Сонеты и вариации о поэтах, писателях и композиторах

 

АНДРЕЕВ

 

Предчувствовать грядущую беду

На всей земле и за ее пределом

Вечерним сердцем в страхе омертвелом

Ему ссудила жизнь в его звезду.

Он знал, что Космос к грозному суду

Всех призовет, и, скорбь приняв всем телом,

Он кару зрил над грешным миром, целом

Разбитостью своей, твердя: “Я жду”.

Он скорбно знал, что в жизни человечьей

Проводит Некто в сером план увечий,

И многое еще он скорбно знал,

Когда, мешая выполненью плана,

В волнах грохочущего океана

На мачту поднял бедствия сигнал.

1926

 

АПУХТИН

 

Вы помните ли полуанекдот,

Своей ничтожностью звучащий мило,

Как девочка у матери спросила,

Смотря на вздутый недугом живот:

“Он настоящий дядя или вот,

Нарочно так?” – Мы, посмотрев уныло,-

По-девочкину, на его чернила,

Вопрос предложим вкусу самый тот…

Из деликатности вкус не ответит.

Но вы – вы, подрастающие дети,

Поймете, верю, чутче и живей

Красноречивое его молчанье.

Тебе ж, певец, скажу я в оправданье:

– Ты был достоин публики своей.

1926

 

АРЦЫБАШЕВ

 

Великих мало в нашей жизни дней,

Но жизнь его – день славный в жизни нашей.

Вам, детки, солидарные с папашей,

Да будет с каждым новым днем стыдней.

Жизнь наша – бред. Что Санин перед ней? -

Невинный отрок, всех вас вместе краше!

Ведь не порок прославил Арцыбашев,-

Лишь искренность, которой нет родней.

Людей им следовать не приглашая,

Живописал художник, чья большая,-

Чета не вашим маленьким, – коря

Вас безукорно, нежно сострадая,

Душа благоуханно-молодая

Умучена законом дикаря.

1927

 

АХМАТОВА

 

Послушница обители Любви

Молитвенно перебирает четки.

Осенней ясностью в ней чувства четки.

Удел – до святости непоправим.

Он, Найденный, как сердцем ни зови,

Не будет с ней в своей гордыне кроткий

И гордый в кротости, уплывший в лодке

Рекой из собственной ее крови.

Уж вечер. Белая взлетает стая.

У белых стен скорбит она, простая.

Кровь капает, как розы, изо рта.

Уже осталось крови в ней немного,

Но ей не жаль ее во имя Бога;

Ведь розы крови – розы для креста…

1925

 

БАЙРОН

 

Не только тех он понял сущность стран,

Где он искал – вселенец – Человека,

Не только своего не принял века,-

Всех, – требовательный, как Дон-Жуан.

Британец, сам клеймящий англичан,

За грека биться, презирая грека,

Решил, поняв, что наилучший лекарь

От жизни – смерть, и стал на грани ран.

Среди аристократок и торговок

Искал внутри хорошеньких головок

Того, что делает людей людьми.

Но женщины для песнопевца воли

Объединились вплоть до Гвиччиоли

В угрозу леди Лэмб: “Remember me”.[56]

1927

 

БАЛЬЗАК

 

В пронизывающие холода

Людских сердец и снежных зим суровых

Мы ищем согревающих, здоровых

Старинных книг, кончая день труда.

У камелька, оттаяв ото льда,

Мы видим женщин, жизнь отдать готовых

За сон любви, и, сравнивая новых

С ушедшими, все ищем их следа.

Невероятных призраков не счесть…

Но “вероятная невероятность” есть

В глубинных книгах легкого француза,

Чей ласков дар, как вкрадчивый Барзак,

И это имя – Оноре Бальзак -

Напоминанье нежного союза…

1925

 

БЕТХОВЕН

 

Невоплощаемую воплотив

В серебряно-лунящихся сонатах,

Ты, одинокий, в непомерных тратах

Души, предвечный отыскал мотив.

И потому всегда ты будешь жив,

Окаменев в вспененностях девятых,

Как памятник воистину крылатых,

Чей дух – неумысляемый порыв.

Создатель Эгмонта и Леоноры,

Теперь тебя, свои покинув норы,

Готова славить даже Суета,

На светоч твой вперив слепые очи,

С тобой весь мир. В ответ на эту почесть -

Твоя презрительная глухота.

1927

 

БИЗЕ

 

Искателям жемчужин здесь простор:

Ведь что ни такт – троякий цвет жемчужин.

То розовым мой слух обезоружен,

То черный власть над слухом распростер.

То серым, что пронзительно остер,

Растроган слух и сладко онедужен,

Он греет нас, и потому нам нужен,

Таланта ветром взбодренный костер.

Был день – толпа шипела и свистала.

Стал день – влекла гранит для пьедестала.

Что автору до этих перемен!

Я верю в день, всех бывших мне дороже,

Когда сердца вселенской молодежи

Прельстит тысячелетняя Кармен!

1926

 

БЛОК

 

Красив, как Демон Врубеля для женщин,

Он лебедем казался, чье перо

Белей, чем облако и серебро,

Чей стан дружил, как то ни странно, с френчем…

Благожелательный к меньшим и меньшим,

Дерзал – поэтно видеть в зле добро.

Взлетел. Срывался. В дебрях мысли брел.

Любил Любовь и Смерть, двумя увенчан.

Он тщетно на земле любви искал:

Ее здесь нет. Когда же свой оскал

Явила Смерть, он понял: – Незнакомка…

У рая слышен легкий хруст шагов:

Подходит Блок. С ним – от его стихов

Лучащаяся – странничья котомка…

1925

 

БОДЛЕР

 

В туфле ли маленькой – “Les fleurs du mal”,[57]

В большом ли сердце – те же результаты:

Не злом, а добродетелью объяты

Земнившие небесную эмаль.

В днях юности – семи грехов скрижаль

И одуряющие ароматы.

Благочестивые придут закаты,

И целомудрия до боли жаль.

Ты в комнаты вечерний впустишь воздух,

О ледяных задумаешься звездах,

Утончишь слух, найдешь для тела тишь.

И выпрыгнут обиженно в окошки

Грехом наэлектриченные кошки,

Лишь пса раскаянья ты присвистишь.

1926

 

БОРАТЫНСКИЙ

 

Ложь радостей и непреложье зол

Наскучили взиравшему в сторонке

На жизнь земли и наложили пленки

На ясный взор, что к небу он возвел.

Душой метнулся к северу орел,

Где вздох крылатый теплится в ребенке,

Где влажный бог вкушает воздух тонкий,

И речи водопада внемлет дол.

Разочарованному обольщенья

Дней прежних не дадут отдохновенья

И горького не усладят питья.

С оливой мира смерть, а не с косою.

Так! в небе не смутит его земное,

Он землю отбывал без бытия…

1926

 

БРЮСОВ

 

Его воспламенял призывный клич,

Кто б ни кричал – новатор или Батый…

Не медля честолюбец суховатый,

Приемля бунт, спешил его постичь.

Взносился грозный над рутиной бич

В руке самоуверенно зажатой,

Оплачивал новинку щедрой платой

По-европейски скроенный москвич.

Родясь дельцом и стать сумев поэтом,

Как часто голос свой срывал фальцетом,

В ненасытимой страсти все губя!

Всю жизнь мечтая о себе, чугунном,

Готовый песни петь грядущих гуннам,

Не пощадил он – прежде всех – себя…

1926

 

ПОЛЬ БУРЖЕ

 

Как должного ему я не воздам,

Как я пройду своей душою мимо

Того, кем нежно, бережно хранима

Благая сущность девствуюших дам?

Сквернит мужская черствость часто храм

Душ, на земле взыскавших серафима,

Есть тонкий аромат в удушье дыма

Так называемых “мещанских” драм.

Как будто обыватель без души?…

И как его ты, критик, ни круши,

Блажен, в душе найти сумевший душу.

И если, кончив том, вздохнешь: “Уже?…”

Я думаю, я правды не нарушу,

Признав твой возглас честью для Бурже!

1925

 

БУНИН

 

В его стихах – веселая капель,

Откосы гор, блестящие слюдою,

И спетая березой молодою

Песнь солнышку. И вешних вод купель.

Прозрачен стих, как северный апрель.

То он бежит проточною водою,

То теплится студеною звездою,

В нем есть какой-то бодрый, трезвый хмель.

Уют усадеб в пору листопада.

Благая одиночества отрада.

Ружье. Собака. Серая Ока.

Душа и воздух скованы в кристалле.

Камин. Вино. Перо из мягкой стали.

По отчужденной женщине тоска.

1925

 

БЕЛЫЙ

 

В пути поэзии, – как бог, простой

И романтичный снова в очень близком,-

Он высится не то что обелиском,

А рядовой коломенской верстой.

В заумной глубине своей пустой -

Он в сплине философии английском,

Дивящий якобы цветущим риском,

По существу, бесплодный сухостой…

Безумствующий умник ли он или

Глупец, что даже умничать не в силе -

Вопрос, где нерассеянная мгла.

Но куклу заводную в амбразуре

Не оживит ни золото лазури,

Ни переплеск пенснэйного стекла…

1926

 

ВЕРБИЦКАЯ

 

К ней свысока относится Парнас,

Ее поставив вне литературы:

Ах, Искренность! твоей фюрирутуры

Хрусталинки на крыльях – бред для нас…

Парнасу вторит Критика: “Она

Способна развратить, всмотритесь в туры

Ее идей…” И вот для креатуры

Читательской она, как грех, нужна…

Но несмотря на все ее бессилье

(Верней – благодаря ему!), обилье

Поклонников – печалящий симптом:

Находит в-ней охотник за бациллой

Разврата то, роднящее с гориллой,

Чего она не вкладывала в том…

1926

 

ВЕРДИ

 

Поют на маскированном балу

Сердца красавиц, склонные к измене.

А преданный сердцам певучий гений

Подслушивает их, таясь в углу.

О сквозь столетья розовую мглу,

Впитав исполненную наслаждений

Песнь их сердец, пред нами будит тени

Мелодий, превратившихся в золу…

Пусть эта песнь в огне своем истлела!

Ренато, Риголетто и Отелло,

Эрнани, Амонасро и Фальстаф,

Перепылав, все растворилось в тверди,

Взнесенные в нее крылами Верди,

Нас и золою греть не перестав.

1926

 

ВЕРЛЕН

 

Абсент, питавший грубость апаша,

В нем ласковые пробуждал оттенки.

Телесные изничтожала стенки

Полетом опьяненная душа.

Он, глубь души вином опустоша,

Уподоблял себя демимонддэнке,

Кого врач Ужас выбрал в пациентки,

И умерщвлял с улыбкой, не спеша.

Он веет музыкальною вуалью,

Он грезит идеальною печалью,

В нем бирюзового тумана плен.

В утонченностях непереводимый,

Ни в чем глубинный, в чуждости родимый.

Ни в ком неповторимый Поль Верлен.

1926

 

ЖЮЛЬ ВЕРН

 

Он предсказал подводные суда

И корабли, плывушие в эфире.

Он фантастичней всех фантастов в мире

И потому – вне нашего суда.

У грез беспроволочны провода,

Здесь интуиция доступна лире,

И это так, как дважды два – четыре,

Как всех стихий прекраснее – вода.

Цветок, пронизанный сияньем светов,

Для юношества он и для поэтов,

Крылатых друг и ползающих враг.

Он выше ваших дрязг, вражды и партий.

Его мечты на всей всемирной карте

Оставили свой животворный знак.

1927

 

ВИСНАПУ

 

В нем есть протест, простор и глубина,

И солнце в колыбель ему запало:

В цветок огнистый ночи под Купала

Поверил он, в чьем имени – весна.

Он умудрен, – и песнь его грустна:

Мерцанье в ней печального опала.

Ах, буря не одна его трепала!

Он молчалив. Душа его ясна.

Он, патриотом будучи, вселенен,

Трудолюбив, но склонен к бодрой лени

Благочестивых северных полей.

Вот он идет по саду, поливая

Возделанный свой сад, а полевая

Фиалка за оградой все ж милей…

Замок Hrastovec Slovenija

22-IХ-1933

 

ГАМСУН

 

Мечта его – что воск, и дух – как сталь.

Он чувствовать природу удостоен.

Его родил безвестный миру Лоэн -

Лесной гористый север Гудбрансталь.

Норвежских зим губительный хрусталь,

Который так божественно спокоен.

Дитя и зверь. Анахорет и воин.

Фиорда лед и оттепели таль.

Его натуре северного Барда

Изменнически-верная Эдварда,

Пленительная в смутности, ясна.

А город ему кажется мещанкой,

“С фантазиею, вскормленной овсянкой”,

Что в клетку навсегда заключена.

1925

 

ГИППИУС

 

Ее лорнет надменно-беспощаден,

Пронзительно-блестящ ее лорнет.

В ее устах равно проклятью “нет”

И “да” благословляюще, как складень.

Здесь творчество, которое не на день,

И женский здесь не дамствен кабинет…

Лью лесть ей в предназначенный сонет,

Как льют в фужер броженье виноградин.

И если в лирике она слаба

(Лишь издевательство – ее судьба!)-

В уменье видеть слабость нет ей равной.

Кровь скандинавская прозрачней льда,

И скован шторм на море навсегда

Ее поверхностью самодержавной.

1926

 

ГЛИНКА

 

В те дни, когда уже, казалось, тмила

Родную музу муза чуждых стран,

Любимую по-русски звал Руслан

И откликалась русская Людмила.

Мелодию их чувств любовь вскормила.

Об их любви поведал нам Баян,

Кому был дар народной речи дан,

Чье вдохновенье души истомило.

Нелепую страну боготворя,

Не пожалел он жизни за царя,

Высоконареченного Профаном,

Кто, гениальность Глинки освистав,

Чужой в России учредил устав:

Новатора именовать болваном.

1926 – 1931

 

ГОГОЛЬ

 

Мог выйти архитектор из него:

Он в стилях знал извилины различий.

Но рассмешил при встрече городничий,

И смеху отдал он себя всего.

Смех Гоголя нам ценен оттого,-

Смех нутряной, спазмический, язычий,-

Что в смехе древний кроется обычай:

Высмеивать свое же существо.

В своем бессмертье мертвых душ мы души,

Свиные хари и свиные туши,

И человек, и мертвовекий Вий -

Частица смертного материала…

Вот, чтобы дольше жизнь не замирала,

Нам нужен смех, как двигатель крови…

1926

 

ГОНЧАРОВ

 

Рассказчику обыденных историй

Сужден в удел оригинальный дар,

Врученный одному из русских бар,

Кто взял свой кабинет с собою в море…

Размеренная жизнь – иному горе,

Но не тому, кому претит угар,

Кто, сидя у стола, был духом яр,

Обрыв страстей в чьем отграничен взоре…

Сам, как Обломов, не любя шагов,

Качаясь у японских берегов,

Он встретил жизнь совсем иного склада,

Отличную от родственных громад,

Игрушечную жизнь, чей аромат

Впитал в свои борта фрегат “Паллада”.

1926

 

ГОРЬКИЙ

 

Талант смеялся… Бирюзовый штиль,

Сияющий прозрачностью зеркальной,

Сменялся в нем вспененностью сверкальной,

Морской травой и солью пахнул стиль.

Сласть слез соленых знала Изергиль,

И сладость волн соленых впита Мальвой.

Под каждой кофточкой, под каждой тальмой -

Цветов сердец зиждительная пыль.

Всю жизнь ничьих сокровищ не наследник,

Живописал высокий исповедник

Души, смотря на мир не свысока.

Прислушайтесь: в Сорренто, как на Капри,

Еще хрустальные сочатся капли

Ключистого таланта босяка.

1926

 

Т. А. ГОФМАН

 

Вокруг нас жуть: в трагичном и смешном,

В сопутнике живом таится призрак.

Фарфор бездушный часто больше близок,

Чем человек. И стерта грань меж сном.

Иным заранее предрешено

Могущество ничтожного карниза.

Во всем таится месть, вражда и вызов.

Любить Мечту и то порой грешно.

Как прорицательна болезнь фантаста,

Ведущая здоровых к бездне часто,

Сокрытой их здоровьем от очей.

Провидец в лике отблесков столиких,

Не величайший ли из всех великих

Поэтов Гофман в ужасе речей?

1926

 

ГРИГ

 

Тяжелой поступью проходят гномы.

Все ближе. Здесь. Вот затихает топ

В причудливых узорах дальних троп

Лесов в горах, куда мечты влекомы,

Студеные в фиордах водоемы.

Глядят цветы глазами антилоп.

Чьи слезы капают ко мне на лоб?

Не знаю, чьи, но как они знакомы!

Прозрачно капли отбивают дробь,

В них серебристо-радостная скорбь,

А капли прядают и замерзают.

Сверкает в ледяных сосульках звук.

Сосулька сверху падает на луг,

Меж пальцев пастуха певуче тает.

1927

 

ГУМИЛЕВ

 

Путь конквистадора в горах остер.

Цветы романтики на дне нависли.

И жемчуга на дне – морские мысли -

Трехцветились, когда ветрел костер.

Их путешественник, войдя в шатер,

В стихах свои писания описьмил.

Уж как Европа Африку не высмей,

Столп огненный – души ее простор.

Кто из поэтов спел бы живописней

Того, кто в жизнь одну десятки жизней

Умел вместить? Любовник, Зверобой,

Солдат – все было в рыцарской манере.

…Он о Земле тоскует на Венере,

Вооружась подзорною трубой.

1926 – 1927

 

О. ДОСТОЕВСКИЙ

 

Его улыбка – где он взял ее?-

Согрела всех мучительно-влюбленных,

Униженных, больных и оскорбленных,

Кошмарное земное бытие.

Угармонированное свое

В падучей сердце – радость обреченных,

Истерзанных и духом исступленных -

В целебное он превратил питье.

Все мукой опрокинутые лица,

Все руки, принужденные сложиться

В крест на груди, все чтущие закон,

Единый для живущих – Состраданье,

Все, чрез кого познали оправданье,

И – человек почти обожествлен.

1926

 

ДУЧИЧ

 

“Любовь к тебе была б тебе тюрьмой:

Лишь в безграничном женщины – граница”.

Как тут любить? И вот Дубровник снится,

Возникший за вспененною кормой.

Ах, этой жизни скучен ход прямой,

И так желанна сердцу небылица:

Пусть зазвучит оркестр, века немой,

Минувшим пусть заполнится страница.

“Земная дева ближе к небесам,

Чем к сердцу человеческому”,– сам

Он говорит, и в истине той – рана.

Как тут любить? А если нет любви,

Сверкни, мечта, и в строфах оживи

Всю царственность республики Ядрана.

Замок Hrastouec Slovenija

5-IХ-1933

 

ДЮМА

 

Дни детства. Новгородская зима.

Листы томов, янтарные, как листья.

Ах, нет изобразительнее кисти,

Как нет изобретательней ума.

Захватывающая кутерьма

Трех мушкетеров, участь Монте-Кристья.

Ты – рыцарство, ты – доблесть бескорыстья,

Блистательнейший Александр Дюма.

Вся жизнь твоя подобна редкой сказке.

Обьектом гомерической огласки

Ты был всегда, великий чародей.

Любя тебя, как и во время оно,

Перед тобой клоню свои знамена,

Мишень усмешек будничных людей.

1927

 

ЕСЕНИН

 

Он в жизнь вбегал рязанским простаком,

Голубоглазым, кудреватым, русым,

С задорным носом и веселым вкусом,

К усладам жизни солнышком влеком.

Но вскоре бунт швырнул свой грязный ком

В сиянье глаз. Отравленный укусом

Змей мятежа, злословил над Иисусом,

Сдружиться постарался с кабаком…

В кругу разбойников и проституток,

Томясь от богохульных прибауток,

Он понял, что кабак ему поган…

И богу вновь раскрыл, раскаясь, сени

Неистовой души своей Есенин,

Благочестивый русский хулиган…

1925

 

ЖЕРОМСКИЙ

 

Он понял жизнь и проклял жизнь, поняв.

Людские души напоил полынью.

Он постоянно радость вел к унынью

И, утвердив отчаянье, был прав.

Безгрешных всех преследует удав.

Мы видим в небе синеву пустынью.

Земля разделена с небесной синью

Преградами невидимых застав.

О, как же жить, как жить на этом свете,

Когда невинные – душою дети -

Обречены скитаться в нищете!

И нет надежд. И быть надежд не может

Здесь, на земле, где смертных ужас гложет,-

Нам говорил Жеромский о тщете.

1926

 

ЗOЩЕHKO

 

– Так вот как вы лопочете? Ага!-

Подумал он незлобиво-лукаво.

И улыбнулась думе этой слава,

И вздор потек, теряя берега.

Заныла чепуховая пурга,-

Завыражался гражданин шершаво,

И вся косноязычная держава

Вонзилась в слух, как в рыбу – острога.

Неизлечимо-глупый и ничтожный,

Возможный обыватель невозможный,

Ты жалок и в нелепости смешон!

Болтливый, вездесущий и повсюдный,

Слоняешься в толпе ты многолюдной,

Где все мужья своих достойны жен.

l927

 

ВЯЧЕСЛАВ ИВАНОВ

 

По кормчим звездам плыл суровый бриг

На поиски угаснувшей Эллады.

Во тьму вперял безжизненные взгляды

Сидевший у руля немой старик.

Ни хоры бурь, ни чаек скудный крик,

Ни стрекотанье ветреной цикады,

Ничто не принесло ему услады:

В своей мечте он навсегда поник.

В безумье тщетном обрести былое

Умершее, в живущем видя злое,

Препятствовавшее венчать венцом

Ему объявшие его химеры,

Бросая морю перлы в дар без меры,

Плыл рулевой, рожденный мертвецом.

1926

 

ГЕОРГИЙ ИВАНОВ

 

Во дни военно-школьничьих погон

Уже он был двуликим и двуличным:

Большим льстецом и другом невеличным,

Коварный паж и верный эпигон.

Что значит бессердечному закон

Любви, пшютам несвойственный столичным,

Кому в душе казался всеприличным

Воспетый класса третьего вагон.

А если так – все ясно остальное.

Перо же, на котором вдосталь гноя,

Обмокнуто не в собственную кровь.

И жаждет чувств чужих, как рыбарь – клева;

Он выглядит “вполне под Гумилева”,

Что попадает в глаз, минуя бровь…

1926. Valaste

 

ИНБЕР

 

Влюбилась как-то Роза в Соловья:

Не в птицу роза – девушка в портного,

И вот в давно обычном что-то ново,

Какая-то остринка в нем своя…

Мы в некотором роде кумовья:

Крестили вместе мальчика льняного -

Его зовут Капризом. В нем родного -

Для вас достаточно, сказал бы я.

В писательнице четко сочетались

Легчайший юмор, вдумчивый анализ,

Кокетливость, печаль и острый ум.

И грация вплелась в талант игриво.

Вот женщина, в которой сердце живо

И опьяняет вкрадчиво, как “мумм”.

1927

 

КЕЛЛЕРМАН

 

Материалистический туннель

Ведет нежданно в край Святого Духа,

Над чем хохочет ублажитель брюха -

Цивилизации полишинель.

Хам-нувориш, цедя Мускат-Люнель,

Твердит вселенной: “Покорись, старуха:

Тебя моею сделала разруха,-

Так сбрось капота ветхую фланель…”

Но в дни, когда любовь идет по таксе,

Еще не умер рыцарь духа, Аксель,

Чьей жизни целью – чувство к Ингеборг.

И цело завещанье Михаила

С пророчеством всему, что было хило,

Любви вселенческой познать восторг!

1926

 

О. КИПЛИНГ

 

Звериное… Зуб острый. Быстрый взгляд.

Решительность. Отчаянность. Отвага.

Борьба за жизнь – девиз кровавый флага.

Ползут. Грызутся. Скачут. И палят.

Идиллии он вовсе невпопад:

Уж слишком в нем кричат инстинкты мага.

Пестрит пантера в зарослях оврага.

Ревет медведь, озлясь на водопад.

Рисует он художников ли, юнг ли,

Зовет с собой в пустыни или джунгли,

Везде и всюду – дым, биенье, бег.

Забыть ли нам (о нет, мы не забудем!),

Чем родственен звероподобным людям

Приявший душу зверя человек…

1926

 

КОЛЬЦОВ

 

Его устами русский пел народ,

Что в разудалости веселой пляса,

Beк горести для радостного часа

Позабывая, шутит и поет.

От непосильных изнурен забот,

Чахоточный, от всей души пел прасол,

И эту песнь подхватывала масса,

Себя в ней слушая из рода в род.

В его лице черты родного края.

Он оттого ушел, не умирая,

Что, может быть, и не было его

Как личности: страна в нем совместила

Все, чем дышала, все, о чем грустила,

Неумертвимая, как божество.

1925

 

КОНАН ДОЙЛЬ

 

Кумир сопливого ученика,

Банкира, сыщика и хулигана,

Он чтим и на Камчатке, и в Лугано,

Плод с запахом навозным парника.

Помилуй Бог меня от дневника,

Где детективы в фабуле романа

О преступленьях повествуют рьяно,

В них видя нечто вроде пикника…

“Он учит хладнокровью, сметке, риску,

А потому хвала и слава сыску!” -

Воскликнул бы любитель кровопийц,

Меня всегда мутило от которых…

Не ужас ли, что землю кроет ворох

Убийственных романов про убийц?

1926

 

КУЗМИН

 

В утонченных до плоскости стихах -

Как бы хроническая инфлуэнца.

В лице все очертанья вырожденца.

Страсть к отрокам взлелеяна в мечтах.

Запутавшись в эстетности сетях,

Не без удач выкидывал коленца,

А у него была душа младенца,

Что в глиняных зачахла голубках.

Он жалобен, он жалостлив и жалок.

Но отчего от всех его фиалок

И пошлых роз волнует аромат?

Не оттого ль, что у него, позера,

Грустят глаза – осенние озера,-

Что он, – и блудный, – все же Божий брат?…

1926

 

КУПРИН

 

Писатель балаклавских рыбаков,

Друг тишины, уюта, моря, селец,

Тенистой Гатчины домовладелец,

Он мил нам простотой сердечных слов…

Песнь пенилась сиреневых садов -

Пел соловей, весенний звонкотрелец,

И, внемля ей, из армии пришелец

В душе убийц к любви расслышал зов…

Он рассмотрел вселенность в деревеньке,

Он вынес оправданье падшей Женьке,

Живую душу отыскал в коне…

И чином офицер, душою инок,

Он смело вызывал на поединок

Всех тех, кто жить мешал его стране.

1925

 

ЛЕРМОНТОВ

 

Над Грузией витает скорбный дух -

Невозмутимых гор мятежный Демон,

Чей лик прекрасен, чья душа – поэма,

Чье имя очаровывает слух.

В крылатости он, как ущелье, глух

К людским скорбям, на них взирая немо.

Прикрыв глаза крылом, как из-под шлема,

Он в девушках прочувствует старух.

Он в свадьбе видит похороны. В свете

Находит тьму. Резвящиеся дети

Убийцами мерещатся ему.

Постигший ужас предопределенья,

Цветущее он проклинает тленье,

Не разрешив безумствовать уму.

1926

 

МИРРА ЛОХВИЦКАЯ

 

Я чувствую, как музыкою дальней

В мой лиственный повеяло уют.

Что это там? – фиалки ли цветут?

Поколебался стих ли музыкальный?

Цвет опадает яблони венчальной.

В гробу стеклянном спящую несут.

Как мало было пробыто минут

Здесь, на земле, прекрасной и печальной!

Она ушла в лазурь сквозных долин,

Где ждал ее мечтанный Ванделин,

Кто человеческой не принял плоти,

Кто был ей верен многие века,

Кто звал ее вселиться в облака,

Истаясь обреченные в полете…

1926

 

ЛЕСКОВ

 

Ее низы – изморина и затерть.

Российский бабеизм – ее верхи.

Повсюду ничевошные грехи.

Осмеркло все: дворец и церкви паперть.

Лжет, как историк, даже снега скатерть:

Истает он, и обнажатся мхи,

И заструят цветы свои духи,

Придет весна, светла как божья матерь,

И повелит держать пасхальный звон,

И выйдет, как священник на амвон,

Писатель, в справедливости суровый,

И скажет он: “Обжора Шерамур,

В больной отчизне дураков и дур

Ты самый честный, нежный и здоровый”.

1927

 

МЕТЕРЛИНК

 

В земных телах подземная душа,

В своем же доме все они не дома,

Тревожит их планет других истома.

Дышать им нечем: дышат не дыша.

Луч солнечный – угрозней палаша

В глубоком преломленье водоема.

Жизнь на Юпитере кому знакома,

Что жизнь земных дворцов и шалаша?

Они глухие здесь, они слепые -

Все умирающие неживые,

Как с белыми ресницами Малэн.

Но зрячи в слепоте и тонкосухи

Глухонемые к трепетанью мухи,-

Как и они, – попавшей в липкий плен.

1926

 

МАЙН РИД

 

Я знаю, в детстве увлекались вы

Страной, где тлеет кратера воронка,

Где от любви исходит квартеронка

И скачут всадники без головы.

Где из высокой – в рост людской – травы

Следит команч, татуирован тонко,

За играми на солнышке тигренка,

И вдруг – свистящий промельк тетивы.

О той стране, где в грезах вы гостили

И о которой в снах своих грустили,

Красноречиво с вами говорит

Вождь светлых душ, в чьем красочном колчане

Таланта стрелы, скромный англичанин,

Друг юношества, капитан Майн Рид.

1925

 

МАРГЕРИТ

 

Стыдом и гневом грудь моя горит,

Когда себя не видя в мальчуганке,

Морализирующие поганки

Грязь льют на имя – “Виктор Маргерит”.

От гнева и немой заговорит,

Когда амфоры превратив в лоханки,

Бездушье безразличной элегантки

Грязнит вино помоями корыт…

Что ж, торжествуйте, хамы-нувориши,

Кто подлостью набил дома под крыши,

Чей мозг не более, чем камамбер…

“Вселенная в границах. Беспредельна

Одна лишь глупость человечья”,– дельно

Уже давно сказал Густав Флобер.

1926

 

МАЯКОВСКИЙ

 

Саженным – в нем посаженным – стихам

Сбыт находя в бродяжьем околотке,

Где делает бездарь из них колодки,

В господском смысле он, конечно, хам.

Поет он гимны всем семи грехам,

Непревзойденный в митинговой глотке.

Историков о нем тоскуют плетки

Пройтись по всем стихозопотрохам…

В иных условиях и сам, пожалуй,

Он стал иным, детина этот шалый,

Кощунник, шут и пресненский апаш:

В нем слишком много удали и мощи,

Какой полны издревле наши рощи,

Уж слишком он весь русский, слишком наш!

1926

 

МОПАССАН 1

 

Трагичный юморист, юмористичный трагик,

Лукавый гуманист, гуманный ловелас,

На Францию смотря прищуром зорких глаз,

Он тек по ней, как ключ – в одебренном овраге.

Входил ли в форт Beaumonde[58] пред ним

спускались флаги.

Спускался ли в Разврат – дышал как водолаз,

Смотрел, шутил, вздыхал и после вел рассказ

Словами между букв, пером не по бумаге.

Маркиза ль, нищая, кокотка ль, буржуа,-

Но женщина его пленительно свежа,

Незримой, изнутри, лазорью осиянна…

Художник-ювелир сердец и тела дам,

Садовник девьих грез, он зрил в шантане храм,

И в этом – творчество Гюи де Мопассана.

Апрель 1912

Петербург

 

МОПАССАН 2

 

Все, что на паруснике “Bel-ami”[59]

Продумал он о людях непреложно:

Людьми не возмущаться невозможно,

Кто знал зверей, зовущихся людьми.

Понять способный суть войны, пойми:

В ее обожествленье все безбожно,

Как и в ее величье все ничтожно,

Как в чести здесь – в бесчестье для семьи…

Все на земле – с землею соразмерно:

Непривлекательна земная скверна,

И преходяща дней земных гряда.

Семь муз земных – лишь семеро уродов…

Для всех времен, как и для всех народов,

Одно есть постоянство: Никогда.

1926

 

НАДСОН

 

Любовью к ближним щедро оделен,

Застенчивый, больной, несчастный лично,

Без голоса он вздумал петь публично,

Хвалой толпы бесслухой окрылен.

Он за глагол глаголов награжден

При жизни был. Стих плакал паралично.

Все в этой славе было неприлично:

Хвала глупцов и книги льнущей лен…

Неопытная в стиле юнокудрость,

Идейную в нем отыскала мудрость,

Его своим поэтом нарекла.

И умер Надсон, сам того не зная,

Что за алмазы приняла родная

Страна его изделья из стекла…

1926

 

НЕКРАСОВ

 

Блажен, кто рыцарем хотя на час

Сумел быть в злую, рабскую эпоху,

Кто к братнему прислушивался вздоху

И, пламенея верой, не погас.

Чей хроменький взъерошенный Пегас

Для Сивки скудную оставил кроху

Овса, когда седок к царю Гороху

Плелся поведать горестный рассказ…

А этот царь – Общественное Мненье,-

В нем видя обладателя именья

И барственных забавника охот,

Тоску певца причислил к лицемерью;

Так перед плотно запертою дверью

Рыдал Некрасов, русский Дон Кихот.

1925

 

НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО

 

Его возжег огнистый Дагестан

И Грузия, жемчужина Кавказа.

Ему дан дар цветистого рассказа,

Воображенья лебедь с детства дан.

Ни перед кем свой моложавый стан

Он не склонял. Не закрывая глаза,

Он в битвы шел, исполненный экстаза,

Но человека чтил всех в мире стран.

Скиталец по векам, свободы друг,

Он север ощущает, как и юг,

И двести книг создав, он сам не книжник.

Он – наш Жюль Верн, он – истинный поэт.

И, юноша восьмидесяти лет,

Он – Генерала Белого сподвижник.

1925

 

ОДОЕВЦЕВА

 

Все у нее прелестно – даже “ну”

Извозчичье, с чем несовместна прелесть…

Нежданнее, чем листопад в апреле,

Стих, в ней открывший жуткую жену…

Серпом небрежности я не сожну

Посевов, что взошли на акварели…

Смущают иронические трели

Насторожившуюся вышину.

Прелестна дружба с жуткими котами,-

Что изредка к лицу неглупой даме,-

Кому в самом раю разрешено

Прогуливаться запросто, в побывку

Свою в раю вносящей тонкий привкус

Острот, каких эдему не дано…

1926

 

ЭЛИЗА ОЖЕШКО

 

Отпенился фруктовый сад. И рьян

Луч солнечный, встревожив ароматы.

Незримая душа струится мяты,

И с ней сливает струйку валерьян.

Заполонил бушующий бурьян

Куртины роз. Гортензии изъяты.

Крокетусы запущенно-лохматы.

Глядит на голубой цикорий Ян.

И голубеет в пахаре преданье

О тезке-предке, выбравшем заданье:

Мечту труда увидеть наяву.

“Рви лебеду – и там, где было немо,

Жизнь зазвенит”,– подбадривает Неман,

Любовно омывающий Литву.

1926

 

ОФФЕНБАХ

 

Трагические сказки! Их лишь три.

Во всех мечта и колдовство фантазий,

Во всех любовь, во всех душа в экстазе,

И всюду смерть, куда ни посмотри.

О сказочные звуки, где внутри

Тщета любви и нежность в каждой фразе…

Какая скорбь почти в святом рассказе!

О, Время! ты глаз Памяти не три.

Пусть сон мотивов, сказочно-тревожных,

Мне сердца чуть не рвущих, невозможных

В уловленной возможности своей,-

Пусть этот сон всю жизнь мою мне снится,

Дабы иным ему не замениться,-

Сон музыки, которой нет больней!

1921

 

О. РЕЙМОНТ

 

Сама земля – любовница ему,

Заласканная пламенно и нежно.

Он верит в человечество надежно

И человеку нужен потому.

Я целиком всего его приму

За то, что блещет солнце безмятежно

С его страниц, и сладко, и элежно

Щебечущих и сердцу, и уму.

В кромешной тьме он радугу гармоний

Расцвечивал. Он мог в кровавом стоне

Расслышать радость. В сердце мужика -

Завистливом, себялюбивом, грубом -

Добро и честность отыскав, с сугубым

Восторгом пел. И это – на века.

1926

 

РЕМАРК

 

Он, как Евангелье, необходим

И, как насущность, он евангеличен.

Тем отличителен, что он отличен

От славословящих огонь и дым.

Пусть не художник он, но, раз своим

Пером способен быть междуязычен

И необычным, будучи обычен,

Нас волновать, преклонимся пред ним.

Покуда Конторек – заметь, историк!-

Городит чушь, наш жребий будет горек,

И нам сужден в удел вороний карк.

Я требую, чтоб дети с первой парты

Усвоили, что для вселенской карты

Священно имя скромное – Ремарк.

Toila

21 янв. 1933

 

РИМСКИЙ-КОРСАКОВ

 

Мы любим с детства ночь под Рождество,

Когда бормочет о царе Салтане

И о невесте царской няня Тане,

Ушедшей в майской ночи волшебство.

Дивчата с парубками, в колдовс. тво

Вовлечены, гуторят на поляне,

Как пел Садко в глубоком океане,

Пленен морским царем, пленив его.

К ним выйдя в эту пору, ты увидишь

Сервилию, невидимый град Китеж,

Кащея, Золотого петушка…

Взгрустйется о Снегурочке. Сев в санки,

О Младе вспомнив, ставши к Псковитянке

Искать путей, не сыщешь ни вершка…

1926

 

РОЛЛАН

 

Чистейший свет струится из кустов

Пред домиком в Вильневе под Лозанной,

Свет излучающий и осиянный,

Каким всю жизнь светился Жан-Кристоф.

О, этот свет! В нем аромат цветов!

Свободу духа встретил он “Осанной”!

Свободы царь, свободы раб, внестанный

Мятеж души воспеть всегда готов.

Быть на земле нетрудно одиноким

Лишь тем, кто подвигом горит высоким,

Кто заключил в душе своей миры,

Кому насилья демон ненавистен,

Кто ищет в жизни истину из истин,

Вдыхая холод с солнечной горы.

1926

 

РОМАНОВ

 

В нем есть от Гамсуна, и нежный весь такой он:

Любивший женщину привык ценить тщету.

В нем тяга к сонному осеннему листу,

В своих тревожностях он ласково спокоен.

Как мудро и печально он настроен!

В нем то прелестное, что я всем сердцем чту.

Он обречен улавливать мечту.

В мгновенных промельках, и тем он ближе вдвое.

Здесь имя царское воистину звучит

По-царски. От него идут лучи

Такие мягкие, такие золотые.

Наипленительнейший он из молодых

И драгоценнейший. О, милая Россия,

Ты все еще жива в писателях своих!

1927

 

РОССИНИ

 

Отдохновенье мозгу и душе

Для девушек и правнуков поныне:

Оркестровать улыбку Бомарше

Мог только он, Эоловый Россини.

Глаза его мелодий ярко-сини,

А их язык понятен в шалаше.

Пусть первенство мотивовых клише

И графу Альмавиве, и Розине.

Миг музыки переживет века,

Когда его природа глубока,-

Эпиталамы или панихиды.

Россини – это вкрадчивый апрель,

Идиллия селян “Вильгельма Телль”,

Кокетливая трель “Семирамиды”.

1917

 

РОСТАН

 

Убожество действительных принцесс

Не требует словесного сраженья:

Оно роскошно. Но воображенья

Принцессу чту за чудо из чудес!

И кто из нас отъюнил юность без

Обескураживающего жженья

Крови, вспененной в жилах от броженья,

Вмещая в землю нечто от небес?

Кто из живущих не был Шантеклером,

Сумевшим в оперении беспером

Себе восход светила приписать?

Кто из жрецов поэзии – и прозы!-

Не сотворил в себе Принцессы Грезы,

О ком вздохнуть, – и на глазах роса?…

1926

 

САДОВНИКОВ

 

Как смеет быть такой поэт забыт,

Кто в русских красках столь разнообразен,

В чьих песнях обессмертен Стенька Разин

И выявлен невольниц волжских быт.

Моря на паруса судов зыбит,

До красоты в разгуле безобразен,

Плывет Степан и, чувствуя, что сглазен

Святой разбой, он гневом весь кипит…

О, не умолкнет песнь о Стеньке долго,

Пока не высохнет до капли Волга,-

Но автора родной не вспомнит край…

“Прощай, страна, река и в поле колос,

Прощай меня”,– его я слышу голос…

– Нет, ты, поэт, страну свою прощай!

1926

 

САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН

 

Не жутко ли, – среди губернских дур

И дураков, туземцев Пошехонья,

Застывших в вечной стадии просонья,

Живуч неумертвимый помпадур?

Неблагозвучьем звучен трубадур,

Чей голос, сотрясая беззаконье,

Вещал в стране бесплодье похоронье,

Чей смысл тяжел, язвителен и хмур.

Гниет, смердит от движущихся трупов

Неразрушимый вечно город Глупов -

Прорусенный, повсюдный, озорной.

Иудушки из каждой лезут щели.

Страну одолевают. Одолели.

И нет надежд. И где удел иной?

1926

 

СОЛОГУБ

 

Неумолимо солнце, как дракон.

Животворящие лучи смертельны.

Что ж, что поля ржаны и коростельны?-

Снег выпадет. Вот солнечный закон.

Поэт постиг его, и знает он,

Что наши дни до ужаса предельны,

Что нежностью мучительною хмельны

Земная радость краткая и стон.

Как дряхлый триолет им омоложен!

Как мягко вынут из глубоких ножен

Узором яда затканный клинок!

И не трагично ль утомленным векам

Смежиться перед хамствующим веком,

Что мелким бесом вертится у ног?…

1926

 

СТАНЮКОВИЧ

 

Они умеют с бурею бороться,

Влюбленные в морской ультрамарин,

Будь то изнеженный гардемарин

Иль, с сиплым басом, грубый, пьяный боцман.

Им глубь морей – не то же ль, что колодца

Глубь для крестьян? Пусть койки без перин,-

Их в каждом порте ждет восторг “смотрин”,

Им без хлопот туземка отдается…

Они плывут от гавани и – до,

Где офицеры подзовут ландо,

И на кривых ногах пойдут матросы

Искать в тавернах женщин и вина -

В немудрых радостях земного дна

Об океанском дне залить вопросы…

1926

 

ИГОРЬ-СЕВЕРЯНИН

 

Он тем хорош, что он совсем не то,

Что думает о нем толпа пустая,

Стихов принципиально не читая,

Раз нет в них ананасов и авто,

Фокстротт, кинематограф и лото -

Вот, вот куда людская мчится стая!

А между тем душа его простая,

Как день весны. Но это знает кто?

Благословляя мир, проклятье войнам

Он шлет в стихе, признания достойном,

Слегка скорбя, подчас слегка шутя

Над вечно первенствующей планетой…

Он – в каждой песне, им от сердца спетой,-

Иронизирующее дитя.

1926

 

КАРОЛИНА ПАВЛОВА

 

“В пример развенчан Божьим Рим судом

Вам, мира многогранные владыки.

Земля и Небо, отвращая лики,

Проходят, новый обреча Содом”.

Так возвещала Павлова о том,

Что наболело в сердце горемыки,

И те, кто духом горни и велики,

Почли ее стихов ключистый том.

И вся она, с несбывшеюся славой -

Неаполь, город, вымощенный лавой -

Застывшими отбросами горы.

Вселенен лик ее Маркиза Позы,

Вошедшего в девические грезы,

Ей стих сберегшего до сей поры…

1926

 

ПАСТЕРНАК

 

Когда в поэты тщится Пастернак,

Разумничает Недоразуменье.

Мое о нем ему нелестно мненье:

Не отношусь к нему совсем никак.

Им восторгаются – плачевный знак.

Но я не прихожу в недоуменье:

Чем бестолковее стихотворенье,

Тем глубже смысл находит в нем простак.

Безглавых тщательноголовый пастырь

Усердно подновляет гниль и застарь

И бестолочь выделывает. Глядь,

Состряпанное потною бездарью

Пронзает в мозг Ивана или Марью,

За гения принявших заурядь.

1928. 29 – III

 

ПОТЕМКИН

 

Его я встретил раза два в гостиной

У Сологуба в грешный год войны,

Когда мы были пьяны и гнойны

Своей опустошенностью гордынной…

Американцем он казался: длинный,

Проборчатый – как янки быть должны -

В сопровождении своей жены -

Красавицы воистину картинной.

О чем он пел? Кому он отдал рань

Своей души? Простецкая герань

К цветам принадлежит, что ни скажите…

Над пошлостью житейскою труня,

Незлобивость и скромность сохраня,

Посильно он рассказывал о быте…

1926

 

ПРУТКОВ

 

Как плесень на поверхности прудков,

Возник – он мог возникнуть лишь в России -

Триликий бард, в своей нелепой силе

Не знающий соперников, Прутков.

Быть может, порождение глотков

Струй виноградных, – предков не спросили,-

Гимнастика ль умов, но – кто спесивей

Витиеватого из простаков?

Он, не родясь, и умереть не может.

Бессмертное небытие тревожит:

Что, если он стране необходим?

Что, если в нежити его живучей

Она, как в зеркале, находит случай

Узреть себя со всем житьем своим?…

1927

 

ПУШКИН

 

Есть имена как солнце! Имена -

Как музыка! Как яблоня в расцвете!

Я говорю о Пушкине: поэте,

Действительном в любые времена!

Но понимает ли моя страна -

Все эти старцы, юноши и дети,-

Как затруднительно сказать в сонете

О том, кем вся душа моя полна?

Его хвалить! – пугаюсь повторений…

Могу ли запах передать сирени?

Mory ль рукою облачко поймать?

Убив его, кому все наши вздохи,

Дантес убил мысль русскую эпохи,

И это следовало бы понять…

1926

 

ПШИБЫШЕВСКИЙ

 

Свершает он, подвластный Сатане,

Строй черных месс запретным обаяньям.

Он одиночным вверился скитаньям,

Его сопровождает черный снег.

Мысль видит избавленье в смертном сне

Своим мучительным воспоминаньям,

И всей земле с ее непониманьем

Начертан им девиз надменный: “Вне”.

В час чуда город мертвых аметисты

Прольет из глаз. Раскаяньем пречисты,

Для вечной сказки все сыны земли

Во имя счастья оросят слезою

Свои глаза. Но Каина стезею

Идущий не поверит им вдали…

1926

 

ТАГОР

 

За синим кружевным массивом гор,

Где омывает ноги Ганг у йога,

Где вавилонская чужда тревога

Блаженной умудренности озер,

Где благостен животворящий взор

Факиров, аскетически и строго

Ведущих жизнь – отчизна полубога

Под именем Рабиндранат Тагор.

Он – Простота, а в ней – душа вселенной.

Знай, европейских предрассудков пленный:

Твой ложен путь, проложенный в тщете.

Услады ложны. Ложны мысли. Ложны

Дела твои. Внемли, что полубожный

Твердит поэт, чье сердце – в простоте.

1927

 

МАРК ТВЕН

 

На Самуэле Клеменсе был грим,

Как на шуте, комического дара

Дремала в нем волнующая чара,

Но до поры он миром не был зрим.

Путь к славе расстилался перед ним,

Уже звучать готовилась фанфара:

“Ты смеха царь, так вот тебе тиара,-

Бери победоносный псевдоним!”

Я не решился бы держать пари,

Что вы не знали Финна Гекльберри,

Что не пленял вас в юности Том Сойер,

Что чуть не выливалась кровь из вен,

Кто б ни были вы – индус, швед иль боэр,-

Когда вас обвораживал Марк Твен!

1925

 

О. АЛЕКСЕЙ К. ТОЛСТОЙ

 

Языческие времена Днепра,

Обряд жрецов Перуну и Яриле,

Воспламенив, поэта покорили,

Как и Ивана Грозного пора.

Их воскрешал нажим его пера:

Являемы для взоров наших были

Высокопоэтические были,

Где бились души чище серебра…

А как природу пела эта лира!

А как смертельно жалила сатира!

Как добродушный юмор величав!

Гордясь своею родиной, Россией,

Дыша императрицею Марией,

Он пел любовь, взаимности не ждав.

1925

 

АЛЕКСЕЙ Н. ТОЛСТОЙ

 

В своих привычках барин, рыболов,

Друг, семьянин, хозяин хлебосольный,

Он любит жить в Москве первопрестольной,

Вникая в речь ее колоколов.

Без голосистых чувств, без чутких слов

Своей злодольной родины раздольной,

В самом своем кощунстве богомольной,

Ни душ, ни рыб не мил ему улов…

Измученный в хождениях по мукам,

Предел обретший беженским докукам,

Не очень забираясь в облака,

Смотря на жизнь, как просто. на ракиту

Бесхитростно прекрасную, Никиту

Отец не променяет на века…

1925

 

ЛЕВ ТОЛСТОЙ

 

Он жил в Утопии. Меж тем в Москве

И в целом мире, склонные к причуде,

Забыв об этом, ждали, что все люди

Должны пребыть в таком же волшебстве.

И силились, с сумбуром в голове,

Под грохоты убийственных орудий,

К нему взнести умы свои и груди,

Бескрылые в толстовской синеве…

Солдат, священник, вождь, рабочий, пьяный

Скитались перед Ясною Поляной,

Измученные в блуде и во зле.

К ним выходило старческое тело,

Утешить и помочь им всем хотело

И – не могло: дух не был на земле…

Ноябрь 1925

 

ТОМА

 

Его мотив – для сердца амулет,

А мой сонет – его челу корона.

Поют шаги: Офелия, Гамлет,

Вильгельм, Реймонт, Филина и Миньона.

И тени их баюкают мой сон

В ночь летнюю, колдуя мозг певучий.

Им флейтой сердце трелит в унисон,

Лия лучи сверкающих созвучий.

Слух пьет узор нюансов увертюр,

Крыла ажурной грацией амур

Колышет грудь кокетливой Филины.

А вот страна, где звонок аромат,

Где персики влюбляются в гранат,

Где взоры женщин сочны, как маслины.

1912

 

ТУМАНСКИЙ

 

Хотя бы одному стихотворенью

Жизнь вечную сумевший дать поэт

Хранит в груди божественный секрет:

Обвеевать росистою сиренью.

Что из того, что склонны к засоренью

Своих томов мы вздором юных лет!

Сумей найти строфу, где сора нет,

Где стих зовет ползучих к воспаренью!

Восторга слезы – как весенний дождь!

Освобожденная певица рощ

Молилась за поэта не напрасно:

Молитве птичьей вняли небеса,-

Любим поэт, кто строки набросал,

Звучащие воистину прекрасно!

1926

 

ТУРГЕНЕВ

 

Седой колосс, усталый, старый лев

С глазами умирающей газели,

Он гордый дух,[60] над ним всю жизнь висели

Утесы бед и смерть, оскалив зев…

Как внятен женских русских душ напев

Ему в его трагичной карусели

От Франции и до страны метели,

Где тлел к нему неправый, мелкий гнев…

Его натуре хрупкой однолюба,

Кому претило все, что в жизни грубо,

Верна любовь к певунье, в чье гнездо

Он впущен был, и – горькая победа,-

Ему давала в роли Людоеда

Тургеневу! – Полина Виардо…

1925

 

ТЮТЧЕВ

 

Мечта природы, мыслящий тростник,

Влюбленный раб роскошной малярии,

В душе скрывающий миры немые,

Неясный сердцу ближнего, поник.

Вечерний день осуеверил лик,

В любви последней чувства есть такие,

Блаженно безнадежные. Россия

Постигла их. И Тютчев их постиг.

Не угасив под тлеющей фатою

Огонь поэтов, вся светясь мечтою,

И трепеща любви, и побледнев,

В молчанье зрит страна долготерпенья,

Как омывает сорные селенья

Громокипящим Гебы кубком гнев.

1926

 

ТЭФФИ

 

С Иронии, презрительной звезды,

К земле слетела семенем сирени

И зацвела, фатой своих курений

Обволокнув умершие пруды.

Людские грезы, мысли и труды -

Шатучие в земном удушье тени -

Вдруг ожили в приливе дуновений

Цветов, заполонивших все сады.

О, в этом запахе инопланетном

Зачахнут в увяданье незаметном

Земная пошлость, глупость и грехи.

Сирень с Иронии, внеся расстройство

В жизнь, обнаружила благое свойство:

Отнять у жизни запах чепухи…

1925

 

УАЙЛЬД

 

Его душа – заплеванный Грааль,

Его уста – орозненная язва…

Так: ядосмех сменяла скорби спазма,

Без слез рыдал иронящий Уайльд.

У знатных дам, смакуя Ривезальд,

Он ощущал, как едкая миазма

Щекочет мозг, – щемящего сарказма

Змея ползла в сигарную вуаль…

Вселенец, заключенный в смокинг денди,

Он тропик перенес на вечный ледник,-

И солнечна была его тоска!

Палач-эстет и фанатичный патер,

По лабиринту шхер к морям фарватер,

За Красоту покаранный Оскар.

С.-Петербург

1911

(acco-сонет)

 

УИТМЕН

 

“О, тени тень, всесильный человек,

Проспавший самого себя, я знаю:

Премудрость скрыта, равная Синаю,

В твоей златовенчанной голове.

Кто б ни был ты, привет твоей листве,

Снежинкам, ручейкам, цветам и маю,

Я человечество воспринимаю,

Бессмертье видя в бренном естестве”.

Так говорит поэт страны рассудка,

Кому казалась домом проститутка,

Мертвецкой страсти и дворцом греха,

Кто видел в девке, смертью распростертой,

Громадный дом, уже при жизни мертвый,

Где тел мужских кипели вороха…

1926

 

ФЕТ

 

Эпоха робкого дыханья… Где

Твое очарованье? Где твой шепот?

Практичность производит в легких опыт,

Что вздох стал наглым, современным-де…

И вот взамен дыханья – храп везде.

Взамен стихов – косноязычный лопот.

Всех соловьев практичная Европа

Дожаривает на сковороде…

Теперь – природы праздный соглядатай -

О чем бы написал под жуткой датой

Росистым, перламутровым стихом?

В век, деловой красою безобразный,

Он был бы не у дел, помещик праздный,

Свиставший тунеядным соловьем…

1926

 

ФОФАНОВ

 

Большой талант дала ему судьба,

В нем совместив поэта и пророка.

Но властью виноградного порока

Царь превращен в безвольного раба.

Подслушала убогая изба

Немало тем, увянувших до срока.

Он обезвремен был по воле рока,

Его направившего в погреба.

Когда весною – в божьи именины,-

Вдыхая запахи озерной тины,

Опустошенный, влекся в Приорат,

Он, суеверно в сумерки влюбленный,

Вином и вдохновеньем распаленный,

Вливал в стихи свой скорбный виноград…

1926

 

ЦВЕТАЕВА

 

Блондинка с папироскою, в зеленом,

Беспочвенных безбожников божок,

Гремит в стихах про волжский бережок,

О в персиянку Разине влюбленном.

Пред слушателем, мощью изумленным,

То барабана дробный говорок,

То друга дева, свой свершая срок,

Сопернице вручает умиленной.

То вдруг поэт, храня серьезный вид,

Таким задорным вздором удивит,

Что в даме – жар и страха дрожь – во франте…

Какие там “свершенья” ни верши,

Мертвы стоячие часы души,

Не числящиеся в ее таланте…

1926

 

ЧАЙКОВСКИЙ

 

Прослышанье потусторонних звуков.

Безумье. Боль. Неврастения. Жуть.

Он разбудил звучащую в нас суть

И, показав, исчезнул, убаюкав.

Как жив он в нас, он будет жив для внуков,

Он, чьим мотивом можно бы вздохнуть.

Его забыть ли нам когда-нибудь,

Кто в сердце оживлял так много стуков?

И позабыть ли нам порыв простой,

Как на канавке Зимней в час пустой

Во встречу с Лизой верили упрямо?

И знали на Литейном особняк,

Где перед взорами ночных гуляк

Мелькала в окнах Пиковая Дама…

1926

 

ЧЕХОВ

 

Не знаю, как для англичан и чехов,

Но он отнюдь для русских не смешон,

Сверкающий, как искристый крюшон,

Печальным юмором серьезный Чехов.

Провинциалки, к цели не доехав,

Прошались с грезой. Смех их притушен.

И сквозь улыбку мукою прожжен

Удел людей разнообразных цехов.

Как и тогда, как много лет назад,

Благоухает наш вишневый сад,

Где чувства стали жертвой мелких чувствец…

Как подтвержденье жизненности тем -

Тем пошлости – доставлен был меж тем

Прах Чехова в вагоне из-под устриц…

1925

 

ЧИРИКОВ

 

Вот где окно, распахнутое в сад,

Где разговоры соловьиной трелью

С детьми Господь ведет, где труд безделью

Весны зеленому предаться рад.

Весенний луч всеоправданьем злат:

Он в схимническую лиется келью,

С пастушескою он дружит свирелью,

В паркетах отражается палат.

Не осудив, приять – завидный жребий!

Блажен земной, мечтающий о небе,

О души очищающем огне,

О – среди зверства жизни человечьей -

Чарующей, чудотворящей речи,

Как в вешний сад распахнутом окне!..

1926

 

ШЕКСПИР

 

Король, возвышенный страданьем, Лир

Обрел слова: “Нет в мире виноватых”.

Всегда рассветным не пребыть в закатах

И не устать их славить строю лир.

Но оттого не лучше бренный мир,

В каких бы взору ни был явлен датах.

В его обманах изнемог проклятых

Мучительно любивший жизнь Шекспир.

Проклятого не прокляв, веря глухо

В бессмертье человеческого духа,

Чем выше возлетел, тем глубже пасть

Был обречен, мифически нездешний,

Мудрец постиг, в истоме ночи вешней,

Что душу обессмерчивает страсть.

1927

 

ШМЕЛЕВ

 

Все уходило. Сам цветущий Крым

Уже задумывался об уходе.

В ошеломляемой людьми природе

Таилась жуть. Ставало все пустым.

И море посинелым и густым

Баском ворчало о людской свободе.

И солнце в безучастном небосводе

Светило умирающим живым.

Да, над людьми, в страданьях распростертых,

Глумливое светило солнце мертвых

В бессмысленно-живом своем огне,

Как злой дракон совсем из Сологуба,

И в смехе золотом все было грубо

Затем, что в каждом смерть была окне…

1927

 

ШОПЕН

 

Кто в кружева вспененные Шопена,

Благоуханные, не погружал

Своей души? Кто слаже не дрожал,

Когда кипит в отливе лунном пена?

Кто не склонял колени – и колена!-

Пред той, кто выглядит, как идеал,

Чей непостижный облик трепетал

В сетях его приманчивого плена?

То воздуха не самого ли вздох?

Из всех богов наибожайший бог -

Бог музыки – в его вселился opus,

Где все и вся почти из ничего,

Где все объемны промельки его,

Как на оси вращающийся глобус!

1926

 

ГЕОРГ ЭБЕРС

 

Его читатель оправдать злодея,

Как император Каракалла, рад,

В Александрию из Канопских врат

Входя в лучах Селены, холодея.

Не у него ль береза ждет Орфея,

Надев свой белый праздничный наряд,

И ламия с эмпузой вдоль оград

Скользят, Гекаты мрачным царством вея?

Изнежив ароматом древних стран,

Слепя сияньем первых христиан,

Прогнав тысячелетние туманы,

Он, точно маг, из праха нас вознес

К годам, где чудо деял, как Христос,

Премудрый Аполлоний из Тианы.

1926

 

О. ХРИСТО БОТЕВ

 

О многом мог бы рассказать Дунай:

Хотя б о том, как на пути к немецкой

Земле, австрийский пароход “Радецкий”

Был полонен одной из смелых стай.

Попробуй в простолюдине узнай

Борца за независимость, в чьей детской

Душе взметнулся пламень молодецкий:

Мечта поэта, крылья распластай!

Так из Румынии, страны напротив,

Водитель чет, отважный Христо Ботев,

Свою дружину сгрудил в Козлодуй,

И на Врачанском окружен Балкане

Турецкою ордой, на поле брани

Сражен, воззвал он к смерти: “Околдуй!”

София

25-ХII-1933

 

 

АДРИАТИКА

Лирика

 

АДРИАТИЧЕСКАЯ БИРЮЗА

 

Как обвораживает мне глаза

Адриатическая бирюза!

Облагораживает мне уста

Непререкаемая красота.

Обескураживает вышина,

От туч разглаживает лик луна.

И разгораживает небеса

Семисияющая полоса.

Обезображивает чары мест

Предсмертным кактусом взращенный шест.

Омузыкаливает мой слух,

Обеспечаливает мой дух.

Париж

25 февр. 1931 г.

 

ДРИНА

 

В. В. Берниковой  

 

О ядовито-яростно-зеленая,

Текущая среди отвесных скал,

Прозрачна ты, как девушка влюбленная,

И я тобою душу оплескал!

А эти скалы – голубые, сизые.

С лиловостью, с янтарностью, в дубах

С проржавленной листвой – бросают вызовы

Вам в городах, как в каменных гробах!

Ведь есть же мощь, почти невероятная,

Лишь в сновиденьях мыслимая мощь,

Взволновывающая и понятная,

И песенная, как весенний дождь!

Ведь есть же красота, еще не петая,

Способная дивить и восторгать,

Как эта Дрина, в малахит одетая,

Как этих скал застывшая пурга!

Босния. Горажда

15 янв. 1931 г.

 

ГОРНЫЙ САЛЮТ

 

Та-ра-ра-ррах! Та-ра-ра-ррах!

Нас встретила гроза в горах.

Смеялся молний Аметист

Под ливня звон, под ветра свист.

И с каждым километром тьма

Теплела, точно тон письма

Теплеет с каждою строкой,-

Письма к тому, кто будет твой.

Неудивительно: я вез

В край мандаринов и мимоз

Рябины с вереском привет,-

Привет от тех, кого здесь нет…

Я вез – и бережно вполне -

Адриатической волне

Привет от Балтики седой,-

Я этой вез привет от той.

Я Север пел, – не пел я Юг.

Но я поэт, природы друг,

И потому салют в горах:

Та-ра-ра-ррах! Та-ра-ра-ррах!

Дубровник (Рагуза)

Вилла “Флора мира”

18 янв. l931 г.

 

ЯНВАРЬ НА ЮГЕ

 

Л.Н. Бенцелевич  

 

Ты представь, снег разгребая на дворе:

Дозревают апельсины… в январе!

Здесь мимоза с розой запросто цветут.

Так и кажется – немые запоют!

А какая тут певучая теплынь!

Ты, печаль, от сердца хмурого отхлынь.

И смешит меня разлапанный такой,

Неуклюжий добрый кактус вековой.

Пальм захочешь – оглянись-ка и гляди:

Справа пальмы, слева, сзади, впереди!

И вот этой самой пишущей рукой

Апельсин могу сорвать – один, другой…

Ты, под чьей ногой скрипит парчовый снег,

Ты подумай-ка на миг о крае нег -

О Далмации, чей облик бирюзов,

И о жившей здесь когда-то Dame d'Azow.

И еще о том подумай-ка ты там,

Что свершенье предназначено мечтам,

И одна из них уже воплощена:

Адриатику я вижу из окна!

Дубровник (Рагуза)

Вилла “Флора мира”

18 янв. 1931 г.

 

ВОЗДУХ – РАДОСТЬ

 

М. А. Сливинской  

 

Это не веянье воздуха,

а дыханье Божества

В дни неземные, надземные

Божественного Рождества!

Воздух вздохнешь упояющий,-

разве ж где-то есть зима?

То, что зовется здесь воздухом -

радость яркая сама!

Море и небо столь синие,

розы алые в саду.

Через прозрачные пинии

Бога, кажется, найду,

Господи! Голубоватые

вижу брызги на весле.

Это же просто немыслимо:

неземное на Земле!

Дубровник (Рагуза)

Вилла “Флора мира”

24 дек. 1931 г.

 

РОЖДЕСТВО НА ЯДРАНЕ

 

А. В. Сливинскому  

 

Всего три слова: ночь под Рождество.

Казалось бы, вмещается в них много ль?

Но в них и Римский-Корсаков, и Гоголь,

И на земле небожной божество.

В них – снег хрустящий и голубоватый,

И безалаберных веселых ног

На нем следы у занесенной хаты,

И святочный девичий хохолок.

Но в них же и сиянье Вифлеема,

И перья пальм, и духота песка.

О сказка из трех слов! Ты всем близка.

И в этих трех словах твоих – поэма.

Мне выпало большое торжество:

Душой взлетя за все земные грани,

На далматинском радостном Ядране

Встречать святую ночь под Рождество.

Дубровник (Рагуза)

Вилла “Флора мира”

Ночь под Рождество 1931 г.

 

ПОЛДЕНЬ ПЕРВОГО ДНЯ

 

Е. И. Поповой-Каракаш  

 

Море оперного цвета

Шелковело вдалеке.

Роза жаждала расцвета,

Чтоб увясть в твоей руке.

Море было так небесно,

Небо – морево. Суда

В отдаленьи неизвестно

Шли откуда и куда.

И в глаза взглянула зорко

Встреченная на молу

Ласковая черногорка,

Проносившая смолу.

Было солнечно слепяще.

Вновь поэтом стал я весь.

Было так ненастояще,

Как бывает только здесь!

Дубровник (Рагуза)

Вилла “Флора мира”

25 дек. 1931 г.

 

ПРОГУЛКА ПО ДУБРОВНИКУ

 

Т. И. Хлытчиевой  

 

Шевролэ нас доставил в Дубравку на Пиле,

Где за столиком нас поджидал адмирал.

Мы у юной хорватки фиалок купили,

И у женского сердца букет отмирал…

Санто-Мариа влево, направо Лаврентий…

А Ядранского моря зеленая синь!

О каком еще можно мечтать монументе

В окружении тысячелетних святынь?

Мы бродили над морем в нагорном Градаце,

А потом на интимный спустились Страдун,

Где опять адмирал, с соблюденьем градаций,

Отголоски будил исторических струн.

Отдыхали на камне, горячем и мокром,

Под водою прозрачною видели дно.

И мечтали попасть на заманчивый Локрум

Да и с лодки кефаль половить заодно…

Под ногами песок соблазнительно хрупал

И советовал вкрадчиво жить налегке…

И куда б мы ни шли, виллы Цимдиня купол,

Цвета моря и неба, синел вдалеке.

Мы, казалось, в причудливом жили капризе,

В сновиденьи надуманном и непростом.

И так странно угадывать было Бриндизи

Там за морем, на юге, в просторе пустом…

Toila

4 июня 1931 г.

 

КОНАВЛЯНКИ

 

Уже автобус на Конавлю

Готов уйти. У кабачка

Я с конавлянками лукавлю,

Смотрящими исподтишка.

Они интеллигентнолицы,

Их волоса то смоль, то лен.

Не зря презрительный патриций

Был в их прабабушек влюблен!

Порабощен Наполеоном

И дав безбрачия обет,

Недаром к Чилипийским склонам

Послал он сына для побед…

Красавиц стройность не случайна,

Высокий рост и вся их стать:

На них веков почила тайна,

И им в наследственность – блистать.

От Ерцегнови до Изовиата

Ядран ядрен и осиян -

Республика аристократа -

Последними из могикан.

Toila

17 июля 1932 г.

 

ПЕРАСТ

 

Пересекаем бухту на пароме,

В автомобиле сидя. В глубине

Белеет город. Пусто в каждом доме.

Безлюдье в золотистой белизне.

Пераст! Пераст! Что видишь ты во сне?

Сна твоего не видно нам в бинокли.

Покинутость, заброшенность везде.

И остров твой – припомнился мне Беклин -

Мертвяще мрачен в бухтовой воде.

Пераст! Пераст! Где жизнь былая? где?

Где век, когда ты был гнездом пиратов,

Певец, любовник, воин, оргиаст?

Когда, сокровища в себе запрятав,

Окружных гор киркой тревожил пласт?

И вот – как нет тебя, Пераст, Пераст!

Toila

6 июня 1931 г.

 

ДВАДЦАТЬ BOCEMb

 

Мы взбираемся на Ловчен.

Мы бежим под облака.

Будь на поворотах ловче,

Руль держащая рука!

Сердце старое не старо,

Молодо хотя б на час:

У подножья гор Каттаро

Двадцать восемь встало раз!

Почему так много? – спросим.

На вопрос ответ один:

Потому что двадцать восемь,

Двадцать восемь серпантин!

Мы пьянеем, пламенеем

От развернутых картин.

Грандиозным вьются змеем

Двадцать восемь серпантин!

Адриатика под нами,

Мы уже в снегах вершин.

В тридцать километров знамя -

Двадцать восемь серпантин!

Дубровник (Рагуза)

Вилла “Флора мира”

20 янв. 1931 г.

 

ПОРТРЕТ ДАРИНКИ

 

Вас. Вит. Шульгину  

 

Я хожу по дворцу в Цетинье -

Невзыскательному дворцу,

И приводит меня уныние

К привлекательному лицу.

Красотою она не блещет,

Но есть что-то в ее глазах,

Что заставит забыть про вещи,

Воцарившиеся в дворцах.

Есть и грустное, и простое

В этом профиле. Вдумчив он.

В этом профиле есть такое,

Что о нем я увижу сон.

Гид назвал мне ее. Не надо!

Мне не имя – нужны глаза.

Я смотрю на деревья сада.

Я смотрю, и в глазах – слеза.

Цетинье. Черногория.

20 янв. 1931 г.

 

ПЕРЕВАЛ ЧЕРЕЗ ЛОВЧЕН

 

Час назад, в миндалями насыщенных сумерках,

Золотые лимоны, как дети луны.

А теперь, в легком заморозке, в лунных высверках

Колеи оснеженной, стал Ловчен уныл.

Мы уже на горе, на вершине двухтысячной,

Час назад, там, в Катарро, стояла весна.

А теперь, в горьковатом сиянии месячном,

Всех мехов своих выдвинули арсенал.

Мы нахохлились зябко, как сонные совушки,

И, должно быть, прохожим немного смешны:

Нам смеются вослед черногорские девушки,

Их слова заглушаются хрупотом шин.

Скользок путь. Скользок смех. Проскользнули

и Негуши.

Из-за выступа вымолнил автомобиль,

Чуть нас в пропасть не сбросив, как хрусткую

ракушку,

Ту, что давишь, не думая сам истребить…

Париж

20 февр. 1931 г.

 

КАЛЕМЕГДАН В АПРЕЛЕ

 

Как выглядит без нас Калемегдан -

Нагорный сад над Савой и Дунаем,

Где был толчок одной поэме дан,

Поэме той, которой мы не знаем?…

Там, вероятно, все теперь в цвету,

Не то что здесь – мороз, снега, метели,

И, может быть, там встретить можно ту,

Кто, так и кажется, сошла с пастели…

Она в тоске, – заметно по всему,-

Глядит в тоске, как мутно льется Сава,

Как вдалеке туманится Земун,

И все ее волнует чья-то слава…

Ей не хотелось бы идти домой,

На замкнутую улицу в Белграде,

Где ждет ее… Но кто он ей такой,

Я лучше умолчу, приличья ради…

Красавица она. Она тиха.

Не налюбуешься. Но скажет слово…

Я, впрочем, предназначил для стиха

Совсем не то… Начну-ка лучше снова:

Как выглядит теперь Калемегдан -

Бульвар над Савой, слившейся с Дунаем,

Где был толчок одной поэме дан,

Которой никогда мы не узнаем?…

Toila

8 апр. 1931 г.

 

В ДОЛИНЕ НЕРЕТВЫ

 

Я чуть не отдал жизнь в твоих горах,

Когда, под горохот каменно-железный,

Наш поезд, несшийся на всех парах,

Низринулся – из-за обвала – в бездну.

Когда в щепы разбитый паровоз

И в исковерканный – за ним – багажный

Уперся наш вагон, а злой откос

Вдруг превратил его в многоэтажный,

Мы очутились в нижнем этаже.

Стал неприступно скользок линолеум.

Мы вверх не шли, нет, мы ползли уже

И скатывались под наклоном левым,

Но и тогда, почти касаясь дна,

Дна пропасти и неповторной жизни,

Очаровательнейшая страна,

Поэт тебя не предал укоризне.

Он только в памяти запечатлел

Ночь, ветер, дождь – пособников лавине,-

И нет чудеснее на всей земле

Долины Неретвы в Герцеговине!

Париж

25 февр. 1931 г.

 

ПО ШВЕЙЦАРИИ

 

Агате Вебер  

 

Мы ехали вдоль озера в тумане,

И было нескончаемо оно.

Вдали горели горы. Час был ранний.

Вагон дремал. Меня влекло окно.

Сквозь дымку обрисовывались лодки,

Застывшие на глади здесь и там.

Пейзаж был блеклый, серенький и кроткий,

Созвучный северным моим мечтам.

Шел пароход откуда-то куда-то.

Я знал – на нем к кому-то кто-то плыл.

Кому всегда чужда моя утрата,

Как чужд и мне его восторг и пыл.

Неслись дома в зелено-серых тонах.

Вдруг возникал лиловый, голубой.

И лыжницы в костюмчиках зеленых

Скользили с гор гурьбой наперебой.

Базель

31 янв. 1931 г.

 

ГОЛУБОЙ ЦВЕТОК

 

Всех женщин все равно не перелюбишь.

Всего вина не выпьешь все равно…

Неосторожностью любовь погубишь:

Раз жизнь одна и счастье лишь одно.

Не разницу характеров, а сходство

В подруге обретенной отмечай.

Побольше верности и благородства.

А там и счастлив будешь невзначай…

Не крылья грез – нужней земному ноги.

С полетами, бескрылый, не спеши.

Не лучше ли, чем понемногу многим,

Немногой много уделить души?

В желаньи счастья – счастье. Повстречались.

Сошлись. Живут. Не в этом ли судьба?

На Голубой цветок обрек Новалис,-

Ну, что ж: и незабудка голуба…

Toila

26 июня 1931 г.

 

НА НЕОБИТАЕМОМ ОСТРОВЕ

 

Ни в жены, ни в любовницы, ни в сестры:

Нет верности, нет страстности, нет дружбы,

Я не хотел бы с ней попасть на остров

Необитаемый: убила глушь бы.

Когда любим и любишь, счастьем рая

Глушь может стать. Но как любить такую?

Как быть с ней вечно вместе, созерцая

Не добрую и вместе с тем не злую?

Вечерние меня пугали б тени,

Не радовал бы и восход румяный:

Предаст. Расстроит. Омрачит. Изменит,

Раз нет мужчин, хотя бы с обезьяной.

Toila

23 февр. l932 г.

 

НАСТУПАЕТ ВЕСНА…

 

Наступает весна… Вновь обычность ее необычна,

Неожиданна жданность и ясность слегка неясна.

И опять – о, опять! – все пахуче, цветочно и

птично.

Даже в старой душе, даже в ней наступает весна!

Мох в еловом лесу засинел – забелел в перелесках.

О, подснежники, вы – обескрыленные голубки!

И опять в ущербленьях губчатых, коричневых,

резких

Ядовитые ноздри свои раздувают сморчки.

И речонка безводная вновь многоводной рекою

Стала, рыбной безрыбная, сильной лишенная сил,

Соблазнительною, интересною стала такою,

Что, поверив в нее, я удилише вновь оснастил.

Я ушел на нее из прискучивших на зиму комнат,

Целодневно бродя вдоль извилин ее водяных,

Посещая один за другим завлекающий омут,

Где таятся лохи, но кто знает – в котором из них?

Этот лох, и сморчок, и подснежник незамысловатый,

Эта юнь, эта даль, что влекуще-озерно-лесна,

Все душе, упоеньем и радостью яркой объятой,

Говорит, что опять, что опять наступает весна!

Toila

7 мая 1932 г.

 

 

ОЧАРОВАТЕЛЬНЫЕ РАЗОЧАРОВАНИЯ

 

ОЗЕРНЫЙ ПРОМЕЛЬК

 

Я ГРУЩУ

 

Я грущу не о том, что себя отдала ты другому,

что до встречи со мной ты была не одна, а вдвоем,

что лишь гостьей прошла по убогому нашему дому,-

Не о том… не о том…

Не о том, что уехала в город, что сам я уеду

далеко и надолго в края за Балканским хребтом,

что и впредь без тебя одержу над сердцами победу,-

Не о том… не о том…

А о том я грущу, что два месяца были неделей,

что их нет, что они позади в чем-то мертвом, пустом,

что уже никогда мы с тобой не пойдем на форелей,-

Вот о чем!..

Тойла

23 августа 193О

 

КОГДА ОЗЕРО СПАТЬ ЛЕГЛО

 

Встала из-за стола,

Сказала: “Довольно пить”,

Руку всем подала,-

Преступную, может быть…

Женщина средних лет

Увела ее к себе,

На свою половину, где след

Мужчины терялся в избе…

Долго сидели мы,

Курили почти без слов,

За окнами – топи тьмы,

Покачивание стволов.

Когда же легли все спать,

Вышел я на крыльцо:

Хотелось еще, опять

Продумать ее лицо…

На часах фосфорился час.

Туман возникал с озер.

Внезапно у самых глаз

Бестрепетный вспыхнул взор.

И руки ее к моим,

И в жестоком нажиме грудь,

Чуть веющая нагим,

Податливая чуть-чуть…

Я помню, она меня -

В глаза – в уста – в чело,

Отталкивая, маня,

Спокойная, как стекло…

А озеро спать легло.

Я пил не вино, – уста,

Способные усыпить.

Бесстрастно, сквозь сон, устав,

Шепнула: “Довольно пить…”

Тойла

Лето 193О

 

РЫБКА ИЗ ПРУДА

 

Вся сдержанная, молодая,-

Нежно выдержанное вино!-

Она способностями обладает

Грешить, пожалуй что, и не грешно.

Во всяком случае, почти безгрешна

Мозг обвораживающая сеть,

Зло выбираемое столь поспешно,

Что жертве некогда и повисеть.

Но в ограниченности безграничья

Кипящей чувственности столько льда,

Несовместимого ни с чем приличья,

Что эта молодость не молода.

Да, в безошибочности есть ошибка,

И в образцовости сокрыт изъян.

В пруде выращиваемая рыбка

Живет, не ведая про океан.

Тойла 193О

 

 

У МАЯКА

 

1. БЕЙ, СЕРДЦЕ, БЕЙ…

 

Бей, сердце, бей лучистую тревогу!-

Увидеть бы

Ту, для кого затрачу на дорогу

Весь день ходьбы…

Я в солнечное всматриваюсь море

И – некий знак -

Белеет в сентябреющем просторе

Ее маяк.

А там, где он, там – светел и бревенчат -

Быть должен дом

Прелестной, самой женственной из женшин,

Кем я влеком.

Спушусь с горы и к вечеру на пляже

Уж буду с ней,

Чтоб целовать уста, каких нет слаже

И горячей!

Тойла

20 сентября l93О

 

2. ТЫ ВЫШЛА В САД…

 

Ты вышла в сад, и ты идешь по саду,

И будешь ты до вечера в саду.

Я чувствую жестокую досаду,

Что я с тобой по саду не иду.

О, этот сад! Он за морскою далью…

Он за морскою далью, этот сад!

Твои глаза, налитые печалью,

Ни в чьи глаза – я знаю – не глядят.

Я вижу твой, как мой ты видишь берег,

Но – заколдованы на берегах -

Ты не придешь кормить моих форелек,

А я – понежиться в твоих цветах.

Что море нам! Нас разделяют люди,

И не враги, а – что страшней – друзья…

Но будет день – с тобой вдвоем мы будем,

Затем что нам не быть вдвоем нельзя!

Тойла

193О

 

МАЛЕНЬКАЯ ЖЕНЩИНА

 

Маленькая женщина с крупными глазами,

Вы во всем случившемся виноваты сами.

Разве интересною можно быть такою

И в глаза заглядывать с вкрадчивой тоскою?

Обладать раздумчивой шелковой походкой?

Быть всегда приманчиво-обреченно-кроткой?

Так карта вить ласково, нежно и наивно

Самое обычное необычно – дивно?

Все о Вас я думаю, мысленно лаская,

Маленькая женщина, славная такая.

Да и как не думать мне, посудите сами,

Маленькая женщина с теплыми глазами?…

Тойла

l2 сентября 193О

 

СОЛНЕЧНЫМ ПУТЕМ

 

Как ты придешь ко мне, когда седою

Мать покачивает скорбно головой?

Как ты придешь, когда твоей сестрою

Не одобряется поступок твой?

Как ты придешь ко мне? Что скажешь брату

На взор его участливый: “Куда?”

Я обречен на новую утрату:

Не отыскать желанного следа.

Мы не соседи, чтобы мимолетно

Встречаться нам и часто и легко.

Хотела бы… О, верю я охотно,

Но, близкая, живешь ты далеко!

Поля, леса и речки с ручейками

Разъединяют наши две судьбы.

О, женщинам с влекущими глазами,

До этих глаз ведь целый день ходьбы!

Ну я пойду, допустим: что мне стоит

Проделать ежедневный солнца путь,

Чтоб выслушать из уст твоих простое,

Улыбчивое: “Хочешь отдохнуть?”

Но ты оберегаема, и будет

Обидно истолкован мой приход

Во вред тебе. И чей-то взор осудит,

И скосится в усмешку чей-то рот.

Налгать – “уехать на три дня к подруге”-

И очутиться у озер в лесу,

Где будут дни насыщенно-упруги

И выявят предельную красу.

Но – как, когда с минуты на минуту

Проехать должен тот, кому родня

Тебя лелеет, всяческую смуту

От дней твоих заботливо гоня?

И вот, разъединенные лесами,

Тоскуем мы и все чего-то ждем.

О, женщина с влекущими глазами,

В чей дом приходят солнечным путем!

Тойла

2 октября 193О

 

5. О, ЕСЛИ Б ТЫ…

 

Что принесет с собой весна

Обворожительного севера?

О, если б ты – “Судьба ясна:

В разлуке я себя проверила…”

О, если б то – “Склонись в траву…

Взгляни, я нежностью охвачена…”

“Так значит, – я тебя прерву,-

Все это было предназначено”.

“А ты не знал? Сбылись мечты…”

Раскрылись, точно центрифолии…

О, если б ты… О, если б ты

Была сама собой – не более!..

Рига

26 октября 1930

 

 

ТИНА В КЛЮЧЕ

 

ЕЕ ПРИЧУДЫ

 

Ты отдавалась каждому и всем.

Я понял все, я не спросил – зачем:

Ты отдавалась иногда и мне.

Любил с тобою быть наедине

И знал, что в миг, когда с тобою я,

Что в этот миг ты целиком моя.

Вчера ты отказала: “Не могу.

Я верность мужу берегу”.

Я прошептал: “Ты замужем давно.

И уж давно тобою все дано,

И я не понимаю, почему ж

Теперь меж нами возникает муж?”

И смерила ты с ног до головы

Меня в ответ: “Мой друг, ошиблись Вы.

Приснился Вам довольно странный сон”.

Я был ошеломлен, я был смущен:

Та женщина, что каждому и всем…

Но понял вновь и не спросил – зачем.

А завтра ты, о милая, опять,

Я знаю, будешь мне принадлежать

И на руках моих лежать без сил,

Дав все, чего бы я не попросил.

И если я умру, то скажешь: “Да,

Мужчины понимают… иногда…”

Тойла

24 февраля 1932

 

СЕРЕНЬКИЙ ДОМИК

 

Твой серенький домик мерещился мне

Нередко в далекой балканской стране.

Я в Боснии думал, взирая на Дрину:

“Ее не забуду, ее не отрину…”

В Далмации яркой, смотря на Ядран,

Я думал о лучшей из северных стран,

Которую ты украшаешь собою,

Подруга с прохладной душой голубою.

В Румынии, девушек нежа чужих,

Я думал о родственных ласках твоих

И ночью, читая какой-нибудь томик,

Заглядывал сердцем в твой серенький домик.

В Словении, в замке, при чуждой луне,

Твой серенький домик мерещился мне,

И я променял бы дворец без оглядки

На право с тобою жить в серенькой хатке!

Тойла

28 июня 1934

 

В РЕДКОМ СЛУЧАЕ

 

В тебе так много обаяния,

И так ты хороша собой,

Что у меня одно желание -

Быть исключительно с тобой.

Мне очень многие наскучили,

Спустя полгода, много – год.

И лишь с тобою – в редком случае!-

Страсть пресыщенья не дает.

Прикосновенья так изысканы,

И так нежны, и так остры.

Живою радостью обрызганы

Глаза изласканной сестры…

Твои слова льнут в душу вкрадчиво

И дремлют в ней, но не уснут.

Удел твой – жизни укорачивать

Обжогом пламенных минут.

Связь наша странно-неразрывная

Седьмой насчитывает год.

В чужих краях, подруга дивная,

Всегда тебя недостает.

Тойла

15 июля 1934

 

ИЗ ОБЛАКА ЧУДЕСНОГО

 

Телеграмма:   Белград. Университет. Северянину.

“ГEHИЮ CEBEPA ЕДАН ПОЗДРАВЪ СА ЮГА”.

Остров Коргула на Адриатике (Ядран).

Имя. Фамилия.

 

В громадном зале университета,

Наполненном балканскою толпой,

Пришедшей слушать русского поэта,

Я вел концерт, душе воскликнув: “Пой!”

Петь рождена, душа моя запела

И целый зал заполнила душа.

И стало всем крылато, стало бело,

И музыка была у всех в ушах.

И думал я: “О, если я утешу

И восхищу кого-нибудь, я – прав!”

В антракте сторож подал мне депешу -

От неизвестной женщины “поздравь”.

И сидя в лекторской, в истоме терпкой,

И говоря то с этим, то с другим,-

Я полон был восторженною сербкой

С таким коротким именем тугим.

…Два года миновало. Север. Ельник.

Иное все – природа, люди, свет.

И вот опять, в Рождественский сочельник,

Я получаю от нее привет.

Уж я не тот. Все глубже в сердце рана.

Уж чаще все впадаю я в хандру.

О, женщина с далекого Ядрана -

Неповстречавшийся мне в жизни друг!

Тойла

Ночь под Рождество 1932

 

 

ВИОРЕЛЬ

 

ПРОХЛАДНАЯ ВЕСНА

 

Весен всех былых весна весенней

Предназначена мне в этот год:

Девушка из детских сновидений

Постучалась у моих ворот.

И такою свежею прохладой

Вдруг повеяло от милых уст,

Что шепчу молитвенно: “Обрадуй.-

Докажи, что мир не вовсе пуст…”

А она и плачет, и смеется,

И, заглядывая мне в глаза,

Неземная по-земному бьется

Вешняя – предсмертная! – гроза.

Кишинев

5 апреля 1933

 

ГРУСТЬ РАДОСТИ

 

О, девушка, отверженная всеми

За что-то там, свершенное семьей,

Мы встретимся в условленное время

Пред нашею излюбленной скамьей!

Походкой чуть наклонной и скользящей

Ты пойдешь, проста как виорель.

И скажешь мне: “Единый! Настоящий!

Возможно ли? Послушай… Неужель?”

И болью затуманенные взоры,-

По существу веселые ключи,-

Блеснут так радостно, как из-под шторы

Пробившиеся в комнату лучи.

Ты – точно серна в золотистой дрожи:

Доверчивость. Восторженность. Испуг.

Что может быть нежней и вместе строже

Твоих – не искушенных в страсти – рук?

Что может быть больней и осиянней

Еще не вовсе выплаканных глаз?

Что может быть печальней и желанней

Уст, бредовых не говоривших фраз?

Газель моя, подстреленная злыми!

Подснежник бессарабский – виорель!

Виктория! И грустно это имя,

Как вешняя плакучая свирель.

Кишинев

12 апреля 1933

 

ВЫСОКИЙ ЛАД

 

Благодарю за незабвенное,

Тобой дарованное мне.

Проникновенно-сокровенное,

Что выявлено при луне.

За обнаженность интонации,

За обостренность чувств и слов,

За красоту предельной грации

Остановившихся часов.

Там, у тюрьмы, у стен кладбищенских,

Изведать было мне дано,

Что в ощущеньях века нищенских

Не все еще умерщвлено,

Что есть, что есть еще крылатое

В земном бескрылии и мгле,

Что не совсем уж все проклятое

На опустившейся Земле,

Что есть такие озарения,

Какие впору тем векам,

Когда нас посешали гении

И радости дарили нам!

Кишинев

14 апреля 1933

 

MHE ЛЮБО

 

Мне любо, обнявши тебя, приподнять

И, стоя, почувствовать вес твой.

Такой невесомый, что трудно понять,

Как сделался воздух невестой…

Мне любо в налуненном, там, где из мглы

Сквозит лучевая пролаза,

Увидеть, что цвет золотой марсалы

Стал цветом девичьего глаза…

Мне любо, тебя отделив от земли,

Разнежась полетною позой,

Подумать, ну как эти губы могли

Вдруг стать упояющей розой…

Аккерман

23 апреля 1933

 

ВСЕ ЯСНО ЗАРАНЕ

 

Не надо раздумий, не надо сомнений,

Доверься порыву – и двинемся в путь!

Да разве я мог бы, о день мой весенний,

Когда-нибудь нежность твою обмануть?

Да разве тебе, мотылек златотканный,

Тенеты паучьи любовью совью?

В тебе, искупительно Богом мне данной,

Найду предрешенную гибель свою.

“Ах, нет упоительней творчества в свете.

Стихи твои пьются, как струи Аи!-“

Сказала ты вкрадчиво нежно, и эти

Люблю ненаслышные речи твои.

Упорны в стремленьях своих северяне,

У моря взращенные в крепком лесу:

Ты будешь моею. Все ясно заране.

Погибнуть – погибну, но раньше спасу!

Аккерман

25 апреля 1933

 

6. МЫ БЫЛИ ВМЕСТЕ…

 

Мы были вместе до рожденья,

До появленья на земле.

Не оттого ль в таком волненьи

Тебя встречаю, обомлев?

Мне все, мне все в тебе знакомо.

В тебе есть то, чего ни в ком.

Что значит дом? Лишь там я дома,

Где дышишь ты, где мы вдвоем.

Я север брошу, юг приемлю,

Немыслимое восприму,

Твою любить готовый землю

Покорный зову твоему.

Бухарест

8 мая 1933

 

7. ЧТО НИ ВЕРСТА…

 

Что ни верста – все отдаленней

Виктория, любовь моя!

Что ни верста – я все влюбленней

И все неотвратимей я!

Что ни верста – мне все больнее,

И дышется уже с трудом.

Что ни верста – все больше с нею,

Все больше с нею я вдвоем.

Невыносимо, невозможно,

Немыслимо быть без нее.

Как бережно, как осторожно

Хранил бы счастье я свое!

Всю жизнь искать, – найти под старость

И вынужденно отложить…

Я чувствую слепую ярость:

Что значит жизнь без права жить?!.

Бухарест – Белград

Симплом-Рапид

10 мая 1933

 

8. ИМЯ ТВОЕ…

 

Имя твое означает победу

И знаменует мое бытие.

Я передам невозбранному бреду

Победоносное имя твое.

Имя твое отдает земляникой -

Спелой, просолнечной, земляной.

Ягодой алой подругу окликай -

Свежей викторией, светом хмельной.

Имя твое обессмертил Кнут Гамсун.

Северность в южных таится чертах.

Имени этому сладко предамся,

Боль оставляющему на устах!

Белград

18 мая 1933

 

ВАШИ ГЛАЗА

 

В недоверчивых Ваших глазах, рассеянно-мягких,

Чуть презрительных, умных глазах

Отражаются мглисто незримые маки

На журчащих безводных ручьях…

Да, забвенье без отдыха, без утоленья

Жажда жуткая – глаз Ваших суть.

Здесь, пожалуй, доха неуместна оленья -

Вас похитив, в нее завернуть…

Я смотрю в глубину безразлично-прохладных,

Скорбно-наглых и злых Ваших глаз,

Иногда золотых, иногда шоколадных,

Постигая, что мир не для Вас.

Слишком дни монотонны, а ночи надрывны,

Пошлость или капризный излом.

Человек не родился, а люди противны

И уж так примитивны при том!..

Кишинев

7 апреля 1934

 

СТИХОТВОРЕНЬЕ ЧЕРЕЗ ГОД

 

Потому что ты своеобразна

И в поверхностности глубока,

Как мне удержаться от соблазна -

Вознести тебя за облака!

Потому что польскою магнаткой

Выглядишь и в нищенстве своем,

Головокружительной и сладкой

Тщусь мечтою: быть с тобой вдвоем!

Как божественно твое сложенье!

Как узка и как мала рука!

А в глазах такое выраженье,

Что и гибель кажется легка.

Этот жест, как подаешь ты руку,

Свойственный тебе, тебе одной,

Или обрекающий на муку

Этот голос, нежный и грудной!

И во всем изящество такое,-

В слове, в мысли, в шаге, в звуке, – столь

Музыкальное и роковое,

Что я просто ощущаю боль…

Все в тебе сплошное обольщенье

Как ни взглянешь, что ни говоришь.

Я испытываю возмущенье,

Что от этих гор не убежишь.

Ты красноречива и логична

И до исступленности страстна.

Точно колокольчик, мелодична

И в своей веселости грустна.

Но глаза твои порой так строги,-

Есть ли сердце у тебя в груди?

Я могу уйти с твоей дороги,

Только ты с моей не уходи!

Кишинев

10 мая 1934

 

 

О ТОМ, ЧЬЕ ИМЯ ВЕЧНО НОВО…

 

Воображаю, как вишнево

И персиково здесь весной

Под пряным солнцем Кишинева,

Сверкающего белизной!

Ты, Бессарабия, воспета

Ведь солнцем Пушкина, и без

Сиянья русского поэта

Сияние твоих небес -

Пусть очень южных, очень синих -

Могло ли быть прекрасным столь?

Итак, с голов мы шляпы скинем

И скинем с душ тоску и боль,

Ежеминутно ощущая,

Что в беспредельности степей

С цыганами, в расцвете мая,

Скитался тот, кто всех светлей,

Кто всех родней, чье вечно ново,

Все напоенное весной

Благое имя, что вишнево,

Как вышний воздух Кишинева,

Насыщенного белизной!

Кишинев

13 марта 1933

 

РОЗЫ ВО ЛЬДУ

 

Твоей души я не отрину:

Она нагорна и морска.

Рождественскому мандарину

Благоуханием близка.

Ты вне сравнений: ты едина.

Ты вне сомнений: ты – мечта.

Ты – озарительная льдина

С живыми розами Христа.

София

2 января 1934

 

ОНА РАЗЛЮБИТ

 

Она разлюбит. Она забудет.

О, как я знаю, что это будет!

Мне будет странно. Пожалуй, стыдно.

Чуть-чуть туманно. И так обидно.

Потом утешусь. И сам забуду.

Ах, так со всеми. Ах, так повсюду.

Потом другую – уже другую?-

Я так же ласково поцелую.

И та разлюбит. И та забудет.

Зачем я знаю, что это будет?…

Тойла

1 августа 1934

 

ИЗВЕЧНЫЙ ПЛЕН

 

Итак, в три месяца – три моря,

Три женщины и три любви.

Не слишком ли? Как ни лови,

Безумец, счастья, кроме горя

Ты не познаешь ничего.

В глубинах сердца твоего

Мечте почила неизменность,

И ряд земных твоих измен -

Не прегрешенье, а неценность:

Мгновенный плен – извечный плен…

Дубровник (Рагуза)

Вилла “Флора мира"

4 июня 1933

 

РОКОВАЯ РАЗОБЩЕННОСТЬ

 

Невесело мне в городе большом,

Который принято считать веселым,

Где каждый, расфуфыренный шутом,

Мне видится невыносимо голым.

Отталкивающая нагота

Обыкновеннейшего человека

Прожорливого – вздутость живота,

И голова – округлый сейф для чека…

Они объединяются затем,

Чтоб повод выискать к разъединенью.

А эта общность чувствец, общность тем

Есть разобщенность взлета и паденья.

Париж

3 февраля 1931

 

ВЕЧЕРНЕЕ МЕТРО

 

Не оскорбить их, скорбных, оскорбленьем,

Скребущим дух: как скарб, у них нутро.

Скопленье тел – не духа ль оскопленье?

Войдите-ка в вечернее метро.

Попробуйте-ка впасть в неугомонный,-

Давящий стекла, рушащий скамью,-

Поток людей, стремящихся в вагоны

В седьмом часу и перед восемью.

Взгляните-ка на всех на этих в шляпах -

Сброд обездоливающей судьбы,

Вдохните тошнотворный этот запах,

И вы поймете: это все рабы!

Рабы врожденные, рабы такие,

Каких не может быть уже рабей…

Все одинаково: медведь России

И этот вот французский воробей!..

Париж

20 февраля 1933

 

ГОЛОСИСТАЯ МОГИЛКА

 

О. Л. С.  

 

В маленькой комнатке она живет.

Это продолжается который год.

Так что привыкла почти уже

К своей могилке в восьмом этаже.

В миллионном городе совсем одна:

Душа хоть чья-нибудь так нужна!

Ну, вот, завела много певчих птиц,-

Былых ослепительней небылиц,-

Серых, желтых и синих всех

Из далеких стран, из чудесных тех,

Тех людей не бросает судьба в дома,

В которых сойти нипочем с ума…

Париж

12 февраля 1931

 

БОГОБОЯЗНЬ

 

Но это же, ведь, беспримерность:

Глумясь, святыни топчет в грязь,

Едва исчезла суеверность -

Единственная с небом связь!..

Не зная сущности религий,-

Любви, – боясь одних расплат,

Он веровал, влача вериги,

В чертей, сковороду и ад…

Итак, вся вера – страх пред казнью.

Так вот каков он, пахарь нив!

Воистину богобоязнен,

А думали – боголюбив…

Тойла

193О

 

ПОЕЗДКА В РИЛЬСКИЙ МОНАСТЫРЬ

(В БОЛГАРИИ)

 

Н. и С. Чукаловым  

 

ТАВЕРНА В ДУННИЦЕ

 

Нам захотелось чаю. Мы в корчму

Заехали. Полна простонародья

Она была, и, ясно, никому

Мест не найти в часы чревоугодья…

Тут встал один, а там встает другой,

С улыбками опрастывая стулья,

И вскоре чай мы пили огневой

В затишье человеческого улья.

Благожелательством и теплотой

Кабак проникся не подобострастно,

Не утеряв достоинства, и в той

Среде себя я чувствовал прекрасно.

Я чувствовал, что все здесь наравне,

Что отношенья искренней и кратче

Не могут быть, и знал, что в стороне

Сочувственно на нас глядит кабатчик.

 

УЩЕЛЬЕ РИЛЫ

 

Была луна, когда в ущелье влез

Автомобиль и вдоль реки, накренясь,

Стал гору брать. И буковый спал лес,

Где паутина – сетки лаун-теннис.

Путь между гор правел и вдруг левел.

Жужжали вверх и с горки тормозили.

Я вспоминал, как долго не говел,

Чтоб поговеть, не делая усилий.

Уже монастырело все вокруг:

Вода в реке, луна и лес из буков.

И крутизна, и лунный плеск, и бук

Все утишало горечь, убаюкав.

Благословен холодный черный час,

Паломнический путь в автомобиле,

И монастырь, призвавший грешных нас,

Кто в похоти о страсти не забыли.

 

В КЕЛЬЕ

 

В нагорный вечер сердце не хандрит,

Захваченное звездной каруселью.

Нас у ворот встречал архимандрит,

Приведший нас в натопленную келью.

Нам служка подал крепкий сливовиц,

Зеленоватый, ароматный, жгучий,

Слегка зарозовивший бледность лиц,

Поблекших в колыханьи с круч на кручи.

Сто сорок километров за спиной,

Проделанных до Рилы от Софии.

Я у окна. Озарены луной

Олесенные горы голубые.

Бежит река. Покрыто все снежком.

И в большинстве опустошенных келий

Безмолвие. И странно нам вдвоем

На нашем междугорном новосельи.

 

СКИТЫ

 

По утреннему мы пошли леску

В далекий скит Святого Иоанна.

И сердце, отложившее тоску,

Восторгом горним было осиянно.

Бурлила речка в солнечных стволах,

И металлически листва шуршала.

Сосульки звонко таяли. В горах

Морозило, слепило и дышало.

Вот церковка. Ее Святой Лука

Построил здесь. Уютно и убого.

И голуби, белей чем облака,

Вокруг летают ангелами Бога.

Вот щель в скале. В ней узко и темно.

Тому, кто всю пролезет, не застрянув,

Тому грехов прощение дано.

Тропа уступами в скит Иоаннов.

Здесь неизменно все из года в года.

Здесь время спит. Во всем дыханье Божье.

…И кажется отсюда ваш фокстротт

Чудовищной, невероятной ложью!

Тойла

31 августа – 4 сентября 1932

 

 

ТЫРНОВО НАД ЯНТРОЙ

 

Опоясывает восьмеркою

Высь уступчатую река.

Воду лед покрыл тонкой коркою,

И снежок покрыл берега.

А над Янтрою, в виде мирного

И гористого городка,

Глуховатое дремлет Тырново,

Перевидевшее века.

В плотных домиках, крепко склеенных,

Понадвиснувших над рекой,

Сколько смелых чувств, чувств взлелеянных

Всей историей вековой.

И от каждой-то горной улицы,

И от каждой-то пары глаз,

И от праздничной-то разгулицы

Источается древний сказ.

В маслянистые, злато-карие,

Как их тщательно не таи,

Заглянул я в твои, Болгария,

Взоры дружеские твои…

Тойла

31 января 1932

 

ОДНОМУ РЕБЕНКУ

 

О, светлая моя Светлана,

Дитя с недетской душой,

Вообрази: в снегу поляна,

Луна и лес большой, большой…

Здесь от Словении есть что-то:

Такие же сосны и холмы.

И кажется мне отчего-то,

Что поняли б друг друга мы…

Мне жизни не снести несносной,

Мешающей мне жить шутя:

Ты знаешь… Не совсем я взрослый,

А ты… ты не совсем дитя!

Тойла

12 октября 1932

 

НА ЛЕТНЕМ ЯДРАНЕ

 

О, сколько радости и света

В живительной голубизне

Адриатического лета

На каменистой крутизне!

Здесь мглится воздух раскаленный,

Колеблет город мгла, и весь

Кирпично-палево-зеленый,

Твердит: “От зноя занавесь”.

Но как и чем? Одно движенье

Забывшейся голубизны,

И – о, какое упоенье

Для изнемогшей крутизны!

Ночь, ветерок ли, дождь ли, этот

Взор к отплывающей корме…

О, сколько радости и света

Во влажной нежной южной тьме!

Дубровник (Рагуза)

Билла “Флора мира”

5 июня 1933

 

ЗВОН ЛИЛИЙ

 

Я грусть свою перегрущу -

Я утро в комнату впущу,

И, белой лилией дыша,

Оно, волнуясь и спеша,

Заполнить комнату мою

Всем тем – всем тем, что я люблю:

Прозолоченной белизной

И гор окружных крутизной,

Лазурью неба и волны.

И станут дни мои полны

Стихами, нежностью, и вновь

Неистребимая любовь

К Несуществующей впорхнет,

Как утро – в комнату, в мой гнет,

В нужду мою, в тоску, в мой стон.

О, лилий ароматный звон!

О, Адриатика моя

Я – снова я! Я – снова я!

Дубровник (Рагуза)

Вилла “Флора мира”

5 июня 1933

 

СЛОВЕНКА ЛИЗА

 

Словенка Лиза, повара жена,

Веселая красивая шатенка,

Сказала мне, в ручье отражена

(И в этом прелесть главная оттенка!):

“Закажем гуляш, чокнемся вином

В одной из нами встреченных гостилен”.

Мы к столику присели под окном,

И, признаюсь, был этот завтрак стилен…

По черным тропкам, близким ей одной,

Уже с утра мы в замок шли соседний,

И этот путь, мне чуждый, ей родной,

Навеял будоражащие бредни…

И, розовая, стала от вина

Она еще, казалось, розовее,

Словенка Лиза, повара жена,

Все предрассудки смехом поразвеяв…

Кишинев

15 февраля 1934

 

СВЕТЛЯКИ

 

Мы на паре горячих буланых

Норовистых ее лошадей,

В чарах вечера благоуханных,

Возвращались домой из гостей.

Утрамбованный путь был извилист,

Пролегавший полями меж гор.

Вдалеке небеса озарились -

То зажег фонари Морибор.

Ночь, в разгаре словенского лета,

Упояла прохладным теплом,

С колокольни Святая Марьэта

За своим наблюдала селом.

Чуть шуршала в тиши кукуруза,

Дальний замок стоял на горе,

Где из “Тоски” – умерший Карузо

В граммофоне брал верхнее “ре”.

Но слова, – ими все не расскажешь,-

Приблизительны и далеки.

Вот над нашим блестят экипажем

Пролетающие светляки.

Точно взят из тропической сказки

Этот путь удивительный наш.

На проселок, от гравия вязкий,

Поворачивает экипаж.

Чужд нам город, исчадье азарта,

Узаконенный переполох.

С колокольни Святого Ленарта

Хрипловатый доносится вздох.

За горами Святая Барбара

Откликается глухо ему:

Раз удар и еще два удара

Упадают в душистую тьму.

А за нами, пред нами, над нами,

В отраженьи возникшей реки,

Вьются – в явь превращенные снами

Размечтавшиеся светляки.

Кишинев

1 февраля 1934

 

В ТРЕТИЙ ПРИЕЗД

 

Третий год подъезжаю к Сараеву,

И встречает меня в третий раз

С очевидной и нескрываемой

Лаской светоч встревоженных глаз.

Каждоразно цветами увенчанный

И восторженностью обогрет,

С превосходною русскою женщиной

День-другой коротает поэт.

Все-то улицы испоперечены

И извдолены, где – ввечеру -

Сербки те, что давно отуречены,

Иногда поднимают чадру.

На базар, по восточному красочный,

Уж заглянуто множество раз,

И весь город, нагорный и сказочный,

Претворен в полный прелести сказ.

Но всего остального пленительней

И конечно, милее всего

Облик женщины обворожительной

И встревоженных глаз торжество.

Босния. Сараево

2 июня 1933

 

ОРЛИЙ КЛИЧ

 

Быть может, ты сегодня умерла

В родном тебе, мне чуждом Будапеште,

В горах подвергнувшись когтям орла.

Сказать врачу: “Не мучайте… не режьте…”

И, умерев венгеркой, в тот же час

Ты родилась испанкою в Севилье,

Все обо мне мечтать не разучась

И проливая слезы в изобильи.

И, может быть, – все в жизни может быть!

Увижусь я с тобой, двадцативешней,

Все мечущейся в поисках судьбы,

Больной старик, почти уже нездешний.

Ну да, так вот увидимся на миг

(Возможно, это будет в Тегеране…)

И вздрогнешь ты: “Чем близок мне старик,

Сидящий одиноко в ресторане?”

И встанет прежней жизни Будапешт:

Ты все поймешь и скажешь… по-венгерски:

“Как много с Вами связано надежд!..”

…И орлий клич, насмешливый и дерзкий,

Ты вспомнишь вдруг, не поднимая вежд…

Тойла

31 октября 1934

 

ПРЯМОЛИНЕЙНЫЙ СОНЕТ

 

Ты никого не любишь: ни меня,

Ни третьего, ни пятьдесят второго.

Ты попросту немного не здорова:

Дня не прожить тебе, не изменя.

Кому и с кем – не важно. Заманя

К себе кого-нибудь, отдаться снова.

Свой утолить инстинкт – твоя основа.

Ты холодна, и нет в тебе огня.

Ты говорить о страсти не осмелься:

Ты знаешь только похоть. Страсть на рельсы

Кладет людей. Страсть – спутница любви.

Любовь приносит жертвы. Страсть ей вторит.

Любовь не омрачает, а лазорит.

Ты похоти любовью не зови.

Тойла

31 октября 1934

 

СТИХИ ЯВНО ПЕДАГОГИЧЕСКИЕ

 

В. Я. О.  

 

От всех невинностью виновных хамок

Я изнемог.

И в Храстовац, средневековый замок,

Сел под замок…

Я вверил ключ таким рукам прелестным,

Таким рукам,

Что перестал грустить о неизвестном

По целым дням…

И кончу тем в начальной Вашей школе,

Что петь начну,

Благодаря спасительной неволе,

Свою… жену!

Замок Hrastovac

Slovenija

1 августа 1933

 

ЦАРИЦА ЗАМКА

 

В. Я. О.  

 

У Веры Яковлевны в доме,

Взобравшемся под облака,

Мы вс, мы вс имеем, – кроме,

Пожалуй, птичья молока.

Чего бы мы ни пожелали,

Все выполнимо без труда:

Пружинными кровати стали,

Одрами бывшие всегда…

Явилось зеркало, и в вазе

Неувядаемы цветы,

И в каждой сказанной ей фразе

Оттенок некой теплоты…

И даже зонтик, старый зонтик,

Затасканный по городам,

Тот, что, казалось, только троньте,

В руках разлезется по швам,

Однажды утром стал, как новый,

И, раньше синий, стал иной:

Немножко желтый, чуть лиловый

И очень, очень голубой!..

И если я в глаза ей гляну,

Она, любя во всем контраст,

Мне в пику подарит Любляну  ,

А нет – Сараево   мне даст…

Замок Hruslovac

31 июля 1933

 

ЦИКЛАМЕНЫ

 

ЦИКЛАМЕНЫ

 

Лилово-розовые цикламены,

Прохладно-сладкие, в пять лепестков,

Неизменимые и в час измены

Неизменяемой Маnоn Lescaut,

Вы независимыми лепестками,-

Индейской перистою головой!-

Возникли вечером в лесу пред нами

И изливали аромат живой.

И страстно хочется мне перемены,

Столь неосознанной и смутной столь,

Как увлекающие цикламены,

В чьем свежем запахе восторг и боль.

Замок Hrastovac под Марибором

24 августа 1983

 

ЯБЛОНОВЫЕ РОЩИ

 

Яблоновые рощи на отлогих зеленых и приветливых

склонах

Говорят о весеннем белорозовом нежном и мятежном

цветеньи,

При таком безразличном в городах безвоздушных

в ваших глупых салонах,

Где есть все, что угодно, кроме радости жизни

и ее упоенья…

Я смотрю из окошка на простую природу, ах, что

может быть проще?

На холмистое поле, на прохладную речку,

на раскидистость буков,

На далекие Альпы и на вас, что повсюду, яблоновые

рощи,

Где цветы облетели, чутко сердце поэта перед сном

отаукав…

Замок Hrastovac

Над р. Пестецей

10 июля 1933

 

ПРОГУЛКА

 

Блузку надела яркую,-

Зеленую, ядовитую,-

И, смеясь, взяла меня за руку,

Лететь желанье испытывая.

Мы долго бродили по городу -

Красочному старому,

Своей историей гордому,-

Самозабвенною парою.

“Взгляните, как смотрят прохожие:

Вероятно мы очень странные,”-

Сказала она, похожая

На лилию благоуханную.

И в глаза мои заглядывая,

Склонная к милым дурачествам,

Глазами ласкала, и радовала

Своим врожденным изяществом.

Задержались перед кафаною,

Зашли и присели к столику,

Заказали что-то пряное,

А смеха-то было сколько!

Терраса висела над речкою -

Над шустрою мелкой Милячкою.

Курила. Пускала колечки.

И пальцы в пепле испачканы.

Рассказывала мне о Генуе.

О дальнем гурзуфском промельке.

Восторженная, вдохновенная,

Мечтающая о своем томике.

“Но время уже адмиральское,

И – не будем ссориться с матерью…”

С покорностью встал вассальскою,

И вот – нам дорога скатертью…

Болтая о всякой всячине,

Несемся, спешим, торопимся.

И вдруг мы грозой захвачены

Такою, что вот утопимся!..

Влетели в подъезд. Гром. Молния.

Сквозняк – ведь окно распахнуто.

Притихла. Стоит безмолвная.

И здорово ж тарарахнуло!

Прикрыла глаза улыбчиво

И пальцами нежно хрустнула.

Вполголоса, переливчиво:

“Дотроньтесь, – и я почувствую”.

Ну что же? И я дотронулся.

И нет в том беды, по-моему,

Что нам не осталось соуса,

Хотя он был дорогостоимый…

Замок Hrastovac

10 июля 1933

 

ТУАЛЕТ

 

О, да! ты обладаешь вкусом,

И страсть к оттенкам развита:

К жемчужным тяготенье бусам

И черно-белые цвета.

Хотя бы взять вот шляпу эту,

В которой ты вчера была:

Она подобна менуэту,-

Так легкомысленно мала…

Из лакированной соломки,

Вся черная, и, как бросок,-

При том не броский и не громкий,-

Гвоздики белость на висок.

Я платьем восхищен красивым,

В котором тоже ты вчера:

Оно – как ночь, как ночь с отливом,

И тот отлив из серебра.

Белеет перевязь на темном

То где-то здесь, то где-то там.

Оно – нарядное, но скромным

Покажется в букете дам.

Твой туалет – мотив Пакэна,

Инструментованный тобой.

И потому в нем столько плена,

Что как бы мог я быть не твой?…

Замок Нгаstоvaс

12 июля 1933

 

ПОРТРЕТ

 

О, золотистые каштаны

Твоих взволнованных волос,

Вы говорите мне про страны,

В которых быть не довелось!

Твой стан… твой стан! Одно движенье,

Едва заметное, слегка,-

И вот уж головокруженье,

И под ногою – облака…

Я пью твой голос. Он живящий

Затем, что был в твоих устах,

Невероятное сулящий,

Дающий больше, чем в мечтах…

Твои уста… В них полдень Явы,

В них тайна русского огня.

Ах, созданы они для славы

И – через славу – для меня!

Твой взгляд восторженно встревожен.

Он нежен, вкрадчив, шаловлив.

Ты та, кем я облагорожен,

Кем счастлив я и кем я жив!

Замок Hrastovac

12 июля 1933

 

ТВОИ СТИХИ

 

Твои стихи “не по сезону”:

В них дух романтики высок.

Я строгой критикой не трону

Нетронутости милых строк…

В них отзвук рыцарской эпохи:

Роброны, фижмы, менуэт,

Любовь и страсть, мечты и вздохи -

Все то, чего отныне нет.

В твоих стихах слегка жеманно,

Мечтательно, светло, тепло.

Ты нам поешь о чем-то странном,

О том, что навсегда ушло.

Обворожительно и грустно

Становится при чтеньи их:

Ты увлекаешь нас искусно

В века и дел, и чувств иных.

Ты, хрупкая, ценима мною,

И, если знать желаешь ты,

Твои стихи не что иное,

Как очень “хрупкие цветы”…[61]

Замок Hrastovac

В словенских горах

13 июля 1933

 

ИСКРЕННИЙ РОМАНС

 

Оправдаешь ли ты – мне других оправданий

не надо!-

Заблужденья мои и метанья во имя Мечты?

В непробуженном сне напоенного розами сада,

Прижимаясь ко мне, при луне, оправдаешь ли ты?

Оправдаешь ли ты за убитые женские души,

Расцветавшие мне под покровом ночной темноты?

Ах, за все, что я в жизни руками своими разрушил,

Осмеял, оскорбил и отверг, оправдаешь ли ты?

Оправдаешь ли ты, что опять, столько раз

разуверясь,

Я тебе протянул, может статься, с отравой цветы,

Что, быть может, и ты через день, через год или

через

Десять лет мне наскучишь, как все, оправдаешь

ли ты?

Замок Hrastovac

11 июля 1933

 

ФЕЯ СВЕТА

 

Я жду тебя в замке, седом и старинном,

Которому вскоре шестьсот,

Стоящем в холмистом краю у долины

В преддверьи альпийских высот.

Пока я живу в нем, я замком владею

(Кому и владеть, как не мне?).

Я жду тебя в замке, как добрую фею

Из Боснии черной, извне.

Ты пишешь: “Несу тебе солнце!” Ты пишешь:

“Тебе возрожденье несу!”

И тем, что ты пишешь, мне в сердце колышешь

Отраду в словенском лесу.

Ты слышишь ли сердца растущие стуки,

Скорбь ночью, восторг по утрам?

Ты видишь ли в муке простертые руки

За Дрину, к босанским горам?

Я гибну. Я слабну. Я гасну без света.

Почти ничего уже нет.

Я жду тебя в замке, мне данном на лето,

Как фею, несущую свет!

Замок Hraslovac

13 июля 1933

 

УЕХАЛА

 

Вот и уехала. Была – и нет.

Как просто все, но как невыразимо!

Ты понимаешь ли, как ты любима,

Какой в душе остался жгучий след?

Переворачивается душа:

Еще вчера – вчера! – мы были двое,

И вот – один! Отчаянье такое,

Что стыну весь, не мысля, не дыша.

Мы все переживали здесь вдвоем:

Природу, страсть и чаянья, и грезы.

“Ты помнишь, как сливались наши слезы?”-

Спрошу тебя твоим же мне стихом.

Ты из своей весны шестнадцать дней

Мне радостно и щедро подарила.

Ты в эти дни так бережно любила…

Я женщины еще не знал нежней!

Замок Hrastovac

27 августа 1933

 

10. ТЕПЕРЬ…

 

Теперь о верности не говорят,

Обетов не дают и не ревнуют,

И беспрерывную любовь земную

Меняют на любвей короткий ряд.

Быть может, так и надо. Может быть,

Все это на Земле закономерно,

Где преходяще все и все неверно:

Ведь там, где смерть, бессмертной нет.

Как слышно, стал равниною Синай,

Стал плоскостью, ненужной больше ныне.

…Я не скажу тебе: “Не изменяй”,

Но так же не сказал бы: “Измени мне”.

Замок Hrastovac

1 сентября 1933

 

11. МЕСТА…

 

Они тобой проникнуты, места,

С тех пор, как ты уехала отсюда:

Вот, например, у этого куста

Таились от людского пересуда.

Вот, например, по этому пути,

В очарованьи платьица простого,

Ты в замок шла обычно от пяти,

Да, от пяти до полчаса шестого.

Вот, например, растущий на лугу

Поблекший чуть, голубенький цикорий.

На нем гадала ты. “Я не солгу”,-

Он лепетал в прощающем укоре.

Здесь все пропоцелуено насквозь,

И здесь слова такие возникали,

Что, если б влить в бокал их удалось,

Они вином заискрятся в бокале!

Замок Hrastovac

2 сентября 1933

 

ПО РЫЦАРСКОЙ ТРОПИНКЕ

 

Закатным солнцем озаренная

И солнце озарив закатное,

Влекуще-недоговоренная,

Идет высокая и статная.

Идет тропинкой средь акации

Под ветками ореха грецкого.

И столько романтичной грации

В движеньях тела полудетского.

Тропа все круче между выемки.

Лицо идущей так мечтательно.

И платье бежевое с синеньким

На ней сидит очаровательно.

А я в окно смотрю, трепещущий

И упоенье предвкушающий,

На стан ее, в закате блещущий,

Прикосновений ожидающий…

И вот уж входит бессловесная,

Самоуверенно-смущенная,

Желанная, всегда прелестная

И, может быть, слегка-влюбленная…

Замок Hrastovac

2 сентября 1933

 

ДИВО

 

Я видел свершенное диво.

Узнав, будешь им пленена.

В той роще, где было правдиво,

Взошли наших чувств семена.

В той роще, куда и откуда

Ходили с тобой по утрам,

Я видел свершенное чудо,

И роща отныне – мой храм.

Ты помнишь ли наши посевы?

Всю искренность помнишь ли ты?

О, все вы, – о, все вы, – о, все вы

Теперь превратились в цветы!

И алостью дикой гвоздики

Покрылась земля, где твоим

Ставал под усладные всклики,

Где двое ставали одним…

И так как все слишком правдиво

Для правду забывшей земли,

Свершилось воистину диво,

И чувства цветами взошли!..

Замок Hrastovac

7 сентября 1933

 

14. МОГЛО БЫТЬ ТАК…

 

Могло быть так: лет двадцать пять назад,

Там, на воспетой Пушкиным Неве,

Слегка желтел зеленый Летний сад,

В осенней было небо синеве.

И Мраморный дворец стоял в плюще,

Пустело поле марсовых потех.

Я в мягкой черной шляпе и плаще

Дорожкой проходил с одной из тех…

И бонну с девочкою лет пяти

Мы у Крылова встретили тогда

Дитя у нас сверкнуло на пути,-

Как с неба падающая звезда.

Могло быть так.

…И вот, лаская Вас,

Отделаться от мыслей не могу:

Оно – одно: сиянье Ваших глаз

И – девочка на невском берегу!

Замок Hrastovac

16 сентября 1933

 

15. ТЫ ОТДАЛАСЬ…

 

Ты отдалась вчера на редкость мило:

Так радостно, так просто отдалась.

Ты ждущих глаз своих не опустила,

Встревоженных не опустила глаз.

Была скромна. Слегка порозовела.

Чуть улыбнулась уголками губ.

Покорливое трогательно тело,

И вступ в него – упругий, сладкий вступ.

Ты девушкою, женщина, казалась

По некоторым признакам, но все ж

По-женски и со вкусом отдавалась,

Да так, что, вспомнив, вздрогнешь и вздохнешь.

Замок Hrastovac

15 августы 1933

 

16. В ТЕ ДНИ…

 

В те дни, отмеченные всходом

Медовых наших двух недель,

Когда цветы нам пахли медом

Затем, что их касался Лель,

В те дни, когда на лов морены

Шел к мельничному колесу,

И засыпали цикламены

Под вечер в буковом лесу,-

В те дни ты мне принадлежала

Так много ярких, острых раз

И губ своих вонзала жало

Мне в губы меж дурманных фраз.

В те дни все пахло оголтело,

Но больше прочих мне сродни

Был запах женственного тела,

Изнеможенного в те дни…

Замок Hrastovac

16 сентября 1933

 

 

СТАРЕЮЩИЙ ПОЭТ

 

Стареющий поэт… Два слова – два понятья.

Есть в первом от зимы. Второе – все весна.

И если иногда нерадостны объятья,

Весна – всегда весна, как ни была б грустна.

Стареющий поэт… О, скорбь сопоставленья!

Как жить, как чувствовать и, наконец, как петь,

Когда душа больна избытком вдохновенья

И строфы, как плоды, еще готовы спеть?

Стареющий поэт… Увлажнены ресницы,

Смущенье в голосе и притушенный вздох.

Все чаще женщина невстреченная снится,

И в каждой встреченной мерещится подвох…

Стареющий поэт… Наивный, нежный, кроткий

И вечно юный, независимо от лет.

Не ближе ли он всех стареющей кокотке,

Любовь возведший в культ стареющий поэт?

Замок над Дравой.

Словения.

11 сентября 1933

 

В ПОИСКАХ ИСТИН

 

Я в поисках истин по свету езжу,

Но всюду лишь похоть, коварство, расчет.

И женщина стала почти что вещью,

Листком, что рассчитан на скользкий прочёт:

Рекламной листовкой, что в руки наспех

Суют на проспекте – скорей бы раздать!

Сойдешься с такою, и будут распри:

Ты сирина ловишь – поймаешь дрозда…

Где женщина – книга страниц на триста,

Причем не хватает не меньше двухсот?

Вот их бы восполнить мечтою артиста,

Страницы душистей сиреневых сот!

Тойла

10 ноября 1934

 

НИЧТО В ЧЕМ-ТО

 

Во встречи вдумываясь впроскользь,

И от скольжений изнеможен,

“Ты, тающая, не из воска ль?”-

Я вопрошаю таящих жен,

Таящих таянье и, в силу

Уплыва в темень небытия,

Дающих все, что б ни спросила

Душа взыскующая моя.

И знаю: ужас в том, что ровно

В таящих что-то нет ничего,

Что таящие хладнокровно

Не стоят пламени моего…

Тойла

10 ноября 1934

 

НЕЧТО СОЛОВЬИНОЕ…

 

У меня есть громадное имя,

Ослепительней многих имен.

Ах, я мог потягаться бы с ними,

Но для этого слишком умен…

Я – единственный и одинокий,

Не похожий совсем на других:

Легкомысленный, но и глубокий

И такой неудобный для них…

О бессмертьи своем не забочусь

И пою, как поет соловей.

Я влюбляюсь в мелькнувшую тотчас,

Остываю, пожалуй, скорей…

Да и как бы могло быть иначе,-

Часто ль плоть принимает Мечта?

Но чем чаще мои неудачи,

Но чем лживее женщин уста,

Тем все крепче и пламенней вера,

Что я гибну в напрасной алчбе,

Что искать ее в новых – химера,

Что она, как и раньше, в тебе.

Тойла

3 октября 1934

 

ЯБЛОНЬКИ

 

Ах, убежал бы я в предлунье бежевое,

Но обессиливает шаг тоска:

Вот эти яблоньки меня удерживают

И их сажавшая ее рука…

Рука под шарфиком парижским, зябленькая,

Оберегавшая мой каждый шаг.

Не удивительно, что с яблоньками

Связует нежного моя душа…

Вновь целомудрие подруги ландышевое

Мне ль, опрометчивому, уязвить?

Душа вечерняя, от мук оранжевая,

Изнемогающей полна любви…

Тойла

9 февраля 1935

 

СОЛНЦУ ПРЕДВЕШНЕМУ!

 

Так и хочется перекреститься на Солнце,

Потому что в нем больше, чем в ком-нибудь, Бог -

Полевого, лесного предвестник зелёнца

И румянца на лицах, гонящего вздох!

Этот воздух, пьянительный и богомольный,

Говорит, что начнется на днях ледоход,

Говорит мне о Пасхе, такой колокольной,

Что еще на Земле я остался на год…

Что еще – о, восторг! – ты, загарная бронза,

Позлатишь мой мертветь начинающий лик…

Так и хочется перекреститься на Солнце,

Потому что я Бога в нем видеть привык!

Тойла

20 февраля 1935

 

КАПЕЛЬ

 

Вы понимаете, что значит

Просолнеченная капель? -

Зима, смеясь, от счастья плачет,

Весны качая колыбель.

О, зиму смерть не озадачит:

Растаять – план ее и цель…

…В глазах моих лучится влага -

Капель зимы души моей.

Ах, в ней отчаянья отвага:

Познать восторг последних дней.

Торопит смерть при спуске флага,

И я… я помогаю ей.

Тойла

26 февраля 1935

 

ДАЛМАТИНСКАЯ ФАНТАЗИЯ

 

Ты слышишь, Аллочка, как захрустели шины?

Мы поднимаемся на снежные вершины.

Каттарро ниже все. Все ближе – ближе Ловчен -

Вершина зовкая, какой нет в мире зовче…

Ты в исступлении. Ты плачешь: “Вот где наше!”

И губ гранатные протягиваешь чаши.

“Вдыхай букетики моих мечтаний”,– шепчешь,

И прижимаешься ко мне все крепче, крепче…

О, возвышающее вышины изгнанье!

Адриатическое сникло побережье.

Дух изумрудящийся опрозрачен синью.

“Дай мне замерзнуть здесь, – ступай один

в Цетинье…”

Пять лет не встретившись, одним дышали вздохом:

Отдать ли смерти то, что собрано по крохам?

Само ведь Счастье едет с нами в экипаже.

Дай губы, Аллочка: тебя нигде нет слаже…

Тойла

3 марта 1935

 

ПИСЬМО ДО ПЕРВОЙ ВСТРЕЧИ

 

Знаешь, Ляля, милая, родная,

Дорогая Лялечка моя,

Что тебе скажу я, умирая,

Потому что жить не в силах я?

Я скажу тебе, что слишком поздно

Ты была дарована судьбой

С ласковой своею и серьезной

И с такою родственной душой.

Я скажу тебе, мой день весенний,

Мой лесной прохладный ручеек,

Что устал я слишком от сомнений,

Что совсем, совсем я изнемог.

Женщин ведь встречал я богомольно,

Видит Бог, и честно, и светло!

Ну и что же? было больно, больно

Под конец и очень тяжело:

Все не тех судьба мне даровала,

Да и сам для них бывал не тот.

А душа тебя одну искала,

И летел за годом новый год.

И летел и к сроку в бездну падал.

Я же в поисках изнемогал.

Мне тебя, тебя лишь было надо,-

Я во всех одну тебя искал!

И теперь, когда уж нет ни силы,

Ни огня былого, – ничего,

Я тебя встречаю, друг мой милый

Гаснущего сердца моего.

Что могу теперь и что я смею,

Мученик, измучивший других?

Как же мне назвать тебя моею

В грустных обстоятельствах таких?

Не могу я жить, тебя печаля:

Не вместит греха такого грудь.

Откажись, пока не поздно, Ляля,

От меня! Забудь меня, забудь!..

Тойла

23 декабря 1934

 

«Моя любовь к тебе вне срока…»

 

Моя любовь к тебе вне срока:

Что значит время при любви?

О не пытай меня жестоко,-

На искус мой благослови!

Со мною ты – светло я счастлив,

Но и в разлуке ты со мной!

Я верю в звезды, что не гасли б,

Когда б весь мир погас земной.

Я знаю, рано или поздно

Мы две судьбы в одну сольем.

Не бойся жить до срока розно:

Порука – в имени моем.

Таллинн

18 марта 1935

 

ВЕРНЫЙ ПУТЬ

 

Ты идешь по бездорожью,

Ищешь троп куда-нибудь.

Возвратись в природу Божью:

Это самый верный путь.

Город давит, город в тягость

Тем, кто выращен не в нем,

Вешних трав кто знает благость,

Кто святым горит огнем.

Ах, недаром в час досуга

За город уходишь ты,

Где в пыли томятся луга

Пригородные цветы.

Бедные цветы-калеки:

Им лишь грезить о полях,

Что прорезывают реки

В колосистых берегах.

Таллинн

21 мая 1935

 

В ЧЕРЕМУХЕ

 

В черемухе, цветущей над рекой,

Живет скворец, чьи перья – бронза в черни.

Под деревом ужу я в час вечерний.

С другою я, но сам я не другой.

Я тот же все: такой же одинокий,

Как и всегда, упрямый и больной.

Я знаю, под поверхностью стальной

Идет голавль, гордец голубобокий.

Я чувствую его незримый ход,

И убежден, что он достойно клюнет.

И, в бой вступив со мной, лесу наструнит

И будет мною вытащен из вод.

Но женщине меня не победить,

Как властно головля я побеждаю,

И не удастся рыболову Маю

Меня на дамский пальчик подцепить.

Pь hajф gi

Лето 1935

 

ВИНИТЬ ЛИ?

 

У каждого правда своя,

И каждый по-своему прав.

Винить ли тебе соловья

За песню греховных отрав?

Винить ли невинный цветок,

В чьем запахе скрыта вина?

Винить ли бурливый поток,

Вздымающий камни со дна?

Винить ли за жало змею,

Спасающуюся у ржи?

Винить ли подругу мою

За чуточку бережной лжи?

Pь hajф gi

Лето 1935

 

ОТРЕКШАЯСЯ ОТ СЕБЯ

 

Из-за ненужной, ложной гордости

Она, прожив с ним много лет,

Нашла в себе довольно твердости

Представить, что былого нет.

А между тем, в былом вся молодость,

Все счастье, вся она сама.

О, сколько скопческого холода!

Без проблесков весны зима!

Я знаю, дружба настояшая

Все оправдает, все поймет.

Свята душа, в скорбях горяшая,

Бескрыл и низок сердца лет.

Pь hajф gi

Лето 1935

 

НЕГРЫ НА СЕВЕРЕ

 

У шоколаднотелой Персюльки

В ушах забавно-пестрые висюльки.

На побережье северной реки

Она сидит в сквозной зеленой тюльке.

Пасет стада баранов Фертифлюр

Под медленно алеющей рябиной,

И Пепекеке, грустен и понур,

Над суковатой трудится дубиной.

Десятый год не видели песков

Взрастившей их, живившей их Сахары.

Десятый год живут в стране снегов,

Про африканские забыв загары.

Я иногда люблю под вечерок

Пройти в деревню черных колонистов

И к Персюльки усевшись на порог,

Изнежить душу в соловьиных свистах.

Вокруг голубоватые белки

Глаз негритянских, грустных на чужбине.

О дальнем юге грезит Персюльки

И о цветущей – пусть в мечтах! – пустыне.

И старый Марля ужин подает,

Такой невкусный вкусам африканским.

И сердце мне горячей болью жжет,

Когда сердцам я внемлю чужестранским.

Pь hajф gi

24 августа 1935

 

ЗАБОТЫ ПЕРСЮЛЬКИ

 

Смотрит из окошка Персюльки,

Как несет из лавочки кульки

С клюквой, сельдью, брюквой и шпеком

Фертифлюр, пловец по южным рекам.

И ревниво думает: “А вдруг

К Ильме заходил кудлатый друг.

И, разнежась, отдал Ильме той,

Что принадлежит лишь мне одной.

Ах, недаром Ильма каждый раз

Бирюзу своих лучистых глаз

Льет в его пылающий агат,

А бездельник, кажется, и рад.

Подожди ж ты, глупый Фертифлюр!

Вот затронет сердце мне амур,-

Отомщу тебе я в добрый час.

Бирюза и у мужских есть глаз.

Не забудь, что вправо, за горой,

Да не день, а вот уж год второй

Златокудрый Эльмар, эст-кузнец

Предлагает мне сковать венец.

Пепекеке нас благословит!..”

А пока печалью взор повит.

И сквозь слезы трудно счесть кульки

Из окна глядящей Персюльки.

Pь hajф gi

24 августа 1935

 

ПЛЕННИК ГОРОДА

 

Я осень убиваю в городе,

Распластываю святотатственно,

Привыкший различать в аккорде

Ее лесов зов некий явственно.

Из обволакиваний осени

В былые годы – ясно помнится -

Я песни создавал на озере,

Когда душа была паломница.

Лик девственный проституирован

Моей души бездарным городом,

Но все ж его победа – Пиррова

Над тем, кто был и будет гордым.

Таллинн

14 октября 1935

 

ЗАБЫТЫЕ ДУШИ

 

Она, с кем четверть странствия земного

Так ли, иначе протекла,

Она меня оставила без крова

И на бездомность обрекла.

В совместно нами выстроенном доме,

В его прохладной теплоте,

Уже никто не обитает, кроме

Двух душ, забытых в пустоте…

Таллинн

14 октября 1935

 

ЗДЕСЬ – НЕ ЗДЕСЬ

 

Я здесь, но с удочкой моя рука,

Где льет просолнеченная река

Коричневатую свою волну

По гофрированному ею дну.

Я – здесь, но разум мой… он вдалеке -

На обожаемою моей реке,

Мне заменяющей и все и вся,

Глаза признательные орося…

Я – здесь, не думая и не дыша…

А испускающая дух душа

На ней, не сравниваемой ни с чем,

Реке, покинутой… зачем? зачем?

Таллинн

14 октября 1935

 

ГАРМОНИЯ КОНТРАСТОВ

 

Летишь в экспрессе – жди крушенья!

Ткань доткана – что ж, в клочья рви!

Нет творчества без разрушенья -

Без ненависти нет любви…

Познал восторг – познай страданье.

Раз я меняюсь – я живу…

Застыть пристойно изваянью,

А не живому существу!

Таллинн

14 октября 1935

 

ОДНА ВСТРЕЧА

 

О пушкинской мне говорит Татьяне

Уснувшей уходящее лицо!

Я остерегся бы (мы с ней в романе!)

Пред нею стать невольно подлецом.

Она уютно незамысловата,

Обезоруживающе проста.

Целую я растроганно и свято

Ее покорствующие уста.

В своих противоречьях гармонична

И в низостях невинных высока,

В своей обыденности необычна,

Она ведь та, кого я так ласкал!

Вот так ручей щебечет на поляне,

А поглядишь – его почти и нет.

О пушкинской напомнила Татьяне

Мне эта встреча на отлете лет.

Таллинн

10 октября 1935

 

КОЛЫБЕЛЬ ЖЕНСТВЕННОСТИ

 

У женщины должен быть лунный характер,

И чтобы в ней вечно сквозила весна,

Манящая с нею кататься на яхте -

Качели солено-зеленого сна…

И ревность должна ее быть невесомой,

И верность должна ее быть, как гранит.

О, к ласковой, чуткой, влекуще-влекомой

Мужчина всегда интерес сохранит.

За женственность будет любить голубую,

За желтые, синие солнышки глаз.

Ах, можно ли женщину бросить такую,

Которая всячески радует вас?!.

Таллинн

Октябрь 1935

 

ТЩЕТНАЯ МЕЧТА

 

Я женской женственности жду,

Той, исключающей вражду,

Той, в силу всяческих вещей,

Так успокаивающей…

Но не развратных хитрых дур

Ждет женственности трубадур:

В избытке брошен сей товар

На повседневности базар…

Нет, женственность моя четка:

Она добра, тонка, чутка

И очень нравственна при том,

И изобилует умом…

Когда взор женский мягко-лжив,

Я от страданья полужив.

Когда же честен, но суров,

Я от досады нездоров.

О, где ты, женственность-мечта,

Та восхитительная, та

Со всепрощением в очах

И восхищением в ночах?

Таллинн

26 октября 1935

 

ВЛАСТЬ ДЕРЕВНИ

 

Города выдумывают войны

И навязывают их деревне,

Потому что помыслы их гнойны

В бестолочи пакостной и нервной.

Стоит их деревне не послушать,

Нечего им сразу станет кушать.

Перестанут грозно хмурить брови:

Ах, голодным будет не до крови…

– Господа с портфелями! Довольно

Претворять кошмар корыстный в были.

Дайте жить деревне богомольно,

То есть так, как вы давно забыли.

Таллинн

27 октября 1935

 

СОНЕТ О ВЕРНОСТИ

 

Не будучи сам верным по натуре,

Я верность в женщине ценить привык.

Я сдержанный люблю ее язык

И глаз тепло прохладное лазури.

Я не хочу, чтоб колыхали бури

Безоблачный и девственный дневник.

И, вместе с тем, чтоб в грусти не поник

Росистый взор, и стан не стал понурей.

Я умудреннее с годами стал.

Неверностью довольно я блистал

И даже почернеть успел от блеска…

Уж не бренчу я звеньями измен:

Должно быть, предыдущая Кармен

На сердце след отпечатлела резко.

Таллинн

27 октября 1935

 

ПЕРВЫЙ УЛОВ

 

Как трогателен колкий окушок,

Тобой на днях уловленный впервые!

Смеялась глуповато-хорошо,

Таща его в часы вечеровые.

О, видел я, как ты была горда

Сознаньем первой выловленной рыбы.

Ты в этот миг постигла города:

Не более, чем каменные глыбы.

Благословен да будет твой улов,

От города навек тебя отнявший,

Отдавший мне тебя без лишних слов

И пробудивший нежность к речке нашей.

Я не устану славить некий шок,

Тебя потрясший вдруг при первой рыбе.

Как восхитителен твой окушок,

На вечеревшем пойманный изгибе.

Таллинн

27 октября 1935

 

В ЛЕСУ ОСЕННЕМ

 

В лесу осеннем, обезлиственном,

Вдыхая прелый аромат,

Я стану вновь поэтом истинным,

Уйдя от городских громад.

Ногой по мшистой топи хлюпая

И жадно вслушиваясь в тишь,

Предам забвенью вздорно-глупое,

Что, город, ты в себе таишь.

Мне так неудержимо хочется

К сплошь прооз ренным лесам,

Где станет вновь душа пророчицей

И я собою стану сам!

Таллинн

29 октября 1935

 

ГИМН ВОКЗАЛУ

 

Даже странно себе представить,

На кирпичный смотря забор,

Что, оставив плевок заставе,

Можно в черный умчаться бор!

В бор, где вереск, грибы да белки,

Воздух озера молодой

И ручьи, что чисты и мелки,

Влагой бьющие золотой.

Шеломящие мозг подводы

На булыжниках городских,-

Тишины моей антиподы,-

Боже, как я устал от них!

Город душу обрек страданью,

Город душу мою связал.

Потому нет прекрасней зданья

В каждом городе, чем вокзал!

Таллинн

31 октября 1935

 

ТОСКА НЕБЫТИЯ

 

Не страшно умереть, а скучно:

Смерть – прекращение всего,

Что было, может быть, созвучно

Глубинам духа твоего.

Не слышать музыки восхода,

Вечерней не узреть воды -

Всего, что может дать природа

Тебе в награду за труды;

Не упиваться лаской милой

Любимой женщины твоей,

Стать смрадной падалью могилы,

Безмозглых жертвою червей,-

Ах, что же может быть скучнее

И безотрадней доли той?

О, жизнь! Уходит вместе с нею

Восторг, повсюду разлитой!

И скука делается страшной,

И так ужасно знать, что впредь

Не повторится день вчерашний

Для тех, кто должен умереть!

Таллинн

3 ноября 1935

 

МАТЕРИ

 

Как часто матери причиной

Несчастья ц жизни дочерей

Своей сухой любовью чинной

И деспотичностью своей!

Муж хочет так, а мать иначе,

И вот, мечась меж двух огней,

Несчастная горюче плачет,

Увы, взывая тщетно к ней…

Несовместимы долг дочерний

И долг жены: как обнимать

Без муки мужа в час вечерний,

Когда меж ними в мыслях мать?

Тут охлажденье неизбежно,

И муж бросает ей в укор,

Зачем незаслуженно-нежно

На мать ее направлен взор…

…О, женщина! утишь свой ужас.

В Евангельи благая высь:

“Оставь родителей и к мужу

Душой и телом прилепись…”

Таллинн

3 ноября 1935

 

НЕЛЕГКИЙ ПУТЬ

 

Нас двадцать лет связуют – жизни треть,

Но ты мне дорога совсем особо.

Мне при тебе мешает умереть:

Твоя – пускай и праведная – злоба.

Хотя ты о любви не говоришь,

Твое молчанье боле, чем любовно.

Белград, Берлин, София и Париж -

Все это только наше безусловно.

Всегда был благосклонен небосклон

К нам в пору ту, когда мы были вместе:

Пусть в Сербии нас в бездну влек вагон,

Пусть сотрясала почва в Бухаресте,

Пусть угрожала, в ход пустив шантаж,

Убийством истеричка в Кишиневе,-

Всегда светло заканчивался наш

Нелегкий путь, и счастье было внове.

Неизвиняемо я виноват

Перед тобой, талантом налитая.

Твоих стихов отчетлив аромат,

По временам из дали налетая.

Тебя я знал, отвергнувшую ложь,

В веселом вешнем платьице подростка.

Тобой при мне, тобою гордым сплошь,

Ах, не одна уловлена лососка!

А как молитвенно ты любишь стих

С предельной – предусмотренной! – красою.

Твой вкус сверкает на стихах моих -

Лет при тебе – живящею росою.

Тебе природа оказала честь:

Своя ты в ней! Глазами олазоря

Сталь Балтики, как любишь ты присесть

На берегу, мечтаючи, дочь моря!

Таллинн

5 ноября 1935

 

ГОЛУБИ

 

Непередаваемая грусть в душе моей

В этом старом городе, полном голубей:

Ничего-то птичьего в этой птице нет,-

Сколько безразличного! Ни мотоциклет,

Ни фигура варварски-грохотных подвод,

Ни почти ступающий на хвост пешеход -

Не пугают голубя: он невозмутим,

Он огорожанился, стал совсем ручным,

И на птицу гордую больше не похож,-

Что-то в нем куриное, чем его проймешь!

Больше не тоскует он о глухих лесах,

Не парит презрительно в вольных небесах.

Как напоминает ой человека мне:

Птица электричество предпочла луне!

Поселилась в-городе, смрадном и гнилом,

Разучилась действовать данным ей крылом…

Оттого-то в городе, полном голубей,

Непередаваемая грусть в душе моей!

Таллинн

6 ноября 1935

 

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 128; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!