Оборотная сторона «прекрасного мира» 9 страница
А снаружи мотор зафырчал -- шлакоблоки возить стали, машина пробивается. Выбежал Павло руками махать -- показывать, куда шлакоблоки скидывать.
Одну полосу толя нашили, вторую. От толя -- какое укрывище? Бумага – она бумага и есть. А все ж вроде стенка сплошная стала. И -- темней внутри. Оттого печь ярче.
Алешка угля принес. Одни кричат ему: сыпь! Другие: не сыпь! Хоть при дровах погреемся! Стал, не знает, кого слушать.
Фетюков к печке пристроился и сует же, дурак, валенки к самому огню. Кавторанг его за шиворот поднял и к носилкам пихает:
-- Иди песок носить, фитиль!
Кавторанг -- он и на лагерную работу как на морскую службу смотрит:
сказано делать -- значит, делай! Осунулся крепко кавторанг за последний месяц, а упряжку тянет.
Долго ли, коротко ли -- вот все три окна толем зашили. Только от дверей теперь и свету. И холоду от них же. Велел Павло верхнюю часть дверей забить, а нижнюю покинуть -- так, чтоб, голову нагнувши, человек войти мог. Забили.
Тем временем шлакоблоков три самосвала привезли и сбросили. Задача теперь -- поднимать их как без подъемника?
-- Каменщики! Ходимте, подывымось! -- пригласил Павло.
Это -- дело почетное. Поднялись Шухов и Кильдигс с Павлом наверх. Трап и без того узок был, да еще теперь Сенька перила сбил -- жмись к стене, каб вниз не опрокинуться. Еще то плохо -- к перекладинам трапа снег примерз, округлил их, ноге упору нет -- как раствор носить будут?
|
|
|
Поглядели, где стены класть, уж с них лопатами снег снимают. Вот тут. Надо будет со старой кладки топориком лед сколоть да веничком промести.
Прикинули, откуда шлакоблоки подавать. Вниз заглянули. Так и решили: чем по трапу таскать, четверых снизу поставить кидать шлакоблоки вон на те подмости, а тут еще двоих, перекидывать, а по второму этажу еще двоих, подносить, -- и все ж быстрей будет.
Наверху ветерок не сильный, но тянет. Продует, как класть будем. А за начатую кладку зайдешь, укроешься -- ничего, теплей намного.
Шухов поднял голову на небо и ахнул: небо чистое, а солнышко почти к обеду поднялось. Диво дивное: вот время за работой идет! Сколь раз Шухов замечал: дни в лагере катятся -- не оглянешься. А срок сам -- ничуть не идет, не убавляется его вовсе.
Спустились вниз, а там уж все к печке уселись, только кавторанг с Фетюковым песок носят. Разгневался Павло, восемь человек сразу выгнал на шлакоблоки, двум велел цементу в ящик насыпать и с песком насухую размешивать, того -- за водой, того -- за углем. А Кильдигс -- своей команде:
-- Ну, мальцы, надо носилки кончать.
-- Бывает, и я им помогу? -- Шухов сам у Павла работу просит.
-- Поможи'ть. -- Павло кивает.
Тут бак принесли, снег растапливать для раствора. Слышали от кого-то, будто двенадцать часов уже.
|
|
|
-- Не иначе как двенадцать, -- объявил и Шухов. -- Солнышко на перевале уже.
-- Если на перевале, -- отозвался кавторанг, -- так значит не двенадцать, а час.
-- Это почему ж? -- поразился Шухов. -- Всем дедам известно: всего выше солнце в обед стоит.
-- То -- дедам! -- отрубил кавторанг. -- А с тех пор декрет был, и солнце выше всего в час стоит.
-- Чей же эт декрет?
-- Советской власти!
Вышел кавторанг с носилками, да Шухов бы и спорить не стал. Неуж и солнце ихим декретам подчиняется?
Побили еще, постучали, четыре корытца сколотили.
-- Ладно, посыдымо, погриемось, -- двоим каменщикам сказал Павло. -- И вы, Сенька, писля обида тоже будэтэ ложить. Сидайтэ!
И -- сели к печке законно. Все равно до обеда уж кладки не начинать, а раствор разводить некстати, замерзнет.
Уголь накалился помалу, теперь устойчивый жар дает. Только около печи его и чуешь, а по всему залу -- холод, как был.
Рукавицы сняли, руками близ печки водят все четверо.
А ноги близко к огню никогда в обуви не ставь, это понимать надо. Если ботинки, так в них кожа растрескается, а если валенки -- отсыреют, парок пойдет, ничуть тебе теплей не станет. А еще ближе к огню сунешь -- сожжешь. Так с дырой до весны и протопаешь, других не жди.
|
|
|
-- Да Шухов что? -- Кильдигс подначивает. -- Шухов, братцы, одной ногой почти дома.
-- Вон той, босой, -- подкинул кто-то. Рассмеялись. (Шухов левый горетый валенок снял и портянку согревает.)
-- Шухов срок кончает.
Самому-то Кильдигсу двадцать пять дали. Это полоса была раньше такая счастливая: всем под гребенку десять давали. А с сорок девятого такая полоса пошла -- всем по двадцать пять, невзирая. Десять-то еще можно прожить, не околев, -- а ну, двадцать пять проживи?!
Шухову и приятно, что так на него все пальцами тычут: вот, он-де срок кончает, -- но сам он в это не больно верит. Вон, у кого в войну срок кончался, всех до особого распоряжения держали, до сорок шестого года. У кого и основного-то сроку три года было, так пять лет пересидки получилось. Закон -- он выворотной. Кончится десятка -- скажут, на' тебе еще одну. Или в ссылку.
А иной раз подумаешь -- дух сопрет: срок-то все ж кончается, катушка-то на размоте... Господи! Своими ногами -- да на волю, а?
Только вслух об том высказывать старому лагернику непристойно. И Шухов Кильдигсу:
-- Двадцать пять ты свои не считай. Двадцать пять сидеть ли, нет ли, это еще вилами по воде. А уж я отсидел восемь полных, так это точно.
|
|
|
Так вот живешь об землю рожей, и времени-то не бывает подумать: как сел? да как выйдешь?
Считается по делу, что Шухов за измену родине сел. И показания он дал, что таки да, он сдался в плен, желая изменить родине, а вернулся из плена потому, что выполнял задание немецкой разведки. Какое ж задание -- ни Шухов сам не мог придумать, ни следователь. Так и оставили просто -- задание.
В контрразведке били Шухова много. И расчет был у Шухова простой: не подпишешь -- бушлат деревянный, подпишешь -- хоть поживешь еще малость. Подписал.
А было вот как: в феврале сорок второго года на Северо-Западном окружили их армию всю, и с самолетов им ничего жрать не бросали, а и самолетов тех не было. Дошли до того, что строгали копыта с лошадей околевших, размачивали ту роговицу в воде и ели. И стрелять было нечем. И так их помалу немцы по лесам ловили и брали. И вот в группе такой одной Шухов в плену побыл пару дней, там же, в лесах, -- и убежали они впятером. И еще по лесам, по болотам покрались -- чудом к своим попали. Только двоих автоматчик свой на месте уложил, третий от ран умер, -- двое их и дошло. Были б умней -- сказали б, что по лесам бродили, и ничего б им. А они открылись: мол, из плена немецкого. Из плена? Мать вашу так! Фашистские агенты! И за решетку. Было б их пять, может сличили показания, поверили б, а двоим никак: сговорились, мол, гады насчет побега.
Сенька Клевшин услышал через глушь свою, что о побеге из плена говорят, и сказал громко:
-- Я из плена три раза бежал. И три раза ловили.
Сенька, терпельник, все молчит больше: людей не слышит и в разговор не вмешивается. Так про него и знают мало, только то, что он в Бухенвальде сидел и там в подпольной организации был, оружие в зону носил для восстания. И как его немцы за руки сзади спины подвешивали и палками били.
-- Ты, Ваня, восемь сидел -- в каких лагерях? -- Кильдигс перечит. -- Ты в бытовых сидел, вы там с бабами жили. Вы номеров не носили. А вот в каторжном восемь лет посиди! Еще никто не просидел.
-- С бабами!... С [бала'нами], а не с бабами...
С бревнами, значит.
В огонь печной Шухов уставился, и вспомнились ему семь лет его на севере. И как он на бревнотаске три года укатывал тарный кряж да шпальник. И костра вот так же огонь переменный -- на лесоповале, да не дневном, а ночном повале. Закон был такой у начальника: бригада, не выполнившая дневного задания, остается на ночь в лесу.
Уж заполночь до лагеря дотянутся, утром опять в лес.
-- Не-ет, братцы... здесь поспокойне'й, пожалуй, -- прошепелявил он. -- Тут съем -- закон. Выполнил, не выполнил -- катись в зону. И гарантийка тут на сто грамм выше. Тут -- жить можно. Особый -- и пусть он особый, номера тебе мешают, что ль? Они не весят, номера.
-- Поспокойне'й! -- Фетюков шипит (дело к перерыву, и все к печке подтянулись). -- Людей в постелях режут! Поспокойне'й!...
-- Нэ людин, а стукачи'в! -- Павло палец поднял, грозит Фетюкову.
И правда, чего-то новое в лагере началось. Двух стукачей известных прям на вагонке зарезали, по подъему. И потом еще работягу невинного -- место, что ль, спутали. И один стукач сам к начальству в БУР убежал, там его, в тюрьме каменной, и спрятали. Чудно'... Такого в бытовых не было. Да и здесь-то не было...
Вдруг прогудел гудок с энергопоезда. Он не сразу во всю мочь загудел, а сперва хрипловато так, будто горло прочищал.
Полдня -- долой! Перерыв обеденный!
Эх, пропустили! Давно б в столовую идти, очередь занимать. На объекте одиннадцать бригад, а в столовую больше двух не входит.
Бригадира все нет. Павло окинул оком быстрым и так решил:
-- Шухов и Гопчик -- со мной! Кильдигс! Як Гопчика до вас пришлю -- веди'ть за'раз бригаду!
Места их у печи тут же и захватили, окружили ту печку, как бабу, все обнимать лезут.
-- Кончай ночевать! -- кричат ребята. -- Закуривай!
И друг на друга смотрят -- кто закурит. А закуривать некому -- или табака нет, или зажимают, показать не хотят.
Вышли наружу с Павлом. И Гопчик сзади зайчишкой бежит.
-- Потеплело, -- сразу определил Шухов. -- Градусов восемнадцать, не больше. Хорошо будет класть.
Оглянулись на шлакоблоки -- уж ребята на подмости покидали многие, а какие и на перекрытие, на второй этаж.
И солнце тоже Шухов проверил, сощурясь, -- насчет кавторангова декрета!
А наоткрыте, где ветру простор, все же потягивает, пощипывает. Не забывайся, мол, помни -- январь.
Производственная кухня -- это халабуда маленькая, из тесу сколоченная вокруг печи, да еще жестью проржавленной обитая, чтобы щели закрыть. Внутри халабуду надвое делит перегородка -- на кухню и на столовую. Одинаково, что на кухне полы не стелены, что в столовой. Как землю заторили ногами, так и осталась в буграх да в ямках. А кухня вся -- печь квадратная, в нее котел вмазан.
Орудуют на той кухне двое -- повар и санинструктор. С утра, как из лагеря выходить, получает повар на большой лагерной кухне крупу. На брата, наверно, грамм по пятьдесят, на бригаду -- кило, а на объект получается немногим меньше пуда. Сам повар того мешка с крупой три километра нести не станет, дает нести [шестерке]. Чем самому спину ломать, лучше тому шестерке выделить порцию лишнюю за счет работяг. Воду принести, дров, печку растопить -- тоже не сам повар делает, тоже работяги да доходяги -- и им он по порции, чужого не жалко. Еще положено, чтоб ели, не выходя со столовой: миски тоже из лагеря носить приходится (на объекте не оставишь, ночью вольные сопрут), так носят их полсотни, не больше, а тут моют да оборачивают побыстрей (носчику мисок -- тоже порция сверх). Чтоб мисок из столовой не выносили -- ставят еще нового шестерку на дверях -- не выпускать мисок. Но как он ни стереги -- все равно унесут, уговорят ли, глаза ли отведут. Так еще надо по всему, по всему объекту сборщика пустить: миски собирать грязные и опять их на кухню стаскивать. И тому порцию. И тому порцию.
Сам повар только вот что делает: крупу да соль в котел засыпает, жиры делит -- в котел и себе (хороший жир до работяг не доходит, плохой жир -- весь в котле. Так зэки больше любят, чтоб со склада отпускали жиры плохие). Еще -- помешивает кашу, как доспевает. А санинструктор и этого не делает: сидит -- смотрит. Дошла каша -- сейчас санинструктору: ешь от пуза. И сам -- от пуза. Тут дежурный бригадир приходит, меняются они ежедён -- пробу снимать, проверять будто, можно ли такой кашей работяг кормить. Бригадиру дежурному -- двойную порцию.
Тут и гудок. Тут приходят бригады в черед и выдает повар в окошко миски, а в мисках тех дно покрыто кашицей, и сколько там твоей крупы -- не спросишь и не взвесишь, только сто тебе редек в рот, если рот откроешь.
Свистит над голой степью ветер -- летом суховейный, зимой морозный. Отроду в степи той ничего не росло, а меж проволоками четырьмя -- и подавно. Хлеб растет в хлеборезке одной, овес колосится -- на продскладе. И хоть спину тут в работе переломи, хоть животом ляжь -- из земли еды не выколотишь, больше, чем начальничек тебе выпишет, не получишь. А и того не получишь за поварами, да за шестерками, да за придурками. И здесь воруют, и в зоне воруют, и еще раньше на складе воруют. И все те, кто воруют, киркой сами не вкалывают. А ты -- вкалывай и бери, что дают. И отходи от окошка.
Кто кого сможет, тот того и гложет.
Вошли Павло с Шуховым и с Гопчиком в столовую -- там прямо один к одному стоят, не видно за спинами ни столов куцых, ни лавок. Кто сидя ест, а больше стоя. 82-я бригада, какая ямки долбала без угреву полдня, -- она-то первые места по гудку и захватила. Теперь и поевши не уйдет -- уходить ей некуда. Ругаются на нее другие, а ей что по спине, что по стене -- все отрадней, чем на морозе.
Пробились Павло и Шухов локтями. Хорошо пришли: одна бригада получает, да одна всего в очереди, тоже помбригадиры у окошка стоят. Остальные, значит, за нами будут.
-- Миски! Миски! -- повар кричит из окошка, и уж ему суют отсюда, и Шухов тоже собирает и сует -- не ради каши лишней, а быстрее чтоб.
Еще там сейчас за перегородкой шестерки миски моют -- это тоже за кашу.
Начал получать тот помбригадир, что перед Павлом, -- Павло крикнул через головы:
-- Гопчик!
-- Я! -- от двери. Тонюсенький у него голосочек, как у козленка.
-- Зови бригаду!
Убег.
Главное, каша сегодня хороша, лучшая каша -- овсянка. Не часто она бывает. Больше идет магара по два раза в день или мучная затирка. В овсянке между зернами -- навар этот сытен, он-то и дорог.
Сколища Шухов смолоду овса лошадям скормил -- никогда не думал, что будет всей душой изнывать по горсточке этого овса!
-- Мисок! Мисок! -- кричат из окошка.
(…)
Вот эту минуту надо было сейчас всю собрать на еду и, каши той тонкий пласт со дна снимая, аккуратно в рот класть и во рту языком переминать. Но приходилось поспешить, чтобы Павло увидел, что он уже кончил, и предложил бы ему вторую кашу. А тут еще Фетюков, который пришел с эстонцами вместе, всё подметил, как две каши закосили, стал прямо против Павла и ел стоя, поглядывая на четыре оставшихся неразобранных бригадных порции. Он хотел тем показать Павлу, что ему тоже надо бы дать если не порцию, то хоть полпорции.
Смуглый молодой Павло, однако, спокойно ел свою двойную, и по его лицу никак было не знать, видит ли он, кто тут рядом, и помнит ли, что две порции лишних.
Шухов доел кашу. Оттого, что он желудок свой раззявил сразу на две -- от одной ему не стало сытно, как становилось всегда от овсянки. Шухов полез во внутренний карман, из тряпицы беленькой достал свой незамерзлый полукруглый кусочек верхней корочки, ею стал бережно вытирать все остатки овсяной размазни со дна и разложистых боковин миски. Насобирав, он слизывал кашу с корочки языком и еще собирал корочкою с эстолько. Наконец миска была чиста, как вымыта, разве чуть замутнена. Он через плечо отдал миску сборщику и продолжал минуту сидеть со снятой шапкой.
Хоть закосил миски Шухов, а хозяин им -- помбригадир.
Павло потомил еще немного, пока тоже кончил свою миску, но не вылизывал, а только ложку облизал, спрятал, перекрестился. И тогда тронул слегка -- передвинуть было тесно -- две миски из четырех, как бы тем отдавая их Шухову.
-- Иван Денисович. Одну соби визьми'ть, а одну Цезарю отдасьтэ.
Шухов помнил, что одну миску надо Цезарю нести в контору (Цезарь сам никогда не унижался ходить в столовую ни здесь, ни в лагере), -- помнил, но когда Павло коснулся сразу двух мисок, сердце Шухова обмерло: не обе ли лишние ему отдавал Павло? И сейчас же опять пошло сердце своим ходом.
И сейчас же он наклонился над своей законной добычей и стал есть рассудительно, не чувствуя, как толкали его в спину новые бригады. Он досадовал только, не отдали бы вторую кашу Фетюкову. Шакалить Фетюков всегда мастак, а закосить бы смелости не хватило.
...А вблизи от них сидел за столом кавторанг Буйновский. Он давно уже кончил свою кашу и не знал, что в бригаде есть лишние, и не оглядывался, сколько их там осталось у помбригадира. Он просто разомлел, разогрелся, не имел сил встать и идти на мороз или в холодную, необогревающую обогревалку. Он так же занимал сейчас незаконное место здесь и мешал новоприбывающим бригадам, как те, кого пять минут назад он изгонял своим металлическим голосом. Он недавно был в лагере, недавно на общих работах. Такие минуты, как сейчас, были (он не знал этого) особо важными для него минутами, превращавшими его из властного звонкого морского офицера в малоподвижного осмотрительного зэка, только этой малоподвижностью и могущего перемочь отверстанные ему двадцать пять лет тюрьмы.
...На него уже кричали и в спину толкали, чтоб он освобождал место.
Павло сказал:
-- Капитан! А, капитан?
Буйновский вздрогнул, как просыпаясь, и оглянулся.
Павло протянул ему кашу, не спрашивая, хочет ли он.
Брови Буйновского поднялись, глаза его смотрели на кашу, как на чудо невиданное.
-- Берить, берить, -- успокоил его Павло и, забрав последнюю кашу для бригадира, ушел.
...Виноватая улыбка раздвинула истресканные губы капитана, ходившего и вокруг Европы, и Великим северным путем. И он наклонился, счастливый, над неполным черпаком жидкой овсяной каши, безжирной вовсе, -- над овсом и водой.
...Фетюков злобно посмотрел на Шухова, на капитана и отошел.
А по Шухову правильно, что капитану отдали. Придет пора, и капитан жить научится, а пока не умеет.
Еще Шухов слабую надежду имел -- не отдаст ли ему и Цезарь своей каши? Но не должен бы отдать, потому что посылки не получал уже две недели.
После второй каши так же вылизав донце и развал миски корочкой хлеба и так же слизывая с корочки каждый раз, Шухов напоследок съел и саму корочку. После чего взял охолоделую кашу Цезаря и пошел.
-- В контору! -- оттолкнул он шестерку на дверях, не пропускавшего с миской.
Контора была -- рубленая изба близ вахты. Дым, как утром, и посейчас все валил из ее трубы. Топил ее дневальный, он же и посыльный, повременку ему выписывают. А щепок да палочья для конторы не жалеют.
Заскрипел Шухов дверью тамбура, еще потом одной дверью, обитой паклею, и, вваливая клубы морозного пара, вошел внутрь и быстренько притянул за собой дверь (спеша, чтоб не крикнули на него: "Эй, ты, вахлак, дверь закрывай!").
Жара ему показалась в конторе, ровно в бане. Через окна с обтаявшим льдом солнышко играло уже не зло, как там, на верху ТЭЦ, а весело. И расходился в луче широкий дым от трубки Цезаря, как ладан в церкви. А печка вся красно насквозь светилась, так раскалили, идолы. И трубы докрасна.
В таком тепле только присядь на миг -- и заснешь тут же. Комнат в конторе две.
Второй, прорабской, дверь недоприкрыта, и оттуда голос прораба гремит:
-- Мы имеем перерасход по фонду заработной платы и перерасход по стройматериалам. Ценнейшие доски, не говорю уже о сборных щитах, у вас заключенные на дрова рубят и в обогревалках сжигают, а вы не видите ничего. А цемент около склада на днях заключенные разгружали на сильном ветру и еще носилками носили до десяти метров, так вся площадка вокруг склада в цементе
по щиколотку, и рабочие ушли не черные, а серые. Сколько потерь?!
Совещание, значит, у прораба. Должно, с десятниками.
Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 174; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!