А. РЕМИЗОВ. ЗВЕЗДА НАДЗВЕЗДНАЯ
YMCA. Париж.
(Впервые: “Руль”, 14 ноября 1928.)
В сказке или сказании, как и в шахматной задаче, должно быть то, что называется pointe, иначе говоря, соль, изюминка. Читая сказания Ремизова, поражаешься их безнадежной пресности, т. е. не находишь в них именно того, что одно может оправдать этот литературный жанр. Не оправданием является и то, что Ремизов, дескать, подражает древним апокрифам, сказаниям калик перехожих. В апокрифе, в легенде есть антикварное очарование, таинственные перспективы древнего мышления, пейзажи, облагороженные далью, символы, которые во время оно были полны благоухания и значений. Надобно какое-то особое вдохновенное воображение, необыкновенное мастерство, чтобы сочинить такие же бесхитростные сказки, какие сочинялись в старину.
Ни особого воображения, ни особого мастерства у Ремизова не найдешь. Сказки в этой книге производят впечатление чего-то неустойчивого, безответственного, случайного. Когда автор приводит ряд образов (а рядов, перечислений, описей — хоть отбавляй), не чувствует читатель того внутреннего закона, который, глубже ритма и вернее смысла, определяет количество и качество данных образов. “Иуда к речке прибежал — речка ушла; в лес бежит — наклоняется лес” — и читатель одолеваем какой-то мысленной щекоткой и не знает, почему автор ограничился лесом, речкой и рекой, и не прибавил еще чего-нибудь, скажем: “прибежал к горке, — сгладилась гора” и т. д. Или вот, перечисляет Ремизов части, из которых Бог создал человека: “от земли — остов, от моря — кровь, от солнца — красота” и т. д. Можно и прибавить, и отсечь, — впечатление от этого не изменится. А кроме того, автор злоупотребляет астрономией, хотя, правда, не против нее, а против вкуса грешит он, когда в одной сказке говорит о звезде, принесенной Богородицей, в другой утверждает, что солнце — “Божья слеза”, в третьей заставляет Бога взять от того же солнца красоту, чтобы дать ее человеку. Страшно то, что опять-таки ничего бы не изменилось, если бы Богородица принесла “солнце надсолнечное” вместо “звезды надзвездной” и если бы не солнце, а звезда оказалась бы “Божьей слезой”. “Гремит ад громом, бурит бурей” — внакидку вяжет автор, — и читатель автоматически прибавляет “огнит огнем”. Автор играет в кубики. Автор играет в перечисления. Автор играет в очень скучную игру.
|
|
|
Добро еще, если бы слог Ремизова был безупречен. Но, увы, — какая небрежность, какой случайный подбор слов, какой, подчас, суконный язык… “Угрюмо жуткою ночью сменялись первые дни на земле” или: “Жестокий сумрак безлунный безмолвием облек город”. Не лучше “подстреленное оскорбленное сердце” и “кровью обливалось сердце, искало выхода” (сердце Богородицы, которое “ищет выхода”, — это, в смысле стиля, даже как-то кощунственно). И уже к области недопустимых курьезов относится следующее: “становились на колени, и змий с ними”. Нет, это не простое неведение (автор знает, что у змия нет колен, на которые он мог бы становиться), но это и не святая непосредственность. Это есть признак той небрежности, отпечаток которой лежит на всей книге.
|
|
|
СОВРЕМЕННЫЕ ЗАПИСКИ”. XXXVII
(Впервые: “Руль”, 30 января 1929.)
“Выйдя на балкон, я каждый раз снова и снова, до недоумения, даже до некоторой муки, дивился на красоту ночи: что же это такое и что с этим делать! Я и теперь испытываю нечто подобное в такие ночи. Что же было тогда, когда все это было внове, когда было такое обоняние, что отличался запах росистого лопуха от запаха сырой травы!” Выписываю эти звучные, душистые слова, проникнутые такой жадностью до красоты, таким бунинским волнением, — и кажется, выписал бы, если б это было можно, одну за другой, все эти потрясающе-прекрасные страницы “Жизни Арсеньева”, не прицепляя к ним никаких похвал, ибо качество их, высокое их совершенство, вызывает чувство, подобное чувству молодого Арсеньева перед совершенством лунной ночи: не выразить. О смерти и о соловьях, “о бархатно-фиолетовом ящике”, где лежит “нечто с покорно скрещенными и закаменевшими в черных сюртучных обшлагах руками”, и о “весенней свежести, отовсюду веявшей в дом”, равно прекрасно пишет Бунин; страшным великолепием, томным великолепием, но всегда великолепием полон его мир, — и читаешь Бунина, словно идешь “по росистой, радужной траве”, чувствуя — от почти физического прикосновенья его слов — особое блаженство, особую свежесть.
|
|
|
Следующая вещь в книге — повесть “Анна” Зайцева. Ровный, тускловатый слог этого автора, его благородное дарованье лишены пленительности, его герои — латыш Матвей Мартынович, помещик Аркадий Иваныч, умирающий от нефрита, докторша Марья Михайловна, сама Анна — не совсем живые, точно автор не додал им дыханья, был чем-то стеснен, создавая их. И если в его повести есть такие превосходные страницы, как, например, описанье того, как резали и палили свинью (“…сквозь белесую щетину просвечивала розовая шкура”), то есть и такие, где чувствуется влияние шаблонов, литературных традиций. “Анна помолчала, вдруг сказала: „Любовь страшная вещь””, или дальше: “Всего съедает (любовь). Вот как эту спичечку, — тлеет, золотится…” Эта неестественность портит там и сям приятную зайцевскую повесть.
|
|
|
Засим, — “Московские любимые легенды”. Поклонников Ремизова эти легенды (о Николае и его чудесах), вероятно, приведут в восторг; обыкновенному же читателю будет скучновато. Нельзя безнаказанно писать о чудесах: чудесное испаряется. Механическое появление чудотворца Николая, особенно во время кораблекрушения (в новой книге Ремизова “Три серпа”, издательство “Таир”, Париж — корабль тонет чуть ли не на каждой странице), утомляет и читателя, и чудотворца. Неутомим только сам Ремизов. Нарочитая наивность этих легенд так раздражает, что иное меткое слово автора как-то даром пропадает, теряется в общем докучном узоре. И что уже вовсе неприемлемо — это анахронизмы. Прелесть анахронизмов, встречающихся в древних апокрифах, — заключается в том, что они естественны; там нехитрое воображение преломляет незнакомое в знакомые образы, превращает пальму в березу. Ремизов же щеголяет сознательными анахронизмами, на фоне древнего быта, для изображенья которого потребовалось глубокое знание старины — я бы сказал, навык старины. Это несомненное знанье и делает его анахронизмы неприятными. Кроме того, в них чувствуется не столько московский быт (как, казалось, должно было быть, судя по заглавию), сколько русский Париж.
Минуя “Тезей” Марины Цветаевой, который вызывает только недоуменье, сильную головную боль да чувство досады за талантливую поэтессу, развлекающуюся темным рифмоплетством, читатель найдет немало хорошего в повести Евангулова “Четыре дня” (о том, как страдал от голода русский эмигрант в Париже) и в рассказе Темирязева “Домик на 5-й Рождественской” (о судьбе обитателей этого домика во дни революции). Повесть Евангулова очень проста, написана без всяких ухищрений, чистым слогом. Прекрасно передана слабость от голода, тошнота, головокруженье, хорош зеленый отсвет листьев в Булонском лесу на лице голодного человека. У автора были, вероятно, затруднения — как кончить повесть (она написана от первого лица). Не мог же герой умереть голодной смертью. Последняя строка объясняет, как он был спасен: “две пары сильных рук хватают меня за плечи и за ноги и несут куда-то”. Удачно ли это?
Рассказ Темирязева ярок и отчетлив, но автору хочется посоветовать отбросить некий прием, которым он пользуется. Вот образец этого приема: “Спокойствие, спокойствие, спокойствие, твердит Петушков (обнищавший мещанин, которому прохожий бросил в шляпу окурок), продолжая неподвижно стоять… и если рука, державшая шляпу, иногда вздрагивала, то это происходило исключительно от холода или от мускульного напряжения”. Вот это кокетливое “исключительно” — прием сомнительный, часто встречающийся, кстати сказать, у Эренбурга. Зачем эта маска, зачем не просто сказать (или показать), что человек был оскорблен, рассержен?
Литературный отдел завершается стихотворениями Ходасевича, Оцупа, Адамовича и Лебедева. Из трех стихотворений Ходасевича первое можно легко выписать целиком: “Лоб — Мел. Бел Гроб. Спел Поп. Сноп Стрел — День Свят! Склеп Слеп. Тень — В ад!” К поэзии оно отношения не имеет, но как шутка высокого мастера — забавно. Зато остальные два стихотворения прекрасны своей точностью и трепетностью. Изумительный поэт.
Все три стихотворения Оцупа пресно-прозаичны. Впрочем, во втором из них (где есть строки “уже не раз, не правда ли, ночами ты обрывался в сумрак ледяной”) Оцуп пытается подражать Ходасевичу — не очень успешно. О двух стихотворениях Адамовича — лучше умолчать. Этот тонкий, подчас блестящий литературный критик пишет стихи совершенно никчемные. Что бы сказал сам автор, если ему пришлось бы, как критику, оценить такие, например, строки: “Кто эта женщина? Зачем молчит она? Зачем лежит она сейчас со мною рядом?” Наконец, стихотворение Лебедева, — “о крыльях”, — умело написано, но ровно никакого следа в памяти не оставляет.
1929 “ВОЛЯ РОССИИ”
Kн. 2 (Литературный отдел)
(Впервые: “Руль”, 8 мая 1929.)
Вначале — чрезвычайно претенциозные “Рассказы о несуществующем” Б. Сосинского. В них есть всякие типографские ухищренья в стиле Ремизова и такие образы, как “…счастливым, как глаза Линдберга, увидевшего европейский берег”. Эстетам эти рассказы понравятся.
В “Итальянских сонетах” К. Ирманцевой есть отдельные хорошие строки, но нет стройности, простоты и естественности, требуемых слухом от сонета. Чувствуется искусственность рифм, неправилен слог, некоторые ударенья не на месте (напр., “цветов миндаля кожа розовей”). И все так “изысканно” и “изломанно”…
Далее — статья “Несколько писем Райнер Мариа Рильке” Марины Цветаевой и ее же переводы из этих писем. Статьи я не понял, да и, кажется, понимать ее не нужно: М. Цветаева пишет для себя, а не для читателя, и не нам разбираться в ее темной нелепой прозе. В переводах, к сожаленью, тоже чувствуется ее слог. Есть и такие забавные предложенья: “вот строфы, сложенные для вас в субботу, гуляя по восхитительной аллее Холлингского замка”. Совершенно непонятно, почему кроме отрывков из писем Рильке приведено еще некое письмо, о котором так говорит французский писатель Е. Жалу (автор книжки о Рильке): “несколько дней спустя после смерти Райнер-Мариа я получил следующее письмо, подписанное просто “неизвестная”. Даю его, не изменив ни слова. Это такое человеческое, такое голое свидетельство…” и т. д. Увы! Не “голое свидетельство”, а махровая пошлость. В нем “незнакомка” очень пространно и слащаво повествует, как при ней Рильке дал парижской нищей красную розу вместо денег и как эта нищая схватила его руку и поцеловала ее и “в тот день уже больше не просила”. Письмо настолько безвкусно, случай, в нем изложенный, настолько в стиле тех напыщенных писателей, к типу которых принадлежит сам Жалу, что хочется из уважения к Рильке сомневаться в истинности всего происшествия.
Неплохи стихи Вячеслава Лебедева, хотя уж очень похожи на те, что ныне пишутся. Любопытны, живо написаны очерки Гл. Гонцова (“Снова по родной земле”). Суконным языком излагает госпожа Мельникова-Папоушек свои не лишенные интереса взгляды на “открытие Европы”, делаемое советскими писателями. Наконец, некий В. Р. пишет длинную обстоятельную статью (“Интересное явленье”) о журнале “Русский архив” (выходящем в Югославии на сербохорватском языке). Приведены обширные хвалебные цитаты из местных газет, — и читатель недоумевает, пока не находит объявление в конце книги, из коего объявления оказывается, что в “Русском архиве” и в “Воле России” одни и те же сотрудники. Впрочем, это уже относится к “политическому” отделу книги.
ИВ. БУНИН. ИЗБРАННЫЕ СТИХИ
Дата добавления: 2019-02-13; просмотров: 152; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!