере витало ощущение пульсирующей жизни и свободы. Дети были счастливы и учились в школе гораздо лучше, чем я в свое время. Они пользовались многочисленными свободами. Однажды утром в Бэттин Хаус, где жили некоторые дети, воцарилась неестественная тишина. Ни одного ребенка не было вокруг, и несмотря на наши поиски мы не нашли даже следов. Когда наш ужас практически достиг апогея, пришло сообщение от местного священника, что дети у него в гостях. Еще затемно они тихо поднялись и ушли на маленький церковный дворик. Чтобы увидеть восход солнца они простояли там до рассвета, замерзнув и проголодавшись, они разбудили священника, который пригласил их в дом и угостил какао с печеньем.

 

Из Лондона мы привезли с собой русскую девушку, она приехала из Франции, чтобы пожить с нами и выучить английский язык. Ее отец принадлежал к древней русской фамилии и был другом Толстого. Когда Сталин, царь того времени, начал руководить страной, ее отец посоветовал своим сыновьям и дочери уехать во Францию, и они после множества приключений очутились в Париже. Здесь, в школе, после первого обеда, который проходил за длинным столом вместе с обслуживающим персоналом и четой Расселов, она спросила меня по-французски: «Это и есть господин Рассел? Но ведь он еврей». «Это невозможно», - ответил я. «Я совершенно уверена, - возразила она. - Понимаете, почти в каждой аристократической фамилии в России есть еврейская кровь. Многие аристократы женились на богатых еврейках, чтобы сохранить свое положение. Мы знаем об этом». Немного позже я заметил большую картину, висевшую над лестницей в телеграфном пункте, на которой была изображена красивая женщина, несомненно, еврейка. Я спросил кто она, и получил ответ: «Это мать м-ра Рассела».

 

У англичан происходило то же самое, что и у русских. Без примеси еврейской крови сохранились лишь несколько аристократических английских фамилий; доведенные до разорения владельцы поместий часто роднились с богатыми еврейскими семьями. Говорят, что еврейская кровь в королевской семье появилась при Альберте Консорте. Орейдж говорил о евреях, что они были маленьким кланом великой семитской расы, продуктом сознательного эксперимента Моисея. Моисей, а не Бог, выбрал их. Он получил «Учение» от египетских жрецов и научил ему евреев таким образом, что они должны были стать источником добра в их разрушающемся мире. Но, согласно его же предсказанию, они стали высокомерными, упрямыми и агрессивными людьми, всегда действующими наперекор настоящему учению. Суфии говорят, что, в конце концов, они отбросили учение, стали опасными в космическом масштабе и были рассеяны по миру. И все же, поскольку сила учения Моисея не совсем потеряла свой эффект, на протяжении двух тысяч лет евреи имели грандиозное влияние, хорошее и плохое, на благополучие цивилизации. Он сказал, что Оливер Кромвель, чья настоящая фамилия Вильям, был более чем наполовину евреем – отсюда такая терпимость к ним. Внутреннее учение иудейской религии сохранили нетронутым Ессеи; многое еще можно найти в Зохаре, письменном источнике каббалы. Профессор Дени Сора указывал, что влияние каббалы (и учения суфиев) можно найти в оккультной традиции, проходящей через всю английскую литературу от Спенсера до Милтона и Блейка. Существует даже частичное описание энеаграммы в «Королеве Фей».

 

Термин антисемитизм ошибочен, надо говорить об антиеврействе, поскольку евреи - это только часть великой семитской расы, которая включает в себя ассирийцев, финикийцев и арабов.

 

Я начал поиск дома для Орейджа. После нескольких недель и многих миль поездок между Суррейем и Суссексом я нашел подходящее место в Рогейте, недалеко от школы Рассела; обставленный с комфортом старый каменный деревенский дом.

 

Орейдж писал: «Кажется, вы описываете именно то, что нам нужно. Прошлым вечером у нас состоялась прощальная встреча группы, и если бы вы могли быть ее свидетелем, она произвела бы на вас хорошее впечатление. Я люблю нашу группу; и мысль о том, что я долго не смогу с ними видеться, непереносима. Но мои новости могут подождать до личной встречи. Тем не менее, я был бы очень благодарен Розмари, если бы она приобрела детскую кроватку для двухлетнего малыша и приготовила дом для нас. Как кто-то справедливо заметил, вы с Розмари настолько находчивы, что Джесси и я просто дети по сравнению с вами. Я прошу прошения за те неудобства, которые я вам уже, вероятно, доставил; но, благодаря Гюрджиеву, я думаю, что этого не происходит. Теперь я уже в Англии никуда от вас не денусь.

 

Всегда Ваш».

 

Я поехал в Плимут поприветствовать его. С нашей последней встречи прошло два года, и когда я поднялся со шлюпки на борт де Грасси, Орейдж обхватил меня и крепко обнял.

 

Два дня спустя мы приехали к нему из Бэттин Хаус. Пока Орейдж и моя жена говорили в жилой комнате, остальные готовили обед. Она начала играть Гюрджиевскую музыку, и, проходя мимо открытой двери в комнату, я заглянул внутрь. Орейдж вытирал со щек слезы. В чем дело? Возможно, причина была в том, что он долгое время напряженно работал в Нью-Йорке - особенно во время визита Гюрджиева - и теперь, в этом тихом местечке в Англии, эмоции выплеснулись наружу? Музыка высвободила источник в его сердце и заставила бежать слезы? Я думал о профессоре Скридлове, плачущем на горе вместе с Гюрджиевым.

 

Почему англичане так боятся показывать свои эмоции? Вплоть до конца восемнадцатого века в Англии не было зазорным плакать, когда ты глубоко тронут. Идея о том, что это плохая форма демонстрации переживания глубоких чувств, возникла в темные годы девятнадцатого века, и только в Англии. Карл Маркс громоздко описал трагедию капитализма; но никто не написал о трагедии подавления эмоций и сексуальной энергии англичанами в Англии в девятнадцатом и начале двадцатого столетия. Идея что секс - это величайший грех и очень плохая форма выражения чувств эмоционально покалечила англичан. Ужасные жертвы, приносимые во имя английской «респектабельности» были второй движущей силой этой трагедии. Девятнадцатый век, с его жестокостью, сентиментальностью и лицемерием был частью Кали Юги - железного века, в котором мы живем. Века, в котором жизнь человека: внешняя социальная и внутренняя индивидуальная, дегенерирует с все возрастающей скоростью, сопровождаясь войнами и крушением старых цивилизаций по всему миру.

 

Орейдж не был чем-то расстроен, наоборот, очень радовался. Мы все были в хорошем настроении. Рабочие дни я проводил в городе, продавая фетровые шляпы, а долгие вечера мы проводили в Бэттин Хаус, прогуливаясь вместе с женой и Орейджами. Мы ездили по дорогам Суссекса, останавливаясь чтобы перекусить хлебом, сыром, маринованным луком, и выпить пива в деревенских закусочных. Наши разговоры, в которых сердце и ум соединялись вместе, всегда вдохновляли, а иногда и опьяняли. Когда Орейдж приезжал в Лондон, он останавливался у меня на квартире в Хэмпстеде, и мы обедали в Сохо, вместе с его друзьями по «Нью Эйдж».

 

Орейдж и Бертран Рассел встречались только на бумаге, и я очень хотел, чтобы они встретились лично. Но Рассел соглашался с трудом, а Орейдж постоянно колебался. Рассел был рассержен тем, что Орейдж написал в Нью Эйдж: «Проблема в том, что м-р Рассел не верит в то, что он пишет»; хотя по большому счету это было правдой. Тем не менее, в конце концов, они согласились, и я устроил нашу общую встречу на пляже в Вест Виттеринге, где мы обычно купались, и который в это время, даже в разгар лета, был более или менее свободен. Рассел и мы сами прибыли на место, и пока ждали Орейджа с семьей, успели искупаться. Время шло, а его все не было. Наконец Рассел потерял терпение и сказал, что должен ехать. Как только его машина исчезла, на пляже появился Орейдж с семьей. Его задержала проколотая шина. Таким образом, из-за нескольких минут мы упустили одну из самых блестящих бесед, которая так никогда и не состоялась.

 

Мои отношения с Орейджем происходили теперь на ином уровне. Вместо отца-воспитателя-учителя, которого я оставил в Нью-Йорке, он был теперь старшим братом и хорошим другом.

 

Это лето было одним из самых счастливых в моей жизни.

 

Орейдж с семьей вернулись в Нью-Йорк осенью, прибыв туда несколькими днями позже приехавшего в очередной раз Гюрджиева. Это была действительно трудная зима для Орейджа.

 

1 марта 1931 года он писал: «Я живу как попрыгунчик, с тех пор как вернулся; и до тех пор, пока не уедет Г., я думаю это продолжиться. Во всех других отношениях все хорошо, в том числе семья. Но, в отсутствии даже пенни дохода от моих старых групп, я вынужден вести четыре литературных класса в неделю! И даже при этом в карманах гуляет ветер. Не знаю, изменит ли положение дел к лучшему отъезд Г. Эффект, произведенный им, убил интерес, по крайней мере, у трех из каждых четырех старых членов групп. Я не знаю, вернуться ли они, даже если я решу попробовать собрать их вместе. Г. говорит так, будто ожидает, чтобы я продолжал все как раньше; но вопреки моим представлениям, связанным с ним самим, я не чувствую ни малейшего тяготения к групповой работе. Он чудом преобразился за десять дней. Он намеревается, и это действительно видно, опубликовать часть Рассказов Вельзевула здесь, в Нью-Йорке. Если это произойдет, у нас будет что-то осязаемое. Но он ставит такие невероятные условия, что ни один издатель на них не соглашается; и, фактически, Г. не может действительно этого ожидать. Но все же, я думаю, мы уже близко подошли к тому, чтобы опубликовать что-нибудь.

 

Мы провели хорошее лето в Суссексе, не так ли? Я не могу просить о более подходящем обществе даже в Раю!

 

Есть тысячи вещей, о которых я хотел бы рассказать вам, но, к сожалению, у меня нет на это времени. Они подождут до лета. Я все еще думаю вернуться в Англию на полгода, несмотря на то, что вестей о Нью Эйдж нет. Приободритесь – все вы, а особенно вы лично. Небесам известно, что у вас за спиной нет Г., и на самом деле у вас нет повода для уныния.

 

С любовью,

 

А.Р.О.»

 

Письмо от 14 марта:

 

«Гюрджиев отплыл вчера вечером, оставив после себя почти безнадежно разбросанную и враждебно настроенную группу. Он ясно, как никогда раньше, дал понять, что нуждается только в деньгах, и что он думает о людях Нью-Йорка только в этом свете. Конечно же, это не так, но я отчаялся в попытках показать какие-либо примеры, исключая то, что он отверг богатых участников, так же как и бедных. Сегодня я не могу сказать, что произойдет с группой. Г. ждет, что они будут ежемесячно присылать деньги, но, во-первых, я не хочу собирать деньги для него, а во-вторых, добровольно группа не даст много. Недели уйдут на то, чтобы снова завоевать их веру – даже в меня. Но, говорят, время лечит.

 

Мне жаль, но я не удивлен, что вы не смогли найти издателя для Психологических Упражнений; такая же судьба, я предполагаю, ждет О любви и другие статьи. Я все же думаю, что последняя будет продаваться; и вы можете рискнуть опубликовать ее. Только помните, что я не советую делать этого, мне светит несчастливая звезда в публикации работ. Гюрджиев, возможно, не знал этого - иначе он не поручил бы мне издать избранные главы из Вельзевула. Это четыре главы – Предостережение, Глава 1, Вельзевул в Америке и Эпилог - всего около 70000 слов. Я найду издателя – если это возможно – и выпущу книгу как можно быстрее. Так что удача мне понадобиться!

 

Сегодня первый день, когда я дышу свободно, с тех пор как я высадился в Америке. Успенский так же плох, как Гюрджиев в части писательства и издания работ – даже хуже, поскольку ему есть меньше что сказать».

 

10 апреля:

 

«Паралич, оставленный Г., до сих пор не прошел. До сих пор у нас не было ни одной встречи группы. Нужно что-то новое и я не могу ни представить, ни изобрести это что-то».

 

В апреле я оставил нашу квартиру на лето и снял меблированный загородный дом в Бовингтоне, Хертфордшир. Дела привели меня в Нью-Йорк, я прибыл туда через несколько дней после отплытия Гюрджиева во Францию. Я сразу же отправился на квартиру Орейджа у Грэмерси-Парк. Там уже собралось несколько человек, в том числе и австралийский карикатурист, старый друг Орейджа, Уилл Дайсон. В тот вечер я услышал историю визита Гюрджиева, позже дополненную подробностями. Во время пребывания в Нью-Йорке он написал первые главы Третьей серии писаний, в которых описал то, что происходило в это время и почему. Еще он дал несколько сложных упражнений для внутренней работы, некоторые только для старых учеников, серьезно работавших над собой длительное время. Как сказал Орейдж: «Мои психологические упражнения не более чем детский сад, в сравнении с этими, но Гюрджиев по-прежнему говорил, что дает упражнения для новичков».

 

Гюрджиев сказал, что группа Орейджа застряла, как любая группа время от времени. Он объяснил, что каждая группа имеет тенденцию концентрироваться на том или ином аспекте работы, поэтому работа получается однобокой. И дал учениками новые сильные толчки. Он сказал, среди прочего, что они становятся «кандидатами в сумасшедший дом». В конце первой недели, проведенной с Гюрджиевым, люди не знали: стоят ли они на ногах или на голове. Он собрал всех на встречу прямо перед приездом Орейджа и сказал, что все должны подписать декларацию о том, что никто не будет иметь никаких дел с м-ром Орейджем; которая, несомненно, послужила причиной сомнений, что они должны делать. Несколько дней спустя, когда эксперимент достиг апогея, на встречу Гюрджиева с учениками неожиданно вошел Орейдж, прочитал и незамедлительно подписал декларацию. Он начал говорить, и сказал, что м-р Гюрджиев прав и что он сам решительно не будет иметь дела с м-ром Орейджем, которым он был; работа должна начаться сначала, в другом ключе.

 

Орейдж умер сам для себя. Новый, более легкий, но более основательный Орейдж появился. (Этот случай послужил причиной утверждений Т. С. Мэттьюса и Дж. Г. Беннета много лет спустя, что Г. «уволил», удалил от себя Орейджа. Они не знали Г. так же, как знал его Орейдж, поэтому невозможно ожидать от них понимания в этом вопросе).

 

Что-то подобное случилось в 1923 году с группой Успенского в Лондоне. Но, в то время как Орейдж смог извлечь выгоду из этого потрясения, Успенский не смог этого сделать и пошел своим собственным путем.

 

Вскоре после возвращения Гюрджиева во Францию после визита в 1931 году, Орейдж отправился увидеться со своим старым другом Дж. К. Повисом, который жил он в Нью-Йорке в Патчин Плэйс, сестра его состояла в группе. Повис писал ему:

 

«Дорогой Орейдж,

 

Ни я, ни мой друг П. не можем выбросить вас из головы. Мы согласны с тем, что ваш визит был наиболее значимым событием этой зимы в Патчин Плейс. Мы пришли к заключению, что какой бы двусмысленной ни была природа вашей мифологии, должно быть нечто очень правильное в вашем отношении к ней. Есть что-то очень «вальяжное», елейное и самодовольное в этих индийских свами и эзотерических учителях, так же как и в христианских ученых, что-то непонятное и не резонирующее с течением реальной жизни, что-то, что видит жизнь как бы через завесу или вату. Мы совсем потерялись в догадках – что же это такое, что делает вашу философию отличной от других; что же делает вашу философию такой свежей и натуральной, нерешительной и беспокойной – такой, каким должно быть правильное отношение к жизни. Тонкая и почти хрупкая, со специфическим оттенком гуманности – нет! совсем не хрупкая; но - меняющаяся, нерешительная и беспокойная – как Ницше и Унамуно, Паскаль и Гераклит. Впечатление, которое вы оставили, было тем, что Шпенглер называл магией – как у первых христиан или как у их первых еретиков. У нас такое стойкое ощущение, что какими бы неудовлетворительными и даже негодными не были ваши боги, ваше отношение к ним, как ни странно, правильно и наполнено неясным светом, как у Иисуса к Яхве. Каков бы ни был ваш культ осознанности, оно оказывает удивительный, для таких сведущих в определенных вещах людей как я и П., эффект на ваших слушателей. Вы без сомнения правы, проявляя так много смирения. Этот Органон исследования, этот бросок в соленое море, этот живот мудрой змеи, эта ищущая свой путь даосская вода не только были отвергнуты греками и римлянами, но и полностью отвергаются, и даже более того - с которым незнакомы, и о котором не слышали эти глупые толстокожие горе-идеалисты нашего времени. У нас сложилось впечатление, что мы действительно – не сердитесь! – встретили настоящего Святого в тот день. Это очень странное ощущение. Как будто Вы были человеком в доспехах, но он истекает кровью от невидимых ран. Вы ни на один миллиметр, даже на одну сотую часть миллиметра не обратили нас в веру в ваших богов, или ритуал, или доктрину, или мастера. Но вы вынудили нас, и до сих пор принуждаете, принять вас в вашем нынешнем состоянии как обладателя некоторого экстраординарного психологического секрета (большая часть которого - это ваша трансцендентальная человечность или что еще это может быть такое).

 

Я думаю, мы оба уловили небольшую каплю этого достоинства, или ауры, или эманации и используем ее с тех пор как мерило духовных ценностей. Это экстраординарно. Вы первый изо всех людей духа, которых я когда-либо встречал, который, как кажется, совершенно победил гордость. И когда думаешь о том, каким глупым делает гордость человека; как портит она их искусство – например, Виктора Гюго, Д’Аннунцио, Толстого, то кажется триумфом настоящего Маккиавелизма духа дорыться через этот гигантский блок портландцемента к изумительным вкраплениям лунного агата и лунного камня под ним.

 

Но я убежден, что все дело в демонической святости, которой вы без сомнения каким-то образом, с помощью овладения каким-то невероятным трюком, достигли. Эти «секреты», ради овладения которыми, как вы сказали, вы готовы последовать за самим Дьяволом – мы должны признать (мой друг П. и я) – имеют незначительную ценность в сравнении с магическим эффектом, чье «смирение поиска», после того, как оно было вызвано, само по себе подтолкнуло нас почувствовать разновидность Абсолюта и чего-то бесконечно высшего по отношению к любой силе; эффектом, который подталкивает вас к подобному пути или к любому реальному «секрету», к которому такой путь может вести. Нехорошо, что вы сказали мне, что Иисус через Иегову был таким же «благим», как Он Сам. Мы знаем, что Иегова лучше, чем Иисус! Но, конечно же, если вы положили Жизнь ради Иеговы, истина в том, что любой человек исключительной гениальности, наподобие вас, становится ближе к Жизни оставаясь, нагим, так сказать, (обнаженным в смирении), а не обмотанным этими фланелевыми пеленками Августа, согласно Светонию; или даже облаченный в горделивые доспехи Люцифера. Это женское письмо, мой добрый господин, так же как и мужское, поэтому этот специфический тон (исполненный комплиментов), практически «материнский», который будет сносно дерзким в устах профессора, для столь значительной литературной и философской критики – естественный и безобидный (совсем не дерзкий или холодный и нахальный) от нас обоих, объединивших свои умы. Я полагаю, что всегда необходимо объединять два ума - мужчины и женщины, чтобы иметь дело со столь нежной демонической святостью, как ваша! Как мы в тайне думаем, вы, в конечном счете, достигнете пункта, когда вы добьетесь наивысшей покорности, так что больше не будете подвергаться даже малейшей опасности Люциферовой гордости – мы придерживаемся такой точки зрения... Итак, пусть это произойдет... Мы ничего достоверно об этом не знаем. Но иногда из уст бестактных зевак – вы знаете – даже мудрец может кое-что почерпнуть... В любом случае, вы заставили нас обоих много размышлять, а что касаемо «фантастического» во всем этом – мы целиком на вашей стороне. В «фантастическом» заключается сущность вещей.

 

Но – я должен остановиться. Если в будущем вы не только не будете подчиняться, но и сможете отделиться ото всех внешних авторитетов, кроме Демона в вашем собственном существе, то только тогда, я думаю, когда ваше планетарное смирение, показавшее себя столь блистательно, расправится и вырастет на всю длину своего змеиного хвоста! И до этого может быть не столь далеко. – Жизнь гораздо больше, чем любой авторитет. Все они только определенные стадии и трамплины.

 

Итак, удача сопутствует Орейджу, вы, несомненно, завоевали не просто наше восхищение, но нашу наиболее заботливую в вашем отношении любовь, но это должно быть обычный опыт для вас в вашем странном движении через мир.

 

Удачи вам,

 

Джон Купер Повис».

 

Это письмо дает достоверную картину внутреннего мира Орейджа; результаты чуда, которое преобразило старого Орейджа в нового, нельзя описать лучше. Главной отличительной чертой Орейджа можно назвать то, что он никогда не говорил «я не знаю»; в своей ментальной самоуверенности он всегда давал ответ на любой вопрос. Гюрджиев говорил ему, что он «супер идиот» в негативном смысле; теперь он превратился в «супер идиота» в позитивном смысле, и последний приезд Гюрджиева завершил изменения. В противоположность старому отношению «может быть я не всегда прав, но я никогда не ошибаюсь», Орейдж теперь часто характеризовался выражением «я могу ошибаться, я часто это делаю». Тем не менее, люди по прежнему писали о сломленном Гюрджиевым Орейдже, об их разочаровании в нем; возможно, они искали облегчения своих собственных внутренних страданий и пустоты в злословии о ком-то или о чем-то высшем по отношению к ним.

 

Во время моего короткого визита в Нью-Йорк Орейдж рассказал, что у него в банке на специальном счете достаточно денег, пожертвованных учениками, для публикации Вельзевула. Узнав об этом, издатель Кнопф подошел к Гюрджиеву и довольно льстиво провозгласил, что как издатель книг Успенского и других книг подобного характера, был бы рад издать Рассказы Вельзевула. Выслушав его, Гюрджиев ответил: «Да, возможно. Но потребуется кое-что определенное».

 

«Каковы ваши условия, м-р Гюрджиев? Уверен, мы сможем удовлетворить ваши требования. Что вы хотите сделать?»

 

«Не условия. Одно. Одна небольшая вещь».

 

«И какая же?»

 

«Сначала уберитесь в доме – в вашем доме, затем возможно вы получите мою книгу!»

 

Как бы то ни было, Гюрджиев не стал отдавать книгу издателю; время для публикации еще не пришло. Орейдж тем временем предпринял усилия и сделал сотню копий книги с его машинописного экземпляра (единственного за исключением того, который был у Гюрджиева), которые он должен был продавать по десять долларов за книгу людям из групп, а деньги передавать Гюрджиеву. Пятьдесят копий были вскоре проданы, но остальные расходились еще около десяти лет. Последняя была продана в 1940 году за тысячу долларов. Я был очень рад получить свою, и как только вернулся в Англию начал ее чтение в группе.

 

Пока я находился в Нью-Йорке я ходил на групповые встречи и присутствовал на последней в квартире Мюриэль Дрэпер. Орейдж сказал тогда: «По странному совпадению это последняя встреча цикла и последняя возможность встретиться в этой почти священной комнате за неполные семь лет. Сложно будет воспроизвести атмосферу, которая создана здесь. Когда я думаю о Нью-Йорке, я думаю именно об этой комнате.

 

Как вы знаете, Гюрджиев сказал, что он может вернуться. Если это произойдет, я верю, что следующей возможностью непосредственного контакта с автором Рассказов Вельзевула не будут пренебрегать; поведение группы в этот раз было очень пассивным, практически бесполезным для роста понимания книги».

 

Один из членов группы сказал, что он никогда не был удовлетворен авторитетностью некоторых Гюрджиевских утверждений. Орейдж ответил, что если бы мы слушали из своей сущности, из понимания, то могли бы знать, когда Гюрджиев делает необычные заявления для того, чтобы шокировать, а когда он говорит истину. Другой ученик сказал что считает, что платит гораздо больше, чем Гюрджиев дает. Следующий – что он постоянно ждет, что во время встреч должно произойти что-то новое; надеется, что будут даны ясные объяснений, и постоянно в конце лишь разочаровывается. Орейдж сказал, что Гюрджиев редко дает прямые ответы, только некоторым людям в определенное время в порядке исключения. Еще один ученик сказал, что Гюрджиев пояснил ему некоторые вещи, и тот способ, каким он это сделал, дал ему новое понимание о самом себе и о работе; одно только это стоило в десять раз дороже того, что он сказал напрямую. Другой, отчасти к нашему изумлению, сказал, что поведение Гюрджиева непостижимо, именно поэтому Гюрджиев сам по себе для него большая преграда в понимании его системы. Еще одна женщина пришла к заключению, что Гюрджиеву задавали нецелесообразные вопросы, и что лично она не была в состоянии сформулировать какой-либо вопрос, на который получила бы приемлемый ответ.

 

Орейдж отвечал, что все вопросы были целесообразными и важными, если их задавали из сущности, так как они показывали Гюрджиеву, где человек застрял. Как птицы в Мантик-ат-тар, которые говорили сообразно со своим типом. Вполне определенные психологические усилия были нужны для того, чтобы получить что-то от Гюрджиева. Если иногда кажется, что он рассматривает вопрос грубо или что он не выполнил свое обещание ответить на вопрос, и группа отступает и оставляет его, тогда Гюрджиев видит реальное напряжение желания знать. В этом случае ученики показывают свое пассивное отношение. Кто-то сказал, что очень сложно чьей-то маленькой воле дать импульс громадному бытию Гюрджиева. Орейдж ответил, что для него одним из результатов визита Гюрджиева было углубление его понимания. Он добавил: «В конечном итоге вы сможете ощутить, что в вас это тоже произошло».

 

«Теперь я жду вопросов, которые вы, возможно, могли бы задать Гюрджиеву, - продолжил Орейдж. - Я не смогу ответить так же, как он, но я дам настолько хороший ответ, насколько смогу. Я также буду рад услышать формулировки идей и впечатлений, полученных за это время. Гюрджиев говорит с определенным намерением. Совсем необязательно, чтобы слова означали что-то буквально, иногда они нужны, чтобы вызвать потрясение. Он напугал вас, сказав, что все вы становитесь кандидатами в сумасшедший дом; позже он сказал, что все в группе нормально, и он совсем не был разочарован ею. Гюрджиев ликвидировал группу, но он же пожелал, чтобы она продолжила работу до тех пор, пока я не уеду в мае. Было сказано также, что может приехать доктор Стьернваль, если ни я, ни Гюрджиев не сможем вернуться. Гюрджиевская «ликвидация» была только этапом.

 

Наши дискуссии о книге и наши интеллектуальные упражнения не были напрасными; они делают работу более сложной для нас только потому, что в нас существует «образование», основанное на теориях некоторой системы, далекой от нашей истинной природы. Мы должны учиться «делать» практически. У вас есть движения и танцы, и многие из вас в состоянии провести хотя бы одно лето в Приорэ. Гюрджиев говорит, что для некоторых может быть необходимо изучать теорию годами, и нормально то, что в итоге вы докажете теорию самим себе. Хассин был «безвольным» как любой из вас; он был, так сказать, «читателем книги, который старается ее понять». Для вас существует процесс практики и понимания. Когда мы «войдем в возраст» появится импульс «делания»; потом, руководимые пониманием теории, мы сможем быть способными «делать». Время, проведенное за книгой, не было потрачено напрасно – так что мы можем проводить еще больше времени за ней. Вспомните, Гюрджиев рассказал вам басню о мухе и слоне, и в качестве объяснения сказал: «Спросите Орейджа». Идея в том, что многие люди ставят себе труднейшие задачи, и в отчаянии достичь их, не делают вообще ничего. Прежде чем сделать усилие, на которое способен слон, мы должны научиться делать усилие мухи. Некоторые из вас, кажется, думают, что поскольку они работают над собой, они могут разрешить все проблемы, вытекающие из их взаимоотношений с другими людьми. Гюрджиев говорит: «Если вы сможете терпеть одно проявление одного раздражающего вас человека, ваша воля научиться делать усилие мухи». И это великое дело. В качестве примера задачи для слона, Гюрджиев приводил следующее: «Шесть лет назад я приехал в Америку с сорока учениками, зная здесь всего лишь четырех человек: Жасмин Ховарт, Розмари Лиллард (Розмари Нотт), вас, Орейдж, и Стьернваля. Кода мы высадились на берег, у меня была всего сотня долларов. Откуда я мог знать, что вы здесь не на мели и не голодаете? На этот раз я приехал, и каждый захотел меня увидеть. Я тронут тем, что столь многие меня хотят видеть. Но признайтесь, Орейдж, ваше сердце ушло в пятки, когда вы узнали, что мы прибываем!» Внешне кажется, что Гюрджиев сильно беспокоится - больше чем нужно, но внутри он безразличен к тому, какие случайности могут произойти. Эти упражнения для воли – усилия слона. Но вы не должны предпринимать упражнения для воли, реальной воли, которые подвергают вас опасности, поскольку вы не способны пока на волевые усилия мухи.

 

В отношении вопроса делания группа не то чтобы как-то особенно безвольна, нужно просто осознание недостатка воли. Чем больше мы это осознаем, тем больше возможностей появляется. Бихейвористы, так же как и мы, верят, что организм всего лишь реагирует на стимул, что природа не наделила человеческое существо волей. Психологическое отличие понимания бихейвористов и того, как мы работаем с этими идеями, в том, что воля становиться для нас эмоциональным фактом. Только из практического – не из теоретического – осознания ее отсутствия, возможно приобрести настоящую волю. Она приобретается приложением усилий и упражнениями, это этап, сознательное прохождение через который делает «человека» в кавычках настоящим человеком».

 

Орейдж рассказал нам басню об ученике гончара, который, подумав, что знает все, тогда когда он знал всего лишь одну или две вещи, испортил горшки. «Что это, по-вашему, означает?» - спросил он.

 

«Не делайте, пока вы не понимаете», - сказал ученик.

 

«Да. Гюрджиев говорит, что понимание занимает «годы». «Годы» означает период, необходимый для достижения верной кристаллизации, завершения кристаллизации. Повсюду вокруг себя он видит людей, старающихся делать, тогда как они не понимают».

 

Один из нас сказал: «Это как писать об идеях и объяснять их другим, прежде чем поймешь их сам». Орейдж ответил: «Да. Придет время, когда люди, которые не знали Гюрджиева или встречались с ним случайно, будут говорить о нем, «объяснять» его, и тем самым привносить ложь и искажать картину.

 

Настоящая воля развивается инициативой, и должна начинаться на маленькой шкале. Например, если вы тяжело работаете весь день – все является реакцией на стимулы. Но когда у вас есть свободный час, какова ваша персональная инициатива? Использование свободного времени – это усилия мухи. Гюрджиев сказал, что при написании книги он возненавидел ручку и карандаш, и больше того – саму идею писательства; он заставлял себя начинать писать каждый день».

 

«Я думаю, что Гюрджиев может становиться столь неотождествленным, он может работать как машина», - сказал один из учеников.

 

«О нет, состояние бытия – это постоянные самостоятельно инициируемые усилия. Воля никогда не приобретается через то, что просто случается; это всегда усилия – усилия против отклонений, инерции, рутины».

 

«Почему Гюрджиев отказался отвечать на вопросы о самовоспоминании и самонаблюдении?» - спросил кто-то.

 

Орейдж ответил: «Он оставил это старшим ученикам-учителям. Он работает над текстом книги для школы, что гораздо более важно для нее, чем дискуссии о работе. Он пренебрежительно говорит: «Спросите Орейджа!» Он не отрекается и не принижает метод. Фраза в Доме Обучения в Институте гласит: «Помни себя везде и всегда». Глава о Белкултасси об этом; книга завершается нашим временем».

 

Другой ученик спросил: «Почему Гюрджиев говорит, что не знает о чем эта книга и что он поражается тому, какие идеи люди берут из нее?»

 

«Чтобы поразить вас, конечно. Чтобы заставить вас задуматься. Книга прошла через три стадии. Вы знаете оригинальное название эпилога: «Экстаз Откровения». После долгой работы над собой «Я» Гюрджиева стало полностью развитым; как он говорит: «Когда я говорю «Я» – я будто слышу рокот внутри». В этом состоянии он получил откровение книги от начала до конца. За два или три часа он надиктовал что-то вроде конспекта, а затем отослал его мне. Я сказал, что все это совершенно непонятно и нельзя показывать это кому-нибудь. Фактически это было что-то вроде короткой стенографической записи, м-р Гюрджиев обнаружил, что трудно сформулировать для самого Гюрджиева то, что его «Я» экстатически поняло. Он переписал все заново и сейчас, в третьей редакции, он нашел форму, которую любой («даже осел», как он выражается) может понять - не буквально, и не как то, что нужно доказывать или опровергать. Книгу можно в чем-то сравнить с пророческими работами Блейка, но она более всеобъемлюща и правдоподобна; ключи к пониманию содержаться в самой книге.

 

Мы все еще далеки от того состояния бытия, когда можем обходиться без встреч и руководителей (лидеров). Даже после шести лет работы только у некоторых из нас есть чувство трех ответственностей. У некоторых есть ощущение одной. Первое чувство индивидуальной ответственности – хотя я провожу свой день преимущественно с точки зрения сознательности и развития, я необъективен и ошибаюсь. Вторая часть – это ответственность по отношению к ближнему - «члену нашего клана», стремящемуся работать над собой и преодолевать свои ошибки и слабости - стремящемуся к сознательности. Когда вы можете сказать, что ни одно из обстоятельств недостаточно сильно, чтобы вы погрузились в них и потеряли из вида Метод, вы достигли определенной сознательности. Мы должны стремиться учиться при помощи Метода использовать все, что встречается нам на пути; и, тем не менее, я по прежнему слышу от людей, которые проходят через трудную фазу в жизни жалобы, что «разговоры о Методе в такое время пусты».

 

Третья ответственность необходима по отношению к реальной группе, то, что Гюрджиев называет началом мезотерической группы, для того, чтобы делать основную работу. В этом отношении, я думаю, мы слабее всего.

 

Личность Иисуса не сильно отличалась от нашей. Он не был ни оккультистом, ни калифорнийцем. Он говорил о живом Иерусалиме, Городе Бога, группе работающих с живыми идеями людей. Теософская литература говорит о мастерах, реальных учителях как о «старших братьях расы» - идеальных существах, которые не могут действовать иначе, как старшие братья. Если вы отделите понятия патриархат и матриархат от их социальных ассоциаций и коснетесь значения этих слов, вы получите понимание того, что отличает некоторых в группе как «старших». Это заметно у детей, хотя, в конечном итоге очень часто это проявляется искаженно. Когда это реально присутствует, оно показывает состояние «бытия».

 

Когда ученик достигает степени бытия, при которой он способен принять эти три вида ответственности и приобретает сопутствующее состояние сознания, он может быть как периферией, так и центром круга. У некоторых членов круга есть общность, которая не является ни явной, ни спрятанной – она вырастает из их общего понимания, их способности поставить себя на место другого. Даже частые встречи становятся необязательными. Подумайте об этом, и вы поймете, как далеко мы должны пройти, чтобы достигнуть этого уровня.

 

 

Я, может быть, вернусь в январе на несколько месяцев. Но условия участия в группе будут существенно отличаться от сегодняшних».

 

Эти три недели в Нью-Йорке значат для моего внутреннего мира очень много. Что касается внешнего мира - мира дела - это был провал. Я был удивлен переменами, произошедшими с момента моего отъезда четыре года назад. В магазинах не было покупателей, грязные улицы, бедность повсюду; очереди безработных за бесплатной едой. Двадцать миллионов человек без денег на еду выстраивались каждый день в очереди, чтобы получить пособие по безработице и спасти свои семьи от голода. Как будто ужасная война, голод или чума прокатилась по стране.

 

На этой лунатичной планете люди периодически сходят с ума. В подобном состоянии они начинают уничтожать, преследовать друг друга или даже отбирать, как в некоторых странах, друг у друга право напиться вдоволь воды. Разнообразными способами они делают жизнь невыносимой для себя, обычно из-за крайней глупости – результата последствий органа Кундабуфер.

 

Сегодняшняя ситуация представляла собой яркий пример жизни, организованной облеченными властью существами на этой планете. Только в Америке голодали двадцать миллионов человек, в то время как продукты питания уничтожались. Пшеница использовалась как топливо, фрукты сваливались в море тысячами тонн в неделю. Фермерам платили, чтобы они не производили пшеницу и не выращивали свиней, и все потому, что не хватало долларовых векселей, напечатанных кусочков бумаги, выпущенных для их покупки. Большие банки ломились от денег, в то время как мелкие банкротились направо и налево.

 

Монетарная система сначала рухнула в Америке; затем из Америки это распространилось в Канаду, потом в Европу, в Австралию, а позже в каждую страну, оперировавшую золотым стандартом. Это экстраординарный пример того, как умы существ, наделенных властью, устремлены в определенном направлении, и они лучше заставят страдать миллионы, чем откажутся от него. Не пострадали только большие банки и большой бизнес. Я сам потерял ценную собственность в Коннектикуте из-за ипотечной компании, которая с помощью трюка отказала мне в ее выкупе.

 

Торжествовали только коммунисты. Крушение капитализма, предсказанное их пророком Марксом, было налицо. Тем не менее, ситуация в России была еще хуже. В коммунистической России Сталин намеренно морил голодом население; об этом писали очень много, но никто не написал эпопею о Европейском и Американском голоде посреди достатка из-за абсолютной глупости руководителей. Коммунизм и капитализм – всего лишь две стороны одной медали.

 

Когда я вернулся в Англию в Бовингтон в мае, то нашел свою семью в непростом положении. В доме не было благополучия. Жившие неподалеку друзья утверждали: «Этот дом с приведениями; в нем живет сварливый, злобный, унылый призрак». Я сказал: «Может быть вы правы». Что-то было с домом не так, хотя это был новый дом. Прежде всего, неправильность заключалась в его пропорциях; складывалось ощущение, что он просто поставлен подрядчиком на землю – а не построен с любовью и заботой.

 

Чувствительной к атмосфере оказалась одна наша подруга, отчасти валлийка по национальности. Однажды она пришла к нам на квартиру в Лондоне, примерно через полтора часа после эмоциональной суматохи в истинно русской манере, которая случилась из-за жившего с нами русского друга. Как обычно, мы все уладили, и все было хорошо; но наша кельтская подруга сразу же спросила: «Что здесь произошло?» «Что вы имеете в виду? - спросил я. - Ничего не произошло. Ольга репетировала одну из Чеховских сцен. Все нормально. Мы все любим друг друга». «Я знаю, что-то случилось», - сказала она.

 

Она, вместе с мужем, несколько лет назад приобрели заброшенную ферму вместе с домом семнадцатого века и превратили ее в маленькое поместье. Они начали с посадки рябиновых деревьев: «чтобы держать духов на расстоянии». В их доме царила такая атмосфера мира, красоты и здоровья, что мы всегда чувствовали себя лучше у них в гостях. Они представляли собой тот тип английской аристократии и йоменов, от которых произошел мой род - соль английской земли.

 

Или из-за моей тещи, которая приехала к нам из Америки, или из-за друга, остановившегося у нас, чьи вибрации часто излучали угнетенную атмосферу, или из-за комбинации этих влияний, но наше обычное состояние было столь подавленным, что я чувствовал необходимость уехать. Я организовал поездку в Сен-Жан-Де-Луз, где остановились Бертран и Дора Рассел, и написал Орейджу письмо, где рассказал о наших планах. Он ответил: «Дорогой мой! Дорогой мой! Я с удовольствием на месяц разделил бы впечатление от вашего дома в Бовингтоне. Вы говорите, что уезжаете 8 июля. Я удивляюсь тому, что вы малодушно пытаетесь сделать. Куда вы направляетесь и что предлагаете делать нам? Мы прибываем, как договаривались, с определенными планами, и я надеемся на вас и на Господа, что вы встретите нас. По крайней мере, я рассчитывал остановиться в Лондоне на несколько дней. Нет. Я не могу думать о вас так – тот, кто приобрел себя и нас, преодолев стольких трудностей, не может бросить все из-за этого».

 

Я отменил наше путешествие во Францию, встретил Орейджа с семьей в порту в Лондоне и привез их к нам. С прибытием Орейджа мы забыли об унылом приведении.

 

Однажды я взял Орейджа в Лутон, где вел большую часть дел. Я должен был увидеться с двумя или тремя производственниками и взял Орейджа с собой. После я спросил его: «Как бы вам понравилось зарабатывать на жизнь подобным образом?» «Это было бы сущим адом», - ответил он.

 

В конце июля Орейджы отправились в авто путешествие по Англии. Я, вместе с женой и маленьким сыном, уехал во Францию, посетил Гюрджиева и своих друзей в Париже, затем Шартр, Бордо и, наконец, добрался до Сен-Жан-Де-Луз. Пока мы гостили там, Дора Рассел и один из друзей предложили отправиться в Испанию; и мы втроем сели в машину, не зная ни слова по-испански. Но жесты и деньги всегда помогают получить все необходимое. Когда мы переехали Пиренеи и оставили позади горы и леса, нам открылась страна, вызывающая сцены из моего любимого Донкихота. Мы провели ночь в пути, и достигли Памплоны. Примерно в тридцати километрах от нее нас окрикнула женщина, знаками прося подвезти. Ее лицо и голова были замотаны в шелковый шарф. Она бормотала «Памплона, Памплона», указывая в ее сторону, затем на машину и на себя, и поясняя жестами, что потеряла зуб; так что я пригласил ее жестами сесть в машину. Всю дорогу женщина держала лицо закрытым, но как только мы доехали до Памплоны, она выпрыгнула из машины и исчезла.

 

Памплона по большому счету все еще пребывала в девятнадцатом веке. В ней было очень мало машин, да и во всей Испании в то время существовали всего лишь три большие автодороги. У крепостных укреплений располагалась канатная мастерская, где мужчина и мальчик ходили взад-вперед и делали веревки. Очаровательный город со своей собственной жизнью и характером.

 

На третий день ранним вечером мы сидели в кафе на огромной площади, слушали оркестр и наблюдали за танцующими. В и без того переполненные кафе приходило все больше и больше людей. Возможно сегодня праздник, подумали мы. Когда сгустилась темнота и зажглись огни, мы заметили растущее напряжение. Казалось, назревала потасовка; потом в кафе в дальнем углу площади один из посетителей вскочил из-за стола и ударил другого бутылкой. Замелькали руки, тела взлетали и падали. Единственный полисмен в цветной парадной форме попытался успокоить взволнованных людей. Напряжение возрастало, все будто ждали сигнала. Железные ставни кафе начали закрываться, к нам подошел человек и сказал по-английски: «Прошу прощения. Пожалуйста, идите домой. Назревают неприятности». Я пронаблюдал за тем, как он исчез, и увидел, что все четыре входа на площадь блокированы кавалерией. «Наверное, нам лучше уйти», - сказал я, и мы отошли за эстраду, на которой место оркестра спокойно заняли солдаты. Площадь была переполнена взволнованными людьми, и неожиданно, когда мы продвигались в направление отеля, солдаты на эстраде начали стрелять. Все побежали как одержимые, пронзительно крича, включая моих компаньонов, и я понял, что такое панический страх, я сам почувствовал дикое побуждение присоединиться к толпе и побежать. Тогда я сказал: «Нет. Я должен пытаться не поддаваться массовому психозу». И спокойно прошел через быстро пустеющую площадь. За одну минуту все, кроме солдат, исчезли – люди сгрудились у близлежащих кафе и магазинов, все стало тихо.

 

Позже мои компаньоны говорили мне: «Вы удивительно хладнокровны». «Нет, - возражал я, - на самом деле я вспотел от ужаса. Эта толпа походила на стадо обезумевших животных, я пытался сдержаться и не поддаваться панике». Попытка не делать так, как делают другие, основывалась отчасти на гордости; настоящая гордость может иногда помогать сдерживать себя. Действительно страшной была не стрельба, а слепая сила охваченной паникой толпы.

 

Следующее утро выдалось ясным и солнечным, все отправились по своим делам, как если бы ничего не произошло; тем не менее, это был первый раскат грома грядущей войны, гражданской и мировой – начало эффекта Солиуненсиуса, его напряжение охватило в то время в основном Испанию и Германию. Я буду говорить о Солиуненсиусе позже.

 

Нам вспомнилась та женщина с «зубной болью», которая вероятнее всего была посланцем деревни, через которую мы проезжали. Бертран Рассел в одном из своих широких обобщений, в которых иногда содержалось немного правды, сказал, что чем более красиво место, тем хуже там характер людей. Например, люди Бредфорда в Йоркшире, одного из самых безобразных, осовремененных и новомодных городов в Англии без единого красивого здания, отличаются доброжелательностью, это сущностное качество почти не тронуто их окружением. А в таких красивых городах как Мадрид, Париж и Ганновер люди убивают и калечат друг друга так, как не происходит даже у диких зверей.

 

Я вернулся в Лондон, заехав по пути в Приорэ и оставив семью с друзьями в Бретани. Здесь меня ждало письмо от Орейджа, который сообщал мне, что он снял дом в Брамбере в Суссексе на лето, и приглашал меня присоединится. Я провел у них нескольких дней, мы с Орейджем гуляли по холмам и обмениваясь субъективными мыслями. Он сказал, что чувствует, что его работа с группами в Америке подошла к концу, что начался новый этап; для каждого ученика приходит время оставить своего учителя и идти в жизнь, работать там - усваивать то, чему он научился. Потом ученик может вернуться к учителю, если это необходимо, но уже на другом уровне. Это не означает, что он оставляет Гюрджиева или Учение, но оба они подошли к определенной стадии, когда для него необходимо встать на свои собственные ноги. В обычной жизни никто не стоит на своих ногах, все пытаются жить за счет других. Часть учения Гюрджиева как раз и состоит в этом: показать человеку, с помощью намеков, как встать на ноги.

 

Орейдж все еще находился в нерешительности: поселиться ли ему в деревне и писать, или уехать в Лондон и начать издавать газету в том же ключе, что и старая «Нью Эйдж», которая теперь принадлежала Артуру Брентону и содержала восемь или около того страниц. Орейдж попытался выкупить газету, но Брентон ее не продал. Один издатель дал Орейджу совет, что сегодня книга его воспоминаний стоила бы полторы тысячи фунтов; но он отверг это предложение, хотя книга могла бы стать бестселлером. «Я не бульварный писатель, - ответил он, - и я не собираюсь делать деньги, выставляя на показ слабости и несерьезность моих друзей и знакомых интеллектуалов». Бернард Шоу однажды сказал: «Орейдж неподкупен».

 

Зимой Орейдж с семьей переехали в комфортабельный дом в старом Хэмпстеде, неподалеку от нас. Мы постоянно встречались. Он начал восстанавливать свои связи семилетней давности. «Но я обнаружил, что с людьми трудно встречаться, - сказал он. – Я не вижусь с достаточным числом людей». Так что я организовал для него встречу с помощью моих друзей Френсиса Брюгьера и Розалинды Фуллер на их квартире в Адельфи. Встреча имела успех. Пришло около ста пятидесяти человек, известных в литературных, музыкальных и финансовых кругах, друзей и знакомых Орейджа, которым он рассказал об идее издания новой газеты. Что-то особенное было в Орейдже, что держало атмосферу встречи на относительно высоком уровне, и люди действительно слушали то, что говорили другие. После встречи все сдвинулось с мертвой точки. Чуть позже я организовал обед в Антони на Шарлотт Стрит, Сохо, с профессором Дени Сора, Янко Лаврином, профессором славянских языков и Хью Мак-Диармидом, шотландским поэтом. Идея заключалась в том, чтобы встретиться с Орейджем и обсудить возможность выпуска журнала для раскрытия причин финансового кризиса системы и возможных методов выхода из него. После обеда, когда мы с Орейджем прогуливались по Чаринг Кросс Роад, он сказал: «Я получил тысячу фунтов от американских друзей для того, чтобы выпустить журнал. Я начну с ежемесячника, Инглиш Мансли».

 

Я выпустил рекламный проспект, но неделей спустя Орейдж решил делать журнал еженедельно. «Потребность неотложна, - сказал он, - а месяц – это слишком долго». «Хорошо, - ответил я, - как насчет названия Нью Инглиш Викли?» Он согласился, и я сделал другой проспект.

 

Орейдж снял офис в том же самом здании на Чэнсери Лэйн, на том же самом этаже, с той же самой типографией, которые он оставил семь лет назад. Даже кабинет его находился рядом со старым. «Похоже, это пример возвращения», - сказал я. «Да, - согласился он, - но с изменениями. Мой кабинет теперь в два раза больше и у журнала теперь новое название». «А вы вдвое человечнее, и семь лет – это октава».

 

Журнал увидел свет 21 апреля 1932 года. Сначала был успех – не в распространении, а в выполнении задачи, которую Орейдж поставил перед собой: изложить идеи майора К. Х. Дугласа, который исследовал причины финансового кризиса и сформулировал их столь напыщенным языком, что его мало кто смог понять. Все согласились, что только Орейдж мог прояснить что-то в этой мутном омуте.

 

Я видел Орейджа каждый день в офисе или в одном из наших домов в Хэмпстеде. Несколько недель спустя за обедом я спросил: «Что случилось? Вы чем-то озабочены».

 

«Да, это действительно так», - ответил он.

 

«С газетой все нормально, не так ли?»

 

«О да, ко мне каждый день приходят разнообразные люди, и я получаю сотнями письма. Газета у всех в центре внимания».

 

«Что же тогда?»

 

«Это все кровожадная еженедельная статья. Я пойман в ловушку. Каждую неделю я прилагаю громадные усилия, чтобы ее написать. Она должна быть у издателя в понедельник в середине дня, но часто наступает вечер воскресенья, когда я могу начать ее. Неделя за неделей, месяц за месяцем я должен проливать над ней пот. Без передышки. Говорить для меня легко, но для того, чтобы писать – требуются усилия».

 

«Но заметки читаются так, как будто они написаны вообще без усилий, - сказал я. - Все ждут их. Т. С. Элиот и Герберт Рид, не говоря уж об остальных, говорили мне, что читают вашу статью первой по утрам каждую среду».

 

«У меня нет альтернативы, только продолжать. Но ее никогда не станет легче делать».

 

Однажды я сказал ему: «Знаете, я думаю, что идеи социального кредита и монетарной реформы – это не то, что вас по-настоящему интересует».

 

«Да, - ответил он, - это псевдо-интерес».

 

«Не совсем так. Второстепенный интерес. Ваш настоящий интерес – в идеях Гюрджиева. Может быть, мы оба должны проработать что-то в схеме нашей жизни, что, кажется, не может далее служить полезной цели – результаты прошлых действий, возможно; я – в шляпном бизнесе, вы в журналистике. По крайней мере, вы приносите пользу. Вы – единственный человек, который может сделать сегодня эту специфическую и нужную работу. Несомненно, вы вернулись туда, где вы были семь лет назад – в тот же самый офис, к тому же самому издателю, посещаете то же самое A.B.C. и просите все ту же «большую чашку кофе и блюдо с черносливом». Я тоже, после семи лет торговли книгами, снова в шляпном бизнесе, в таком же офисе, звоню тем же самым людям. Но с обоими нами произошли небольшие изменения. Если это возвращение, давайте надеяться, что оно идет по спирали – а не по кругу».

 

«Есть различие, - ответил он. - Благодаря Гюрджиеву и его учению, кое-что в нас изменилось. Мы больше не ходим по кругу, а в некоторой степени осознаем, что происходит. Возможно, когда мы родимся в следующий раз, у нас будет другое тело; другие, может быть, будут выполнять нашу работу. Может быть, будущие условия будут если не более легкими, то, по крайней мере, более благоприятными для внутреннего развития».

 

Я сказал: «Я размышляю над тем, что означает: «Вы не продвинетесь дальше до тех пор, пока не заплатите все, до последнего фартинга». Возможно, это связано с очищением от «примешанных нежелательных элементов в нас», которые вовлекают нас - или толкают нас в обстоятельства, неблагоприятные для нас. Гюрджиев, говоря о возвращении, сказал, что мы должны найти примеры в нашей собственной жизни, в этой жизни. Наше нынешнее состояние – и есть такой пример».

 

Орейдж оказался чем-то загадочным для Флит Стрит, где едва ли кто-то верил в то, что сам же пишет. Однажды к нему в офис пришел журналист одной крупной ежедневной газеты. Он спросил: «М-р Орейдж, я читал ваши статьи, касающиеся тех или иных тем в Нью Инглиш Викли. Они, безусловно, интересны, но я хотел бы знать, что вы думаете на самом деле, каково ваше искреннее мнение».

 

«Но вы читали действительно то, что я думаю».

 

«Вы хотите сказать, что всегда пишете то, что по-настоящему думаете и чувствуете?»

 

«Конечно».

 

«Тогда вы один из немногих редакторов, кто так поступает».

 

«К сожалению, да. Поэтому моя газета не так широко распространена".

 

Дружба между мною и Орейджем стала очень тесной. Мы вместе ходили на встречи, в музыкальные залы и кинотеатры. Это, а также дружба между нашими женами и детьми, сделала то время, вероятно, самым счастливым в моей внутренней жизни. Мужчины и женщины всех типов, казалось, тянулись к нам, особенно к Орейджу. Насколько наша внутренняя жизнь становилась глубже, настолько наша внешняя расширялась. И я и Орейдж находились в процессе усвоения того, чему нас научил Гюрджиев. Мы много говорили о Гюрджиеве и его учении, и многое, что ранее были неясным, становилось понятнее. Никогда Орейдж не жаловался на то, что Гюрджиев был беспощаден к нему, несмотря на то, что он часто говорил о созданных для него трудностях и признавал, что часто бывал сбит с толку его поведением. «Но, - сказал он однажды в A.B.C., - мы никогда не сможем понять бытие человека, который находится на более высоком уровне, чем мы. Гюрджиев – кто-то наподобие живого бога - планетарный или даже солнечный бог. Он сказал однажды: «Я такой же человек, как и другие, только знаю и понимаю больше». «Я очень мал в сравнении с тем, кто послал меня», - сказал он в другой раз. Всегда есть существа высшие, чем кто-либо, кого мы можем знать. Я полагаю, что встретил всех значимых людей в Англии, по крайней мере, и многих в Америке. И я никогда не встречал никого, кто обладал бы хотя бы малой долей Гюрджиевского бытия и понимания».

 

«Знаете, вы – единственный человек, с которым я могу разговаривать об этих идеях в Лондоне, - добавил он. - В любом случае я больше не обсуждаю их ни с кем, кто не работал с Гюрджиевым».

 

Приезд Орейджа в Лондон и моя связь с газетой выбросили меня в новую и более обширную жизнь. Я также возобновил свои связи, оставшиеся от жизни в Лондоне в период до 1923 года, и хотя внутренне я часто не мог согласиться с моими старыми друзьями - интеллектуалами, наши отношения стали более близкими. Я стал жить во всех отношениях интенсивнее. Кроме семьи, знакомых по шляпному бизнесу и нашей маленькой группы, изучающей идеи Гюрджиева, я встречал женщин и мужчин из многих социальных слоев английской жизни.

 

Я начал замечать, что в разговорах с людьми, изучавшими новую экономику, непременно поднималась одна тема: война с нацистской Германией. Она сильно меня волновала; я ощущал что-то наподобие холода в солнечном сплетении. Даже тогда, в 1932 году, идея войны витала в воздухе, в это время я почувствовал начало Солиуненсиуса, главным образом, в Европе. В Рассказах о Солиуненсиусе Вельзевул говорит Хассину: «Причины, которые производят в действие этот космический закон, отличны для каждой планеты и они всегда вытекают и зависят от того, что называется общее-космическое-Гармоническое-Движение; особенно часто для твоей планеты Земля то, что называется «ценр-тяжести-причины» находится в периодической напряженности солнца этой системы, чье напряжение зависит от влияния, которое производится солнцем соседней солнечной системы, под называнием «Балеуто».

 

В этой последней системе, подобный центр-тяжести-причины возникает, поскольку среди числа его концентраций есть великая комета Солни, которая, согласно точно известной комбинации обще-космического-Гармонического-Движения временами, во время падения, приближается очень близко к этому солнцу Балеуто, которое вынуждено производить «большое напряжение» для того, чтобы сохранить траекторию своего падения. Это напряжение провоцирует напряжение в ближайших системах, среди которых находится и система Орс; и когда солнце Орс напрягается для того, чтобы не поменять траекторию своего падения, оно производит то же самое напряжение во всех концентрациях своей собственной системы, среди которой есть и планета Земля. Напряжение всех планет действует на общее присутствие всех существ, которые обитают на них... возбуждая жажду и стремление к наибыстрейшему самосовершенствованию в соответствии с Объективным Законом».

 

Далее он рассказывает, что на планете Земля, вместо этой жажды и стремления в нас, из-за нашей ненормальности, вырастает жажда «свободы», которая проявляет себя в необходимости изменить условия обычного существования - таким образом в наше время произошли Первая Мировая война и революции в России и Китае. Теперь, кажется, мы были в самом начале другого периода великого напряжения, особенно в Италии, Германии и Испании, и которое распространялось по всей нашей несчастной планете. Время, когда «горластые крикуны» обретают силу. Происходит взрыв, и люди начинают уничтожать друг друга, вместе со всем хорошим, что они успели терпеливо построить за века. И все это происходит с «наилучшими целями», все во имя их богов – прогресса, свободы и независимости.

 

Вельзевул также говорит, что войны и революции происходят в определенное время в определенных местах нашей планеты из-за нужд природы в определенных вибрациях, исходящих из этих мест. Поскольку люди забыли, как можно использовать подобные периоды для целей самосовершенствования, и прекратили это делать, сила, не используемая созидательно, должна быть использована для разрушения. Это справедливо и для отдельных людей, и для наций.

 

Понемногу напряжение возрастало; особенно заметно в больших центрах – Лондоне, Париже, Берлине, Риме. Каждый день мы с беспокойством открывали газеты, ожидая, что скажут Гитлер и Муссолини или что они грозятся сделать. Жизнь продолжалась – по-другому и не могло быть – но она стала похожа на жизнь на склонах Везувия, когда уже слышны раскаты извержения, с хрупкой надеждой на то, что оно все же не произойдет. Исподволь внимание всей Европы устремилось на этих двух гигантских марионеток, Гитлера и Муссолини, которых, по тем или иным причинам, обстоятельства выбросили в центр мировой сцены. На некоторое время напряжение сфокусировалось на гражданской войне в Испании и Китае, где жители этих стран начали пытать и убивать друг друга в огромных масштабах. Даже преступления и ужасы Сталина были забыты.

 

Гюрджиев никогда не обсуждал возможность начала войны; тем не менее, я помню, как он говорил, что начинается ужас невиданных масштабов, и что в прошлом это происходило на планете много раз. Он также говорил, что мы не должны позволять себе быть захваченным массовым психозом, который нахлынет как потоп.

 

Во время войны 1914-18 годов (за исключением тех, кто получал удовольствие от убийств) все, кто в ней участвовал или у кого на войне были близкие люди, страдали. Но это страдание инстинктивно в своей основе, так же страдают животные – глупо, безропотно. Мы принимали все то, что наши руководители – политики, журналисты и генералы - говорили нам. Теперь, перед началом Второй Мировой войны, страдание происходило по большей части в эмоциях, в солнечном сплетении. Временами человек мог почувствовать, что жизнь в Англии катиться по нисходящей октаве к ноте «до» с присущей нашей расе глупостью и тупостью, с неотъемлемыми марионетками, такими как Невил Чамберлен, Стенли Болдуин, Рэмси МакДональд и Монтагью Норман.

 

Иногда, добираясь из моего офиса в Барбикане в Сити Лайвери Клуб, рядом со Св. Павлом, чтобы пообедать с моим отцом, я проходил по узкой тихой аллее Стэйнинг Лэйн. Я останавливался и слушал. Мне казалось, что в тишине я слышу разговор этих старых зданий; они будто бы знали, что стоять им осталось недолго. Причины действий, которые вели к возможному разрушению Сити, были уже в движении.

 

У древних народов и религий существуют мифы и легенды, в которых можно обнаружить элементы учения о времени приближения массового психоза; легенды о гневе богов и необходимости усмирять их принесением жертв. На это есть намеки и в Библии. Говорят очень давно священники, настоящие священники, могли предсказывать приближение Солиуненсиуса. Они созывали людей на специальные церемонии и ритуалы, при помощи которых люди могли использовать некоторую часть напряжения для своего собственного бытия. Они могли приносить в жертву негативные разрушительные стремления и превращать их в позитивное стремление к самосовершенствованию. Но идея жертвы деградировала до массовых человеческих жертвоприношений ацтеков, массовых сексуальных оргий разлагающегося Рима, массовых убийств «еретиков» христианской церковью, массовых жертвоприношений евреев германцами и массовых жертвоприношений русских людей Сталиным «богу режима».

 

Когда я впервые начал вместе с Орейджем посещать встречи, где он выражал свои мысли, а также в разговорах с интеллектуалами, я открыл еще одну мою слабость. В присутствии этих людей я из-за чувства неполноценности становился косноязычным, поскольку не мог говорить на их языке. «Вам не нужно чувствовать себя ущербным по отношению к кому-либо из них, - сказал Орейдж. - То, что вам нужно - это понять неполноценность по отношению к вашей настоящей сущности, к тому, кем вы должны быть. Когда вы достигните определенного уровня вы сможете встречаться с любыми людьми на равных и не чувствовать себя неполноценным по отношению к кому-либо. Вместо этого придет понимание неадекватности, того, как далеко они находится от того, как вы знаете, кем они должен быть».

 

Но сам Орейдж оставался слеп к недостаткам К. Х. Дугласа. Орейдж оставался единственным человеком, который мог ясно сформулировать запутанную систему идей Дугласа. Дуглас был успешным дельцом, сильным в денежном отношении; он никогда не простил продажи Орейджем Нью Эйджа и его отъезда к Гюрджиеву. На публичном обеде на две сотни персон во фраках и белых галстуках, с сидящим рядом Орейджем и развязавшимся от вина языком, Дуглас произнес речь, закончив язвительным обличением определенных людей, предавших «общее дело». «О них нужно сказать, - завершил он, - что мы сражались у Арка, а вас там не было», - и сел под громкие аплодисменты, настолько отождествленный с окружением, что тоже начал хлопать.

 

Позже я говорил Орейджу: «Так же как бывший уголовник может стать образцовым полицейским, так же и Дуглас, разорившийся коммерсант, понимает финансовую систему».

 

«В Дугласе есть примесь еврейской крови, - ответил он. - Среди шотландцев есть два клана Дугласов – Белый и Черный. Очень давно несколько богатых евреев эмигрировали в Шотландию и породнились с одним из этих семейств. С. Х. Дуглас принадлежит к нему. Это хорошее дело – еврейская кровь в шотландцах. Новый Шотландский Национальный журнал выпускает и редактирует еврей».

 

По ассоциации я вспомнил разговор с Гюрджиевым и некоторыми учениками о примеси еврейской крови. Некоторые из присутствующих тогда были упомянуты. Гюрджиев сказал Орейджу: «Вы, Орейдж, этого избежали». Один из нас, указав на меня, сказал: «В нем есть еврейская кровь». «Нет, арабская», - сказал Гюрджиев. Как он узнал? Я не говорил ему, что одна из моих бабушек была почти наполовину арабкой. Он продолжил, сказав, что евреи сохранили свои древние национальные традиции – еврейский уклад жизни, с его хорошими и плохими сторонами. Многие люди с признаками семитской расы не имеют ни единой еврейской черты. Арабы – часть великой семитской расы, в которой евреи были всего лишь одним из племен. Гюрджиев также сказал, что сейчас нет настоящих евреев, есть германские евреи, русский евреи, французские, американские, английские евреи и т.д.

 

Он иногда использовал слово «грязный», говоря о людях со смешанной кровью и о расах, которые были испорчены. Шотландцы, ирландцы и испанцы были «грязными». У них нет настоящей культуры. Смешанная кровь предоставляет меньше возможностей для индивидуальности, и люди смешанной крови подвержены особым внутренним слабостям.

 

Очень много о терпимости англичан, даже в среде интеллигенции, говорит то, что Орейджа приняли старые друзья и знакомые так, как будто он никогда не проводил семи лет с «греческим шарлатаном», «американским фокусником», «кавказским чудесником» - как Г. по-разному называли. Орейдж никогда ни с кем не говорил об идеях, за исключением тех из нас, кто с ним работал. Даже с человеком, самым близким ему по старым денькам в Нью Эйдж, австралийцем Уиллом Дайсоном. «Как вы думаете, Орейдж изменился с тех пор, как встретил Гюрджиева?» - спросил я Дайсона. «Да, - ответил он, - и в худшую сторону».

 

«Вы хотите сказать, что он не тот человек, которым когда-то был»?

 

«О нет. В некотором смысле он даже более похож на себя. Но я думаю, что семь лет с Гюрджиевым сослужили ему плохую службу».

 

«Каким образом?»

 

«Ну, раньше мы понимали друг друга. Он, так сказать, был одним из нас. Теперь в нем есть что-то, что я совсем не могу уловить».

 

Дайсон, будучи преданным Орейджу, не мог простить этого Гюрджиеву.

 

Другим человеком, который не мог понять изменений в Орейдже, был Холбрук Джексон. Джексон, которого я встречал в Фест Эдишн Клубе, был человеком, чья жизнь была моим идеалом, до того как я встретил Гюрджиева. Как и я с детства он был предан книгам и книжному знанию; как и я, он был агентом – агентом по кружевам в Лидсе, и, оставив это занятие, устремился в сочинение и издательство книг, правда, он никогда не возвращался к своим кружевам, как это сделал я со шляпами. Даже в школе, кажется, мы имели одинаковые чувства по отношению к книгам: этот запах бумаги, переплет, даже имена издателей на титульной странице были окружены ореолом романтики. Джексон попросил меня отобедать с ним недалеко от Эйфелевой башни на Шарлот Стрит, так как ему было любопытно узнать о жизни в Фонтенбло и то, почему эти идеи имели столь мощное влияние на Орейджа. «Он изменился, - говорил Джексон. - Он потерял старое интеллектуальное высокомерие. Он никогда не мог сказать: «я не знаю». Де Маэсту однажды сказал о нем, что он знает все поверхностно и ничего глубоко. Теперь я чувствую, что он также знает и суть вещей».

 

Мы около часа разговаривали о Гюрджиеве и Фонтенбло, и, наконец, он сказал: «Видите ли, я не знаю более труднодоступной идеи, чем та, о которой вы говорите или работы, которую вы и Орейдж проделали с Гюрджиевым».

 

«Это еще более трудно объяснить, - ответил я, - чем описать образ жизни и обычаи неизвестного племени, с которым я, например, мог бы жить».

 

Мы продолжили разговор о его Анатомии Библиомании, которую с большим успехом только что опубликовали, и которая широко освещалась. «Что бы Орейдж сказал о ней?» - нетерпеливо спросил он. Я не мог заставить себя повторить слова Орейджа, так что я сказал: «Он думает, что вы должны были проделать над ней огромную работу». Когда я показывал Орейджу два огромных тома, все что он сказал, захлопывая страницы, было «его навозный шарик». Это был намек на Из жизни насекомых Чапека, которая тогда вызывала ярость среди интеллектуалов. Обед и разговор с Холбруком Джексоном совпал с последним приступом моей болезни под названием библиофилия, любовью к книгам как таковым, которую я, возможно, унаследовал от моего предка, Уильяма Нотта, торговавшего книгами во дворе церкви Св. Павла в семнадцатом веке.

 

Я говорил Орейджу, что хотел бы, если бы это было для меня возможным, бросить все и уехать снова работать с Гюрджиевым. Орейдж возражал: «Почему вы хотите вернуться под отцовское крыло?»

 

Что касается идей Новой Экономики, которые освещались в Нью Инглиш Викли, то наибольший протест они вызывали у старых консерваторов, которые усматривали в них угрозу разрушения доверия в старомодной финансовой системе; социалистов, которые боялись, что они могут уничтожить возможность национализации средств производства и распределения; и коммунистов, которые говорили, что они разрушают доверие людей к грядущей революции в Англии.

 

Все это происходило незадолго до того, как Орейдж и Успенский наладили контакт; не лично, а через Розмунд Шарп, жену первого редактора Нью Стэйтсмен Клиффорда Шарпа, друживших с Орейджем, которая представила его приехавшему в Лондон Успенскому. «Я получил послание от Успенского, что он хотел бы снова со мной увидеться, - сказал мне Орейдж, - но пока что я не вижу такой возможности. У него через несколько недель выходит новая книга, Новая модель вселенной. Он послал мне текст, который я прочел. Если вы хотите прочесть его и дадите мне сущностное обещание, что вы никому его не покажете, и не будете говорить о нем, вы можете взять его на неделю. Держите». «Новый Хаос вселенной[1]», - добавил он.

 

Я нашел книгу чрезвычайно интересной и за неделю прочел.

 

Орейдж получил новости от Гюрджиева, он предлагал приехать к нему в Париж, чтобы увидеться. Орейдж писал: «Были времена, когда я готов был бежать за вами на край света по первому желанию. Теперь я должен точно знать, зачем вы хотите видеть меня». «Дело в том, - пояснил он, - что мне необходим отдых, и я обязан выполнить задание, данное самому себе. Позже я смогу работать с ним на другом уровне. Когда я удовлетворюсь тем, как я изложил идеи монетарной реформы и новой экономики, сделав это настолько хорошо, насколько смогу, я направлю газету по другому пути. Вы знаете, Гюрджиев говорит, что придет время, когда человеком, который будет что-то понимать в Вельзевуле, будет написан эпос. Я не намерен писать эпос или что-то в этом роде, моей целью будет объединение определенных идей Гюрджиева с литературной критикой и искусством в целом. Я убежден, что правильное использование его идей, вместе с изучением Махабхараты, может привнести в Европейскую литературу возрождение, сравнимое с Ренессансом. Но время для этого еще не пришло. Он по-прежнему работает над книгой и вносит изменения в нее и во Вторую серию. Возможно, он хочет, чтобы я ему помог. Я уже проделал много работы над Второй серией, и не могу сделать большего сейчас».

 

Мы сидели в «нашем» A.B.C на Чэнсери Лэйн и продолжали беседовать, несмотря на звон тарелок и чашек. Мы оба чувствовали, что Гюрджиев может объяснить гораздо больше. И мы оба временами очень сильно внутренне страдали, чувствовали себя сбитыми с толку и озадаченными, как если бы мы были подброшены, наподобие Горнахура Хархарха в Архифантазии, в воздух, или «барахтались, наподобие щенка-попавшего-в-глубокий-пруд».

 

Несколько недель спустя я сидел в Париже в кафе де ля Пэ и разговаривал с Гюрджиевым во взвинченном состоянии. Я начал говорить, почти с ненавистью, что Орейдж и я думаем, что он завел нас так далеко и потом, кажется, оставил болтаться в воздухе.

 

«Вы однажды говорили о людях, находящихся между двумя стульями, которые не сидят ни на одном из них. Возможно, мы и находимся в таком положении».

 

Он внимательно выслушал, пока я не закончил, и с сардонической улыбкой сказал: «Мне нужны крысы для моих экспериментов».

 

«Что?» - спросил я.

 

«Мне нужны подопытные крысы для моих экспериментов».

 

Как обычно в таких случаях, я замолчал.

 

Затем он взял меня на обед в своей квартире и о многом говорил. С сочувственным видом он произнес: «Вы хороший человек».

 

«Что означает хороший? - спросил я. – Мне кажется, что доброта зачастую просто другое название слабости. Иногда я вижу себя таким, каков я есть на самом деле - merde de la merde, дерьмо из дерьма».

 

По его лицу медленно расплылась улыбка.

 

Спустя несколько дней после публикации Новой модели вселенной я побывал в Фонтенбло, захватив с собой экземпляр книги, который показал Гюрджиеву и Стьернвалю. Гюрджиев только сделал пренебрежительное замечание и отвернулся, а Стьерваль начал говорить, что Успенский очень многого не понимает. «У м-ра Гюрджиева большие планы, Успенский не понимает этого. Он не знает, в чем цель м-ра Гюрджиева. Мы, те, кто работает с м-ром Гюрджиевым, идем дальше книг наподобие Новой модели. Она только добавляет в общую копилку ординарного знания, которого и без того предостаточно. Успенский должен идти дальше».

 

«Возможно, он должен опубликовать ее из-за своей системы», - предположил я.

 

«Может быть. Я слышал, что он работает над другой книгой, отчетом о том, что м-р Гюрджиев говорил в наших группах в России. Она должна быть из другой категории».

 

Орейдж сказал как-то раз: «Мне звонил человек по имени Ром Ландау. Он пишет книгу о некоторых «философах» и хотел получить от меня информацию о Гюрджиеве. Мне не хочется этого делать. Он легкомысленный, поверхностный писатель, а не серьезный мыслитель. Повидайтесь с ним и посмотрите, можете ли вы что-то для него сделать».

 

Ландау был «образцом современного искусства», писатель с широким набором знаний, но без понимания «внутреннего учения». Я дал ему некоторую поверхностную информацию о Гюрджиеве, которую он использовал в книге Бог - мое Приключение, но, будучи только писателем на философские темы, он никогда не мог понять Гюрджиева или его учения.

 

Позже он написал мне, с просьбой рассказать ему о том, что я понял о Законе Октав из моей работы с Гюрджиевым. Я ответил, что годами обливался потом, чтобы понять что-то о законе, и у меня нет намерения передавать то, чему я научился, особенно с целью опубликовать это и сделать на этом деньги. В любом случае, до тех пор, пока человек не прочувствует работу закона в самом себе, он не сможет его понять – это останется всего лишь информацией для любопытных.

 

Мэпем

 

Когда агентство по продаже фетра позволило мне, я оставил нашу квартиру и снял комфортабельный дом в нескольких милях от Мэпема в Кенте. Особняк, часть построек которого датировалась тринадцатым веком. Старый, запутанный и заброшенный. Поговаривали, что в нем обитают привидения. Дом располагался в низине, амбары и надворные постройки сгорели очень давно - развалины покрылись высокой крапивой. Земля не обрабатывалась, из-за экономического кризиса многие фермы вокруг были заброшены. Хорошую ферму с постройками можно было купить по десять фунтов за акр. Люди уехали в города или сидели на пособии по безработице. В этой красивой местности, так же как в старых зданиях Стайнинг Лэйн, я мог ощущать и чувствовать медленное разрушение экономической жизни.

 

Скорбь и боль несут на золоченом блюде

 

Богатство алчным и падшим людям.

 

Это было уединенное место, тем не менее, не такое уж плохое по выходным, когда возвращались люди, и мы сидели у ревущего пламени, которое разжигали на огромной площадке для костра; в дневные часы странный покой простирался над местом – покой, исходящий от вибраций людей, постоянно живущих здесь на протяжении семи веков; где не случалось ничего экстраординарно и ужасного: только бесконечный процесс рождения, жизни, работы, смерти – рождение, жизнь, работа, смерть… Совсем не привидения - странные звуки, мистические шаги (скорее всего крыс), двери, которые открывались и закрывались сами собой, беспокоили нас, а холодный декабрьский ветер, который дул в темных коридорах и пустых комнатах, и усилия, которые мы предпринимали, чтобы совладать с повседневной жизнью.

 

Когда я отправлялся в Лондон я проезжал три мили до станции и оставлял машину в гараже. Однажды, вернувшись поздно вечером, я обнаружил гараж закрытым, а поскольку не знал, где живет хозяин, я отправился домой пешком, срезая дорогу через лес. Я не люблю ночной лес – он угнетает, а этот лес мне особенно не нравился, хотя я не знаю почему. Но мне, уставшему, не оставалось ничего другого как идти по тропинке. Ярко сияла луна, прячась то и дело за проплывающими тучами. На полпути через лес, медленно поднимаясь на холм, поодаль я увидел что-то похожее на туманную фигуру. Несмотря на то, что мое сердце бешено колотилось, я продолжал идти. Луна неожиданно скрылось, а когда туча прошла, прямо на моем пути в шестидесяти ярдах от меня стояла темная фигура, ее руки были вытянуты и подняты вверх. Я едва ли мог дышать, мое сердце готово было разорваться. Инстинктивный древний ужас, страх темного леса, поднялся во мне, я готов был развернуться и убежать. Но другая часть меня не давала этого сделать, и заставляла идти – навстречу опасности, как говорили мне мои чувства. Фигура стояла неподвижно. А потом, как только я подошел к ней, я с огромным облегчением увидел, что это всего лишь небольшое дерево, верхушка ствола была срезана, и только две ветви – как руки – торчали в разные стороны. Мое сердце перестало колотиться, я продолжил свой путь и дошел до фермы где-то за полчаса, но вызванное этим случаем волнение продолжалось всю ночь, и оставило сильное впечатление, наподобие ночного кошмара. Порой трудно разобрать между истерическим беспричинным страхом, наследственным страхом привидений и гоблинов в полночь в лесу, и реальным инстинктивным предчувствием опасности.

 

За неделю до Рождества пересох колодец, и это стало последней каплей, вынудившей нас уехать. Мы уложили все необходимое в машину и отправились к моим родителям, где мы - двадцать человек, детей и внуков, собрались вместе на Рождественские дни. В это время меня атаковал писательский зуд, так что я сказал: «Мы возьмем все, включая собаку и радио, и уедем так далеко на Запад, как сможем, чтобы сбежать от туманов и холода Лондона; и я напишу книгу». У нас была открытая машина, и мы ехали с опущенной крышей весь путь до Фалмуса. В итоге мы нашли жилье в Сент-Мэйвз - спальню и жилую комнату с пианино, с включенным прекрасным четырехразовым питанием за четыре фунта в неделю для нас и двоих детей, в пятидесяти ярдах от небольшой гавани. Погода здесь теплая и мягкая. Это было замечательно. Каждую неделю я отсылал партию рукописи Орейджу, который возвращал ее с рекомендациями и подбадривающим письмом.

 

В июне книга была готова. Мы могли остаться там и хорошо жить даже при небольших доходах. Жизнь проходила во многих отношениях приятно. Нас приняли жители Корнуолла и местное общество, мальчики играли с деревенскими детьми. В этом замечательном месте всегда было чем заняться. Корабли приходившие и уходившие из Фалмусской гавани обеспечивали связь с внешним миром. Если бы не внутреннее беспокойство, мы могли бы проспать там мирно весь остаток жизни, как большинство из наших знакомых, кажется, и собирались сделать. Но мы вернулись в Лондон. Книгу так никогда и не издали. Я показал ее моему старому другу Артуру Во из Чэпман энд Холл, который сказал, что не найдется достаточное количество людей, которые ее купят. Но я могу писать, и если я сделаю что-то, что соответствует более широким интересам, он ее примет. По крайней мере, я начал осваивать ремесло писательства, хотя до искусства мне было еще далеко.

 

В конце лета 1932 года мы оставили школу Рассела Бекон Хилл и отправились во Францию, где поселились в недорогой гостинице в Сен Клауд. В сентябре я вернулся в Лондон, оставив семью во Франции до тех пор, пока не найду жилье. Я нашел квартиру на Росслин Хилл, в десяти минутах ходьбы от Хэмпстеда, где жили Орейджы, и моей следующей задачей стало найти способ зарабатывать деньги, чтобы покупать все необходимое для существования.

 

О некоторых поэтах

 

Некоторое время идея о начале издательского дела крутилась у меня в голове; и вскоре я начал с сотней фунтов капитала, а после первой опубликованной книги к фирме присоединились еще два человека. Время для начала было наиболее неподходящее, так как в период депрессии книги – это первое, что люди перестают покупать. И все же, небольшой издательский бизнес, где издатель делает практически все самостоятельно - очень интересный способ зарабатывать средства для существования, поскольку издатель должен хотя бы немного разбираться в литературе, должен знать о макете, переплете, бумаге, типографских формах, воспроизведении иллюстраций и т.п. Он встречает много людей разных типов, которые хотят видеть свои мысли напечатанными в книге. Он также должен делать что-то, чтобы преподнести себя. Книготорговец, с другой стороны, только продает продукт издателя. Мне это занятие очень понравилось; и пока Орейдж был нашим литературным советником, у нас неплохо получалось.

 

В шляпном бизнесе я был чуждым элементом, в издательском деле я был как дома. Агент или коммивояжер похож на одно- или двухцентровое существо, но даже маленький издатель обязан использовать все три центра. Несмотря на это, издатели и книготорговцы редко интересуются серьезными идеями. Моя новая жизнь и связи с Нью Инглиш Викли позволили общаться со старыми и новыми друзьями и знакомыми из мира искусства: Эзра Паунд, Т. С. Элиот, Гербет Рид, Уилл Дайсон, Эрик Гилл, Эдвин Мюр, А. Е., Хью Мак-Диармид и Дилан Томас.

 

Я опубликовал Три конвенции Дени Сора, что привело к нашей тесной дружбе. Он встречался с Гюрджиевым в Приорэ по приглашению Орейджа и был глубоко впечатлен. Сора, сын крестьянина, обладал глубоким пониманием богатого потока жизни, текущего под блестящей поверхностью, который с этой поверхностью практически ничего общего не имеет – я имею в виду жизнь простых людей, крестьян и среднего класса, которые сами по себе это практически не осознают. Он писал об этом в Богах Людей, Конце страха, Христе Шартра; он также проследил влияние оккультной традиции в английской литературе от Спенсера до Милтона и Блейка. Ребекка Вест называла его наиболее мудрым человеком, которого она знала.

 

Сора писал для Нью Эйдж и Ревью де Де Монде. Во время нашего знакомства он был профессором Французской литературы в Королевском Колледже, а также главой Французского Института в Лондоне. Я разговаривал с ним о книге Гюрджиева, Рассказы Вельзевула, а позже одолжил свою копию книги. Он писал:

 

«Спасибо вам за разрешение ознакомиться с книгой. Это, по моему мнению, великая книга. Огромная жалость, что она не может быть опубликована. В ней громадное количество мудрости и знания, и, по мере того, как я ближе с ней знакомился, я осознал, что практически каждая страница полна информации и чувства. За исключением некоторой простительной манерности и специфичности, которая придает привлекательности любому автору, в книге я не увидел ничего, на что можно было бы возразить. Но, без сомнения, ее аллегорическое и философское значение, которое достаточно очевидно тем, кто изучал традиции, будет полностью недоступно для публики. Я рад отметить, что не нашел никаких трудностей в книге. Это произведение искусства первой величины в своей специфической области.

 

Пожалуйста, помните, что если появиться возможность встретиться с Гюрджиевым, я с превеликим удовольствием ею воспользуюсь. Если вы можете передать ему мое восхищение его книгой – и заметьте, без каких-либо оговорок, – вы окажете мне услугу.

 

Если бы только было возможно, хотя я не думаю, что такая возможность есть, мне бы доставило большое удовольствие читать регулярный курс лекций, объясняющих книгу с моей собственной точки зрения. Конечно же, вы должны понимать, что каждый комментатор книгу объясняет по-своему.

 

Искренне,                             

 

    Д. Сора».                     

 

Спустя годы, когда Вельзевул был опубликован, я послал ему экземпляр. В ответ он написал:

 

«Спасибо вам за Вельзевула, в который я погрузился. Мне он очень нравится – но я сомневаюсь, что французский перевод будет таким же. Я не верю, что вы можете играть с французским так же, как вы играете с английским языком. Что касается обзора, то на этот вопрос я ответить не могу, и не представляю, какой журнал может принять подобное в настоящее время. Сейчас я чувствую себя неважно, у меня приступ гриппа, но и вы, кажется, не в лучшем состоянии. Позже я вышлю вам комментарии к Рассказам

 

С любовью,                          

 

Д. Сора».                  

 

В свой черед пришли и комментарии на французском, которые я перевел так: «Я снова прочел с превеликим интересом поистине изумительную книгу Г. Гюрджиева. Я верю, что объективно наиболее важной вещью в этой книге является некоторое число наблюдений, которые указывают на их внеземной источник.

 

Точка зрения на демонов.

 

Утверждение, что сегодня, в наши дни, на земле существует четыре центра посвященных и обстановка в этих центрах.

 

Недоступность передачи истинной информации непосредственно обычным умам.

 

Различие между ментальным знанием, которое по сути лишь препятствие для настоящего понимания; и знанием «бытия» - единственно реальным знанием. Это, возможно, наиболее важная вещь.

 

То, что Буддизм (в его искаженной форме) становиться источником оккультизма, теософии, психоанализа и т.п.

 

То, что только откровение может научить нас чему-нибудь.

 

Страдание Бога.

 

Такими мы предстаем в присутствии того, кто в определенной мере, может говорить авторитетно.

 

Во-вторых, очень много идей хотя и соответствуют здравому смыслу, но базируются на интуиции, превосходящей обычную:

 

Вся критика современной жизни и человеческой истории совершенно беспристрастна, и это, возможно, одна из самых важных составляющих книги, так как абсолютно необходимо понять, что все наши идеи были искажены – прежде чем мы будем в состоянии откорректировать, по крайней мере, некоторые из них.

 

Греки и римляне, а затем и германцы, несут ответственность за то, что заложили в систему обучения фундаментальные ошибки.

 

Прости их Господи.

 

Важность закономерных неточностей в передаче реального учения через искусство.

 

Критика доктрины реинкарнации.

 

В-третьих, необходимо констатировать, что большая часть книги не совсем ясна, и можно предположить, что Г.Г. сделал это умышленно. Оставляя в стороне его чувство юмора, человек может проникнуться идеей невозможности прямого обучения, что автор может лгать, если эта ложь полезна человечеству; это говорит о том, что он, вероятно, заложил ошибки или преднамеренные неточности в свою книгу для того, чтобы заставить своих последователей тренировать свое собственное суждение и таким образом развиваться и достигать нового уровня, до которого - если следовать теории Г.Г., - его последователи не могли бы добраться, если бы Г.Г. преподавал им истину непосредственно. В последнем случае идеи могут оказаться из категории, что называется, «ментального знания», тогда как Г.Г. желает, чтобы они достигли категории «знания бытия», а первое мешает второму.

 

Вот почему каждый читатель должен занять свою собственную позицию.

 

Я вполне готов поведать вам свою.

 

Среди мифов, которые должны быть отброшены, дополнены или объяснены, я выделяю следующие:

 

(a) Личность Вельзевула, который, несомненно, является отражением самого Г.Г., - оставляя в стороне вопрос о том, кем является Г.Г.

 

(b) Вся история о центральном солнце, планетах, Земле и Луне; и вечное возмездие небольшому количеству существ, которое противоречит идее всеобщего прощения.

 

(c) Идея о том, что Христос лишь один из посланников; в этом случае необходимо определиться с Логосом, что превосходно показано в главе о Чистилище.

 

В заключение, мне кажется, что учение Г.Г. может играть очень важную роль в наше время, если оно будет объясняться умами, прежде всего наделенными определенным начальным знанием и развитым критическим чувством.

 

Я также думаю, что вера в то, что именно это Г.Г. и предвидел, делает ему честь. Вы, как и я, и даже лучше меня, знаете, что он обладает хорошо развитым критическим чувством и чувством юмора; и более того, весьма скромным мнением об интеллектуальных способностях людей, к которым он в основном обращается.

 

Я был бы очень счастлив знать, что вы думаете об этой точке зрения. От всего сердца жму вашу руку».

 

В одной из наших бесед я сказал: «Но ведь так мало людей знают о Рассказах Вельзевула. Что произойдет, если предположить, что он будет опубликован?» Сора ответил: «Ничего в наше время значительного не произойдет. Мы очень много суетимся. У нас на Западе нет чувства реального времени. Может быть, через пятьдесят или сто лет нужные люди прочтут его. Они скажут: «Вот то, что мы все время искали», и из понимания книги может начаться движение, способное поднять уровень цивилизации.

 

Гюрджиев – это Лохан. В Китае есть пещера с сотней Лоханов, предположительно всеми, которые появились в Китае за более чем четыре тысячи лет. Лохан – это человек, который прошел школу и невероятными усилиями и обучением усовершенствовал себя. После этого они возвращались в обычную жизнь, посещали кафе, спали с женщинами, жили обычной человеческой жизнью - но более интенсивно. Было принято, что законы обычного человека неприменимы к ним. Они обучали, и люди тянулись к ним, чтобы узнавать объективные истины. На Востоке Лоханов понимали. На Западе - нет. Учитель на западе должен вести себя как английский джентльмен».

 

«Так же как Успенский и его ученики не понимают Гюрджиева, - добавил я. - Скажите, как вы думаете, почему Успенский отделился от Гюрджиева?»

 

«Объяснение очень просто. Успенский – это профессиональный философ, который учился у Гюрджиева, а теперь основал в чем-то похожую школу – возможно, очень хорошую школу для определенных людей, но более низкого уровня, чем школа Гюрджиева. По-настоящему он интересовался только теоретической частью учения. Он надеется что знания, полученные у Гюрджиева, упорядочат и классифицируют его собственные идеи, которые, без сомнения, у него есть. Но Успенский не смог выдержать давления Гюрджиева, предпринятого для того, чтобы сломать его специфический вариант тщеславия».

 

А.Е. (Джордж Рассел) и Орейдж встречались раз в неделю в Кардоуме на Чансери Лэйн. Обычно нас собиралось еще человек десять-двенадцать: писатели и желающие ими стать сидели и слушали двух мудрецов, беседа их часто перерастала в монолог А.Е.. Основной темой была литература; оба они изучали Индийскую и Европейскую литературу, и оба утверждали, что Европейскую литературу можно оживить, только возвратившись к источнику - Махабхарате. Греческая литература в качестве источника почти иссякла; но отцом и матерью греческой литературы была Махабхарата, содержащая все известные нам литературные формы и весь опыт, который может испытать человек. А.Е. очень интересно увязывал Ирландские мифы с легендами Махабхараты; Орейдж время от времени подбрасывал идеи, основанные на Гюрджиевском учении, но отклика у А.Е. не находил. А.Е. казался живущим в кельтских сумерках, Орейдж – при свете солнца.

 

Тем не менее, А.Е., как многие настоящие поэты, наподобие Т. С. Элиота и Герберта Рида, был человеком дела. Он организовал кооператив Ирландских фермеров. Я встретил его впервые в его доме в Дублине, сразу после «бунта» или восстания 1916 года. Он был добр ко мне, очень молодому человеку. Он говорил о своих друзьях – Джордже Муре, У. Б. Йейтсе (Вилли Йейтс, как он его называл), Бернарде Шоу. Я хотел писать, хотя в то время едва ли мог написать грамотно письмо. Он сказал, что если я по-настоящему хочу писать, я буду, но нежно над этим работать – делать что-то для этого каждый день. Он рассказал мне, как работает Джордж Мур - оттачивая и оттачивая, полируя и полируя. Однажды, около десяти часов вечера Мур пришел к нему, чтобы увидеться и обсудить абзац книги, которую тогда писал. А.Е. рассказывал: «Мы прогуливались по дороге с десяти до двух часов ночи, по-всякому обсуждая, как определенная идея должна быть выражена, но, конечно же, кроме этого мы охватили также вопросы литературного ремесла и искусства». А.Е. взял меня с собой на встречу с Эрскином Чайлдсом и его женой, они жили в нескольких минутах ходьбы, но Чайлдс как раз в это время уходил, и у нас не было много времени на разговор. Спустя некоторое время он был арестован и расстрелян своими же людьми во время последовавшей за восстанием гражданской войны. А.Е. показал мне несколько своих картин эльфов, спускавшихся в сумерках в Уиклоу Хиллз, их лица и фигуры тускло светились. Он с полной серьезностью заявлял, что, в самом деле, их видел. Позже я останавливался в Австрийском Тироле у графа Фритца Хохберга, который показывал мне несколько своих картин, также изображавших приходивших к его дому ночью с гор эльфов; он также утверждал, что действительно их видел. А.Е. был кельтом, черные волосы и борода, темно-синие глаза, Хохберг – светловолосый, светло-синие глаза, нордические, почти прусские манеры. Он никогда не слышал о А.Е., так что я познакомил их между собой, и между ними началась переписка.

 

Каким образом эти два столь непохожих друг на друга человека из таких разных стран имели похожие и необычные видения, и так схоже их рисовали?

 

Кристофер Грейв, писавший под именем Хью Мак-Диармид, был одним из самых молодых и энергичных поэтов своего времени. Орейдж, в обзоре его стихов для Нью Инглиш Викли, писал: «Тише! Я слышу, как кто-то поет».

 

Позже я встречался с Мак-Диармидом по нескольку раз в неделю. Как-то он позвал К. Х. Дугласа и Т. С. Элиота на обед в старый ресторан Холборна и пригласил меня присоединиться к ним, послушать, как Дуглас говорит горящем вопросе дня - новой экономике. Было невероятно приятно наблюдать игру этих двух умов: похожего на боевой топор ума Дугласа, и в совершенстве закаленного меча Элиота.

 

Ни я, ни Мак-Диармид, не участвовали в обсуждении, я даже не могу вспомнить, о чем они говорили.

 

Мак-Диармид был единственным из тех, кого Орейдж называл «контуженными коммунистами», кто ясно видел причину краха финансово-экономической системы. Я познакомился с ним в то время, когда занимался шляпным бизнесом. Вместе с двумя евреями он пытался запустить небольшое издательское дело в Холборне, и я, обычно занятый своими образцами велюровых шляп, часто звал его в Хеннеки поговорить и выпить джина и имбирного пива. Его речь всегда возбуждала; идеи лились потоком, идеи и джин кружили голову – и все казалось возможным. Он дал определенную сумму денег для того, чтобы помочь перевезти Скунский камень из Вестминстерского аббатства в Шотландию. Деньги потратили, а камень остался на своем месте.

 

Он страдал от этой странной болезни - коммунизма; в юношеском запале он был на нем помешан и так никогда от этого яда не избавился. Как и Красный Кентерберийский декан, он был ослеплен целями коммунизма.

 

Его заинтересовал национальный журнал для шотландцев, который начал выпускать один еврей. Они, вместе с этим издателем, пришли к Орейджу с просьбой написать статью о будущем культуры Шотландии. Орейдж им отказал. «Нет обозримого будущего, - ответил он, - когда ваши таланты, такие как Эдвин Мюр и Хью, переезжают сюда, в Лондон. Что вы можете ожидать от остатков нации?»

 

Нам очень нравились Кристофер и его жена. Они часто нас навещали, или мы встречались у Эдвина и Виллы Мюр, живших за углом на Дауншир Хилл. Иногда они оказывались в ужасной бедности. Однажды его жена пришла в мой издательский офис уставшая и растрепанная. «Крис спрашивает, не могли бы вы помочь нам? Мы почти голодаем. Я прошла пешком весь путь от Стоук Ньюингтона, потому что у меня нет денег на проезд».

 

Я делал все что мог, но я был всего лишь небольшим издателем, а не производителем шляп, так что едва сводил концы с концами. Это происходило не один раз. В конце концов, он забрал семью в Уолсэй в Шетланде и с тех пор я часто слышал о нем, но никогда больше его не видел.

 

Он был одним из тех редких созданий, в ком горел особый небесный огонь - частичка солнечного вещества светилась в его облике. Во многом он жил согласно своей сущности, и окружающий мир смотрел на него с подозрением, он сильно страдал и боролся за то, чтобы переложить в слова то, что думал и чувствовал. Хотя Хью Мак-Диармид и ждал более тридцати лет, сегодня он общепризнан и еще при жизни был назван величайшим поэтом Шотландии со времен Бёрнса. Орейдж был первым, кто напечатал его в Нью Инлиш Викли.

 

Писавший статьи и книги о балете Арнольд Хаскель в офисе долго распространялся нам с Орейджем на свою излюбленную тему. Орейдж выслушал его и сказал: «Да, вы знаете литературу о балете – мы знаем его священное писание», - имея в виду Гюрджиевские танцы.

 

Об Эзре Паунд Орейдж говорил как о крупном поэте; а также что он - литературный бойскаут, который каждый день делает добрые дела для какого-нибудь нуждающегося писателя или артиста. Годами он писал для Нью Эйдж и Литтл Ревю Маргарет Андерсон и Джейн Хип в Америке. Он сильно интересовался Социальным кредитом, и видел, что эти идеи содержат формулировку причин краха нашей цивилизации и способы достижения новой, более благополучной жизни для всех людей на Западе. Я опубликовал его Джефферсон и/или Муссолини, Социальный кредит – как импульс; а также Стихи Альфреда Венисона - мудрые пародии на широко известные стихи. В наших беседах иногда трудно было следить за его речью, поскольку его голос временами затихал практически до слабого шепота, а у меня начинали проявляться последствия Первой мировой войны – незначительная глухота. Но дружба росла, потом начался долгий период переписки. Эзра был добросердечным, вдохновляющим, полным жизни человеком. В литературе он был блестяще эрудирован; но начал отождествляться с Социальным кредитом – ролью участника общественного движения, что в итоге привело его к трудностям.

 

Эрик Гилл навещал его в Рапалло. Гилл потом говорил мне: «Я хотел обсудить с ним искусство и литературу, но, вы знаете, как только я переступил порог дома, он начал говорить о монетарной реформе – нет, не говорить, а читать мне лекцию. Я не мог вставить даже слова. Так прошло три четверти часа, затем я просто поднялся и ушел. В литературе и искусстве он разбирается; но он поистине сошел с ума на почве монетарной реформы».

 

Это было правдой. Он вбил себе в голову что Муссолини, который хорошо разбирался в финансовой сфере, может спасти мировую экономику, если у него будет достаточно власти. Отсюда его поворот на военные рельсы и последовавшие за этим гибельные для него последствия.

 

У меня были, и до сих пор остаются, теплые чувства к нему. Он был хорошим человеком. Эзра Паунд женился на собственной землячке; а через некоторое время они сделали его одним из своих святых.

 

Прощание с Орейджем

 

Нашу небольшую фирму считали самой быстро растущей среди молодых издателей. В наш небольшой офис приходили самые разнообразные люди – Дилан Томас, Трис и Гаскойн со своими поэмами, много молодых писателей. Но, как сказал Орейдж: «На этом, начальном этапе, вы не можете позволить себе быть покровителем литературы». Даже широко известные писатели присылали нам свои работы. Казалось, все идет гладко. Орейдж был нашим литературным советником, а старый друг Оливер Саймон из Кёруэн Пресс давал бесплатные советы по части типографии и макетов книг.

 

В сущности, со времени окончания Первой мировой войны в 1918 году все для меня складывалось хорошо. Шестнадцать лет я вел очень насыщенную жизнь; и только слабое здоровье – результат войны – и мои врожденные и приобретенные слабости препятствовали получению более значительных результатов из открывавшихся возможностей. Несмотря на то, что внешняя жизнь была полной и интересной, внутри меня все время происходила сопровождаемая страданием борьба. Тем не менее, внешне у меня было не только все необходимое, но и все, чего бы я ни пожелал. Теперь колесо фортуны начало поворачиваться своей темной стороной. В октябре 1934 года у меня появилось стойкое ощущение, что с Орейджем должно произойти что-то серьезное. Что – я не знал. Несколько раз он жаловался на здоровье и возникающие на работе трудности. Я умолял его сходить к доктору. «Уже, - ответил он. - Он определил, что это функциональное, а не органическое. Мне нужно больше отдыхать». Тогда же произошло сразу несколько странных событий. Мы с Орейджем и еще двумя людьми сидели внизу в A.B.C. на Чансери Лэйн. Орейдж разговаривал с одним из них о его литературе и довольно строго произнес: «Я говорю с вами как человек, приговоренный к смерти…» Сначала я подумал, что он говорил в общем – так как мы все приговорены к смерти. Но его тон заставил меня задуматься.

 

Несколько дней спустя мы снова были с ним в A.B.C. – мы разговаривали между собой за чашечкой кофе, когда зашли трое и, кивнув Орейджу, сели поодаль. Он сказал: «Мне нужно перекинуться парой слов с этими людьми. Придержите мне место». Он отошел и присел к ним. Минуту или две я пристально наблюдал за ними. От Орейджа исходило тусклое желтое свечение - нимб, и не только вокруг головы, но и вокруг всего тела. Я сильно изумился. Десять или пятнадцать секунд я наблюдал его, а затем отвернулся. Когда я взглянул на него снова, нимб исчез, но его воздействие на меня осталось; я вспомнил, что Гюрджиев говорил, что ореол - это реальная вещь, которую можно увидеть вокруг определенных людей и в определенных церквях. Когда Орейдж вернулся за мой столик, его лицо излучало какую-то молодость. Света я больше не видел. Неделей спустя, как обычно по пути домой, мы прогуливались по Чансери Лэйн и разговаривали о наших друзьях, о жизни в Приорэ и о Работе с Гюрджиевым в целом. Неожиданно он остановился и, повернувшись ко мне, сказал очень убедительным тоном: «Вы знаете, я благодарю Бога каждый день моей жизни за то, что я встретил Гюрджиева». Я ответил: «Я тоже».

 

Неделей спустя, 5 ноября, Орейдж говорил по радио о Социальном кредите. Он потратил много времени, готовя речь, которая в итоге хорошо получилась. Но время от времени он делал паузы, как будто из-за боли. Мы должны были позже присоединиться к Орейджу на квартире у Уилла Дайсона, но события опередили нас.

 

Той ночью, или ранним утром, я увидел сон. Во сне я увидел его улыбающееся лицо в облаке ярко пылающих искр. Я проснулся, и меня охватило чувство сильного горя и печали. Потом я снова заснул.

 

На следующее утро позвонила его жена. Она сказала: «Приходите. Орейдж. Он умер!» Я положил трубку и в первый и единственный раз в своей жизни почти упал в обморок.

 

Каждый может представить себе смерть человека, но, пока жив, не может ее прочувствовать. А теперь, осознание внезапного ухода Орейджа практически парализовало нас горем. Не только те, кто были в группах Орейджа, но и мужчины и женщины, которые совсем не интересовались идеями Гюрджиева, чувствовали огромное потрясение, вызванный неожиданной потерей его присутствия, его существа. Мой друг – поэт, который написал мне: «Никогда не чувствовал подобного горя» выразил мои чувства. Неизвестный человек писал: «Я никогда не знал Орейджа, и я совсем необразованный человек, но через его газету я чувствовал, что есть кто-то, кто меня понимает. А теперь я остался совсем один». Совсем простые люди, и такие люди как Г. К. Честерон, А.Е., Бернард Шоу и Т.С. Элиот отдали дань Орейджу в письмах в Нью Инглиш Викли. Только Эрик Гилл коснулся его жизни с Гюрджиевым. Он сказал: «Я не знаю, какую благодать он получил в Фонтенбло. Определенно то, что его глубокая религиозная жажда в некотором роде была там удовлетворена».

 

Дж. С. Коллис писал: «Универсальность, глубина и чистота его ума не имели себе равных. И все же его выдающимся качеством была доброта. Он был окутан тишиной, потому что в нем не было зла. Когда он умер, те, кто знал его, потеряли… свой тайный живой идеал – быть хорошим человеком».

 

Мы с Уиллом Дайсоном приготовили все к похоронам. Кентерберийский Декан сам предложил провести службу в церкви Олд Хэмпстед. Служба была простой, церковь была заполнена друзьями и знакомыми. Мы предали его планетарное тело земле на церковном дворе; могилу накрыли каменной плитой, на которой его другом Эриком Гиллом высечена Энеаграмма и слова Кришны Арджуне:

 

Ты скорбишь о тех, о которых не следует скорбеть.

 

Мудрые не оплакивают ни живых, ни мертвых.

 

Ибо поистине не было времени, когда я, или ты,

 

Ни эти владыки земли не существовали.

 

У нереального нет бытия,

 

Реальное не перестает быть[1].

 

Я послал телеграмму Гюрджиеву, который в это время был в Нью-Йорке, а также всем друзьям в Нью-Йорк; еще одну – находившейся в Москве Мюриэль Дрэпер. В ее Нью-йоркском доме группа собиралась на протяжении семи лет. Она писала: «Когда я вернулась в отель и увидела вашу телеграмму у себя в комнате, я почувствовала, что знаю ее содержание. Я не могла на нее смотреть. Четверть часа прошло, прежде чем я смогла заставить себя ее открыть… Какое несчастье для многих из нас… Какой сильный след он оставил!»

 

Орейдж для очень многих молодых людей был идеалом. Человеку нужен идеал. Для Орейджа идеалом был Гюрджиев, у Гюрджиева тоже без сомнения был идеал - и т.д.

 

Гюрджиев в Америке, через несколько дней после смерти Орейджа, начал «Внешний и внутренний Мир Человека» для третьей серии писаний. Он говорил, что, узнав новость о смерти Орейджа, многие люди, никогда не знавшие Орейджа, приходили к нему с вытянутыми лицами и выражали свои соболезнования. Это вызывало у него тошноту. Он писал о псевдо-горе, и о том вреде, которое оно может принести людям, которые механически его проявляют только потому, что «это полагается делать». Настоящее горе – нечто совсем другое, но человек должен воздерживаться от его выражения, поскольку вред может нанести возможное отождествление с этим вызванным потерей несчастьем.

 

Гюрджиев говорил: «Я любил Орейджа как брата». Орейдж быт одним из тех, кого Гюрджиев называл замечательными или экстраординарными людьми; тем, кто своими собственными усилиями вышел за пределы ординарного круга человечества: «Он справедлив и снисходителен к слабостям других; и он полагается на ресурсы своего ума, которые заработал своими собственными усилиями».

 

В последующие недели я очень много думал о смерти. Единственным человеком, с которым я мог серьезно говорить об этом, был Дени Сора. Он сказал: «Смерть – гораздо более сложна, чем мы думаем. Что это значит – спустя три дня Иисус восстал из мертвых? Это может означать, что через три дня после смерти определенных людей какое-то новое качество сознательности приходит к ним. Они видят свое прошлое, то, что должно было быть сделано, то, что не следовало делать, и то, что было сделано только наполовину – человек становиться своим собственным судьей».

 

«Затем он пьет воду из Леты и забывает обо всем», - сказал я.

 

«Да, большинство людей. Но если мы в достаточной степени развиты, если, как говорит Гюрджиев, мы поработали над собой, мы сможем кое-что вспомнить впоследствии и, возможно, не повторим тех же самых ошибок». И он добавил: «Бедный Орейдж, почему он отдал столь много времени и энергии монетарной реформе?»

 

«Возможно, это нечто, что он оставил неоконченным, - сказал я. - Нечто, что он теперь проработал в предопределенности своей жизни. В следующий раз он окажется выше на спирали своей эволюции».

 

«Возможно».

 

Сора начал говорить о морталистах, тайной которых очень интересовался Милтон, чьими наследниками были христадельфиане. Согласно морталистам, когда человек умирает – он умирает на самом деле. Он спит до тех пор, пока не умрет вселенная; потом вселенная перерождается и все повторяется с начала. Человек перерождается, когда приходит его время. «Но, - сказал Сора, - в смерти идея времени просто не существует, поскольку время это мера движения (то, что Гюрджиев называл «закономерная фрагментация всего сущего»), а в смерти движения нет. Так что интервал между смертью и возрождением, каким бы долгим он не казался живым, не существует для мертвого; или, по крайней мере, похож всего лишь на ночной сон».

 

Эта идея похожа на идею Успенского о возвращении – человек рождается, живет и умирает; момент смерти является одновременно моментом рождения. Она похожа на идею индусов о днях и ночах Брахмы; в конце кальпы Брахма вбирает весь мир обратно в себя. Он спит. Когда он просыпается, вселенная возрождается и все повторяется снова.

 

И еще кое-что. Механическая жизнь должна повторяться, может быть с небольшими вариациями. Но что касается сознательного человека, который достиг самосознания через работу над собой, то он не должен повторять все механически, он может родиться снова на том же самом уровне, на котором остановился. Нечто, что преобразовалось в нем в высшие субстанции, в чем может быть окристаллизована солнечная материя, бессмертно в нашей солнечной системе. Формируется душа, или зародыш души; и это священное нечто, наше настоящее «Я», должно снова и снова покрываться планетарным телом до тех пор, пока не станет совершенным. Затем, возможно, оно переходит на другую планету, в состояние, более близкое к Солнцу-Абсолюту с более благоприятными условиями.

 

Согласно Гюрджиеву – и Милтону с его морталистами – не у всех людей есть душа, но есть люди, сознательно или несознательно приобретшие зародыш души, который должен совершенствоваться.

 

Морталисты говорят: «То, что конечно и смертно исчезает от смерти до перерождения». И Милтон: «Если правда то, что вне движения нет времени, что Аристотель иллюстрирует мифическим примером человека, спящего в храме героев, который при пробуждении представляет, что его пробуждение произошло в тот же самый момент, когда он заснул, то для мертвых должно исчезать все больше промежуточного времени, чтобы их смерть и воссоединение с Христом происходило в один и тот же момент… Если бы не было воскрешения, праведными были бы все жалкие люди; а злые, имеющие лучшую долю в этой жизни, наиболее счастливы; что было бы несовместимым со справедливостью Господа…. Все вещи от Бога. Материя вечно исходит от Бога; и она остается вечной так долго, сколько Он желает. Если все не только от Бога, но и в Боге, то ни одна из сотворенных вещей не может быть разрушена».

 

Это сходится с учением Суфиев и Каббалой. Но сотворенные вещи могут трансформироваться в различные субстанции.

 

С этой идеей связана идея переселения душ, ее можно найти в древних религиях, она, как и многие другие, является предметом разнообразных фантазий. Гюрджиев в Вельзевуле говорит о перерождении в телах одно- и двухмозгных существ, хотя это применимо для людей главным образом для инстинктивного и инстинктивно-эмоционального типа людей. В этом случае человек может возвращаться снова и снова. В иудейской религии фарисеи верили в определенный вид жизни после смерти. У них существовала идея «души», путешествующей из одного тела в другое стараясь очистить себя от нежелательных элементов и таким образом усовершенствоваться. И в Каббале можно найти идею переселения душ в тела животных, растений, металлов и камней (так же как и в человеческое тело). Существуют представления, что за грехи одной жизни необходимо платить в следующей. Некоторые говорят, что душа переселяется не более чем в три тела; очень злая душа после трех попыток (или переселений) становиться злым духом. Существует толкования некоторых мест в Зохаре, похожие на переселение душ. «До тех пор, пока ты не вернешься в землю» (Книга Бытия) означает, что тело возвращается в землю; дух возрождается. «Нагим я вернусь туда» (Иов) – имеется в виду «в лоно» - переродиться. «Одно поколение уходит, другое приходит» (Экклезиаст). То, что уход поколения упоминается в начале фразы, доказывает, что одно должно было существовать раньше; иначе нужно было бы читать «одно поколение приходит, а другое уходит». Несмотря на то, что большая часть этих идей могла быть измышлением книжников и фарисеев, через все внутреннее учение иудеев проходит представление о переселении душ как вознаграждения за добро и наказание за зло, достижения искупления грехов.

 

В скандинавских историях есть ссылки на перерождение и преимуществ не рождаться в этой жизни снова.

 

Идея переселения душ существует у всех народов, от самых примитивных до тех, чьи цивилизации до сих пор считаются развитыми – от аборигенов Австралии до Индусов.

 

Ее в мельчайших подробностях можно найти в индийской и греческой литературе. Источник происхождения оригинальной идеи затерялся в тумане древности. Идея подобной жизнеспособности, существующая в чувствах и мыслях бесчисленных поколений, даже учитывая все искажения и фантазии, должна иметь под собой основание.

 

Буддисты учат теории вечного возвращения. Кельтские Друиды - что душа не погибает при смерти, и после определенного периода вселяется в другое тело для новой жизни. Туан Мак-Гэрилл в шестом веке н.э. вспоминал как он жил 100 лет человеком, 80 оленем, 20 боровом, 100 грифом и 20 рыбой. Рыбой он был пойман и съеден женой короля Гэрилла, от которой он потом родился ребенком. Истории подобного рода можно найти и у валлийцев.

 

Апполлоний Тианский писал: «Смерти чего-либо не существует, за исключением ее внешнего проявления; также как не существует рождения», - что приводит нас обратно к идее Гюрджиева, что все существует вечно, и то, что для нас представляется течением времени – только «закономерная фрагментация великого целого, имеющее свое начало на Солнце Абсолюте».

 

В Махабхарате говориться, что жизнь на этой планете проходит в последней и наихудшей их четырех Юг – Кали Юге, Железном Веке. Мы сейчас живем в ее последней части, и наше положение будут все хуже и хуже до тех пор, пока она не закончиться. После ужасных страданий жизнь снова станет сносной, и цивилизация достигнет Золотого Века.

 

Саути в Махабхарате говорит: «В конце Юг все, что существует во Вселенной, все сотворенное, будет разрушено. И в начале следующей Юги все обновится, и будет сменять друг друга как земные плоды, созревающие в свой сезон. Так продолжается бесконечно, чтобы вращать колесо мироздания, - причину разрушения всего».

 

Гюрджиев говорил, что жизнь людей стремительно движется по нисходящей шкале, но намекал на то, что определенные усилия определенных людей, или же события на космической шкале, могут предотвратить окончательную катастрофу.

 

Идея неполного разрушения и желание продолжать существование каким-либо способом взывает к чему-то очень глубокому во многих людях. Во время войны мысль, которая действительно пугала меня была не о том, что я могу умереть, а о том, что если меня убьют, - я перестану существовать, исчезну, как собака. После войны я начал очень много читать о переселении душ и реинкарнации, «загробной жизни». Я изучал теософию и посещал спиритические встречи – и даже держа медиума за руку, не получал удовлетворения; меньше всего меня удовлетворяли идеи ортодоксальной религии и рационально-атеистические идеи. Только Гюрджиев в наше время, поскольку я был в этом заинтересован, мог сказать что-то разумное о происходящем после смерти.

 

Несмотря на то, что все люди с детских лет до преклонного возраста чувствуют или думают почти все время, сознательно или бессознательно, о смерти (дети загипнотизированы, но еще не запуганы этой идеей), лишь немногие, кажется, интересуются своим будущим существованием. Сравнительно немного тех, в ком открылся зародыш души, и кто страдает из-за этого. Это Учение, как и все настоящие Учения, для них.

 

Как я уже говорил, потрясение от неожиданной и безвременной смерти Орейджа оказало на меня длительное и сильное воздействие. «Нет человека, - говорит Донн, - что был бы сам по себе, как остров; каждый живущий - часть континента; и если море смоет утес, не станет ли меньше вся Европа: меньше - на каменную скалу, на поместье друзей, на твой собственный дом. Смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством».[2]

 

Ни один человек не является островом, тем не менее, есть что-то в нашей сущности, что все время находиться и должно находиться в уединении, что совсем не означает одиночества. И все же, когда уходит кто-то близкий нам, поистине уходит часть нас самих. Но время, с помощью определенной работы, может вылечить и даже восполнить убыль.

 

Силезиус понимал, что смерть планетарного тела не настолько важна, насколько мы себе представляем:

 

Жизнь смертью завершив

 

Навек увял цветок.

 

Мой дух, свой рок свершив,

 

Подхватит ветерок.

 

Скажу я – смерти нет:

 

Ведь мертв я каждый час,

 

Но нечто лучше вслед

 

Ко мне вернется враз.

 

Орейдж излучал любовь, в конце своей жизни он был наполнен светом, его слова были более весомы и полны значимости. Соединение его знания и бытия привело к пониманию.

 

Как только Гюрджиев вернулся из Америки, я отправился повидать его в Кафе де ля Пэ и очень много говорил об Орейдже. Гюрджиев слушал, и иногда можно было заметить, как в его глазах проявлялось глубокое участие. Он сказал, и позднее повторил другим: «Орейдж не должен был сейчас умирать. Только англичанин мог умереть. Орейдж был овцой, англичанином. Теперь я должен работать в течение более чем трех лет, чтобы сделать то, что мог сделать только Орейдж, если бы он был жив».

 

Он говорил так, чтобы шокировать нас. Если бы Орейдж пришел и рассказал о своем состоянии Гюрджиеву, тот смог бы продлить его жизнь.

 

__________________________________________________________________________________

 

[1]         Пер. с английского и санскрита А.Каменской и И.Манциарли

 

[2]      Пер. с англ. А.Нестерова (окончание известного афоризма: «…а потому никогда не посылай узнать, по ком звонит колокол: он звонит по тебе…»)

 

Вестник грядущего добра

 

Во время одного из моих визитов к Гюрджиеву он дал мне прочесть свой буклет Вестник грядущего добра и спросил, могу ли я найти для него издателя в Англии. Я ответил, что сильно сомневаюсь, что кто-нибудь из книготорговцев или издателей возьмет его, поскольку возможная прибыль будет очень небольшой, но я могу распространять буклет в Англии для него. Тот, кто почувствует нечто, сможет за него заплатить. «Отправьте его всем, кто может заинтересоваться в моих идеях», - сказал он. «Ученикам Успенского тоже?» - спросил я. Немного подумав, он ответил: «Да, им тоже».

 

В Лондоне, вместе с Элизабет Гордон, которая проводила большую часть своего времени в Приорэ и помогала Гюрджиеву, я разослал копии буклета. Молчание об их получении было почти оглушающим. Позже мы услышали, что Успенский проинструктировал всех своих учеников сдать ему все копии, которые были уничтожены.

 

Для чего он написал его? Некоторые говорили – чтобы шокировать Успенского. Но дела в Приорэ пришли в упадок. Как у всех нас, и, возможно, как и во всей вселенной, у Гюрджиева бывали периоды, когда затраченные на определенный этап работы силы достигают интервала «ми» или «си». В это время необходимо прилагать усилия для того, чтобы сделать что-то в сравнительно большем масштабе. Возможно, он предпринял усилия написать и напечатать Вестник грядущего добра для того, чтобы пройти через интервал; он потратил на это много денег. «Если брать, так брать». «Когда я делаю что-то, я всегда делаю много». Как это делает природа, иногда он производил громадное количество семян, чтобы хотя бы одно из них могло прорасти, утверждая, что усилия, направленные на реальную цель, никогда не пропадают зря.

 

Я подозреваю, что Гюрджиев хотел увидеть Орейджа год назад отчасти для того, чтобы он прочитал английский перевод Вестника грядущего добра до того, как тот будет напечатан, так же как и рукописи Рассказов Вельзевула и Встреч с замечательными людьми, над которыми он до сих пор работал.

 

Вестник грядущего добра - это буклет из девятнадцати листов, форматом ¼ листа, второе название - «Первый призыв современному человечеству». В конце напечатаны семь регистрационных бланков. Буклет начинается со вступления из трех предложений, в первом предложении двести семьдесят слов. Он анонсировал буклет как первое из опубликованных писаний, и предлагал покупателю оплатить от 8 до 108 французских франков. Буклет написан в форме послания, озаглавленного:

 

Среда, 13 сентября 1932,

 

Кафе де ля Пэ,

 

Париж.

 

Длинные, почти нескончаемые предложения, делает его трудным для чтения, не говоря уж о понимании. Корректура Орейджа сильно бы его улучшила; но даже через такую шероховатую, необработанную форму передачи просвечивала истина. Вот его краткое изложение.

 

Гюрджиев рассказывает, что в этот день предполагает начать первое из семи воззваний к человечеству. Среди причин такого поступка, было то, что это был последний день установленного им двадцать один год назад периода, когда в соответствии со специальной клятвой «я обещал своей совести вести в какой то мере искусственную жизнь, основанную на заблаговременно составленном в соответствии с определенными четкими принципами плане». Он решил, что обязан описать мотивы, принудившие его вести подобную искусственную жизнь, организованную согласно точным принципам ненатурального и необычного проявления самого себя. Этим методом он мог до определенной степени предотвращать формирование определенного нечто, что Царь Соломон называл «Цвархарно». Цвархарно – это нечто, формирующееся в естественном течении общей жизни людей как внешнее проявление дурного влияния этой общей жизни, что ведет к уничтожению самих людей, которые пытаются достичь чего-либо для всеобщего благоденствия и всех достижений этих людей.

 

Он говорит, что хотел предотвратить проявление в людях кристаллизованной в их психике характерной черты, которая мешает достижению их целей и вызывает «при встрече с более или менее выдающимся человеком функционирование чувства рабства», или, можно сказать, чувства неполноценности и страха сделать или сказать что-то неправильно, – что навсегда парализует способность проявления персональной инициативы, в которой он чрезвычайно нуждался.

 

Он почувствовал побуждение коротко обрисовать причины его непреодолимого стремления «ясно понять точное значение жизни на земле всех форм дышащих существ; и в особенности цель человеческой жизни в свете этого истолкования».

 

«Подавляющая часть людей, - пишет он, - никогда… в период своей ответственной жизни... не остаются открытыми опыту, а удовлетворяются основанными на иллюзорных концепциях фантазиями других людей, и, одновременно, ограничиваются общением с подобными себе людьми»; они автоматизируют себя для того, чтобы выглядеть интересно в авторитетных дискуссиях на всевозможные, казалось бы, научные, но, по большей части, абстрактные темы.

 

Хотя он сам, так же как и все остальные, был продуктом ненормальной окружающей среды, тем не менее, благодаря своему отцу и первому учителю в нем сформировались данные, позволившие развить «определенные исходные и неотъемлемые черты», и среди них одну специфическую: «стремление понять самую суть любого неординарного объекта, который привлекает его внимание», которая исподволь сформировала «нечто», породившее в нем это неугомонное стремление. Он всегда пытался встретить того, кто может или объяснить, или помочь ему прояснить не дававшие покоя вопросы.

 

В итоге, в 1892 году он пришел к заключению, что найти ответы среди его современников невозможно, поэтому он решил удалиться на определенное время в совершенную изоляцию и постараться постичь это собственными активными изысканиями, либо придумать какие-либо новые способы исследований.

 

В своей внутренней жизни он стал рабом этой цели, которая была постепенно сформирована в нем волею судьбы. Побуждаемый ею, а позже и собственной сознательностью, он продолжил исследования.

 

Это самопобуждение вызывалось в нем ощущением во всем бытии чувств «самоудовлетворения» и «гордости» каждый раз, когда он выверял все больше и больше новых фактов о жизни людей: ни в обычной жизни ни во всей прочитанной литературе, древней и современной, никогда он не находил на них даже намека.

 

Несмотря на то, что сам он был наделен необычными силами понимания, мог выудить из людей самые глубокие внутренние сокровенные цели, и обладал возможностью исследовать все виды религий, мистические, философские и оккультные общества, недоступные обычным людям, он не преуспел в получении ответов на свои вопросы. Тем не менее, он никогда не терял надежды когда-нибудь и где-нибудь встретить людей, которые смогут показать ему путь хотя бы к ключу от заветной двери. Все это время он поддерживал себя, занимаясь различными ремеслами и профессиями, часто меняя их в стремлении реализовать внутреннюю цель.

 

В Центральной Азии он познакомился с уличным парикмахером, через которого у него появилась возможность посетить Магометанский монастырь. В разговоре с некоторыми из братьев о «природе и качестве человеческой веры, и результате ее воздействия на людей» он убедился, что должен придерживаться своего решения и извлечь пользу из возможности пребывания в монастыре.

 

Тем же самым вечером он привел себя в нужное состояние и начал спокойно размышлять над ситуацией и будущим образом действий; в течение трех дней он убедился в том, что ответы можно найти в «человеческих подсознательных процессах». Из этого вытекало, что он должен улучшить свое знание человеческой психологии во всех отношениях. Он покинул монастырь и снова отправился в путешествие. В это время у него в мозгу сформировался план. Он начал собирать всю, какую мог, рукописную и устную информацию среди определенных жителей Азии о «ветви науки, высокоразвитой в древности, которую называли Мекхенес – «снятие ответственности» из которой современная цивилизация знает только незначительную часть, называемую «гипнотизм».

 

После он обосновался в дервишском монастыре в Центральной Азии и два года изучал теорию. Затем, с целью практического изучения, он объявил себя врачевателем всех видов пороков; чем и заниматься на протяжении пяти лет «в соответствии с существенской клятвой, налагаемой моей задачей, которая заключалась в том, чтобы оказывать сознательную помощь страдающим, никогда не использовать свое знание и практические навыки в этой области науки, за исключением использования их для изысканий, и никогда для профессиональных или эгоистических целей»; и он не только достиг беспрецедентных практических результатов, не имеющих себе равных в наши дни, но и выяснил для себя практически все необходимое.

 

Среди других вещей он обнаружил, что полное разъяснение человеческой психики нужно искать не только в подсознании, но и в проявлениях бодрствующего состояния.

 

После длительных путешествий по Азии и встреч с замечательными людьми (которые он описал во Второй Серии), после бесчисленных экспериментов и работы с различными сообществами, он решил что, поскольку в этих обществах обычно присутствуют только три или четыре типа людей, а для наблюдения проявлений человеческой психики в бодрствующем состоянии для него необходимо иметь представителей всех двадцати восьми типов, существующих на земле, как было установлено в древние времена, он должен основать свою собственную организацию на совершенно новых принципах. По этой причине, после большой и напряженной работы в Москве, Тифлисе и Константинополе, появился Институт Гармонического Развития Человека в Шато де Приорэ в Фонтенбло. Он цитирует оригинальную программу Института; а затем продолжает описанием подготовки четырех сценариев, один из которых, основанный на работе трех центров, называется Три Брата. Потом он рассказывает о решении написать Рассказы Вельзевула и о намерении его публикации. Вторая Серия вначале предназначалась только для чтения в группах, а Третья Серия для чтения только теми учениками, кто работал над собой, достиг определенной степени понимания и добился строго определенного состояния Бытия.

 

Он говорит, очень серьезно, что Рассказы Вельзевула своему внуку необходимо прочитать от начала до конца; иначе люди, которые по привычке пробегутся по книге, перескакивая и выхватывая по кусочку оттуда и отсюда, могут получить настоящий психологический ущерб – как «бриллиантовые» интеллектуалы, которые проглатывают длинную книгу за час и даже повторяют выдержки из нее, пишут о ней «информативные» статьи, но которые, в соответствии со своим пониманием, остаются «неграмотными».

 

Существует две различные категории работавших с ним людей - те, кто начинал работать с ним и затем, оставив его, «начал свое собственное»; и те, кто остался с ним, даже когда вынужден жить в другой стране. Из этих близких к нему людей он решил выбрать несколько человек, которые будут лидерами групп и кому будут даны вторая и третья серия.

 

Среди прочего они должны удовлетворять по наличию определенных пяти параметров:

 

1.Если он (Гюрджиев) установит после длительных всесторонних наблюдений что в их индивидуальности, с подготовительного возраста, имеются определенные ясные отправные точки для более или менее удовлетворительной жизни в ответственном возрасте.

 

2.Если в их существе не полностью атрофировалась большей частью наследственная склонность к развитию в их индивидуальности факторов, которые приводят к появлению природных импульсов органического стыда, религиозности, патриархальности, осознания смертности и т.д.

 

3.Если существует наследственная предрасположенность, которая может привести к сознательному искоренению ранее укорененных в их индивидуальности слабостей; слабостей вызванных, например, ненормальным окружением.

 

4.Если они проявляют признаки удовлетворительной организации условий обычной жизни и приобрели способности достижения, в соответствии с определенными принципами, некоторых определенных перспектив на будущее.

 

5. Если в них присутствует определенная степень осведомленности о собственной «никчемности», и возможности достижения необходимого качества настоящего желания трансформировать себя из этой «никчемности» в определенное «нечто», кем они должны быть, даже согласно их собственному спокойно-обдуманному пониманию.

 

Он пишет о своем автоматическом влиянии на людей, и сознательно поставленной задаче всегда, без исключений, проявлять себя великодушно ко всем для их собственной пользы, и в то же самое время, неустанно бороться против слабостей, присущих его собственной натуре. Но, проявляя себя с внутренней благожелательностью, он пытался любыми методами декристаллизовать уже сформированное в людях тщеславие и самомнение; и это создавало ему врагов. Люди забывают о том, что он для них делает, и помнят только о своем раненом тщеславии. Он говорит: фундаментальная причина практически всех недоразумений, возникающих во внутреннем мире человека, так же как и в процессе общественной жизни, в основном находиться в психическом факторе, который формируется в человеческом бытии во время подготовительного возраста исключительно из-за неправильного образования, и каждая стимуляция которого в период ответственного существования порождает импульсы Тщеславия и Самодовольства. «Я категорически утверждаю, - добавляет он, - что счастье и самосознание, которые должны присутствовать в настоящем человеке, также как мирное сосуществование людей (за исключением других определенных причин, существующих в нашей жизни, хотя они и не являются нашими собственными ошибками) зависят во многом исключительно от отсутствия в нас чувства Тщеславия!»

 

Он искренне хочет, чтобы каждый, кто пытается оправдать перед Великой Природой свою судьбу как человек, а не только как животное, мог увидеть в его писаниях и в сформированных им группах способ искоренения из его общего присутствия чего-то нежелательного, позволяющего вырасти всему многообразию чувств тщеславия и самолюбия.

 

Его целью, наряду с остальным, было помочь читателям «более ясно понять настоящее значение присутствия в человеческом внутреннем мире факторов, способствующих сознательной, или даже автоматической, культивации идеализируемых и проповедуемых всеми религиозными доктринами положительных импульсов, которые существовали и до сих пор существуют на Земле, а так же настоящей, веками формировавшейся в человеческой жизни морали».

 

Со времени начала написания книги до момента ее окончания он ввел в практику (настойчиво, и с постоянной «самоиронией») один религиозный философский принцип, издавна известный людям. В соответствии с этим принципом наши предки, и даже некоторые современные люди, благодаря своей порядочной жизни, достигали определенного уровня самосознания и посвящали треть каждого года своей жизни цели самосовершенствования, или, как они говорили, «спасению души».

 

Этот религиозный философский принцип можно сформулировать так: «Быть-терпимым-к-каждому-существу-и-не-стремиться-к-возможности-с-помощью-силы-изменять-результаты-плохих-поступков-своего-ближнего».

 

В то же время, насколько позволяла его истощенная энергия, он помнил свою задачу проявления внутренней доброжелательности к окружающим, и под маской раздражительности «Ссориться-беспощадно-со-всеми-проявлениями-вызванными-в-людях-негативными-факторами-присутствующего-в-их-бытии-тщеславия».

 

Он обращается к нам - несчастным существам, которые из-за недостатка силы воли и объективных причин, из-за нашего ненормального существования, практически превратились в примитивных и автоматически растущих животных; тогда как мы должны быть по-настоящему богоподобными существами, способными понять и войти в положение другого.

 

Он сделал открытие, изумляющее тем, что оно практически полностью противоречит обычным идеям – он открыл, что «сила и степень внутренней доброжелательности людей вызывает в остальных соответствующую степень злобы».

 

Он пишет о событиях, которые привели к основанию Института в Фонтенбло, и описывает три категории учеников:

 

1. Те, кто честно хотят работать над всесторонним развитием себя согласно Методу, а также изучать теорию;

 

2. Те, кто хочет изучать теорию системы и излечиться от того или иного недуга с помощью методов Института и

 

3. Те, кто приходит, чтобы посещать лекции и изучать специализированные предметы.

 

Он намеревается разделить учеников первой категории на три группы: Экзотерическую, Мезотерическую и Эзотерическую. Все будут начинать в Экзотерической группе и, в соответствии со своими персональными заслугами и степенью понимания, смогут перейти в Мезотерическую группу. Далее, согласно работе и совершенным усилиям, а также достигнутому уровню бытия и понимания, ученики смогут попасть в Эзотерическую группу, – которая действительно находиться на высоком уровне.

 

После определения в общих чертах работы Института он рассказывает, что отдельное внимание будет уделяться тем личностям, которые будут проявлять определенные патологические симптомы, такие как слабоволие, апатия, леность, необоснованные страхи, постоянная усталость, нестабильный обмен веществ, пристрастие к алкоголю или наркотикам и т.д.

 

Он упоминает свой несчастный случай в июле 1924 года, чьи результаты заставили его пересмотреть всю свою предыдущую деятельность, ликвидировать одну фазу работы Института и начать ее в новом направлении. Позже, когда он пришел в себя достаточно, чтобы отправиться в Париж, он с двумя или тремя спутниками «поковылял» на просмотр фильма под названием Два брата. Возмущенный бесчувственностью модной бессмысленной картины, принимаемой только в силу стадного инстинкта и общих гипнотических процессов, он отправился в Кафе де ля Пэ и начал работать над сценарием, базирующемся на функционировании трех центров, он хотел назвать его Три брата. Через некоторое проведенное над ним время, в результате проделанной работы, из воспоминаний об услышанных в детстве легендах о первом человеческом существе на Земле выросла идея написать книгу с Вельзевулом, свидетелем этого давнего события, в качестве главного героя.

 

Касательно третьей серии писаний, он говорил, что знакомство с ней будет дозволено только тем, кто уже всесторонне ознакомился с первой и второй сериями, и кто уже начал проявлять себя и реагировать на проявления других в соответствии с его учением. Он настойчиво просит тех, кто может заинтересоваться его идеями, никогда не читать его книг в каком либо другом порядке, за исключением указанного; никогда не читать его более поздних работ до тех пор, пока хорошо не ознакомятся с более ранними. Если книги прочитать в неправильном порядке, в человеке даже могут возникнуть нежелательные феномены, которые «могут навсегда парализовать возможность нормального самосовершенствования».

 

Он упоминает проделанный опыт, такой, что в процессе мышления многих людей, которых он повстречал в связи со своими идеями, но кто упорно продолжает прозябать на Земле, с которыми он провел много времени без пользы для них и себя – в основном из-за их преступной лени – могут появиться определенные толчки такой интенсивности, которые могут позволить сформироваться в них (даже автоматически) некоторой форме МЫШЛЕНИЯ и ЧУВСТВОВАНИЯ, присущей человеку.

 

Он завершает призывом к тем, кто работал с ним и кто обладает в своей индивидуальности чувством «переоценки-себя», давшим им нечто, чем ординарный человек не владеет, а также обладают необходимыми данными, благодаря его детальным разъяснениям, для вступления на путь, ведущий к Реальному Бытию. Он просит их посвятить себя на определенный период – путем объяснения его идей – помощи сыновьям нашего Общего Отца, которые, как и они, сбились с пути, и которые, так же как и они, испытывают настойчивую жажду объективной истины.

 

Тем, кто был им задет, он говорит: Поверьте мне, на протяжении всего времени наших с вами взаимоотношений, мой внутренний мир никогда не давал приюта ни эгоистическим, ни альтруистическим импульсам; в нем всегда и во всем существует только простое желание приготовить со всей безупречностью для будущих поколений науку объективной истины о реальности.

 

 

---

Дата добавления: 2019-07-15; просмотров: 133; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!