Падали с неба крупные звезды.
В нижней церкви служили молебны
О моряках, уходящих в море,
И заплывали в бухту медузы,
Словно звезды, упавшие за ночь,
Глубоко под водой голубели.
Как журавли курлыкают в небе,
Как беспокойно трещат цикады,
Как о печали поет солдатка, –
Все я запомнила чутким слухом…(271)
Это не пересказ пушкинского «Пророка», а новая жизнь созданного им архетипа: ведь здесь есть и «неба содроганье», и «гад морских подводный ход» – в иной стилистической тональности, но в том же смысловом ключе. И здесь, как и у Пушкина, еще нет главного чуда:
Всё я запомнила чутким слухом,
Да только песни такой не знала,
Чтобы царевич со мной остался. (271)
И если вначале девочка смутно надеется где-то услышать заветную песню и грустит о том, что не слышит, не знает ее, то затем происходит чудо настоящее. Прислушиваясь к миру, она сама становится поэтом.
Девушка стала мне часто сниться
В узких браслетах, в коротком платье,
С дудочкой белой в руках прохладных. (271)
Муза не названа по имени, но вполне узнаваема. Правда, эта муза не годится на роль волшебного помощника. Она является к героине во сне, но молчит: «И о печали моей не спросит, / И о печали своей не скажет...» О способности этой музы диктовать дантовские «страницы Ада» Ахматова скажет позже, но уже здесь за обретение песенного дара она заплатит невероятно высокую цену. Смерть «царевича» непоправимо изменила всё. Перенесённое ею потрясение так велико, что вполне укладывается в характерную для обряда инициации идею временной смерти посвящаемого. «Он никогда не приедет, Лена. / Умер сегодня мой царевич». Страшное спокойствие этих слов говорит о смерти надежд на счастье, внезапном повзрослении, о переходе души в иное качество.
|
|
|
«Жестокая и юная тоска» ахматовской музы была исполнена внутренней силы, которую успели понять наиболее чуткие её читатели – и Недоброво, и Блок. Она не уводила от противоречий и трагедий, не пряталась от них, а умела и учила сохранять стойкость и веру перед лицом настоящих и грядущих испытаний. Стойкость эта удивительным образом способна объединить ценности и античной, и христианской культур, так же, как срослись их корни на земле Херсонеса. И в поэме «У самого моря» обретенный дар знаменовал не просто способность сочинять стихи, а посвящение в высокие таинства искусства. Если в этом ключе соотносить сюжет поэмы с сюжетом волшебной сказки и искать в нём проявление древних архетипов, то обряд инициации приобретает здесь качество инварианта для сюжета «призвание поэта».
Возможно, описанное в пушкинском «Пророке» превращение – «И он мне грудь рассек мечом, / И сердце трепетное вынул…» – в какой-то мере годится для понимания того, что же именно произошло с героиней поэмы. В таком случае заключительные строки поэмы, говорящие об отпевании умершего, – «Христос воскресе из мертвых», – могут символизировать то приобщение героини к «Божьей правде» и «Божьей воле», которое даётся именно пророку: «И несказанным светом сияла круглая церковь» (275). Гегель, как мы помним, считал одной из важных черт романтизма «любовь в её положительном образе как примирённое чувство божественного и человеческого». [151, т. 2, с. 247]. Таинственное, чудесное, иррациональное были в поэтике символизма дорогой к трансцендентному. У Ахматовой чудесное сохраняет наивный колорит и конкретность сказочного мира. Иррациональной выглядит непредсказуемая жестокость реальности. Противостоит губительному хаосу, «чёрным, разломанным, острым скалам» (274) – «круглая церковь», где поют о Христе, провожая царевича в последний путь. Церковь «несказанным светом сияла», открывая девочке таинство сакральной человечности.
|
|
|
В итоге сюжет поэмы можно рассматривать как современную интерпретацию древнего обряда инициации, обогащенную ценностями и традициями русской литературы предшествующей эпохи и обращенную к тревогам и бурям мира современного. При этом налицо ослабевание связи с привычными фольклорными схемами, стремление к их переосмыслению в духе нового времени. Однако созданные Пушкиным образы Музы и пророка проявляют свойство новых архетипов, укоренённых именно в русской литературе. В поэме Ахматовой они играют аксиологическую и сюжетообразующую роль.
|
|
|
Для их актуализации понадобилась наделить маленькую героиню поэмы всеми чертами романтического персонажа: свободолюбие соединяется с исключительной чистотой помыслов, таинственные способности ведут к великой цели, трагическая гибель мечты закаляет характер и делает героиню достойной великого призвания поэта. Мир, в котором она проснулась, далеко отодвинулся от пушкинской эпохи. Исчезли многие надежды, жизнь стала непригляднее и страшнее. В ней больше не осталось места для сказки – разве что для очень страшной. Но Муза оказалась бессмертной. В героине проснулся поэт, творец. Она может сочинять песни, где «каждое слово, / Как божий подарок... мило» (274). И этот дар, платой за который становится невозможность счастья, ведет ее к новому умению понимать и любить человека.
|
|
|
Таким образом, поэма «У самого моря», имеющая все признаки романтического произведения, традиционно использует старинный мотив мёртвого жениха, но использует его для осмысления совершенно новой исторической ситуации. Архетип умирающего и воскресающего божества также переосмыслен: вместо календарного цикла перед нами трагическая ситуация человека перед лицом неведомого и непоправимо всесильного зла. Ценность идеальной мечты не уничтожается никакими обстоятельствами – в этом, пожалуй, наиболее убедительное свидетельство продуктивности романтической традиции в творчестве Ахматовой. И всё же, в отличие от большинства романтических персонажей, стремящихся оттолкнуться от мира, победить его, героиня Ахматовой остаётся в нём и пытается его постичь.
Несколько забегая вперёд, отметим, что и в «Поэме без героя» романтическая натура «не героя», мальчика-самоубийцы, не только не остранена суровым реалистическим осмыслением «типического характера в типических обстоятельствах», но, напротив, оплакана безутешно, потому что он – носитель того самого возвышенно-романтического отношения к жизни и к любви, без которого делается страшно и пусто. Конечно, масштабы поэмы гораздо шире, но сердцевина пульсирует живым сочувствием мальчику-романтику.
Кроме того, значимость каждой человеческой личности в поэзии Ахматовой чрезвычайно высока. Ценность «действительного отдельного субъекта», о которой говорил Гегель, относится не только к лирической героине и её любимому. В отличие от сложившегося романтического стереотипа, у Ахматовой, как, впрочем, и у Гумилёва и Мандельштама, мир не делится на «я» и «другие». Христианские заповеди любви и сострадания к каждому человеку не противоречат мотивам восхищения совершенством «сильных и свободных». Но в поэме «У самого моря» описание гибели юноши построено так, что читатель видит не только крушение полудетской мечты, но и ужас реальной смерти невинного человека; в «Поэме без героя» судьба гусарского корнета – «не-героя» трагична независимо от того, какими талантами он обладал или не обладал.
Христианская символика последних строк поэмы «У самого моря» подчёркивает ценностную ориентированность сознания не только героини, но и автора поэмы. Приятие трагизма личной судьбы и жертвенность поэтического служения сливаются в единый и единственно возможный путь к постижению высших истин. Архетипический образ пророка – изгоя и жертвы – заложен в Библии. В русской литературе он наиболее ярко воплощён в романтическом «Пророке» Лермонтова, но в опосредованном виде обнаруживается и у других поэтов.
Здесь заслуживает особого внимания свойственная Ахматовой как представительнице акмеизма концептуальная характеристика отношения к искусству, на которую обратила внимание Т. А. Пахарева. Она обозначила её как позицию маргинальности, связанную и с восприятием этого течения современниками в обстановке литературной борьбы с символизмом и футуризмом, и с социальной отверженностью в послереволюционной ситуации, которая приводит к созданию мифа: «В индивидуальной мифологии Ахматовой устойчиво присутствует модель харизматического влияния вопреки внешнему маргинализму как одна из особенно близких ей внутренне культурных моделей». «Индивидуальные воплощения этой мифопоэтической модели можно найти и у двух других великих акмеистов <…> можно говорить о том, что миф об “учителе-изгое” объединяет собою художественные системы Ахматовой, Гумилёва и Мандельштама, участвуя в создании общеакмеистической мифологии» [451, с. 7, 8]. Этому ничуть не противоречит глубокое усвоение Ахматовой основных ценностей христианской культуры [454; 456; 517; 607 и др.].
Сам собою возникает вопрос относительно прочности воплощения этого мифа в других поэмах Ахматовой. В этом отношении чрезвычайно убедительно работа, проделанная Л. Г. Кихней по отношению к «Поэме без героя» и её выводы: «Смыслопорождающие жанровые модели, «валентности» которых были реализованы Ахматовой, хранят прежде всего текст жизни, а не только литературы. Жанровые шаблоны служат лишь для кристаллизации жизненных коллизий. Романтическая поэма, таким образом, оказывается некоей культурной универсалией, своего рода «категориальной сеткой», в рамках которой происходит осмысление трагических аспектов бытия и сознания. Архетип романтической поэмы, по Ахматовой, типологически обобщает роковые коллизии судьбы поэта. Поэтому почвой для Поэмы стала живая жизнь. Это объясняет ее природную, «солнечную» родословную. Так разрешается парадокс Ахматовой, связанный с тем, что она одновременно использует канон романтической поэмы и отрекается от него» [286, с. 298].
В то же время некоторые черты, характерные для этого литературного направления, были Ахматовой отвергнуты или преодолены: экзотика, исключительные обстоятельства, эгоцентричность романтических персонажей, их стремление быть выше моральных и религиозных ценностей, неприятие обыденной жизни. Это связано с преодолением дихотомичности романтического мировидения.
Можно с уверенностью сказать, что именно содержательные характеристики ахматовской поэзии могут быть рассмотрены как основа тех «культурных универсалий», которые обусловили устойчивое присутствие романтических тенденций в её творчестве – и на уровне образов и мотивов, и в стилистических и жанровых традициях. В то же время ведущая роль «текста жизни» сделала столь же неизбежными и попытки преодоления романтических тенденций.
Выводы
Изначальное присутствие в поэзии Ахматовой романтической составляющей было предопределено общим состоянием как европейской, так и русской литературы. Свою роль сыграли и увлечение поэзией А. Блока, и непосредственное общение с Н. Гумилёвым. В первых сборниках заметны традиционные романтические мотивы, исключительность страстей и обстоятельств. Однако обретение Ахматовой собственного голоса было связано с активным сопротивлением тем романтическим тенденциям, которые в несколько утрированном виде демонстрировал ранний Гумилёв. Романтические элементы в поэтике Ахматовой сохраняют связь с теми системообразующими принципами романтизма, которые были названы ещё Гегелем. Они основываются на осознании значимости человеческой личности. Доминирующими признаками романтического начала в её творчестве могут быть названы аксиологически значимые ориентиры: свобода, любовь, родство с природой, поэтическое творчество как главный смысл существования. Их присутствие обусловило использование романтической лексики, усвоенной и обновлённой символистами.
Некоторые черты, характерные для романтического направления, были ею отвергнуты или преодолены: экзотика, эгоцентричность, неприятие обыденной жизни. В художественном плане это проявилось редукцией плоской дуалистичности мировидения, более многоплановым изображением действительности. Отсюда – проблемы трактовки её лирической героини, порождённые стереотипами воплощения женского образа как объекта страсти. В её поэзии женщина выступила как субъект лирического чувства, романтически возвышенного, но переживаемого в реальном мире. В ранних сборниках лирическая героиня Ахматовой нередко представала в условных масках, традиционных для романтической лирики, в частности, и поэзии Блока. Они необходимы для объективирования лирической ситуации и её значимости, но, как правило, за ними проглядывает лицо современной женщины, верной нравственным требованиям к миру и к себе. Ранняя поэма «У самого моря» в этих координатах представляет оригинальный романтический миф о призвании поэта как жертвенном пути служения истине, добру и красоте.
Дата добавления: 2019-02-13; просмотров: 231; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!