Черная легенда и светлый миф, или Ненаучная фантастика
Правоту своего критика Гумилев никогда не признавал, но иногда фактически критику принимал и потихоньку менял свою позицию, перегруппировывал силы для новой борьбы. В статье 1977 года Гумилев выдвинул такое объяснение повсеместному распространению антиордынских, антитатарских настроений в древнерусских источниках – летописях, повестях, исторических песнях. Оказывается, во всём виноват ислам. В 1313 году хан Узбек «обусурменился» – заставил перейти в мусульманскую веру всю, как мы бы сказали, военно‑политическую элиту Золотой Орды. И всё переменилось. На место симбиоза с ордой пришло иго, на место дружбы – религиозная вражда.
Получается, с «погаными» (язычниками) русские прекрасно ладили, но басурмане сразу же стали злейшими врагами.
Чивилихин и здесь легко разгромил Гумилева. Он обратил внимание, что в отношениях мусульманских ханов Узбека и Джанибека к русским княжествам особенных перемен по сравнению со временами ханов‑язычников не найти. При Узбеке и Джанибеке татарские «рати» ходили на Русь не чаще, чем в «благословенные» времена Батыя, Сартака, Менгу‑Тимура, Телебуги и Тохты.
Вскоре Гумилев перестал придавать такое значение исламу и выдвинул другую, на мой взгляд, совершенно неправдоподобную версию.
Еще в 1982 году «Новый мир» заказал Гумилеву статью о «черной легенде», с которой будто бы пошла ненависть европейцев к монголам. Гумилев статью подготовил, но редакция в 1984 году вернула ее автору. Статья под названием «Черная легенда: историко‑психологический этюд» вышла через пять лет в азербайджанском журнале «Хазар». Судя по выходным данным, написал эту статью Гумилев не один, а в соавторстве, что вообще‑то делал довольно редко. Соавтором стал искусствовед Айдер Куркчи.
|
|
|
По абсурдности выводов и тенденциозности трактовок «Черная легенда» превосходит даже тринадцатую главу «Поисков вымышленного царства». «Этюд» рассказывает о том, как смелые и честные монголы‑христиане во главе с Кит‑Бугой‑нойоном попытались освободить Ближний Восток от власти мусульманских правителей, вернуть христианам Гроб Господень, ворваться в мусульманский Египет, в то время уже захваченный воинами‑рабами – мамлюками. Но жадные, корыстные, бессовестные европейцы, в первую очередь тамплиеры, монголам не только не помогли, но сделали всё, чтобы помешать. Чтобы обелить свое имя, избежать обвинений в предательстве, тамплиеры цинично оболгали бедных татаро‑монголов: «Они выкинули неожиданный трюк: дали распространение “черной легенде” о татарах. Самую большую силу имеет обыкновенная сплетня, анонимка, «Где‑то рассказывали…», «Кто‑то видел…», «Как же, все знают, что…» – и так можно нести любую околесицу в придорожной таверне, на пиру у графа, когда все пьяны, или вечером в монастыре, где даже домино (монашеская игра) надоело. И вот по всей Европе шли россказни, что монголы – это татары, а татары на самом деле тартары, т. е. исчадия ада: “Они мучают пленных, истребляют всё живое, дома и поля с садами. Они нарочно испортили каналы в Средней Азии у мусульман, которые, конечно, враги христианства, но не цивилизации. <…> Все знают, что греки гораздо хуже мусульман. А русские… да что и говорить! Они держатся только благодаря помощи великого хана, а то бы их давно скрутили братья Тевтонского ордена. Это верно! Сам патер Рубрук написал, а мне читал каноник церкви святого Дениса. Поверьте мне, друг мой, и тогда мы выпьем вместе анжуйского”. И вот шла подобная брехня через всю католическую Европу, через весь христианский мир, отравляя умы и ожесточая сердца. Это и была “черная легенда”, принесшая не меньше зла, чем “черная смерть” – чума».
|
|
|
Всё это была не ложь, ведь писатели, как известно, не лгут, они – сочиняют. Перед нами вовсе не средневековая «анонимка», а сочинение Льва Николаевича Гумилева. Этот монолог пьяного тамплиера – чистой воды фантазия, которая не опирается ни на один исторический документ.
|
|
|
На самом деле европейская военно‑политическая и церковная элита была информирована о монголах достаточно хорошо, не зря же ездили в Каракорум папский легат Джованни дель Плано Карпини, посланники французского короля Андре Лонжюмо и всё тот же Гильом (Вильгельм) де Рубрук. А простой народ судил о монголах не по рассказам тамплиеров, которых, кстати, вскоре перебил французский король Филипп Красивый, а уж скорее по свидетельствам польских, немецких, богемских, венгерских, хорватских беженцев, которые чудом спаслись от монгольских сабель.
Но если даже допустить, будто монголы не уничтожали Багдад и Дамаск, Самарканд и Балх, Чернигов и Владимир, а все преступления степняков придумали клеветники‑тамплиеры, то неизбежно возникает вопрос: откуда же взялся русский вариант «черной легенды»? Неужели православные монахи‑летописцы поверили россказням нечестивых латинян? Откуда они вообще о них узнали? Неужели же русские гусляры, распевавшие песнь о Щелкане Дюдентьевиче, были агентами Жака де Моле, сожженного на костре за двадцать лет до смерти Чол‑хана?
|
|
|
Впрочем, в те же самые годы Гумилев в частных беседах высказал и другую мысль: «черную легенду» придумали не тамплиеры, а европейские ученые, «чтобы доказать превосходство европейцев над азиатами». В ноябре 1989 года Гумилев рассказал Дауду Аминову, что «черную легенду» «завезли в Россию во второй половине XVIII века дворянские сынки из Западной Европы, куда они ездили учиться в тамошних университетах. До этого времени в России и не подозревали, что было “татарское иго”».
Но как же тогда летописи, песни, повести, былины, созданные задолго до XVIII века? Или всё это – грандиозная подделка? Если иго придумано в XVIII веке, то и вся древняя история – результат грандиозной фальсификации. Только чьей? И зачем? Впрочем, в такие дебри Гумилева, к счастью, не заносило.
Арслан‑бей
Лев Николаевич не лицемерил, он и в самом деле уверил себя, что монголы опасности для Руси не представляли. Разве могли друзья из Великой степи угрожать своим оседлым русским братьям? Спорить с Гумилевым о татаро‑монголах было совершенно бессмысленно, он просто не хотел слышать собеседника.
Аполлон Кузьмин вспоминал об одной беседе с Гумилевым. Оба, вероятно, не хотели враждовать, их беседе должна была помочь бутылка монгольской водки. Но не помогла и водка. Кузьмин так передавал содержание беседы:
Лев Гумилев. Да не было никакого нашествия!
Аполлон Кузьмин. А разрушенные города?
Лев Гумилев. Князья их сами разрушали!
Аполлон Кузьмин. А как же летописи?
Лев Гумилев. Летописи подделаны!
Любовь к тюркам и монголам, как мы помним, началась еще с юности. Молодой Лев Гумилев принимал монголов такими, какими они были на самом деле, не приукрашивая действительность. Еще до ареста 1938 года Гумилев сочинил маленькую поэму под названием «Диспут о счастье», которую позднее включит в свою стихотворную трагедию «Смерть князя Джамуги».
«Диспут о счастье» – вольный поэтический пересказ легенды, которую приводит Рашид‑ад‑Дин, составитель «Сборника летописей» (нечто вроде официальной истории монголов, написанной по заказу иль‑хана – монгольского правителя Персии). Содержание легенды таково. Однажды Чингисхан спросил своих соратников, в чем на свете счастье? Ни один ответ ему не понравился, а потому великий хан в конце беседы изложил собственную точку зрения на этот вечный вопрос:
«Вы нехорошо сказали! [Величайшее] наслаждение и удовольствие для мужа состоит в том, чтобы подавить возмутившегося и победить врага, вырвать его с корнем и захватить всё, что тот имеет; заставить его замужних женщин рыдать и обливаться слезами, [в том, чтобы] сесть на его хорошего хода с гладкими крупами меринов, [в том, чтобы] превратить животы его прекрасноликих супруг в ночное платье для сна и подстилку, смотреть на их розоцветные ланиты и целовать их, а их сладкие губы цвета грудной ягоды – сосать!»
Перед нами идеал грабителя, насильника и убийцы, но молодого Льва Гумилева он не испугал. Лев, тогда еще открытый и чуждый лукавства юноша, перевел слова восточной летописи на язык русской поэзии:
Нет! Счастье, нойоны, неведомо вам.
Но тайну я эту открою:
Врага босиком провести по камням,
Добыв его с легкого боя;
Смотреть, как огонь пробежал по стенам,
Как плачут и мечутся вдовы,
Как жены бросаются к милым мужьям,
Напрасно срывая оковы;
И видеть мужей затуманенный взор
(Их цепь обвивает стальная),
Играя на их дочерей и сестер
И с жен их одежды срывая,
А после, врагу наступивши на грудь,
В последние вслушаться стоны
И, в сердце вонзивши, кинжал повернуть…
Не в этом ли счастье, нойоны?
Но в своих научных и «перфектологических» книгах Гумилев к этой легенде больше не возвращался. Слишком уж она не соответствовала тому образу Чингисхана и его монголов, старательно, даже любовно создававшемуся на страницах «Поисков вымышленного царства» или «Древней Руси».
Переписка Гумилева с Петром Николаевичем Савицким подтверждает, что уже во второй половине пятидесятых годов тюрко‑монголофильство Гумилева простиралось очень далеко. Даже Савицкому приходилось то и дело одергивать своего ленинградского друга. Например, 11 мая 1958 года Гумилев писал Савицкому, будто в XIV–XV веках «монгольский эпос, переведенный на русский язык», был «наскоро» переделан в «киевский цикл былин». Тут даже «шеф евразийства» возмутился: «Русская традиция была уже и до XIV века. Мне кажется – просто невозможно сомневаться в истинности этого факта. <…> Корни нашего эпоса (какова бы ни была эпоха его возникновения) уходят глубоко в “мать сыру землю”; в нем есть многое, не зависящее ни от какого перевода». К этой идее Гумилев, кажется, больше не возвращался.
В семидесятые – восьмидесятые годы на квартиру Гумилева всё чаще приезжали любимые им монголы, казахи, узбеки. Дарили халаты, тюбетейки, малахаи. В ноябре 1989 года пришли три татарина, Наталья Викторовна только всплеснула руками: «Боже мой, наконец‑то вы пришли! Лева всё сетует, вот, мол, навестили меня казахи, монголы, азербайджанцы, а татар всё нет и нет!»
За дружеской беседой Гумилев поведал о своем «татарском» происхождении (из «самарских татар»). «Гордитесь, что вы татары!», – сказал Гумилев Дауду Аминову и его спутникам на прощание. Потрясенный Аминов прослезился.
На самом деле Аминов был далеко не первым татарином, переступившим порог квартиры Гумилева. Еще зимой 1987 года Гумилеву позвонил Гафазль Халилуллов, корреспондент казанского журнала «Чаян». В трубке он расслышал грассирующий голос:
«– Вы татарин? <…>
– Да, конечно, – отвечаю я.
– Тогда приезжайте, – и категорически добавляет: – Сейчас же. Метро “Владимирская”. Улица Большая Московская».
Гумилев, конечно, не был ни татарином, ни монголом, ни казахом. Он оставался русским человеком. Но как есть русские англоманы или германофилы, так и Гумилев был русским тюркофилом.
Еще в тридцатые годы Гумилев впервые отрастил «татарские» усы. В Камышлаге он смахивал на настоящего казаха или узбека. После возвращения в Ленинград внешность Гумилева как будто утратила восточные черты, хотя Дауд Аминов утверждал, что Гумилев и в старости внешне подходил под один из антропологических типов, распространенных у казанских татар. Зато в старости вместо своей обычной подписи “L ” или “Leon ” Гумилев всё чаще подписывался «Арслан», «Арслан‑бей», «Арслан‑бек». «Дауду от Арслан‑бея» – так в день знакомства с Аминовым Гумилев подписал свою книгу. Свое приветствие Всемирному конгрессу татар Гумилев подписал так: «Арсланбек (Лев) Гумилев».
«Арслан» в переводе с тюркского значит «лев». А «бек» или «бей» указывает на «благородное» происхождение.
Русские друзья даже сочиняли на эту тему шуточные стихи:
И у всех у этих тюрок
Самый главный человек –
Нравом лют, рассудком юрок,
Лев, великий Арслан‑бек.
Кажется, впервые Арслан‑беком назвал Гумилева Савицкий в письме от 31 марта 1966 года. В начале семидесятых монгольский академик Ринчен так обращался к своему русскому другу: «Неповторимый и дорогой мой Арслане!», «Арслане!», «Арслане мини», “Erkin Arslan” . Ринчену Гумилев, очевидно, тоже поведал о своем татарском происхождении, потому что в одном письме к Гумилеву, полном восточных любезностей, академик Ринчен упомянул «кровь степных витязей, бесстрашных и не гнущих свои выи перед сонмищем врагов», что течет‑де в жилах у Арслана – Льва Гумилева, и призвал на помощь православному Льву Николаевичу древнее языческое божество Коке Монгре Тенгри Синих Монголов.
Часть XIX
Глухие годы
Период с 1982‑го по 1987‑й – глухое для Гумилева время. Издательства и редакции журналов возвращали Гумилеву рукописи, иногда выплачивая часть гонорара. «…Меня никуда не звали и нигде не печатали», – вспоминал он несколько лет спустя. Правда, оставались редкие (одна‑две за год) и малозначительные публикации в сборниках научных трудов с непроизносимыми названиями: «Географические исследования для целей планирования, проектирования, разработки и реализации комплексных программ: Тезисы докладов Секции I VIII съезда Географического общества СССР», но путь в «Историю СССР», «Вопросы истории», «Вестник древней истории» был фактически закрыт после решения Президиума Академии наук.
В 1985 году бульдозером проехал по Гумилеву партийный историк Юрий Афанасьев. Будущий герой перестройки и пламенный антикоммунист критиковал тогда русских ученых и писателей, чьи произведения не вписывались в систему советских, коммунистических взглядов на историю России. Почти каждую страницу украшала ссылка на Маркса, Энгельса или Ленина.
Из статьи Юрия Афанасьева «Прошлое и мы»: «Принцип партийности, предполагающий четкость социально‑классовых критериев в отношении к прошлому, остается актуальнейшим и сегодня. <…> В прямом противоречии с марксистско‑ленинскими критериями разрабатывались так называемые евразийские теории с их антиисторическим, внеклассовым, биолого‑энергетическим подходом к прошлому: периоды подъемов и спадов некой пассионарности в мировой истории, “симбиоз” Орды и Руси в XIII–XV веках и т. п.»
Отлучение Гумилева от научных журналов историков не красит. К тому же Льва Гумилева упрекали не столько в настоящих ошибках, сколько в «методологически неверных построениях», которые «опасны серьезными идеологическими и практически‑политическими ошибками». Это позорные формулировки. Серьезному ученому стыдно к ним обращаться. Увы, Гумилева не пускали в печать не функционеры из ЦК КПСС, не чиновники, а именно серьезные историки. Вот, например, «Заключение комиссии Отделения истории АН СССР о работах Л.Н. Гумилева»: «…построения Л.Н. Гумилева… органически связаны с уже давно разоблаченными буржуазными теориями географического детерминизма, социального дарвинизма и геополитики, с идеалистической теорией “героев и толпы”, с национализмом и расизмом. <…> Наука не может развиваться без дискуссий. И дискуссии по этим вопросам уже не раз велись в научной печати, показав теоретическую несостоятельность изложенных выше взглядов Л.Н. Гумилева, практическую вредность их широкого распространения. В этом основная причина отказа в публикации работ Л.Н. Гумилева».
Документ подписали известные ученые. Вот их имена, страна должна знать своих героев.
Иван Дмитриевич Ковальченко , член‑корреспондент АН СССР, в 1987‑м его изберут действительным членом Академии наук. Ковальченко – специалист по аграрной истории, основоположник советской исторической информатики и клиометрии. Первый в СССР историк, начавший использовать математические методы. Несколько поколений студентов изучали источниковедение по учебникам Ковальченко.
Анатолий Петрович Новосельцев , член‑корреспондент АН СССР, блестящий востоковед‑медиевист, полиглот, вне всякого сомнения крупный ученый.
Виктор Иванович Козлов , доктор исторических наук, один из крупнейших в СССР этнографов; читатель его уже хорошо знает.
Светлана Александровна Плетнева , доктор исторических наук, лауреат Государственной премии. Плетнева, как и Гумилев, была ученицей Артамонова. Она работала в академическом Институте археологии, продолжала раскопки, начатые учителем.
Павел Иванович Пучков , доктор исторических наук, сотрудник Института этнографии и профессор Университета дружбы народов, изучал народы Океании и Меланезии. В середине 1980‑х Пучков уже считался одним из крупнейших советских этнографов.
Более всего удивляет и огорчает подпись академика Новосельцева, ведь в документе есть такая фраза: «В работах Л.Н. Гумилева немало бездоказательных, парадоксальных выводов, основанных не на анализе источников, а на “нетрадиционности мышления”, стремлении противопоставить свои взгляды “официальным точкам зрения”. Такова идея о неожиданном исчезновении (затоплении) Хазарии, хотя такого бедствия не было…»
Несколько лет спустя тот же Новосельцев напишет нечто прямо противоположное: «…знаменитая хазарская столица Атиль (Итиль) так и не была найдена. Гумилев вполне правдоподобно объяснил это изменениями нижнего течения Волги и особенно устья этой реки на протяжении столетий после разрушения хазарского центра».
Но в комиссии Академии наук не хватало одного человека, который, пожалуй, был главным оппонентом Гумилева в семидесятые и восьмидесятые годы.
Бармалей
Своего многолетнего оппонента, директора Института этнографии АН СССР академика Юлиана Владимировича Бромлея Гумилев прозвал Бармалеем. Настало время сказать хотя бы несколько слов о нем, тем более что разговор выйдет далеко за рамки академических споров. Ученики Бромлея (Галина Старовойтова) и его ставленники (Валерий Тишков) много лет влияли и влияют на национальную политику Российского государства.
Юлиан Бромлей – сын профессора истории Владимира Сергеевича Сергеева и Натальи Николаевны Бромлей, машинистки наркомата иностранных дел, позднее преподававшей английский язык (в том числе на историческом факультете МГУ). Юлиан родился в гражданском браке, а потому был записан на фамилию матери, происходившей из семьи обрусевших англичан.
Эта семья ведет свою родословную от англичанина, который жил во Франции, а потому был мобилизован в армию Наполеона. Во время кампании 1812 года его, раненого, приютила какая‑то «богатая латгальская вдова», родившая от него четырех сыновей. Так потомки английского солдата французской армии остались в России. В 1857 году братья Бромлей разбогатели настолько, что построили в Москве завод, который существует, разумеется под другим названием, и в наши дни (Московский станкостроительный завод «Красный пролетарий»). Но уже дед Бромлея совершенно разорился, так что в 1917‑м Наталья Бромлей к «господствующему классу» не принадлежала.
Юлиан родился в 1921 году. В 1939‑м поступил на физический факультет МГУ, но долго учиться ему там не пришлось: в том же году его призвали в Красную армию. Начало Великой Отечественной он встретил авиамехаником на аэродроме под Брестом. В обороне легендарной крепости Бромлей не участвовал. Вместе с одним летчиком они нашли грузовик‑полуторку, заправили топливом бензобак и рванули на восток, обогнав колонну немецких танков. Вскоре товарищи присоединились к отступающим частям Красной армии.
О дальнейшей службе Ю.В. Бромлея в армии известно мало. Закончил войну на 1‑м Белорусском, принимал участие в Берлинской операции. Как и Гумилев, был награжден только медалями «За взятие Берлина» и «За победу в Великой Отечественной войне» и демобилизовался то ли в октябре, то ли в ноябре 1945‑го, опять‑таки приблизительно в одно время с Гумилевым.
Хотя Бромлей отслужил в армии шесть лет, он дослужился только до звания старшего сержанта.
Восстанавливаться на физфаке Бромлей не стал. Теперь он выбрал другую, более перспективную для себя специальность – поступил на исторический факультет МГУ, где вскоре стал специализироваться у академика Бориса Дмитриевича Грекова. По словам этнографа Севьяна Израилевича Вайнштейна, который знал Бромлея с университетских лет, выбор научного руководителя Бромлей считал самой большой удачей в жизни.
Академик Греков был покровителем влиятельным, даже могущественным, а Бромлей был ему полезен. В 1950‑м Бромлей окончил университет, и Борис Дмитриевич тут же взял его к себе в Институт славяноведения АН СССР.
Но и сам Бромлей не терял времени даром. Уже в студенческие годы он стал секретарем комсомольской организации на кафедре истории южных и западных славян. Этнограф Ю.И. Семенов, видимо, не зря называл Бромлея «искушенным в различного рода интригах, которые велись в научном и околонаучном мире». И после смерти академика Грекова (1953) Бромлей всегда находил влиятельных покровителей. Он защитил кандидатскую диссертацию по теме «Усиление феодального гнета в хорватской деревне в XVI в. и крестьянское восстание 1573 г.», а в 1958‑м уже стал ученым секретарем отделения истории АН СССР! Ему тогда было всего тридцать семь лет. В 1965‑м он защитил докторскую («Становление феодализма в Хорватии») и получил просто фантастическое назначение – пост директора Института этнографии Академии наук.
Этнографы были возмущены, ведь Бромлей, историк‑медиевист, никак не был связан с их наукой. Против Бромлея выступил известный ленинградский этнограф Рудольф Фердинандович Итс, его поддержали коллеги: они просили отдел науки ЦК КПСС не утверждать Бромлея. Даже сторонники Бромлея признавали, что ему не хватало этнографических знаний. Но позиции Бромлея в ЦК, видимо, были несокрушимы. Отдел науки Бромлея утвердил, и 1 января 1966 года он стал директором института. Этот пост он оставит только двадцать три года спустя, передав власть своему бывшему заместителю Валерию Тишкову, который возглавляет институт и по сей день.
«Эпоху Бромлея» в институте, однако, и теперь вспоминают добром. Бромлей оказался не только успешным карьеристом, но и отличным организатором. По словам известного социолога и сексолога Игоря Кона, Бромлей превратил «Институт этнографии в крупный центр изучения национальных отношений».
Если отличать теоретическую этнологию от собственно этнографии – описания традиционного быта и нравов народов, преимущественно отсталых, то у Бромлея, пожалуй, не меньше оснований считаться этнологом, чем у Льва Гумилева. Бромлей возродил интерес к изучению теории этноса, этнопсихологии, к исследованиям национального характера, кажется, совершенно оставленный после Широкогорова, Бромлей поддерживал перспективные научные идеи и проекты, способствовал развитию этносоциологии.
Науке противопоказан изоляционизм, и Бромлей охотно отправлял сотрудников института в командировки на международные симпозиумы и конгрессы; пробивал командировки даже беспартийным сотрудникам.
Бромлей оказался настолько дальновиден и умен, что не стал сводить счеты с учеными, протестовавшими против его назначения, а предпочел найти с ними общий язык. В результате тот же Рудольф Фердинандович Итс, заведующий кафедрой этнографии ЛГУ, крупный ученый и, по словам С.Б. Лаврова, «очень порядочный, хороший человек», написал хвалебную рецензию на монографию Бромлея «Этнос и этнография». В 1982‑м Бромлей даже назначит Итса заведующим Ленинградским отделением института. Так вместо влиятельного и авторитетного врага он обрел союзника.
Для понимания личности Бромлея характерен следующий эпизод. В 1948 году молодой этнограф С.И. Вайнштейн, вернувшись из экспедиции, написал на имя Г.М. Маленкова письмо, где рассказал о бедственном положении кетов, древнего сибирского народа. Кетов заставляли почти всю выловленную рыбу сдавать государству, а они традиционно кормились только рыбной ловлей и охотой. За это письмо Вайнштейна исключили из комсомола, обвинив в клевете на национальную политику партии и правительства. Бромлей, тогда уже член партбюро, не помешал исключению, но после пришел утешать товарища и сохранил с ним хорошие отношения.
В жизни Бромлей был человеком, видимо, приятным и незаносчивым, несмотря на свой карьеризм. Козлов вспоминает об их совместной поездке в Лондон в 1978 году. Советских ученых поселили в небольшой гостинице. Козлов обнаружил, что в его номере «нельзя пользоваться кипятильником. В номере же Бромлея такая возможность была, и директор по утрам в пижаме, пока его супруга нежилась в постели», приносил Козлову «кружку кипятка для завтрака и бритья».
Дата добавления: 2018-10-25; просмотров: 350; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!