Послание Горация к Меценату, в котором приглашает его к сельскому обеду
Федор Иванович Тютчев
Стихотворения
Библиотека Всемирной Литературы –
Список школьной литературы 10-11 класс –
Список школьной литературы 5-6 класс –
Список школьной литературы 7-8 класс –
Текст предоставлен правообладателем. http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=3955325
«Тютчев Ф. И. Стихотворения»: Эксмо; Москва; 2012
ISBN 978‑5‑699‑58650‑9
Аннотация
Ф. И. Тютчев – выдающийся представитель русской философской лирики ХIХ века, великий русский поэт, стихотворениями которого восхищался А. С. Пушкин.
Тютчев, не будучи поэтом «по профессии», писал на грани озарения, с сердцем, «полным тревоги», и оттого книга его стихотворений, по известному надписанию Фета, «томов премногих тяжелей». Лирика Тютчева проникнута страстной, напряженной мыслью, острым чувством трагизма жизни, отражает сложность и противоречивость действительности, часто в образах природы. Любовной лирике поэта свойственны исповедальность, осмысление любви как фатальной силы, ведущей к опустошению и гибели. Настоящее издание достаточно полно представляет поэтическое наследие Ф. И. Тютчева: в книгу вошли почти все стихотворения поэта – 365 из 404 известных.
Федор Тютчев
Стихотворения
Предисловие
(1803–1873)
«Его ум и его сердце были, по‑видимому, постоянно заняты: ум витал в области отвлеченных, философских или исторических помыслов; сердце искало живых ощущений и треволнений; но прежде всего и во всем он был поэт, хотя собственно стихов он оставил по себе сравнительно и не очень много».
|
|
|
И.С. Аксаков, «Биография Федора Ивановича Тютчева» (1886)
Поэзия и политика были главными увлечениями Тютчева. Поэт он был, как выразился первый его биограф И.С. Аксаков, «по призванию, которое было могущественнее его самого, но не по профессии», и стихи «не писал, а только записывал». Они являлись под впечатлением минуты, переживаемой со всем напряжением ума и сердца. Взмах ресниц, вспышка зарницы или полет мотылька в стихах Тютчева причастны к «жизни божески‑всемирной» – к стихиям природы и тайнам истории. Он был одарен свойством видеть мир целиком – с «шевелящимся» на дне его хаосом и «небом серафимских лиц» над ним, с его «минутами роковыми» и тишиною воскресных дней. И Россия, по словам того же Аксакова, «представлялась ему не в подробностях и частностях, а в своем целом объеме, в своем общем значении, – не с точки зрения нынешнего дня, а с точки зрения мировой истории». Поэтому и политические статьи Тютчева, как и его стихи, в которых речь идет о всемирном предназначении и будущем России, до сих пор не потеряли своей убедительности, хотя, по всей видимости, его прогнозы – возможно, чересчур дальновидные – и не сбылись. В них чувствуется вдохновение прорицателя, правда, отталкивающегося порой от каких‑то уж слишком сиюминутных обстоятельств, а то и от спиритических сеансов – модной одно время светской новинки:
|
|
|
Стоим мы слепо пред Судьбою,
Не нам сорвать с нее покров…
Я не свое тебе открою,
Но бред пророческий духо́в…
(«На новый 1855 год»)
И.С. Тургенев обращал внимание на «соответственность таланта Тютчева с жизнью автора». Действительно, сочинявший и мысливший словно бы по наитию, на грани озарения, с сердцем, «полным тревоги», Тютчев мало был приспособлен к обыденной жизни в семье, на службе, среди литераторов. «Он совершенно вне всяких законов и правил, – записала однажды в своем дневнике дочь поэта. – Он поражает воображение, но в нем есть что‑то жуткое и беспокойное». Неудивительно, что, самоотверженно любимый несколькими женщинами, он причинял им страдание, а в стихах с особенной силой выразил трагическую сторону любви. Тонкий знаток европейской политики, к тому же долго прослуживший в дипломатическом ведомстве, он почти не проявил себя как практический деятель. Наконец, «один из лучших лириков, существовавших на земле» (по выражению знавшего цену этим словам А.А. Фета), Тютчев так и не сделал того, что называется литературной карьерой. До 50‑летнего возраста он как поэт был почти никому не известен, да и потом число ценителей его поэзии еще долго оставалось невелико. В двух прижизненных сборниках, вышедших почти без участия автора в 1854 и 1868 гг., в общей сложности было менее двухсот стихотворений, причем в основном довольно коротких. Количество известных сейчас стихотворений Тютчева вдвое больше, но и этого для профессионального литератора, прожившего долгую жизнь, было бы «не очень много». Зато такая умеренная плодовитость, как и отсутствие прочных связей с литературными кругами, хорошо гармонировали с романтически‑независимым духом его творчества.
|
|
|
Есть свидетельства, что Тютчев не заботился о сохранности своих стихов, и некоторые из них, вероятно, теперь навсегда утрачены, но все сохранившееся обладает исключительной весомостью. По известному надписанию Фета на книжке стихотворений Тютчева (1883), она получилась «томов премногих тяжелей»:
Вот наш патент на благородство –
|
|
|
Его вручает нам поэт:
Здесь – духа мощного господство,
Здесь – утонченной жизни цвет.
В сыртах не встретишь Геликона,
На льдинах лавр не расцветет,
У чукчей нет Анакреона,
К зырянам Тютчев не придет.
Но муза, правду соблюдая,
Глядит, – а на весах у ней
Вот эта книжка небольшая
Томов премногих тяжелей.
«Патент на благородство», как видно, выдается нам за явленную в поэзии Тютчева «утонченную жизнь» «мощного духа» – сочетание, в общем‑то, необыкновенное и отчасти парадоксальное, но верно характеризующее одну из ярких особенностей этой поэзии.
1
Федор Иванович Тютчев родился 23 ноября (5 декабря н. ст.) 1803 г. в селе Овстуг Брянского уезда Орловской губернии. Он был вторым ребенком в семье своего отца, отставного гвардейского офицера и помещика среднего достатка, и принадлежал к старинному дворянскому роду, известному со времен князя Димитрия Донского, при котором служил боярин Захарий Тютчев.
Детство поэта прошло в Овстуге и, по большей части, в Москве, где до Отечественной войны 1812 г. и потом, уже после изгнания французов, подолгу жили его родители. Среди тех, с кем они водили знакомство, был В.А. Жуковский. Как‑то, уже в 1818 г., юный Тютчев с отцом посетили его в келье Чудова монастыря в Кремле, где он остановился, и в этот момент колокольный звон возвестил о рождении будущего императора Александра II. Это совпадение произвело сильное впечатление на Тютчева: более чем через полвека он вспомнит о нем в одном из своих предсмертных стихотворений – «17‑ое апреля 1818» («На первой дней моих заре…»).
В лучших традициях русского дворянства в семье Тютчевых европейская образованность сочеталась с православным благочестием. Воспитателем и учителем к девятилетнему Федору пригласили начинающего поэта и переводчика Семена Егоровича Раича (1790 или 1792–1855), выпускника семинарии и родного брата будущего киевского митрополита Филарета (Амфитеатрова). Раич, поклонник классической поэзии древних, рано привил вкус к ней и Тютчеву и впоследствии вспоминал: «Необыкновенные дарования и страсть к просвещению милого воспитанника изумляли и утешали меня; года через три он уже был не учеником, а товарищем моим, – так быстро развивался его любознательный и восприимчивый ум! <…> Он был посвящен уже в таинства поэзии и сам con amore занимался ею; по тринадцатому году он переводил уже оды Горация с замечательным успехом».
Одно из подражаний Тютчева Горацию было прочитано на заседании Общества любителей российской словесности при Московском университете (ОЛРС) 22 февраля 1818 г.[1], а 30 марта его юный автор был принят в Общество со званием «сотрудника» (в один день с Раичем). Менее чем через год состоялось и первое выступление Тютчева в печати – в августе 1819 г. в «Трудах ОЛРС» было опубликовано «Послание Горация к Меценату, в котором приглашает его к сельскому обеду».
В ноябре 1819 г. Тютчев поступил на словесное отделение Московского университета, где уже два года к тому времени посещал профессорские лекции в качестве вольнослушателя. Здесь он обрел своего второго наставника в поэзии – профессора словесности Алексея Федоровича Мерзлякова (1778–1830), поэта, критика и теоретика литературы. Он тоже был сторонником испытанного временем классического искусства и, среди прочего, занимался с учащимися разборами русских авторов XVIII в. От него Тютчеву передалось то предпочтение, которое он, в отличие от многих своих сверстников, отдавал духовным и торжественным одам М.В. Ломоносова и Г.Р. Державина перед новейшей элегической и «легкой» поэзией, обращенной к жизни частного человека. Только этих двоих из русских поэтов он называет в своей большой дидактической оде «Урания», которая была прочитана на торжественном университетском собрании 6 июля 1820 г. Это самое значительное из юношеских произведений Тютчева. В нем выразилась его приверженность к предметам возвышенным и ученым и соответствующей им высокой стилистике. Тема, продиктованная жанром официального стихотворения во славу наук и университета (такие, в частности, сочинял Мерзляков), в «Урании» получила отчасти религиозное освещение: судьбу наук и искусств в истории человечества юный поэт поставил в связь с путями истинного богопочитания на земле. Принципиальную убежденность в назначении поэзии облагораживать человеческие души автор «Урании» еще раз выразил в примерно тогда же сделанном поэтическом «выговоре» А.С. Пушкину за его либеральную оду «Вольность»:
Воспой и силой сладкогласья
Разнежь, растрогай, преврати
Друзей холодных самовластья
В друзей добра и красоты!
Но граждан не смущай покою
И блеска не мрачи венца,
Певец! Под царскою парчою
Своей волшебною струною
Смягчай, а не тревожь сердца!
(«К оде Пушкина на Вольность», 1820)
В те годы, когда юный Пушкин в Петербурге вращался в кругу будущих декабристов, юного Тютчева в Москве занимали вопросы эстетические и философские, в свете которых понятен этот его отклик: он сочувствует вольнолюбивому пафосу автора «Вольности», но предлагает ему послужить высшей цели – смягчению «жестоких сердец». Алкею, представляющему мятежную гражданскую поэзию, Тютчев словно бы противопоставляет образ неназванного Орфея, смягчавшего игрою на лире сердца воинственных и грубых «лесных людей»[2]. Так на пушкинскую оду могли бы отреагировать В.А. Жуковский и Н.М. Карамзин, творчество которых было общим для Тютчева и Пушкина нравственным ориентиром.
Нельзя сказать, что Тютчева совсем не затронули волновавшие тогда молодежь либеральные идеи, но они его скорее отталкивали – и не в последнюю очередь как произведенные духом «современности». Неприятие последней поэт с пафосом высказал в полемическом послании «А.Н. М<уравьеву>» (1821): «Нет веры к вымыслам чудесным, / Рассудок все опустошил…» Это первое натурфилософское стихотворение Тютчева, и речь в нем идет о восприятии природы древними людьми и современниками автора. Но и в области политической мысли он позднее всегда будет апеллировать к вере и осуждать прикрывающийся разумными соображениями произвол человеческого «я». Так что неудивителен с юности исповедуемый Тютчевым безукоризненный монархизм – символ доверия вековым установлениям. Незадолго до восстания декабристов в 1825 г., будучи уже дипломатическим чиновником и находясь в России в отпуске, Тютчев приедет из Москвы в Петербург и в самый день восстания на Сенатской площади 14 декабря будет неподалеку от места событий, но его в итоге не коснется и тень подозрения. На обнародование приговора декабристам в 1826 г. он, уже из‑за границы, откликнется с исключительною суровостью – и вполне искреннею, поскольку до смерти поэта почти никто не видел этого стихотворения:
Народ, чуждаясь вероломства,
Поносит ваши имена –
И ваша память от потомства,
Как труп в земле, схоронена.
(«14‑ое декабря 1825»)
Университет Тютчев окончил в два года (вместо обычных трех) и в декабре 1821 г. был выпущен кандидатом словесных наук. Вскоре он переехал в Петербург и поступил на службу в Коллегию иностранных дел, а уже в июне 1822 г., при посредничестве своего родственника графа А.И. Остермана‑Толстого, отправился в Мюнхен, столицу Баварского королевства, куда был причислен к русской дипломатической миссии «сверх штата». Едва ли он тогда думал, что на «чужой стороне» ему предстоит провести двадцать два лучших года жизни.
2
Мюнхен в период службы в нем Тютчева претендовал на статус культурного и политического центра Германии. Баварский король Людвиг I, взошедший на престол в 1825 г., пожелал образовать из своей столицы «вторые Афины» и отчасти преуспел в своих начинаниях, привлекая в город известных художников, архитекторов и ученых. В 1826 г. в Мюнхен был перенесен один из старинных немецких университетов. В 1827 г. в нем начал читать лекции Фридрих Шеллинг – наиболее почитавшийся в московском окружении Тютчева немецкий философ. В 1828 г. в Мюнхене поселился Генрих Гейне – восходящая европейская знаменитость. С Шеллингом у Тютчева установились хорошие личные отношения, так что он не раз выступал посредником между философом и приезжавшими к нему за наукой русскими путешественниками. С близким себе по возрасту Гейне Тютчев завязал дружеские отношения: немецкий поэт в письмах того периода именовал его не иначе как «мой друг» и даже «мой лучший друг». Первые переводы из Гейне на русский язык принадлежат именно Тютчеву. Всего он перевел 10 его стихотворений, причем первые переводы были сделаны еще до их знакомства, а последний – уже незадолго до смерти Тютчева.
Вообще, ко второй половине 1820‑х гг. относится большинство тютчевских переводов, и среди них не только неизбежные для проживающего в Германии русского поэта той поры Гете и Шиллер, но и, например, отрывки из драм Шекспира, Ж. Расина, В. Гюго. Для Тютчева это были своего рода поэтические упражнения, но всякий раз он избирал нечто близкое себе по тематике. Сам он более всего ценил свои переводы из «Фауста» Гете и, когда в 1831 г. по ошибке сжег многие свои стихотворения, особенно сожалел о полностью переведенном им первом акте второй части «Фауста».
В тот же период Тютчев сложился как оригинальный поэт, но на родине об этом догадывались только его друзья, поскольку в печати появлялись лишь отдельные стихотворения и, как правило, без полной подписи. Раич в издаваемом им журнале «Галатея» в 1829–1830 гг. поместил более 15 новых стихотворений Тютчева, но практически никто их не заметил и не оценил по достоинству. Та же судьба постигла и другую, гораздо более весомую публикацию в пушкинском «Современнике» в 1836 г. Она состоялась по инициативе И.С. Гагарина, сослуживца Тютчева и поклонника его поэзии, который, приехав в Россию, удивился, что здесь его друг как поэт никому не известен. Он сумел получить от Тютчева списки его стихотворений (в том числе уже публиковавшихся) и показал их Жуковскому и П.А. Вяземскому, которые, в свою очередь, передали их Пушкину, а он уже отобрал из них 24 стихотворения для своего журнала. Они появились в 1836 г. в третьем и четвертом томах «Современника» под общим заглавием «Стихотворения, присланные из Германии» и за подписью «Ф.Т.»[3]. Эта публикация в свое время также не стала заметным событием – возможно, из‑за гибели Пушкина, заслонившей собою все последние литературные новинки. Но главным образом, в этом видимом отсутствии общественной реакции на стихотворения Тютчева сказалась его отчужденность от отечественных литературных кругов, объясняемая как житейскими обстоятельствами, так и нежеланием поэта прославиться в качестве профессионального литератора. М.П. Погодин, его университетский приятель, живший как раз литературным трудом, встретившись с Тютчевым в один из его приездов в Россию еще в 1820‑х гг., с неудовольствием отметил, что «от него пахнет двором». Иными словами, бывшему однокашнику он показался вполне упоенным своими успехами в свете и при дворе.
Между тем к своей дипломатической карьере Тютчев относился довольно беспечно. Гораздо большее место в его жизни занимали сердечные увлечения, с удивительным постоянством обращавшиеся в драмы со скандальным оттенком. Лишь первое из известных увлечений поэта – Амалией Лёрхенфельд (1808–1888), внебрачной дочерью баварского дипломата и двоюродной сестрой великой княгини Александры Федоровны (в скором будущем императрицы, жены Николая I) – было мимолетно и ничем не омрачено. В 1825 г. она вышла замуж за сослуживца Тютчева по мюнхенской дипломатической миссии барона А.С. Крюденера. Эта романтическая влюбленность памятником по себе оставила лишь смутное семейное предание, связавшее с нею два редких у Тютчева по‑пушкински умиротворенных стихотворения «Я помню время золотое…» (1836) и «Я встретил вас – и все былое…» (1870).
В 1826 г. Тютчев по страстной влюбленности женился на вдове русского дипломата Элеоноре Петерсон (урожденная графиня Ботмер, 1800–1838). Брак был заключен по лютеранскому обряду, незаконному в глазах Православной Церкви и русского правительства. Православное венчание дипломатического чиновника за границей требовало продолжительных хлопот, и Тютчев озаботился этим лишь накануне рождения дочери и после назначения его вторым секретарем посольства. Обвенчались они в начале 1829 г. в греческой православной церкви, незадолго до того открывшейся в Мюнхене. Вскоре Элеонора Федоровна, уже имевшая от первого брака четырех детей, родила Тютчеву трех дочерей – Анну (в замужестве Аксакова, 1829–1889), Дарью (1834–1903) и Екатерину (1835–1882).
Брак, казалось, был вполне счастлив, но в 1833 г. поэт познакомился с замужней баронессой Эрнестиной Дёрнберг (урожденная баронесса Пфеффель, 1810–1894), в том же году она овдовела, а еще через некоторое время между ними завязался бурный роман, стоивший тяжких потрясений первой жене поэта. В 1837 г. вместе с семьей Тютчев приезжает в Россию, где получает назначение на должность первого секретаря русского посольства в Турине, столице Сардинского королевства, и вскоре, оставив семью в Петербурге, отбывает к месту службы. В Италии в конце 1837 г. он вновь встречается с Эрнестиной, полагая, что это их последняя встреча, но за нею только последовали новые свидания в разных городах Европы (эти перипетии отразились в ряде стихотворений 1830‑х гг.: «Еще земли печален вид…», «1‑ое декабря 1837», «С какою негою, с какой тоской влюбленной…», «Итальянская villa» и др.). А между тем, в мае 1838 г. пароход «Николай I», на котором жена Тютчева возвращалась с детьми к мужу, как сообщали тогда газеты, «сгорел в море» у берегов Любека (среди его пассажиров был юный И.С. Тургенев, описавший позднее это событие в очерке «Пожар на море»). Элеонора Федоровна сумела спасти детей, но во время пожара она простудилась и в августе того же года умерла. Тютчев, проведя ночь у ее гроба, по свидетельству знавших его, «поседел в несколько часов».
В октябре 1838 г. он писал Жуковскому: «Есть ужасные годины в существовании человеческом… пережить все, чем мы жили – жили в продолжение целых двенадцати лет… Что обыкновеннее этой судьбы – и что ужаснее? Все пережить и все‑таки жить… Есть слова, которые мы всю нашу жизнь употребляем, не понимая… и вдруг поймем… и в одном слове, как в провале, как в пропасти, все обрушится». Это одно из немногих писем Тютчева, написанных по‑русски (обычно письма он писал на французском языке). Понадобился родной язык, чтобы передать боль постигшей его утраты. Позднее слова из этого письма перейдут в стихотворение о смерти уже другой женщины: «О Господи!.. и это пережить… / И сердце на клочки не разорвалось…» («Весь день она лежала в забытьи…», 1864). А пока он на десять лет почти вовсе перестанет писать стихи (с 1839 по 1848 г. – меньше десятка стихотворений), и одно из первых после длительного перерыва будет посвящено памяти первой жены:
Твой милый образ, незабвенный,
Он предо мной везде, всегда,
Недостижимый, неизменный, –
Как ночью на небе звезда…
(«Еще томлюсь тоской желаний…», 1848)
Жуковский же, встретившись с Тютчевым вскоре после получения процитированного письма, записал в своем дневнике с недоумением: «Он горюет о жене, которая умерла мученическою смертью, а говорят, что он влюблен в Минхене». Это тоже была правда. Уже в марте 1839 г. Тютчев получил разрешение на брак с Эрнестиной Дёрнберг. Однако, не имея возможности венчаться с нею в Италии, он просил еще и об отпуске и, так и не получив его, самовольно оставил посольство и на несколько месяцев уехал в Швейцарию, где в июле 1839 г. они венчались по двум обрядам – православному и (что требовалось для детей Эрнестины от первого мужа) католическому. От этого второго брака Тютчева также родились дети – дочь Мария (в замужестве Бирилева, 1840–1872) и сыновья Дмитрий (1841–1870) и Иван (1846–1909).
В результате своего проступка Тютчев в том же году был снят с должности секретаря посольства в Турине, попросил об отставке и вернулся в Мюнхен. В 1841 г. он был официально уволен со службы и в наказание за новые самовольные отлучки лишен придворного звания камергера. До 1844 г. он еще жил в Мюнхене, но, тяготясь своим неопределенным положением, все‑таки принял решение вернуться на родину. «Хоть я и не привык жить в России, – писал он родителям, – но думаю, что невозможно быть более привязанным к своей стране, нежели я, более постоянно озабоченным тем, что до нее относится. И я заранее радуюсь тому, что снова окажусь там».
3
В конце сентября 1844 г. Тютчев с семьей вернулся в Россию и через полгода, в марте 1845 г., был вновь зачислен на службу в Министерство иностранных дел. Этому предшествовала публикация в 1844 г. написанной Тютчевым по‑французски политической статьи «Россия и Германия»[4], в которой император Николай I, по его словам, «нашел свои мысли». В высшем петербургском обществе Тютчев был принят с восторгом как знаток европейской политики и блестящий острослов. Когда, по обыкновению
рассеянный и погруженный в себя, он появлялся в свете и начинал говорить, присутствующие старались не пропустить очередного афоризма. Князь П.А. Вяземский, главный соперник Тютчева в светском острословии, близко сошедшийся с ним в эти годы, говорил, что из его высказываний следовало бы составить «Тютчевиану» – и вышла бы «прелестная, свежая, живая современная антология» (спустя полвека после смерти поэта, в 1922 г., сборник с таким названием действительно составит и издаст Г.И. Чулков). Это были, однако, в основном не легкие шутки, а саркастические или гневные замечания на злобу дня – чаще всего о тупости российского правительства и кознях западных держав. Всякая сиюминутная мелочь в его словах обретала значительность исторического предзнаменования, причем отточенность тютчевских формулировок поражала не меньше, чем парадоксальность и смелость его суждений.
Дело было не только в живости ума поэта и дипломата, но и в том, что у него к этому времени сложилась стройная система взглядов на историю и политику. К концу 1840‑х гг. он даже отчасти изложил ее письменно – в оставшемся незавершенным трактате «Россия и Запад». Как отдельные главы в него должны были войти изданные на французском языке статьи Тютчева – «Россия и Германия» (уже упоминавшаяся), «Россия и Революция» (1849) и «Папство и римский вопрос» (1850). В общих чертах свою систему он изложил и в особой докладной записке, поданной им Николаю I в июне 1845 г. (впрочем, никто эту записку и не подумал рассматривать как руководство к действию).
По Тютчеву, в мире есть только одна законная Империя, и в настоящий момент это православная самодержавная Россия, преемница христианской Восточной Римской империи, Византии. «Тело» ее – это славянство, которое призван объединить под своим началом русский царь, а «душа» – Восточная Православная Церковь, которая есть Церковь единственная и всемирная. Западная Европа, некогда отпавшая от церковного единства, соблазнилась его призраком в подчинении папскому престолу. В результате она веками страдала от бесчисленных конфликтов и разделений, преодоление которых возможно было лишь на основе насилия, поскольку, отвергая освободивший человечество закон Христа, люди неминуемо возвращаются к рабству. Современная западная цивилизация уже открыто поставила на первое место культ силы и человеческого «я» и тем обнаружила свою антихристианскую сущность. Эта цивилизация обречена на самоуничтожение, поскольку принципом ее существования является Революция, отвергающая всякий авторитет и несовместимая с принципом Власти. Поэтому потерпел поражение Наполеон, пытавшийся заменить театральными имперскими декорациями то, от чего Запад отрекся задолго до Французской революции, – законную Власть, действительно санкционированную свыше. Восторжествовавший на Западе культ материальных интересов и беззастенчивый эгоизм в личных и государственных отношениях ведут к торжеству грубой силы и концу времен. Его предзнаменование – это волна больших и маленьких революций, прокатившаяся по всей Европе в 1848–1849 гг. Встать на пути Революции и спасти Запад и саму себя от неизбежной катастрофы может лишь Россия как единственная в мире законная Империя. Под скипетром русского царя должны объединиться все славянские народы, а затем и весь православный Восток, после чего и католический Рим вернется в лоно истинной Церкви. Столицами этой чаемой Тютчевым христианской империи, простирающейся «от Нила до Невы, от Эльбы до Китая», станут Москва, Константинополь и Рим (стихотворение «Русская география», 1848 или 1849). Скреплять ее будет не сила, а единство истинной веры, свободное подчинение власти, предписанное христианам, и взаимная любовь между людьми. Об этом же говорится в позднейшем восьмистишии «Два единства» (1870).
Таким образом, по Тютчеву, в мире остались лишь две силы – Россия и Революция, и от исхода борьбы между ними зависит его судьба. В одном стихотворении они олицетворяются в образах утеса и моря, пытающегося подмыть его основание («Море и утес», 1848). Отсюда же страстный призыв поэта к России: «Мужайся, стой, крепись и одолей!» («Ужасный сон отяготел над нами…», 1863). Это не мечты об имперской экспансии и даже не политическая теория, а религиозная историософия, от которой можно отмахнуться, но с которою бессмысленно спорить. Это предмет веры, как сама Россия, уподобленная Тютчевым Ноеву ковчегу в известном четверостишии «Умом Россию не понять…» (1866).
Однако тютчевская историософия, как и следовало ожидать, совершенно разошлась с современной политической реальностью. Словно в насмешку над историческими прозрениями поэта, в 1853 г. грянула Крымская война, которую сам он как‑то назвал «войной кретинов с негодяями». Антихристианский Запад в союзе с мусульманскою Османской империей, угнетательницей православных народов, вновь воздвигся на христианскую Россию. При начале осады Севастополя Тютчев взывал к ней:
Ложь воплотилася в булат;
Каким‑то Божьим попущеньем
Не целый мир, но целый ад
Тебе грозит ниспроверженьем…
Все богохульные умы,
Все богомерзкие народы
Со дна воздвиглись царства тьмы
Во имя света и свободы!
Тебе они готовят плен,
Тебе пророчат посрамленье, –
Ты – лучших, будущих времен
Глагол, и жизнь, и просвещенье!
(«Теперь тебе не до стихов…», 1854)
И Запад все‑таки победил. Для России война закончилась сокрушительным поражением. Тютчев винил в этом правящую верхушку, слепую, на его взгляд, и чуждую самой России. «Если бы я не был так нищ, – писал он жене незадолго до сдачи Севастополя, – с каким наслаждением я тут же швырнул бы им в лицо содержание, которое они мне выплачивают, и открыто порвал бы с эти скопищем кретинов, которые, наперекор всему и на развалинах мира, рухнувшего под тяжестью их глупости, осуждены жить и умереть в полнейшей безнаказанности своего кретинизма».
И еще: «Бывают мгновения, когда я задыхаюсь от своего бессильного ясновидения, как заживо погребенный, который внезапно приходит в себя».
4
Тютчев вернулся к стихам под впечатлением от европейских событий в самом конце 1840‑х гг. И, по замечательному совпадению, тогда же состоялось настоящее открытие его поэзии, честь которого принадлежит Н.А. Некрасову. В статье «Русские второстепенные поэты» (1850) он перепечатал все тютчевские стихи, когда‑то появившиеся в пушкинском «Современнике», и сопроводил их восторженными комментариями. Некрасов не знал, кто скрывается за инициалами «Ф.Т.», но решительно отнес этого автора «к русским первостепенным поэтическим талантам», наряду с Пушкиным и Лермонтовым.
Авторство стихов скоро выяснилось, и в 1854 г. Некрасов в том же «Современнике» поместил 92 стихотворения Тютчева (среди них множество совсем новых), а сразу вслед за этим издал первый его отдельный сборник. Готовил издание И.С. Тургенев, ставший страстным поклонником поэта. По его словам, Тютчев мог бы сказать о себе, что «он создал речи, которым не суждено умереть». Это были речи возвышенные и не до конца понятные, но обладавшие неотразимым поэтическим обаянием. Человек в них, «как бог», «шагал по высям творенья». В них были пиры богов, на которые допущены только изгнанник домашних очагов и тот, «кто посетил сей мир в его минуты роковые», и непреклонные человеческие сердца, на чью безнадежную борьбу олимпийские боги взирают с завистью. Были «пылающие бездны» и «светлость осенних вечеров», «грохот летних бурь» и «слезы людские» – «безвестные», «незримые» и «неисчислимые». Была жизнь русской женщины, проходящая «в краю безвестном, безымянном, на незамеченной земле», и судьба самого этого «края долготерпенья» – родной земли, которую всю «в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя».
В одночасье Тютчев стал любимым поэтом едва ли не всех выдающихся русских литераторов своего времени. На этой любви сходились не сходившиеся больше ни в чем Н.А. Добролюбов и А.А. Фет, Н.Г. Чернышевский и Л.Н. Толстой, как‑то сказавший, что без стихов Тютчева вообще «нельзя жить». Но сам поэт едва ли мог наслаждаться внезапно обрушившимся на него литературным признанием. Ему, как и «слову русскому» в дни Севастопольской обороны, было «не до стихов». «Ум» его был занят осмыслением поражения в войне и построением дальнейших прогнозов, а «сердце» было погружено в новые «треволнения».
В 1850 г. завязался роман Тютчева с 24‑летней Еленой Александровной Денисьевой (1826–1864), племянницей директрисы Смольного института благородных девиц, где воспитывались дочери поэта. Это была единственная русская женщина в его жизни – и самая роковая, «последняя любовь».
Тайна их встреч в нарочно нанятой квартире скоро была разоблачена. От Денисьевой отрекся отец, тетка была с позором изгнана из института. При живой жене и детях от двух браков Тютчев открыто зажил с ней как с законной супругой. Это продолжалось четырнадцать лет, в течение которых родилось трое детей, которых Тютчев официально усыновлял (пережил отца только Федор Федорович Тютчев (1860–1916), ставший впоследствии известным военным писателем). Скандальность положения усугублялась тем, что с действительно законной женой – Эрнестиной Федоровной – он все это время и не думал разводиться, сохраняя к ней не только привязанность, но едва ли не все прежние чувства (были и обращенные к ней стихи – «Не знаю я, коснется ль благодать…», 1851; и др.).
На фактическое двоеженство известного своим экстравагантным поведением поэта и близкого ко двору высокопоставленного чиновника (с 1858 г. Тютчев занимал должность председателя Комитета иностранной цензуры) в свете смотрели сквозь пальцы, но Денисьева от «хорошего общества» была безвозвратно отлучена. Тютчева она любила со всей страстью отчаявшейся женщины, но их «семейная» жизнь, конечно, была тяжела и наполнена нешуточными страданиями. Эта любовь была «слияньем» двух «родных душ» и их «поединком роковым». Самые мучительные любовные стихотворения Тютчева принадлежат именно к так называемому «денисьевскому» циклу, условно выделяемому исследователями. В общей сложности к нему относятся не менее 15 стихотворений, объединенных образом возлюбленной – измученной, погибающей и, наконец, погибшей по вине поэта. В отличие от почти одновременно создававшегося «панаевского» цикла любовной лирики Некрасова, у Тютчева полностью отсутствуют низменные бытовые подробности и связный сюжет, по которому можно было бы проследить историю его отношений с Денисьевой. Стихотворения цикла объединяет обнаженность трагизма и неотвратимость этих отношений и безоговорочное признание того, что возлюбленная поэта – большая страдалица, чем он сам. Это не столько любовная драма, сколько трагедия совести. Самоосуждение и сознание невозможности что‑либо изменить – сквозные мотивы этого цикла:
Не говори: меня он, как и прежде, любит,
Мной, как и прежде, дорожит…
О нет! Он жизнь мою бесчеловечно губит,
Хоть, вижу, нож в руке его дрожит.
(«Не говори: меня он, как и прежде, любит…», 1850)
Судьбы ужасным приговором
Твоя любовь для ней была,
И незаслуженным позором
На жизнь ее она легла!
(«О, как убийственно мы любим…», 1851)
Смерть Денисьевой от чахотки 4 августа 1864 г. потрясла Тютчева. Он, видимо, в действительности, а не только в стихах винил во всем только себя. Воспоминанию о смерти возлюбленной посвящена едва ли не треть стихотворений «денисьевского» цикла – «Весь день она лежала в забытьи…», «Есть и в моем страдальческом застое…», «15 июля 1865 г.» («Сегодня, друг, пятнадцать лет минуло…»), «Накануне годовщины 4 августа 1864 года», «23 ноября 1865 г.» («Нет дня, чтобы душа не ныла…») и др.
Сразу же, в августе 1864 г., Тютчев уезжает за границу к находившейся там семье. Осень и зиму 1864 г. он проводит в Женеве и Ницце, но почти во всех написанных там стихотворениях звучит тема смерти любимого существа, что позволяет также отнести их «денисьевскому» циклу:
О, этот Юг, о, эта Ницца!..
О, как их блеск меня тревожит!
Жизнь, как подстреленная птица,
Подняться хочет – и не может…
Нет ни полета, ни размаху –
Висят поломанные крылья,
И вся она, прижавшись к праху,
Дрожит от боли и бессилья…
(«О, этот Юг, о, эта Ницца!..»)
Здесь сердце так бы все забыло,
Забыло б муку всю свою,
Когда бы там – в родном краю –
Одной могилой меньше было…
(«Утихла биза… Легче дышит…»)
В 1868 г. вышел второй сборник стихотворений Тютчева, подготовленный И.С. Аксаковым, мужем старшей дочери поэта Анны, но былого энтузиазма он даже среди литераторов не вызвал. Короткая поэтическая эпоха 1850‑х гг. закончилась, и стихи снова вышли из моды (воскрешение интереса к поэзии Тютчева произойдет только на рубеже XIX – XX вв.). И, кроме того что в новом сборнике резко увеличилась доля стихов политического содержания, которые не могли вызвать сочувствие читателей, не сочувствовавших политическим взглядам поэта, многие из них могли показаться слишком официальными и необязательными относительно повода их сочинения. Между тем именно в них в первую очередь и выразилось новое направление его поэзии, которое один близкий Тютчеву критик, Н.В. Сушков, еще в 1854 г. охарактеризовал как «религиозно‑политическое» и «православно‑патриотическое». В 1860‑х гг. это были стихотворения к юбилеям М.В. Ломоносова, Н.М. Карамзина, П.А. Вяземского, А.М. Горчакова и др., а также ряд программных стихотворений, приуроченных к торжествам в Славянском благотворительном комитете («Гус на костре» и мн. др.). В них Тютчев не только высказал свои задушевные убеждения, но и по‑новому возродил традиции дидактической поэзии и официальной торжественной оды XVIII в., которые так импонировали ему в юности.
В последние годы жизни Тютчева постигла череда утрат. По возвращении его из‑за границы в 1865 г. один за другим умерли двое рожденных от Денисьевой детей и мать поэта, в 1870 г. – единственный брат Николай и сын Дмитрий, в 1872 г. – дочь Мария. В одну из горьких минут, за год до собственной кончины, поэт посвятил жене такое четверостишие:
Все отнял у меня казнящий Бог:
Здоровье, силу воли, воздух, сон,
Одну тебя при мне оставил он,
Чтоб я ему еще молиться мог.
Но и стоя «на роковой очереди» у смерти, Тютчев не изменил себе и избежал «малодушных укоризн» «на изменяющую жизнь», не утратив способности видеть в ней сразу преходящее и вечное:
Чему бы жизнь нас ни учила,
Но сердце верит в чудеса…
<…>
И увядание земное
Цветов не тронет неземных,
И от полуденного зноя
Роса не высохнет на них.
(«А.В. Плетневой», 1870)
Жгучего интереса к политике он не утратил – даже в предсмертной болезни и на смертном одре, когда слово уже плохо слушалось поэта. Последним его прижизненным выступлением в печати стал саркастический и глубокомысленный стихотворный отклик на позорный плен и смерть Наполеона III. Наблюдая, как торжествует спаянная «железом и кровью» объединенная Бисмарком Германия и как «все гуще сходят тени на одичалый мир земной» («Памяти М.К. Политковской», 1872), Тютчев продолжал надеяться, что Россия одолеет Революцию.
Русские войска тогда с победами проходили Среднюю Азию, и последним вопросом, который задал ненадолго пришедший в сознание поэт собравшимся у его постели, был вопрос о политике: «Какие получены подробности о взятии Хивы?»
В.Л. Коровин
Стихотворения
* * *
Всесилен я и вместе слаб,
Властитель я и вместе раб,
Добро иль зло творю – о том не рассуждаю,
Я много отдаю, но мало получаю,
И в имя же свое собой повелеваю,
И если бить хочу кого,
То бью себя я самого.
1810‑е
Послание Горация к Меценату, в котором приглашает его к сельскому обеду
Приди, желанный гость, краса моя и радость!
Приди, – тебя здесь ждет и кубок круговой,
И розовый венок, и песней нежных сладость!
Возженны не льстеца рукой,
Душистый анемон и крины
Лиют на брашны аромат,
И полные плодов корзины
Твой вкус и зренье усладят.
Приди, муж правоты, народа покровитель,
Отчизны верный сын и строгий друг царев,
Питомец счастливый кастальских чистых дев,
Приди в мою смиренную обитель!
Пусть велелепные столпы,
Громады храмин позлащенны
Прельщают алчный взор несмысленной толпы;
Оставь на время град, в заботах погруженный,
Склонись под тень дубрав; здесь ждет тебя покой.
Под кровом сельского Пената,
Где все красуется, все дышит простотой,
Где чужд холодный блеск и пурпура и злата, –
Там сладок кубок круговой!
Чело, наморщенное думой,
Теряет здесь свой вид угрюмый;
В обители отцов все льет отраду нам!
Уже небесный лев тяжелою стопою
В пределах зноя стал – и пламенной стезею
Течет по светлым небесам!..
В священной рощице Сильвана,
Где мгла таинственна с прохладою слиянна,
Где брезжит сквозь листов дрожащий, тихий свет,
Игривый ручеек едва‑едва течет
И шепчет в сумраке с прибрежной осокою;
Здесь в знойные часы, пред рощею густою,
Спит стадо и пастух под сению прохлад,
И в розовых кустах зефиры легки спят.
А ты, Фемиды жрец, защитник беззащитных,
Проводишь дни свои под бременем забот;
И счастье сограждан – благий, достойный плод
Твоих стараний неусыпных! –
Для них желал бы ты познать судьбы предел;
Но строгий властелин земли, небес и ада
Глубокой, вечной тьмой грядущее одел.
Благоговейте, персти чада! –
Как! прах земной объять небесное посмеет?
Дерзнет ли разорвать таинственный покров?
Быстрейший самый ум, смутясь, оцепенеет,
И буйный сей мудрец – посмешище богов! –
Мы можем, странствуя в тернистой сей пустыне,
Сорвать один цветок, ловить летящий миг;
Грядущее не нам – судьбине;
Так предадим его на произвол благих! –
Что время? Быстрый ток, который в долах мирных,
В брегах, украшенных обильной муравой,
Катит кристалл валов сапфирных;
И по сребру зыбей свет солнца золотой
Играет и скользит; но час – и бурный вскоре,
Забыв свои брега, забыв свой мирный ход,
Теряется в обширном море,
В безбрежной пустоте необозримых вод!
Но час – и вдруг нависших бурь громады
Извергли дождь из черных недр;
Поток возвысился, ревет, расторг преграды,
И роет волны ярый ветр!..
Блажен, стократ блажен, кто может в умиленье,
Воззревши на Вождя светил,
Текущего почить в Нептуновы владенья,
Кто может, радостный, сказать себе: я жил!
Пусть завтра тучею свинцовой
Всесильный бог громов вкруг ризою багровой
Эфир сгущенный облечет,
Иль снова в небесах рассыплет солнца свет, –
Для смертных все равно; и что крылаты годы
С печального лица земли
В хранилище времен с собою увлекли,
Не пременит того и сам Отец природы.
Сей мир – игралище Фортуны злой.
Она кичливый взор на шар земной бросает
И всей вселенной потрясает
По прихоти слепой!..
Неверная, меня сегодня осенила;
Богатства, почести обильно мне лиет,
Но завтра вдруг простерла крыла,
К другим склоняет свой полет!
Я презрен, – не ропщу, – и, горестный свидетель
И жертва роковой игры,
Ей отдаю ее дары
И облекаюсь в добродетель!..
Пусть бурями увитый Нот
Пучины сланые крутит и воздымает,
И черные холмы морских кипящих вод
С громовой тучею сливает,
И бренных кораблей
Рвет снасти, все крушит в свирепости своей…
Отчизны мирныя покрытый небесами,
Не буду я богов обременять мольбами;
Но дружба и любовь среди житейских волн
Безбедно приведут в пристанище мой челн.
<Февраль 1819>
Урания
Открылось! – Не мечта ль? Свет новый! Нова сила
Мой дух восторженный, как пламень, облекла!
Кто, отроку, мне дал парение орла! –
Се муз бесценный дар – се вдохновенья крыла!
Несусь, – и дольный мир исчез передо мной, –
Сей мир, туманною и тесной
Волнений и сует обвитый пеленой, –
Исчез! – Как солнца луч златой.
Коснулся вежд эфир небесный…
И свеял прах земной…
Я зрю превыспренних селения чудесны…
Отсель – отверзшимся таинственным вратам –
Благоволением судьбины
Текут к нам дщери Мнемозины,
Честь, радость и краса народам и векам!..
Безбрежное море лежит под стопами,
И в светлой лазури спокойных валов
С горящими небо пылает звездами,
Как в чистом сердце – лик богов;
Как тихий трепет – ожиданье;
Окрест священное молчанье.
И се! Как луна из‑за облак, встает
Урании остров из сребряной пены;
Разлился вокруг немерцающий свет,
Богинь улыбкою рожденный…
Несутся свыше звуки лир;
В очарованьях тонет мир!..
Эфирного тени сложив покрывала
И пояс волшебный всесильных харит,
Здесь образ Урания свой восприяла,
И звездный венец на богине горит!
Что нас на земле мечтою пленяло,
Как Истина, то нам и здесь предстоит!
Токмо здесь под ясным небосклоном
Прояснится жизни мрачный ток;
Токмо здесь, забытый Аквилоном,
Льется он, и светел и глубок!
Токмо здесь прекрасен жизни гений,
Здесь, где вечны розы чистых наслаждений,
Вечно юн Поэзии венок!..
Как Фарос для душ и умов освященных,
Высоко воздвигнут Небесныя храм; –
И Мудрость приветствует горним плененных
Вкусить от трапезы питательной там.
Окрест благодатной в зарях златоцветных,
На тронах высоких, в сиянье богов,
Сидят велелепно спасители смертных,
Создатели блага, устройства, градов;
Се Мир вечно‑юный, златыми цепями
Связавший семейства, народы, царей;
Суд правый с недвижными вечно весами;
Страх божий, хранитель святых алтарей;
И ты, Благосердие, скорби отрада!
Ты, Верность, на якорь склоненна челом,
Любовь ко отчизне – отчизны ограда,
И хладная Доблесть с горящим мечом;
Ты, с светлыми вечно очами, Терпенье,
И Труд, неуклонный твой врач и клеврет…
Так вышние силы свой держат совет!..
Средь них, вкруг них в святом благоговенье
Свершает по холмам облаковидных гор
В кругах таинственных теченье
Наук и знаний светлый хор…
Урания одна, как солнце меж звездами,
Хранит Гармонию и правит их путями:
По манию ее могущего жезла
Из края в край течет благое просвещенье;
Где прежде мрачна ночь была,
Там светозарна дня явленье;
Как звезд река, по небосклону вкруг
Простершися, оно вселенну обнимает
И блага жизни изливает
На Запад, на Восток, на Север и на Юг…
Откройся предо мной, протекших лет вселенна!
Урания, вещай, где первый был твой храм,
Твой трон и твой народ, учитель всем векам? –
Восток таинственный! – Чреда твоя свершенна!..
Твой ранний день протек! Из ближних Солнце врат
Рожденья своего обителью надменно
Исходит и течет, царь томный и сомненный…
Где Вавилоны здесь, где Фивы? – где мой град?
Где славный Персеполь? – где Мемнон, мой глашатай?
Их нет! – Лучи его теряются в степях,
Где скорбно встретит их ловец или оратай,
Бесплодно роющий во пламенных песках;
Или, стыдливые, скользят они печально
По мшистым ребрам пирамид…
Сокройся, бренного величья мрачный вид!..
И солнце в путь стремится дальный:
Эгея на брегах приветственной главой
К нему склонился лавр; и на холмах Эллады
Его алтарь обвил зеленый мирт Паллады;
Его во гимнах звал Певец к себе слепой,
Кони и всадники, вожди и колесницы,
Оставивших Олимп собрание богов;
Удары гибельны Ареевой десницы,
И сладки песни пастухов; –
Рим встал, – и Марсов гром и песни сладкогласны
Стократ на Тибровых раздалися холмах;
И лебедь Мантуи, взрыв Трои пепл злосчастный,
Вознесся и разлил свет вечный на морях!..
Но что сретает взор? – Куда, куда ты скрылась,
Небесная! – Бежит, как бледный в мгле призрак,
Денница света закатилась,
Везде хаос и мрак!
«Нет! вечен свет наук; его не обнимает
Бунтующая мгла; его нетленен плод
И не умрет!..» –
Рекла Урания и скиптром помавает,
И бледную, изъязвленну главу
Италия от склеп железных свобождает,
Рвет узы лютых змей, на выю ставши льву!..
Всего начало здесь!.. Земля благословенна,
Долины, недра гор, источники, леса
И ты, Везувий сам! ты, бездна раскаленна,
Природы грозныя ужасная краса!
Все возвратили вы, что в ярости несытой
Неистовый Сатурн укрыть от нас хотел!
Эллады, Рима цвет из пепела исшел!
И солнце потекло вновь в путь свой даровитый!..
Феррарскому Орлу ни грозных боев ряд,
Ни чарования, ни прелести томимы,
Ни полчищ тысячи, ни злобствующий ад
Превыспренних путей нигде не воспретят:
На пламенных крылах принес он в храм Солимы
Победу и венец; –
Там нимфы Тага, там валы Гвадалквивира
Во сретенье текут тебе, младой Певец,
Принесший песни к нам с брегов другого мира; –
Но кто сии два гения стоят?
Как светоносны серафимы,
Хранители Эдемских врат
И тайн жрецы непостижимых? –
Един с Британских вод, другой с Альпийских гор,
Друг другу подают чудотворящи длани;
Земного чуждые, возносят к небу взор
В огне божественных мечтаний!..
Почто горит лицо морских пучин?
Куда восторженны бегут Тамизы воды?
Что в трепете святом вы, Альпы, Апеннин!..
Благоговей, земля! Склоните слух, народы!
Певцы бессмертные вещают бога вам:
Един, как громов сын, гремит средь вас паденье;
Другой, как благодать, благовестит спасенье
И путь, ведущий к небесам.
И се! среди снегов Полунощи глубокой,
Под блеском хладных зорь, под свистом льдистых вьюг,
Восстал от Холмогор, – как сильный кедр, высокой,
Встает, возносится и все объемлет вкруг
Своими крепкими ветвями;
Подъемлясь к облакам, глава его блестит
Бессмертными плодами.
И тамо, где металл блистательный сокрыт,
Там роет землю он глубокими корнями, –
Так Росский Пиндар встал! – взнес руку к небесам,
Да воспретит пылающим громам;
Минервы копией бьет недра он земные –
И истекли сокровища златые;
Он повелительный простер на море взор –
И свет его горит, как Поллюкс и Кастор!..
Певец, на гроб отца, царя‑героя,
Он лавры свежие склонил
И дни бесценные блаженства и покоя
Елизаветы озарил!
Тогда, разлившись, свет от северных сияний
Дал отблеск на крутых Аракса берегах;
И гении туда простерли взор и длани,
И Фивы новые зарделися в лучах…
Там, там, в стране денницы,
Возник Певец Фелицы!..
Таинственник судеб прорек
Царя‑героя в колыбели…
Он с нами днесь! Он с неба к нам притек,
Соборы гениев с ним царственных слетели;
Престол его обстали вкруг;
Над ним почиет божий дух!
И музы радостно воспели
Тебя, о царь сердец, на троне Человек!
Твоей всесильною рукою
Закрылись Януса врата!
Ты оградил нас тишиною,
Ты слава наша, красота!
Смиренно к твоему склоняяся престолу,
Перуны спят горе́ и долу.
И здесь, где все – от благости твоей,
Здесь паки гений просвещенья,
Блистая светом обновленья,
Блажит своих веселье дней! –
Здесь клятвы он дает священны,
Что, постоянный, неизменный,
В своей блестящей высоте,
Монарха следуя заветам и примеру,
Взнесется, опершись на Веру,
К своей божественной мете.
<Июль 1820>
* * *
Неверные преодолев пучины,
Достиг пловец желанных берегов;
И в пристани, окончив бег пустынный,
С веселостью знакомится он вновь!..
Ужель тогда челнок свой многомощный,
Восторженный, цветами не увьет?..
Под блеском их и зеленью роскошной
Следов не скроет мрачных бурь и вод?..
И ты рассек с отважностью и славой
Моря обширные своим рулем, –
И днесь, о друг, спокойно, величаво
Влетаешь в пристань с верным торжеством.
Скорей на брег – и дружеству на лоно
Склони, певец, склони главу свою –
Да ветвию от древа Аполлона
Его Питомца я увью!..
14 сентября 1820
К оде Пушкина на вольность
Огнем свободы пламенея
И заглушая звук цепей,
Проснулся в лире дух Алцея –
И рабства пыль слетела с ней.
От лиры искры побежали
И вседробящею струей,
Как пламень божий, ниспадали
На чела бледные царей.
Счастлив, кто гласом твердым, смелым,
Забыв их сан, забыв их трон,
Вещать тиранам закоснелым
Святые истины рожден!
И ты великим сим уделом,
О муз питомец, награжден!
Воспой и силой сладкогласья
Разнежь, растрогай, преврати
Друзей холодных самовластья
В друзей добра и красоты!
Но граждан не смущай покою
И блеска не мрачи венца,
Певец! Под царскою парчою
Своей волшебною струною
Смягчай, а не тревожь сердца!
1820?
Весна
(Посвящается друзьям)
Любовь земли и прелесть года,
Весна благоухает нам! –
Творенью пир дает природа,
Свиданья пир дает сынам!..
Дух жизни, силы и свободы
Возносит, обвевает нас!..
И радость в душу пролилась,
Как отзыв торжества природы,
Как бога животворный глас!..
Где вы, Гармонии сыны?..
Сюда!.. и смелыми перстами
Коснитесь дремлющей струны,
Нагретой яркими лучами
Любви восторга и весны!..
Как в полном, пламенном расцвете,
При первом утра юном свете,
Блистают розы и горят;
Как зефир в радостном полете
Их разливает аромат, –
Так, разливайся, жизни сладость,
Певцы!.. за вами по следам!..
Так по́рхай наша, други, младость
По светлым счастия цветам!..
Вам, вам сей бедный дар
признательной любви,
Цветок простой, не благовонный,
Но вы, наставники мои,
Вы примете его с улыбкой благосклонной.
Так слабое дитя, любви своей в залог,
Приносит матери на лоно
В лугу им сорванный цветок!..
<1821>, <1828>
Н. М<уравьеву>
Нет веры к вымыслам чудесным,
Рассудок все опустошил
И, покорив законам тесным
И воздух, и моря, и сушу,
Как пленников – их обнажил;
Ту жизнь до дна он иссушил,
Что в дерево вливала душу,
Давала тело бестелесным!..
Где вы, о древние народы!
Ваш мир был храмом всех богов,
Вы книгу Матери‑природы
Читали ясно, без очков!..
Нет, мы не древние народы!
Наш век, о други, не таков.
О раб ученой суеты
И скованный своей наукой!
Напрасно, критик, гонишь ты
Их златокрылые мечты;
Поверь – сам опыт в том порукой, –
Чертог волшебный добрых фей
И в сновиденье – веселей,
Чем наяву – томиться скукой
В убогой хижине твоей!..
13 декабря 1821
Одиночество
<Из Ламартина>
Как часто, бросив взор с утесистой вершины,
Сажусь задумчивый в тени древес густой,
И развиваются передо мной
Разнообразные вечерние картины!
Здесь пенится река, долины красота,
И тщетно в мрачну даль за ней стремится око;
Там дремлющая зыбь лазурного пруда
Светлеет в тишине глубокой.
По темной зелени дерев
Зари последний луч еще приметно бродит,
Луна медлительно с полуночи восходит
На колеснице облаков,
И с колокольни одинокой
Разнесся благовест протяжный и глухой;
Прохожий слушает, – и колокол далекий
С последним шумом дня сливает голос свой.
Прекрасен мир! Но восхищенью
В иссохшем сердце места нет!..
По чуждой мне земле скитаюсь сирой тенью,
И мертвого согреть бессилен солнца свет.
С холма на холм скользит мой взор унылый
И гаснет медленно в ужасной пустоте;
Но, ах, где встречу то, что б взор остановило?
И счастья нет, при всей природы красоте!..
И вы, мои поля, и рощи, и долины,
Вы мертвы! И от вас дух жизни улетел!
И что мне в вас теперь, бездушные картины!..
Нет в мире одного – и мир весь опустел!
Встает ли день, нощные ль сходят тени, –
И мрак и свет противны мне…
Моя судьба не знает изменений –
И горесть вечная в душевной глубине!
Но долго ль страннику томиться в заточенье?
Когда на лучший мир покину дольний прах,
Тот мир, где нет сирот, где вере исполненье,
Где солнцы истины в нетленных небесах?..
Тогда, быть может, прояснится
Надежд таинственных спасительный предмет,
К чему душа и здесь еще стремится,
И токмо там, в отчизне, обоймет…
Как светло сонмы звезд пылают надо мною,
Живые мысли божества!
Какая ночь сгустилась над землею,
И как земля, в виду небес, мертва!..
Встают гроза и вихрь и лист крутят пустынный!
И мне, и мне, как мертвому листу,
Пора из жизненной долины, –
Умчите ж, бурные, умчите сироту!..
1820 – 1821, <март 1822>
Гектор и Андромаха
(Из Шиллера)
Андромаха
Снова ль, Гектор, мчишься в бурю брани,
Где с булатом в неприступной длани
Мстительный свирепствует Пелид?..
Кто же призрит Гекторова сына,
Кто научит долгу властелина,
Страх к богам в младенце поселит?..
Гектор
Мне ль томиться в тягостном покое?..
Сердце жаждет прохлажденья в бое,
Мести жаждет за Пергам!..
Древняя отцов моих обитель!
Я паду!.. но, родины спаситель,
Сниду весел к Стиксовым брегам…
Андромаха
Суждено ль мне в сих чертогах славы
Видеть меч твой праздный и заржавый? –
Осужден ли весь Приамов род?..
Скоро там, где нет любви и света, –
Там, где льется сумрачная Лета,
Скоро в ней любовь твоя умрет!..
Гектор
Все души надежды, все порывы, –
Все поглотят воды молчаливы, –
Но не Гектора любовь!..
Слышишь?.. Мчатся… Пламя пышет боя!..
Час ударил!.. Сын, супруга, Троя!..
Бесконечна Гектора любовь!..
<1822>
* * *
На камень жизни роковой
Природою заброшен,
Младенец пылкий и живой
Играл – неосторожен,
Но Муза сирого взяла
Под свой покров надежный,
Поэзии разостлала
Ковер под ним роскошный.
Как скоро Музы под крылом
Его созрели годы –
Поэт, избытком чувств влеком,
Предстал во храм Свободы, –
Но мрачных жертв не приносил,
Служа ее кумиру, –
Он горсть цветов ей посвятил
И пламенную лиру.
Еще другое божество
Он чтил в младые лета –
Амур резвился вкруг него
И дани брал с поэта.
Ему на память стрелку дал,
И в сладкие досуги
Он ею повесть начертал
Орфеевой супруги.
И в мире сем, как в царстве снов,
Поэт живет, мечтая, –
Он так достиг земных венцов
И так достигнет рая…
Ум скор и сметлив, верен глаз,
Воображенье – быстро…
А спорил в жизни только раз –
На диспуте магистра.
1822 или 1827?
Послание к А. В. Шереметеву
Насилу добрый гений твой,
Мой брат по крови и по лени,
Увел тебя под кров родной
От всех маневров и учений,
Казарм, тревог и заточений,
От жизни мирно‑боевой.
В кругу своих, в халате, дома,
И с службой согласив покой,
Ты праздный меч повесил свой
В саду героя‑агронома.
Но что ж? Ты мог ли на просторе
Мечте любимой изменить?
Ты знаешь, друг, что праздность – горе,
Коль не с кем нам ее делить.
Прими ж мой дружеский совет
(Оракул говорил стихами
И убеждал, бывало, свет):
Между московскими красами
Найти легко, сомненья нет,
Красавицу в пятнадцать лет,
С умом, душою и с душами.
Оставь на время плуг Толстого,
Забудь химеры и чины,
Женись и в полном смысле слова
Будь адъютант своей жены.
Тогда предамся вдохновенью,
Разбудит Музу Гименей,
Своей пожертвую я ленью,
Лишь ты свою преодолей!
Январь 1823
Песнь радости
(Из Шиллера)
Радость, первенец творенья,
Дщерь великого Отца,
Мы, как жертву прославленья,
Предаем тебе сердца!
Все, что делит прихоть света,
Твой алтарь сближает вновь,
И душа, тобой согрета,
Пьет в лучах твоих любовь!
Хор
В круг единый, божьи чада!
Ваш отец глядит на вас!
Свят его призывный глас,
И верна его награда!
Кто небес провидел сладость,
Кто любил на сей земли,
В милом взоре черпал радость, –
Радость нашу раздели.
Все, чье сердце сердцу друга
В братской вторило груди;
Кто ж не мог любить – из круга
Прочь с слезами отойди!..
Хор
Душ родство! о, луч небесный!
Вседержащее звено!
К небесам ведет оно,
Где витает Неизвестный!
У грудей благой природы
Все, что дышит, Радость пьет!
Все созданья, все народы
За собой она влечет;
Нам друзей дала в несчастье –
Гроздий сок, венки харит,
Насекомым – сладострастье,
Ангел – богу предстоит.
Хор
Что, сердца, благовестите?
Иль творец сказался вам?
Здесь лишь тени – солнце там, –
Выше звезд его ищите!..
Душу божьего творенья
Радость вечная поит,
Тайной силою броженья
Кубок жизни пламенит;
Травку выманила к свету,
В солнцы – хаос развила
И в пространствах – звездочету
Неподвластных – разлила!
Хор
Как миры катятся следом
За вседвижущим перстом,
К нашей цели потечем –
Бодро, как герой к победам!
В ярком истины зерцале
Образ твой очам блестит;
В горьком опыта фиале
Твой алмаз на дне горит.
Ты, как облак прохлажденья,
Нам предходишь средь трудов,
Светишь утром возрожденья
Сквозь расселины гробов!
Хор
Верьте правящей деснице! –
Наши скорби, слезы, вздох
В ней хранятся как залог
И искупятся сторицей!
Кто постигнет провиденье?
Кто явит стези его?
В сердце сыщем откровенье,
Сердце скажет божество!
Прочь вражда с земного круга!
Породнись душа с душой!
Жертвой мести – купим друга,
Пурпур – вретища ценой.
Хор
Мы врагам своим простили,
В книге жизни нет долгов;
Там, в святилище миров,
Судит Бог, как мы судили!..
Радость грозды наливает,
Радость кубки пламенит,
Сердце дикого смягчает,
Грудь отчаянья живит!
В искрах к небу брызжет пена,
Сердце чувствует полней;
Други, братья, – на колена!
Всеблагому кубок сей!..
Хор
Ты, чья мысль духов родила,
Ты, чей взор миры зажег!
Пьем тебе, Великий Бог!
Жизнь миров и душ, светило!
Слабым – братскую услугу,
Добрым – братскую любовь,
Верность клятв – врагу и другу,
Долгу в дань – всю сердца кровь!
Гражданина голос смелый
На совет к земным богам;
Торжествуй, Святое Дело, –
Вечный стыд его врагам.
Хор
Нашу длань к Твоей, Отец,
Простираем в бесконечность!
Нашим клятвам даруй вечность,
Наши клятвы – гимн сердец!
Февраль 1823
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 304; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!