Творчество Ахматовой в дореволюционной критике
Основные этапы развития творчества Ахматовой не будут предметом нашего специального рассмотрения – широко известны их внешние границы, связанные с поворотами исторического развития страны. Ранняя слава поэта возрастала с каждым новым стихотворным сборником вплоть до первых послереволюционных лет, затем последовали почти два десятилетия замалчивания её имени, невозможности публикаций. Перед началом Великой Отечественной войны наступил краткий период смягчения властей, но после окончания войны, в 1946 году, постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» стало одним из ударов, нанесённых не только по её творчеству, но и в целом по состоянию советской литературы. Только после ХХ съезда КПСС далеко не последовательная либерализация партийной политики сделала возможным возвращение Ахматовой доброго имени и публикацию некоторых её произведений.
Внутренние изменения, происходившие с поэтом, неоднократно привлекали внимание исследователей. После примерно полутора десятилетий предвоенного вынужденного молчания, когда родники творческой силы казались скудеющими, почерк поэта, по её собственному признанию, «изменился», голос зазвучал «по-другому» [45, с. 280]. Сошлёмся на периодизацию творческого пути Ахматовой, предложенную и убедительно обоснованную Л. Г. Кихней [285, c. 7] и не будем её сравнивать с другими периодизациями, имеющими свои обоснованные особенности [458, с. 42, 68 и др.]. Потому что цель нашей работы – рассмотрение тех качеств её поэзии, которые оказались наиболее постоянными на всём протяжении творческого пути. Наличие таких константных свойств сумел увидеть ещё в 1914 году Н. В. Недоброво, угадавший, по признанию самой Ахматовой, в авторе ранних сборников будущего создателя «Реквиема» и «Поэмы без героя» [233, с. 489]. Т. А. Пахарева так обосновала возможность целостного восприятия этого наследия: «Её манера изменилась ровно настолько, насколько это было необходимо, чтобы прежняя ахматовская “пропорция” сохранилась в изменившемся языковом и поэтическом пространстве <…> имманентные Ахматовой черты, оставаясь при ней до конца, меняли лишь форму своего проявления в соответствии с меняющимся поэтическим и языковым контекстом» [458, с. 29–30].
|
|
|
Обзор критических и литературоведческих работ об Ахматовой поневоле обречён на некоторую фрагментарность, поскольку, как было уже сказано, предмет наших разысканий – факторы, позволяющие говорить о её поэзии как о целостном единстве, и выбор материала определяется уровнем его репрезентативности в этом отношении.
История вступления Ахматовой в литературу хорошо известна и неоднократно описана. Первый её поэтический сборник «Вечер» увидел свет в 1912 году [584]. Первый печатный отзыв об ахматовских стихах – написанное поэтом М. Кузминым краткое предисловие к «Вечеру». Он подчеркнул у начинающего автора остроту восприятия мира, соотнесённую им с тонкостью чувств в некоем александрийском обществе, «члены которого для более острого и интенсивного наслаждения жизнью считали себя обречёнными на смерть» [21, c. 59]. Кузмин ничего не сказал о мастерстве – отметил только небольшой оттенок манерности, а очарование стихов отнёс именно на счёт хрупкости и остроты восприятия мира, свойственных автору. Наибольшее внимание в рецензии было отведено умению поэта замечать «мелочи», «конкретные осколки» жизни – правда, здесь похвалы звучали с оговоркой: с одной стороны, «Анна Ахматова обладает способностью понимать и любить вещи именно в их непонятной связи с переживаемыми минутами», с другой – часто вещи у неё «не более как сентиментальные сувениры, или перенесение чувства с человека на вещи, ему принадлежащие». Наличие у дебютантки поэтического таланта не вызывало у Кузмина сомнений, поэтому, приветствуя «новый женский голос, отличный от других и слышимый, несмотря на очевидную, как бы желаемую автором слабость тона», он первым употребил слово «поэт», а не «поэтесса» [21, c. 60–61].
|
|
|
Импрессионистичность этого предисловия была в порядке вещей для стиля критических заметок начала ХХ века. Василий Гиппиус в маленькой заметке «Анна Ахматова. Вечер», хотя и отталкивался от мнения М. Кузмина, но писал в том же тоне: «Эта грация, эта не столько манерность, сколько видимость манерности, кажется нужной, чтобы закрыть раны, потому что подлинный лирик всегда ранен, а А. Ахматова – подлинный лирик». Критик отметил и близость к традициям новейшей поэзии, и оригинальность её голоса [167, с. 270]. Кончалась заметка мягким предостережением от стилизации и жеманности. Составляя следующий сборник «Чётки» (1914), Ахматова исключила из раздела, где воспроизводился «Вечер», те стихи, которые дали повод для упрёков.
|
|
|
Георгий Чулков в своём первом отклике на сборник «Вечер» очертил своеобразие её стиля более отчётливо: «Отсутствие метафор, строгость в выборе слов, своеобразный ритм, смелое и решительное отношение к рифме, неожиданные, но оправданные внутренней логикой сопоставления образов и тревожный, волнующий, иронический и таинственный полувопрос в конце – вот черты, определяющие лирику Ахматовой». Ещё тогда не сформулированную проблему лирического героя (лирической героини) он решил в романтическом духе: «Единая тема, единый центр в поэзии Анны Ахматовой – это странная мечта о таинственном любовнике, покинувшем свою возлюбленную. <…> В своих стихах Ахматова неустанно поёт “мёртвого жениха”. Его образ мерещится ей повсюду. Она, как Дон Жуан, бродит по миру, с волнением ожидая какой-то роковой встречи…» [672, с. 276]. Впрочем, критик не удовлетворился первыми наблюдениями и впоследствии не раз писал о её поэзии [412, с. 19]. Одним из первых Чулков обратил внимание на значимость нравственной позиции поэта.
|
|
|
Признанный мэтр символизма Валерий Брюсов в обзорной статье «Сегодняшний день русской поэзии» благосклонно отозвался о тогда ещё не взбунтовавшемся молодом сообществе «Цех поэтов» и его «синдиках» Гумилёве и Городецком, отметив, что их объединяет умение писать: «строгость в чеканке стиха, осторожность в выборе слов, постоянная проверка вдохновения рассудком». Особо отметил Брюсов книгу Ахматовой «Вечер»: «Поэт, с большим совершенством владея стихом, умеет замыкать в короткие, из двух-трёх строф, стихотворения острые психологические переживания». Тогда же Брюсов высказал наблюдение, которому была суждена долгая жизнь в ахматоведении: «В ряде стихотворений разворачивается как бы целый роман, героиня которого – характерная современная женщина» [113, с. 22].
Интересна и напечатанная тогда же в № 5 журнала «Аполлон» статья Валериана Чудовского «По поводу стихов Анны Ахматовой». В ней странно соединены размышления об искусстве, неожиданно сближающие поэзию Ахматовой и И. Анненского с японской живописью под знаком «“манеры” синтетического восприятия», с сентиментальными восклицаниями по поводу содержания ахматовской поэзии: «Трагедия грёзы! Страдание цветка!» [21, с. 63, 65]. Профессионально острая наблюдательность критика как бы спотыкается о непривычную специфику женской лирики: «Мечта питает поэзию Анны Ахматовой. Глубоко грустная мечта, чисто романтическая по содержанию. Впрочем, романтиком мы называем мужчину, который в действительности видит один лишь предлог для мечты; женщина же, которая хочет мечтать, – не романтик, а просто… женщина» [21, с. 64]. Это не помешало В. Чудовскому задуматься о роли романтической составляющей в ахматовской лирике: «Романтизм представлял горе как полное поглощение горем; скорбящий становился бесчувственным. Очевидно, что коль скоро реалистическое искусство встретилось с заданием горя, оно прежде всего должно было опровергнуть романтическую поглощённость горем. И тогда началось “выявление” всей этой аналитической восприимчивости скорбящего» [21, с.66]. Это соображение помогло критику подкрепить аналогию с японской живописью – наблюдением над совмещением у Ахматовой внутреннего и внешнего планов, над ролью «объективных афоризмов», которые «звучат, как наивные слова какого-то большого мастера» [21, с. 67].
В том же 1912 году появились, конечно, и менее глубокие рецензии, интересные демонстрацией стереотипных подходов и поверхностных суждений. Например, Андрей Полянин (псевдоним Софьи Парнок) в статье «Отмеченные имена» («Северные записки», 1912, № 5–6) обвиняет Ахматову в том, что её мир – «эгоистически-укромный, столь заполненный всевозможными сувенирами и просто вещами и вещицами, что пришельцу в нём душно, тесно, неудобно, а подчас и попросту скучно» [481, с. 16].
Мнения, высказанные о поэзии Ахматовой в 1912 году, легли в основание дальнейших суждений о её творчестве. Примечательно, что с самого начала внимание критиков привлекла оригинальность поэзии Ахматовой. На первых порах своеобразие нередко связывалось с представлением о загадочности женской души, до этого мало проявлявшей себя в лирической поэзии. Мифологема Вечной женственности, столь много занимавшая символистов, сыграла немалую роль, возможно, вследствие несовпадения с образом лирической героини ахматовской поэзии. Заданный этой мифологемой уровень значительности женского начала не исчез из сознания читателей и критиков. Несколько однообразные восклицания по поводу загадок и откровений (или же, наоборот, сетования по поводу женских капризов и жеманства) не прекратятся вплоть до революционной смены ценностных ориентиров в начале 1920-х годов.
Проблема восприятия образа лирической героини – «романтической натуры» или «остро современной женщины» – обозначила также и аспекты интерпретации поэзии Ахматовой, поэтому в дальнейшем отношение к её творчеству нередко складывалось в зависимости от понимания сути романтичности или представления о том, какой должна быть современная женщина.
Другая проблема, обозначившаяся тогда же, связана с таким свойством ахматовской лирики, как конкретность изображаемого мира, его «вещность». Похвалы, высказанные в этом отношении М. Кузминым, звучали вполне логично: ещё в 1906 году в стихотворении «Где слог найду, чтоб описать прогулку…» он воспел «шабли во льду, поджаренную булку», «дух мелочей, прелестных и воздушных». Его статья 1910 г. «О прекрасной ясности» традиционно рассматривается как предвестие акмеизма. Поэтому у некоторых читателей и критиков закрепилось представление о тесной связи между этими поэтами, даже об ученичестве Ахматовой у Кузмина. Мнения современных исследователей о степени воздействия Кузмина на Ахматову существенно расходятся [86; 90; 340; 592]. Связь инфернального образа «Владыки мрака» в «Поэме без героя» с личностью Кузмина отражена во всех комментариях к поэме [34, с.4–10; 48, с. 514; 45, с. 457; 46, с. 434; 131, с. 431–432, 386; 699, с. 928 и др.]. Сама она всегда уважительно отзывалась о его мастерстве, но неизменно подчёркивала свою независимость от его творчества и свойственного ему имморализма [572, с.156, 490]. Стихотворный размер «Поэмы без героя», казалось бы, свидетельствовал не в пользу этой независимости – Ахматова не отрицала его сходства с размером, которым написана часть поэмы Кузмина «Форель разбивает лёд». Однако В. А. Черных выявил существенные различия между ритмами этих произведений [660].
Общий тон ахматовских стихов получил широкий спектр определений: от грусти, болезненности, хрупкости до выражения подлинной боли, «раненности». Её поэзию не раз называли романтической. Однако более популярной стала идея «романности» ахматовской поэзии, подхваченная множеством голосов.
Выход в 1914 году второго сборника «Чётки» был встречен критикой с ещё большим одобрением. Но координаты, в которых он воспринимался, во многом оставались прежними. Вот, например, характерное начало статьи Н. Ашукина: «Когда бледная и строгая монахиня перебирает за молитвой чётки и сладостный молитвенный восторг сжимает ей сердце…» Импрессионистический пересказ и цитирование говорят о полнейшем сочувствии «волнующе-интимно» раскрывающейся женской душе: «…с грустью болезненно-хрупкой, с затаённой болью разуверений, но для которой ещё не пропали земные очарования» [21, с. 71].
О. Вороновская в заметке, напечатанной в «Альманахе интуитивной критики и поэзии» «Очарованный странник», тоже подчёркнуто романтизировала женственный облик лирической героини Ахматовой, восхищаясь её «лунными мечтами» и удивляясь, что они могут сплетаться «с земными образами». Но для альманаха, выходившего под девизом «Апология творческой лжи», романтического начала у Ахматовой казалось недостаточно: «Земным питьём напоены её стихи, и жаль только, что простота земного часто сближает их с нарочито-примитивным» [21, с. 88].
Н. Вентцель, О. Огинская и другие повторяли слова об оригинальности, о «женском тоне» и «романности» [21, с. 86, с. 94]. Ал. Тиняков добавил к этим уже ставшим обязательными мнениям слово «трагизм», сказал о присутствии в стихах сословной совести, идущей от некрасовских традиций [21, с. 138–139].
Ещё три рецензии того же года: Р. В. Иванова-Разумника «Жеманницы» («Чётки» А. Ахматовой и «Печальное вино» В. Инбер) – «Заветы», 1914, № 5; Л. К. (Каннегиссера) «Анна Ахматова. Четки. Стихи 1914» – «Северные записки», 1914, № 6; Д. Тальникова «Анна Ахматова. Четки» – «Современный мир», 1914, № 10 [21], – объединяет восприятие стихов даже не как романа, а как откровенных дневниковых записей. Это давало повод читать автору наставления морального характера: о том, что сосредоточенность только на любви, внимание к окружающим вещам – знак «духовной скудости», что нехорошо сначала мучить «бедных мальчиков», а потом писать, «что мальчика очень жаль», да и вообще странно так много писать о страданиях. Однако, за исключением Тальникова, решительно открещивавшегося от «модернистки», критики подчёркивали несомненный талант поэта.
Отметим, что и автор появившегося в следующем году критического очерка «Три души» А. Гизетти (Ежемесячный журнал, 1915, № 12) также оценивал лирику Ахматовой с позиций, усвоенных от предыдущего века: «поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». Когда-то эти слова Некрасова были обращены к читателю, который по определению мог не быть поэтом. Но для эпигонов демократической литературы максима превратилась в догму. Мотивы «гражданской скорби» стали общим местом, они встречались даже в стихах подписывавшегося псевдонимом К. Р. члена императорской фамилии Константина Романова. И вышеупомянутые критики, при заметном несходстве уровня эстетического восприятия, соотносили ахматовскую поэзию с жёсткой системой, центрированной представлением о литературе как способе активизации общественного сознания для преобразования общественного строя. Ахматова вспоминала, как в 1914 году, на чествовании выпущенных из Шлиссельбургской крепости народовольцев, Каннегиссер, сидевший рядом с Ахматовой и напротив Германа Лопатина, сказал ей: «Если бы мне дали «Чётки», я бы согласился провести столько времени в тюрьме, как наш визави» [233, с. 377]. Искреннее восхищение стихами не мешало применять к ним критерии жёсткой системы.
Эта тенденция надолго останется одной из основных проблем осмысления ахматовского творчества не только критиками, но и литературоведами.
Дата добавления: 2019-02-13; просмотров: 673; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!