Оборотная сторона «прекрасного мира» 11 страница
Только тут прострельнуло Шухова, в чем дело. На Кильдигса глянул -- и тот уж понял. Толь! Толь увидал на окнах.
За себя Шухов ничуть не боится, бригадир его не продаст. Боится за бригадира. Для нас бригадир -- отец, а для них -- пешка. За такие дела второй срок на севере бригадиру вполне паяли.
Ух, как лицо бригадирово перекосило! Ка-ак швырнет мастерок под ноги! И к Дэру -- шаг! Дэр оглянулся -- Павло лопату наотмашь подымает.
Лопату-то! Лопату-то он не зря прихватил...
И Сенька, даром что глухой, -- понял: тоже руки в боки и подошел. А он здоровый, леший.
Дэр заморгал, забеспокоился, смотрит, где пятый угол.
Бригадир наклонился к Дэру и тихо так совсем, а явственно здесь наверху:
-- Прошло ваше время, заразы, срока' давать! Ес-сли ты слово скажешь,
кровосос, -- день последний живешь, запомни!
Трясет бригадира всего. Трясет, не уймется никак.
И Павло остролицый прямо глазом Дэра режет, прямо режет.
-- Ну что вы, что вы, ребята! -- Дэр бледный стал -- и от трапа подальше.
Ничего бригадир больше не сказал, поправил шапку, мастерок поднял изогнутый и пошел к своей стене.
И Павло с лопатой медленно пошел вниз.
Ме-едленно...
Да-а. Вот она, кровь-то резаных этих... Троих зарезали, а лагеря не узнать.
И оставаться Дэру страшно, и спускаться страшно. Спрятался за Кильдигса, стоит.
А Кильдигс кладет -- в аптеке так лекарства вешают: личностью доктор и не торопится ничуть. К Дэру он все спиной, будто его и не видал.
|
|
|
Подкрадывается Дэр к бригадиру. Где и спесь его вся.
-- Что ж я прорабу скажу, Тюрин?
Бригадир кладет, головы не поворачивая:
-- А скажете -- [было так]. Пришли -- так было.
Постоял еще Дэр. Видит, убивать его сейчас не будут. Прошелся тихонько, руки в карманы заложил.
-- Э, Ща -- восемьсот пятьдесят четыре, -- пробурчал. -- Раствора почему тонкий слой кладешь?
На ком-то надо отыграться. У Шухова ни к перекосам, ни к швам не подкопаешься -- так вот раствор тонок.
-- Дозвольте заметить, -- прошепелявил он, а с насмешечкой: -- что, если слой толстый сейчас ложить, весной эта ТЭЦ потечет вся.
-- Ты -- каменщик и слушай, что тебе десятник говорит, -- нахмурился Дэр и щеки поднадул, привычка у него такая.
Ну, кой-где, может, и тонко, можно бы и потолще, да ведь это если класть не зимой, а по-человечески. Надо ж и людей пожалеть. Выработка нужна. Да чего объяснять, если человек не понимает!
И пошел Дэр по трапу тихо.
-- Вы мне подъемник наладьте! -- бригадир ему со стены вослед. -- Что мы -- ишаки? На второй этаж шлакоблоки вручную!
-- Тебе подъем оплачивают, -- Дэр ему с трапа, но смирно.
-- "На тачках"? А ну, возьмите тачку, прокатите по трапу. "На носилках" оплачивайте!
-- Да что мне, жалко? Не проведет бухгалтерия "на носилках".
|
|
|
-- Бухгалтерия! У меня вся бригада работает, чтоб четырех каменщиков обслужить. Сколько я заработаю?
Кричит бригадир, а сам кладет без отрыву.
-- Раство-ор! -- кричит вниз.
-- Раство-ор! -- перенимает Шухов. Всё подровняли на третьем ряду, а на четвертом и развернуться. Надо б шнур на рядок вверх перетянуть, да живет и так, рядок без шнура прогоним.
Пошел себе Дэр по полю, съежился. В контору, греться. Неприютно ему небось. А и думать надо, прежде чем на такого волка идти, как Тюрин. С такими бригадирами он бы ладил, ему б и хлопот ни о чем: горбить не требуют, пайка высокая, живет в кабине отдельной -- чего еще? Так ум выставляет.
Пришли снизу, говорят -- и прораб по электромонтажным ушел, и монтер ушел -- нельзя подъемника наладить.
Значит, ишачь!
Сколько Шухов производств повидал, техника эта или сама ломается, или зэки ее ломают. Бревнотаску ломали: в цепь дрын вставят и поднажмут. Чтоб отдохнуть. Балан-то велят к балану класть, не разогнешься.
-- Шлакоблоков! Шлакоблоков! -- кричит бригадир, разошелся. И в мать их, и в мать, подбросчиков и подносчиков.
-- Павло спрашивает, с раствором как? -- снизу шумят.
-- Разводить как!
-- Так разведенного пол-ящика!
|
|
|
-- Значит, еще ящик!
Ну, заваруха! Пятый ряд погнали. То, скрючимшись, первый гнали, а сейчас уж под грудь, гляди! Да еще б их не гнать, как ни окон, ни дверей, глухих две стены на смычку и шлакоблоков вдоволь. И надо б шнур перетянуть, да поздно.
-- Восемьдесят вторая инструменты сдавать понесла, -- Гопчик докладает.
Бригадир на него только глазами сверкнул.
-- Свое дело знай, сморчок! Таскай кирпичи!
Оглянулся Шухов. Да, солнышко на заходе. С краснинкой заходит и в туман вроде бы седенький. А разогнались -- лучше не надо. Теперь уж пятый начали -- пятый и кончить. Подровнять.
Подносчики -- как лошади запышенные. Кавторанг даже посерел. Ему ведь лет, кавторангу, сорок не сорок, а около.
Холод градусы набирает. Руки в работе, а пальцы все ж поламывает сквозь рукавички худые. И в левый валенок мороза натягивает. Топ-топ им Шухов, топ-топ.
К стене теперь нагибаться не надо стало, а вот за шлакоблоками – поломай спину за каждым, да еще за каждой ложкой раствора.
-- Ребята! Ребята! -- Шухов теребит. -- Вы бы мне шлакоблоки на стенку! на стенку подымали!
Уж кавторанг и рад бы, да нет сил. Непривычный он. А Алешка:
-- Хорошо, Иван Денисыч. Куда класть -- покажите.
Безотказный этот Алешка, о чем его ни попроси. Каб все на свете такие были, и Шухов бы был такой. Если человек просит -- отчего не пособить? Это верно у них.
|
|
|
По всей зоне и до ТЭЦ ясно донеслось: об рельс звонят. Съём! Прихватил с раствором. Эх, расстарались!...
-- Давай раствор! Давай раствор! -- кричит бригадир.
А там ящик новый только заделан! Теперь -- класть, выхода нет: если ящика не выбрать, завтра весь тот ящик к свиньям разбивай, раствор окаменеет, его киркой не выколупнешь.
-- Ну, не удай, братцы! -- Шухов кличет.
Кильдигс злой стал. Не любит авралов. У них в Латвии, говорит, работали все потихоньку, и богатые все были. А жмет и он, куда денешься!
Снизу Павло прибежал, в носилки впрягшись, и мастерок в руке. И тоже класть. В пять мастерков.
Теперь только стыки успевай заделывать! Заране глазом умерит Шухов, какой ему кирпич на стык, и Алешке молоток подталкивает:
-- На, теши мне, теши!
Быстро -- хорошо не бывает. Сейчас, как все за быстротой погнались, Шухов уж не гонит, а стену доглядает. Сеньку налево перетолкнул, сам -- направо, к главному углу. Сейчас, если стену напустить или угол завалить -- это про'пасть, завтра на полдня работы.
-- Стой! -- Павло от кирпича отбил, сам его поправляет. А оттуда, с угла, глядь -- у Сеньки вроде прогибик получается. К Сеньке кинулся, двумя кирпичами направил.
Кавторанг припер носилки, как мерин добрый.
-- Еще, -- кричит, -- носилок двое!
С ног уж валится кавторанг, а тянет. Такой мерин и у Шухова был до колхоза, Шухов-то его приберегал, а в чужих руках подрезался он живо. И шкуру с его сняли.
Солнце и закрайком верхним за землю ушло. Теперь уж и без Гопчика видать: не только все бригады инструмент отнесли, а валом повалил народ к вахте. (Сразу после звонка никто не выходит, дурных нет мерзнуть там. Сидят все в обогревалках. Но настает такой момент, что сговариваются бригадиры, и все бригады вместе сыпят. Если не договориться, так это ж такой злоупорный народ, арестанты, -- друг друга пересиживая, будут до полуночи в обогревалках сидеть.)
Опамятовался и бригадир, сам видит, что перепозднился. Уж инструментальщик, наверно, его в десять матов обкладывает.
-- Эх, -- кричит, -- дерьма не жалко! Подносчики! Катите вниз, большой ящик выскребайте, и что наберете -- отнесите в яму вон ту и сверху снегом присыпьте, чтоб не видно! А ты, Павло, бери двоих, инструмент собирай, тащи сдавать. Я тебе с Гопчиком три мастерка дошлю, вот эту пару носилок последнюю выложим.
Накинулись. Молоток у Шухова забрали, шнур отвязали. Подносчики, подбросчики -- все убегли вниз в растворную, делать им больше тут нечего. Остались сверху каменщиков трое -- Кильдигс, Клевшин да Шухов. Бригадир ходит, обсматривает, сколько выложили. Доволен.
-- Хорошо положили, а? За полдня. Без подъемника, без фуёмника.
Шухов видит -- у Кильдигса в корытце мало осталось. Тужит Шухов -- в инструменталке бригадира бы не ругали за мастерки.
-- Слышь, ребята, -- Шухов доник, -- мастерки-то несите Гопчику, мой -- несчитанный, сдавать не надо, я им доложу.
Смеется бригадир:
-- Ну как тебя на свободу отпускать? Без тебя ж тюрьма плакать будет!
Смеется и Шухов. Кладет.
Унес Кильдигс мастерки. Сенька Шухову шлакоблоки подса'вывает, раствор Кильдигсов сюда в корытце перевалили.
Побежал Гопчик через все поле к инструменталке, Павла догонять. И 104-я сама пошла через поле, без бригадира. Бригадир -- сила, но конвой -- сила посильней. Перепишут опоздавших -- и в кондей.
Грозно сгустело у вахты. Все собрались. Кажись, что и конвой вышел -- пересчитывают.
(Считают два раза при выходе: один раз при закрытых воротах, чтоб знать, что можно ворота открыть; второй раз -- сквозь открытые ворота пропуская. А если померещится еще не так -- и за воротами считают.)
-- Драть его в лоб с раствором! -- машет бригадир. -- Выкидывай его через стенку!
-- Иди, бригадир! Иди, ты там нужней! -- (Зовет Шухов его Андрей Прокофьевичем, но сейчас работой своей он с бригадиром сравнялся. Не то чтоб думал так: "Вот я сравнялся", а просто чует, что так.) И шутит вслед бригадиру, широким шагом сходящему по трапу: -- Что, гадство, день рабочий такой короткий? Только до работы припадешь -- уж и съём!
Остались вдвоем с глухим. С этим много не поговоришь, да с ним и говорить незачем: он всех умней, без слов понимает.
Шлеп раствор! Шлеп шлакоблок! Притиснули. Проверили. Раствор. Шлакоблок. Раствор. Шлакоблок...
Кажется, и бригадир велел -- раствору не жалеть, за стенку его -- и побегли. Но так устроен Шухов по-дурацкому, и никак его отучить не могут:
всякую вещь и труд всякий жалеет он, чтоб зря не гинули.
Раствор! Шлакоблок! Раствор! Шлакоблок!
-- Кончили, мать твою за ногу! -- Сенька кричит. -- Айда!
Носилки схватил -- и по трапу.
А Шухов, хоть там его сейчас конвой псами трави, отбежал по площадке
назад, глянул. Ничего. Теперь подбежал -- и через стенку, слева, справа. Эх,
глаз -- ватерпас! Ровно! Еще рука не старится.
Побежал по трапу.
Сенька -- из растворной и по пригорку бегом.
-- Ну! Ну! -- оборачивается.
-- Беги, я сейчас! -- Шухов машет.
А сам -- в растворную. Мастерка так просто бросить нельзя. Может, завтра Шухов не выйдет, может, бригаду на Соцгородок затурнут, может, сюда еще полгода не попадешь -- а мастерок пропадай? [Зана'чить] так заначить!
В растворной все печи погашены. Темно. Страшно. Не то страшно, что темно, а что ушли все, недосчитаются его одного на вахте, и бить будет конвой.
А все ж зырь-зырь, довидел камень здоровый в углу, отвалил его, под него мастерок подсунул и накрыл. Порядок!
Теперь скорей Сеньку догонять. А он отбежал шагов на сто, дальше не идет. Никогда Клевшин в беде не бросит. Отвечать -- так вместе.
Побежали вровень -- маленький и большой. Сенька на полторы головы выше Шухова, да и голова-то сама у него экая здоровая уродилась.
Есть же бездельники -- на стадионе доброй волей наперегонки бегают. Вот так бы их погонять, чертей, после целого дня рабочего, со спиной, еще не разогнутой, в рукавицах мокрых, в валенках стоптанных -- да по холоду.
Запалились, как собаки бешеные, только слышно: хы-хы! хы-хы!
Ну, да бригадир на вахте, объяснит же.
Вот прямо на толпу бегут, страшно.
Сотни глоток сразу как заулюлюкали: и в мать их, и в отца, и в рот, и в нос, и в ребро. Как пятьсот человек на тебя разъярятся -- еще б не страшно!
Но главное -- конвой как?
Нет, конвой ничего. И бригадир тут же в последнем ряду. Объяснил, значит, на себя вину взял.
А ребята орут, а ребята матюгаются! Так орут -- даже Сенька многое услышал, дух перевел да как завернет со своей высоты! Всю жизнь молчит -- ну, и как гахнет! Кулаки поднял, сейчас драться кинется. Замолчали. Смеются кой-кто.
-- Эй, сто четвертая! Так он у вас не глухой? -- кричат. -- Мы проверяли.
Смеются все. И конвой тоже.
-- Разобраться по пять!
А ворот не открывают. Сами себе не верят. Подали толпу от ворот назад. (К воротам все прилипли, как глупые, будто от того быстрей будет.)
-- Р-разобраться по пять! Первая! Вторая! Третья!...
И как пятерку назовут, та вперед проходит метров на несколько.
Отпыхался Шухов пока, оглянулся -- а месяц-то, батюшка, нахмурился багрово, уж на небо весь вылез. И ущербляться, кесь, чуть начал. Вчера об эту пору выше много он стоял.
Шухову весело, что все сошло гладко, кавторанга под бок бьет и закидывает:
-- Слышь, кавторанг, а как по науке вашей -- старый месяц куда потом девается?
-- Как куда? Невежество! Просто не виден!
Шухов головой крутит, смеется:
-- Так если не виден -- откуда ж ты знаешь, что он есть?
-- Так что ж, по-твоему, -- дивится капитан, -- каждый месяц луна новая?
-- А что чу'дного? Люди вон что ни день рождаются, так месяцу раз в четыре недели можно?
-- Тьфу! -- плюнул капитан. -- Еще ни одного такого дурного матроса не встречал. Так куда ж старый девается?
-- Вот я ж и спрашиваю тебя -- куда? -- Шухов зубы раскрыл. -- Ну? Куда?
Шухов вздохнул и поведал, шепелявя чуть:
-- У нас так говорили: старый месяц Бог на звезды крошит.
-- Вот дикари! -- Капитан смеется. -- Никогда не слыхал! Так ты что ж, в Бога веришь, Шухов?
-- А то? -- удивился Шухов. -- Как громыхнет -- пойди, не поверь!
-- И зачем же Бог это делает?
-- Чего?
-- Месяц на звезды крошит -- зачем?
-- Ну, чего не понять! -- Шухов пожал плечами. -- Звезды-те от времени падают, пополнять нужно.
-- Повернись, мать... -- конвой орет. -- Разберись!
Уж до них счет дошел. Прошла пятерка двенадцатая пятой сотни, и их двое сзади -- Буйновский да Шухов.
Конвой сумутится, толкует по дощечкам счетным. Не хватает! Опять у них не хватает. Хоть бы считать-то умели, собаки!
Насчитали четыреста шестьдесят два, а должно быть, толкуют, четыреста шестьдесят три.
Опять всех оттолкали от ворот (к воротам снова притиснулись) -- и ну:
-- Р-разобраться по пять! Первая! Вторая!
Эти пересчеты ихие тем досадливы, что время уходит уже не казенное, а свое. Это пока еще степью до лагеря допрешься да перед лагерем очередь на шмон выстоишь! Все объекты бегма бегут, друг перед другом расстарываются, чтоб раньше на шмон и, значит, в лагерь раньше юркнуть. Какой объект в лагерь первый придет, тот сегодня и княжествует: столовая его ждет, на посылки он первый, и в камеру хранения первый, и в индивидуальную кухню, в КВЧ за письмами или в цензуру свое письмо сдать, в санчасть, в парикмахерскую, в баню -- везде он первый.
Да бывает, конвою тоже скорее нас сдать -- да к себе в лагерь. Солдату тоже не разгуляешься: дел много, времени мало.
А вот не сходится счет их.
Как последние пятерки стали перепускать, померещилось Шухову, что в самом конце трое их будет. А нет, опять двое.
Счетчики к начкару, с дощечками. Толкуют. Начкар кричит:
-- Бригадир сто четвертой!
Тюрин выступил на полшага:
-- Я.
-- У тебя на ТЭЦ никого не осталось? Подумай.
-- Нет.
-- Подумай, голову оторву!
-- Нет, точно говорю.
А сам на Павла косится -- не заснул ли кто там, в растворной?
-- Ра-а-азберись по бригадам! -- кричит начкар.
А стояли по пятеркам, как попало, кто с кем. Теперь затолкались,
загудели. Там кричат: "Семьдесят шестая -- ко мне!" Там: "Тринадцатая!
Сюда!" Там: "Тридцать вторая!"
А 104-я как сзади всех была, так и собралась сзади. И видит Шухов: бригада вся с руками порожними, до того заработались дурни, что и щепок не подсобрали. Только у двоих вязаночки малые.
Игра эта идет каждый день: перед съемом собирают работяги щепочек, палочек, дранки ломаной, обвяжут тесемочкой тряпичной или веревочкой худой, и несут. Первая облава -- у вахты прораб или из десятников кто. Если стоит, сейчас велит все кидать (миллионы уже через трубу спустили, так они щепками наверстать думают). Но у работяги свой расчет: если каждый из бригады хоть по чутку палочек принесет, в бараке теплей будет. А то дают дневальным на каждую печку по пять килограмм угольной пыли, от нее тепла не дождешься. Поэтому и так делают, что палочек наломают, напилят покороче, да суют их себе под бушлат. Так прораба и минуют.
Конвой же здесь, на объекте, никогда не велит дрова кидать: конвою тоже дрова нужны, да нести самим нельзя. Одно дело -- мундир не велит, другое -- руки автоматами заняты, чтобы по нас стрелять. Конвой как к лагерю подведет, тут и скомандует: "От такого до такого ряда бросить дрова вот сюда". Но берут по-божески: и для лагерных надзирателей оставить надо, и для самих зэков, а то вовсе носить не будут.
Так и получается: носи дрова каждый зэк и каждый день. Не знаешь, когда донесешь, когда отымут.
Пока Шухов глазами рыскал, нет ли где щепочек под ногами подсобрать, а бригадир уже счел и доложил начкару:
-- Сто четвертая -- вся!
И Цезарь тут, от конторских к своим подошел. Огнем красным из трубки на себя попыхивает, усы его черные обындевели, спрашивает:
-- Ну как, капитан, дела?
Гретому мерзлого не понять. Пустой вопрос -- дела как?
-- Да как? -- поводит капитан плечами. -- Наработался вот, еле спину распрямил.
Ты, мол, закурить догадайся дать.
Дает Цезарь и закурить. Он в бригаде одного кавторанга и придерживается, больше ему не с кем душу отвесть.
-- В тридцать второй человека нет! В тридцать второй! -- шумят все.
Улупил помощник бригадира 32-й и еще с ним парень один -- туда, к авторемонтным, искать. А по толпе: кто? да что? -- спрашивают. И дошло до Шухова: нету молдавана маленького чернявого. Какой же это молдаван? Не тот ли молдаван, что, говорят, шпионом был румынским, настоящим шпионом?
Шпионов -- в каждой бригаде по пять человек, но это шпионы деланные, снарошки. По делам проходят как шпионы, а сами пленники просто. И Шухов такой же шпион.
А тот молдаван -- настоящий.
Начкар как глянул в список, так и почернел весь. Ведь если шпион сбежал -- это что начкару будет?
А толпу всю и Шухова зло берет. Ведь это что за стерва, гад, падаль, паскуда, загребанец? Уж небо темно, свет, считай, от месяца идет, звезды вон, мороз силу ночную забирает -- а его, пащенка, нет! Что, не наработался, падло? Казенного дня мало, одиннадцать часов, от света до света? Прокурор добавит, подожди!
И Шухову чудно', чтобы кто-то так мог работать, звонка не замечая.
Шухов совсем забыл, что сам он только что так же работал, -- и досадовал, что слишком рано собираются к вахте. Сейчас он зяб со всеми, и лютел со всеми, и еще бы, кажется, полчаса подержи их этот молдаван, да отдал бы его конвой толпе -- разодрали б, как волки теленка!
Вот когда стал мороз забирать! Никто не стоит -- или на месте переступает, или ходит два шага вперед, два назад.
Толкуют люди -- мог ли убежать молдаван? Ну, если днем еще убег – другое дело, а если схоронился и ждет, чтобы с вышек охрану сняли, не дождется. Если следа под проволокой не осталось, где уполз, -- трое суток в зоне не разыщут и трое суток будут на вышках сидеть. И хоть неделю -- тоже. Это уж их устав, старые арестанты знают. Вообще, если кто бежал -- конвою жизнь кончается, гоняют их безо сна и еды. Так та'к иногда разъярятся -- не берут беглеца живым. Пристреливают.
Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 197; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!