Пусть станет дымом, легок дым,
Взлетев над набережной черной,
Он будет нежно-голубым.
Смотри, как глубоко ныряю,
Держусь за водоросль рукой,
Ничьих я слов не повторяю
И не пленюсь ничьей тоской...
А ты, мой дальний, неужели
Стал бледен и печально-нем?
Что слышу? Целых три недели
Все шепчешь: "Бедная, зачем?!" (29).
Образы русалок связаны с разнообразными верованиями. Ундины и русалки в древней традиции – водяницы, связанные с плодородием земли. По поверьям христианской культуры – девушки, утопившиеся от несчастной любви, соблазнительные и опасные для людей. Гибельность русалочьей любви делает её притягательной для романтика, как всё опасное и неизведанное. Лирический герой стихотворения Гумилёва «Русалка» разрешал ситуацию последним двустишием «Потому что я сам из пучины, / Из бездонной пучины морской».
Иное мы находим в стихотворении Ахматовой. Первые строки позволяют предположить, что героиня расстаётся с жизнью, – её ноги превратились в рыбий хвост, она плавает уже не как человек. «Белеет тускло дальний мост» – значит, он увиден через толщу воды. Но изображение русалки внутри городского пейзажа, который ассоциативно возникает как топос продолжающихся взаимоотношений лирической героини с тем, кого она называет «мой дальний», снимает сюжетные ожидания, связанные с мифическим мотивом «русалка – утопленница, самоубийца». Вторая строфа открывает, что лирическая героиня пожелала расстаться не с жизнью, а с душою. Возможные литературные источники отсутствуют. В стихах Ахматовой не один раз находим реминисценции из сказок Андерсена [432]. Но героиня стихотворения не похожа на его русалочку, мечтавшую получить бессмертную душу. Она своевольно восклицает: «Не надо мне души покорной, / Пусть станет дымом…» Однако уже в третьей строфе слова, казалось бы, утверждающие радости обретённой свободы, говорят об обратном: никуда не исчезла память о чьих-то словах (видимо, причинивших боль) и о тоске – пусть и чужой, но пленявшей героиню. Да и душа, возможно, не исчезла. Последнее же четверостишие даёт понять, что связь между влюблёнными осталась неразрывной, сострадание любимого (или нелюбимого? – ведь он – «дальний») выражается в вопросе «Бедная, зачем?!». Попытка избавиться от души и от терзающих её чувств, кажется, не удалась. Герой жалеет её – видимо, теперь он проникся её тоскою, однако ситуация выглядит безысходной. Да и стала ли героиня русалкой? Всё это не укладывается в романтические ожидания.
|
|
|
Тема стихотворения – любовный разлад, Ситуация недосказанная, неясная. Назвать стихотворение удачным трудно, и Ахматова после сборника «Вечер» его не перепечатывала. И всё же оно интересно попыткой оттолкнуться от привычных схем. Значительность переживаемого чувства подчёркнута использованием традиционного романтического мотива. Отказ от сюжета позволил перенести акцент на трудность и почти невозможность взаимопонимания, которое в последней реплике мужского персонажа всё же осуществляется. Тем самым в стихотворении появляется второй центр, оно приобретает неожиданную многомерность. Отсутствие рассказа о предыстории события не отрицает наличия этой предыстории, время и пространство разомкнуты, как это бывает в романах.
|
|
|
Растерянность лирической героини была проявлением нового видения отношений между женщиной и мужчиной – не только в привычных оппозициях «властелин / жертва» или «роковая страсть / погибель», «покорение / поклонение». Тютчев уже внёс в любовную лирику новый аспект «поединка рокового». В этом же, юношески незрелом, стихотворении Ахматовой добавлена возможность ещё одной существенной темы – взаимопонимания и прощения. Спустя много лет, в 1940 году, будет издан её сборник «Из шести книг». Раздел, посвящённый второй ахматовской книге «Чётки», откроет эпиграф из стихотворения Е. Баратынского «Оправдание»: «Прости ж навек! Но знай, что двух виновных / Не одного, найдутся имена / В стихах моих, в преданиях любовных».
|
|
|
В более зрелом возрасте Ахматова оглядывалась на первые свои сборники критически. Она говорила 6 мая 1940 года Чуковской: «Знаете, я поняла, почему я терпеть не могу своих ранних стихов.<…> теперь ясно увидела в вёрстке <…>: недобрые по отношению к герою, неумные, простодушные и бесстыдные. [667, с. 73]. Её собеседница согласилась «только с одним: недоброта к герою». Тема любви-вражды не была прерогативой только ахматовской лирики. В романтической литературе это была одна из «вечных» тем, которую мы встречаем не только в ранних поэмах Пушкина или его романтической балладе «Чёрная шаль», в психологически точной прозе Кнута Гамсуна (о влиянии её на лирику Ахматовой см. [550]), но и в почти лубочном рассказе Горького «Лойко Зобар». Тема любви-вражды была неотделима от романтического представления о свободе. Но уже в ранней ахматовской лирике мы нашли и другой аспект этого чувства – стремление преодолеть непоправимую разъединённость любящих, которое в стихотворении о неудачном превращении в русалку едва намечено. В романтической традиции оно иногда проявлялось в ситуации свидания с умершей возлюбленной, – как, например, в стихотворениях «Здравствуй! Лёгкий шелест слышишь…» (58) или «Милому» («Голубя ко мне не присылай…») (118).
|
|
|
Однако ценность настоящей любви займёт в её стихах гораздо более значимое место. Она будет противостоять тому, что пушкинская Татьяна называла «обидной страстью», во многих лирических миниатюрах, самая известная из них – «Звенела музыка в саду…» (51), и потребует уже иных художественных средств. Неслучайно Жирмунский в 1920 году в статье «Два направления современной лирики» построил анализ отличий акмеистической и символистской поэтик на сопоставлении этого стихотворения с блоковским «В ресторане» [220]. Причиной «невыразимого горя» и тоска лирической героини станет не разлука, а качество человеческих отношений.
Отметим значение мотивов тоски и томления. Они мало свойственны поэзии Гумилёва, воспевавшего не столько чувство, сколько действие, но в литературе того времени, как и в романтизме вообще, эти мотивы имели самое широкое хождение. Ахматова в стихотворении «Учитель» 1945 года назвала это самой примечательной чертой поэзии И. Анненского: «Всех пожалел, во всех вдохнул томленье» (249). Неудовлетворённость жизнью часто имела неопределённый характер. Будучи порождением обыденности, от этого она не становилась менее страшной – как, например, блоковская «тоска дорожная, железная…» Н. Бердяев определял свою тоску как особый вид романтического одиночества: «Тоска может пробуждать богосознание, но она же есть также переживание богооставленности» [75, с. 52].
У Ахматовой никогда не найдём отрицания или незнания святынь. Но мучительное ощущение отъединённости от них, которое Недоброво назвал «биением о мировые границы» соединялось у неё с «острой неудовлетворённостью собою» [21, с. 130, 132]. Тоска и томление в её стихах иногда синонимичны, имеют широкий диапазон значений, объединяет которые принадлежность к высокому стилю. Томление проявляется и в экзистенциальном плане: «умирая, томлюсь о бессмертье» (67), и в значении любовной истомы: «дни томлений острых прожиты» (27), «долгим взглядом твоим истомлённая, / Я сама научилась томить») (163). Однако более всего мотив тоски у неё выражает неудовлетворённость жизнью, не требующую уточнений. Это становится одной из основных характеристик лирической героини и близких ей персонажей: «Твоя печаль, для всех неявная, / Мне сразу сделалась близка, / И поняла ты, что отравная / И душная во мне тоска» (47). Способность испытывать это чувство не только сближает людей (вопреки обязательности романтического одиночества), но и в какой-то мере служит оправданием запутанного существования. Последнее стихотворение заканчивается так: «Я этот день люблю и праздную, / Приду, как только позовёшь. / Меня, и грешную, и праздную, / Лишь ты одна не упрекнёшь».
Тоска и томление в стихах Ахматовой часто выражают не только неприятие определённых жизненных ситуаций или сторон бытия, но и самоосуждение. Сыгравшее роковую роль в судьбе автора стихотворение 1913 года «Все мы бражники здесь, блудницы» (52) содержит этот мотив в качестве основы кольцевой композиции. В первой строфе, рисующей обстановку артистического кабаре, «На стенах цветы и птицы / Томятся по облакам», это – знак мертвенности искусственно созданного пространства. В последней строфе лирическая героиня восклицает: «О, как сердце моё тоскует! / Не смертного ль часа жду? / А та, что сейчас танцует, / Непременно будет в аду». Психологический параллелизм передаёт состояние человека, принадлежащего к внутренне осуждаемому замкнутому миру. На этом фоне может быть более понятным другое стихотворение того же года:
Дата добавления: 2019-02-13; просмотров: 212; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!