Второе следствие, первый срок 12 страница
Ответа он не получил, хотя очень ждал. Наталья напомнит о себе не скоро. Пройдет долгих пять лет.
Часть VI
Арест 1949
В январе 1949 года Гумилев получил наконец приличную работу, соответствующую статусу кандидата исторических наук.
Директор Музея этнографии народов СССР Л.П. Потапов по протекции Артамонова и Руденко принял Гумилева на должность старшего научного сотрудника. Здесь в сборнике научных трудов и выйдет первая статья Гумилева «Статуэтки воинов из Туюк‑Мазара». Еще раньше были опубликованы тезисы его кандидатской диссертации.
В Музее этнографии Гумилев занялся обработкой коллекции, привезенной еще в 1941 году из только что закрытого буддийского монастыря – Агинского дацана.
Громадная коллекция (ее везли в двух вагонах) требовала долгой и кропотливой работы. Николай Васильевич Кюнер поручил ее Гумилеву, которого он оценил еще в 1930‑е. Вероятно, выбор оказался не самым удачным, ведь Гумилев до 1949 года ничего не знал о буддийской иконографии. Он впервые столкнулся с буддийской культурой. Знакомство с ней не только побудит Гумилева со временем написать несколько очень любопытных статей, но и повлияет на его мировоззрение. Уже в 1949 году Гумилев начнет статью о тибетской пиктографии, которую он много лет спустя доработает вместе с востоковедом Брониславом Кузнецовым и напечатает в 1972 году в журнале «Декоративное искусство».
|
|
|
Летом Гумилев, как обычно, уехал в археологическую экспедицию, на этот раз к Артамонову, который вновь взялся за раскопки хазарской крепости Саркел. Вскоре после возвращения из экспедиции его арестуют.
Это случилось 6 ноября 1949 года. Гумилев утром ушел на работу в музей, днем зашел домой пообедать и был тут же арестован. На этот раз Гумилев оказался не в «Крестах». Его этапировали в знаменитую московскую тюрьму Лефортово. За что же взяли на этот раз? Любопытно, что сам Гумилев выдвинул три версии.
В своих письмах к Ахматовой из лагеря Лев не сомневается – причиной ареста послужили доносы востоковедов из ИВАНа: «…сидящие в Академии бездарники определенно старались избавиться от меня, хотя бы путем самых фантастических и клеветнических измышлений. Они имели к тому же связи, и всё завертелось. <…> Интригами и клеветой они превратили ученого в уголовника».
Но уже после лагеря Гумилев говорил Михаилу Ардову, что в 1949 году его посадили «за маму». Эту же версию он не раз повторял в интервью рубежа восьмидесятых и девяностых: «Очередные десять лет – теперь уже за мать – провел в карагандинских лагерях».
Наконец, третью версию ареста Гумилев выдвинул в воспоминаниях, надиктованных в 1986 году на магнитофонную пленку: событие, «которому объяснение я не могу найти до сих пор».
|
|
|
Третья версия, в сущности, объясняет «мирное» сосуществование первых двух: Гумилев так до конца и не понял причин своего ареста ни тогда, в 1949‑м, ни много лет спустя.
Доносы из ИВАНа были, кто спорит, но не так уж много компромата и было в этих доносах. Прошли те времена, когда молодой, горячий и не всегда трезвый Лев рассказывал студентам‑стукачам о дворянах‑бомбистах. Гумилев давно перестал мечтать вслух и, кажется, никогда больше не говорил о реставрации монархии. Гумилев в 1949 году был настолько лоялен, что следователь поначалу не мог слепить из доносов хоть сколько‑нибудь серьезного обвинения. Более того, сопоставив доносы с показаниями Гумилева, Андрей Кузьмич Бурдин, старший следователь по особо важным делам МГБ СССР, воскликнул: «Ну и нравы у вас там!»
Если доносы востоковедов и сыграли свою роль в аресте, то была она незначительной. На первый взгляд, гораздо серьезнее ахматовская версия. Сама цепочка арестов указывает направление следовательской мысли. Еще в августе 1949 года арестовали Николая Пунина. В ноябре – Гумилева. У обоих следователи пытались получить показания на Ахматову. Пунин, тогда уже тяжелобольной старик, дал самые пространные и откровенные показания и на Ахматову, и на Гумилева, и на себя. На «литературном поприще» Ахматова еще с начала двадцатых годов занималась «антисоветской деятельностью» (речь шла о сборниках “Anno Domini” и «Подорожник»), в тридцатые «высказывала клеветнические измышления о якобы жестоком отношении Советской власти к крестьянам», и наконец, она, повторял Пунин свои показания еще 1935 года, «разделяла мои террористические настроения и поддерживала злобные выпады против главы Советского государства». Гумилева, невольного свидетеля трех встреч Ахматовой с Исайей Берлином, следователь бил головой о стену Лефортовской тюрьмы – таким образом он пытался получить сведения о шпионской деятельности Ахматовой в пользу Великобритании.
|
|
|
Наконец 14 июня 1950 года министр государственной безопасности Абакумов обратился к Сталину за разрешением арестовать Ахматову, но так его и не получил.
Значит, Гумилева взяли по несостоявшемуся делу Ахматовой? Увы, эта версия тоже не выдерживает критики. Дело в том, что несколько месяцев (с ноября 1949‑го по апрель 1950‑го) Ахматова особенного места в следственном деле Гумилева не занимала. Только 31 марта появится постановление: выделить из следственного дела Гумилева в особое производство материалы об Ахматовой.
|
|
|
Гумилева в 1949–1950 годах допрашивали три следователя. Сначала майор Бурдин, затем подполковник Степанов, но только третий следователь, капитан Меркулов, взявшийся за Гумилева в апреле‑мае 1950‑го, будет последовательно выбивать показания на мать. Значит, ахматовское дело возникает только весной 1950‑го. В ноябре 1949‑го Гумилева арестовали за что‑то другое.
После войны в системе ГУЛАГа появится понятие «повторник». Так называли бывших заключенных, осужденных на новый срок, иногда за то же самое преступление, за какое они получили и первый. Таким повторником, несомненно, был и Лев Гумилев.
Разумеется, не всякий, кто отсидел первый срок, был обречен на второй. Но шансы Гумилева стать повторником были велики. В январе 1949‑го открылось так называемое «ленинградское дело». Его жертвами сначала стали партийные функционеры и высшие чиновники – председатель Госплана Николай Вознесенский, секретарь ЦК ВКП(б) Алексей Кузнецов, первый секретарь Ленинградского обкома Петр Попков и другие. Репрессии против начальства спровоцировали новую эпидемию арестов. Здесь уместно сослаться на Сергея Лаврова, который сам был свидетелем событий 1949 года: «Начался поистине страшный 1949‑й. <…> Здесь был уже удар по городу, жесткий удар по университету, и отнюдь не словесный, а “лагерный”, расстрельный…»
Расстреляли брата Николая Вознесенского, Александра, того самого ректора ЛГУ, который так помог Гумилеву в 1948‑м, а всех ближайших родственников, вне зависимости от пола и возраста, отправили по лагерям и ссылкам. Арестовали многих профессоров гуманитарных факультетов ЛГУ – экономистов, историков, филологов, искусствоведов. Повезло тем, кто только лишился работы, как Мавродин или Эйхенбаум. Как землетрясение под толщей океанских вод вызывает цунами, так и дело ленинградских партийных чиновников вызвало волну, что смоет в прорву ГУЛАГа людей, весьма далеких от схватки Вознесенского с Берией и Маленковым, которая, собственно, и породила «ленинградское дело». Это цунами накрыло и Гумилева. Он был обречен, как обречены при наводнении обитатели низменностей, как обречены при цунами жители побережья. Жить в Ленинграде в 1949 году, носить фамилию «поэта‑монархиста», расстрелянного за участие в контрреволюционном заговоре – и уцелеть? На Гумилева, как и на Ахматову, органы давно уже открыли дело оперативной разработки, куда аккуратно подшивались все кляузы, где накапливался материал для будущего ареста. Но для ареста Ахматовой необходимо было решение Сталина, ее сына можно было взять гораздо легче.
Мог ли Гумилев избавиться от проклятия своего происхождения? Конечно. Еще в двадцатые годы Александра Сверчкова, как мы помним, хотела усыновить Леву, чтобы дать ему свою фамилию. Отказ от родителей тоже был тогда делом распространенным. Отрекались не обязательно в пыточных камерах или кабинетах следователей, отрекались еще на воле, чтобы не губить карьеру или просто получить стипендию. В сталинские времена это была обычная практика.
Как знать, смени Гумилев фамилию, откажись от отца (формально, конечно же, формально), и не стали бы его мучить следователи. Тогда на свет появился бы советский ученый, кандидат исторических наук Л.Н. Горенко. Если бы он догадался, по примеру брата Орика, уехать из Ленинграда куда подальше, пусть не в леспромхоз, но в какой‑нибудь провинциальный город, жизнь его была бы спокойнее и легче. Но Лев Гумилев от своей фамилии не отказался.
Следствие по делу Гумилева оказалось долгим, хотя и не таким страшным, как следствие 1938‑го. Бурдин, Степанов и Меркулов по части садизма уступали Бархударьяну. Правда, Гумилева все‑таки били и заставляли по несколько часов стоять навытяжку – одна из самых распространенных и эффективных пыток сталинского следствия. Но решающую роль в деле Гумилева сыграли не доносы востоковедов и не выбитые признания в слабом знакомстве с марксизмом, а материалы следственного дела 1935 года. 13 сентября 1950 года Гумилева привезли на Лубянку. Там на Особом совещании при МГБ Гумилеву был вынесен приговор: «За принадлежность к антисоветской группе, террористические намерения и антисоветскую агитацию» десять лет лагерей. Типичный приговор для повторника.
Гумилев рассказывал, что прокурор, участвовавший в работе Особого совещания, так объяснил ему смысл приговора: «Вы опасны, потому что вы грамотны».
11 октября 1950 года грамотного заключенного этапировали из Лефортова в Челябинскую пересыльную тюрьму. Как это часто случалось в те годы, на пересылке Гумилев «припухал» больше двух недель. Наконец, с очередным этапом его отправили в Казахстан, под Караганду.
Старичок профессор
В декабре 1950 года Лев Александрович Вознесенский, сын расстрелянного ректора ЛГУ, отбывал свой срок в каторжном лагере под Карагандой. Однажды он заметил «согбенную фигуру заросшего бородой старика, поддерживавшего огонь в печке. Это был Лев Николаевич Гумилев». За десять месяцев в Лефортово он состарился лет на двадцать.
Свидетельство Вознесенского подкрепляют и фотографии, и письма Льва Гумилева. На лагерной фотографии 1951 года Гумилев – бородатый старик с усталым от жизни лицом. «Я отпустил усы и испанскую бородку, – писал он Ахматовой, – она наполовину седая, и молодые люди зовут меня “Батя”». Три года спустя Лев напишет Эмме Герштейн: «Я стал совсем старый, седобородый, скоро из меня посыпется песок».
Правда, Гумилев, унаследовавший от Ахматовой талант создавать желаемый образ, мог и намеренно «хилять под старичка профессора», поднимая собственный авторитет в глазах заключенных и стараясь хоть немного устыдить бесстыжее лагерное начальство. Кличка Батя за Львом Николаевичем закрепилась надолго. В январе 1955 года Гумилев поведает Эмме Герштейн, что он «сед и брадат» и что все зовут его «Батя».
Седобородый старик был убежден, что ему недолго осталось мучиться на белом свете. Даже несколько лет спустя, когда условия в лагере будут намного лучше, Гумилев признается в письме к Эмме Герштейн, что мало надеется дожить до конца срока. А зимой 1950–1951‑го он и жить не хотел. Продержаться долго на благодатной должности истопника не удалось. Кандидата исторических наук поставили работать землекопом. Гумилев, прежде не любивший жаловаться, тем более жаловаться матери, в феврале 1951 года писал ей: «Здоровье мое ухудшается очень медленно, и, видимо, лето я смогу просуществовать, хотя, кажется, незачем. <…> Я примирился с судьбой и надеюсь, что долго не протяну, т. к. норму на земляных работах я выполнить не в силах и воли к жизни у меня нет».
Вообще мысли о смерти будут преследовать Гумилева все годы его последнего лагерного срока. 25 марта 1954 года он даже составит завещание. Собственности у Гумилева тогда не было вовсе, поэтому свою единственную ценность – рукопись «История Хунну» – он завещает Институту востоковедения.
Организм Гумилева разрушали не только тяжкий труд и дурной климат (летняя жара, ледяные ветры зимой), но и тягостная безнадежность. «Срок – это условность», – говорит герой Солженицына. Сталин был еще жив и, по меркам кавказского человека, не слишком стар, так что у Гумилева были все основания не верить в будущее освобождение. Если даже пережить эти десять лет, могут дать и еще десять… «Я, к сожалению, жив и здоров», – писал он Ахматовой 6 июня 1951 года. Здоровья вскоре не станет. 1 октября 1952 года, в день своего сорокалетия, Гумилев впервые попал в больницу из‑за сердечно‑сосудистой недостаточности. В ноябре его признали инвалидом. Еще два года спустя, в ноябре 1954‑го, у Гумилева открылась язва двенадцатиперстной кишки, его мучили сильные боли, а лечение в лагерной больнице даже с хорошими лагерными (из заключенных) врачами позволяло лишь ненадолго избавиться от общих работ и хоть отчасти восстановить силы.
В Норильлаге Гумилев лишь однажды попал в больницу. В годы своего второго лагерного срока, по моим подсчетам, его госпитализировали девять раз, не меньше. Иногда он проводил там несколько дней, но случалось лежать и по полтора‑два месяца. Дважды Гумилева клали на операцию: «…я тихо качусь в инвалидность и смерть, которая меня не пугает. <…> Пожалуй, нечего затягивать мою агонию посылками», – писал он Эмме Герштейн.
Камышовый лагерь
Вскоре после войны политических заключенных начали направлять из обычных ИТЛ в особые лагеря с необычными названиями: Горный, Береговой, Озерный, Камышовый. Режим в особлагах установили строже обычного, зато там первое время почти не было уголовников, что сразу оценили бывалые зэки.
Гумилеву пришлось посидеть в двух лагерях знаменитой системы Карлага – Луговом (там он задержался недолго) и Песчаном. Зиму и начало весны 1951‑го Гумилев провел в поселке Чурбай‑Нура, лагпункте Песчанлага, но уже к 25 марта оказался в Карабасе – на пересылке Карлага. Там он задержался почти на полгода.
Песчанлаг – лагерь огромный, там одновременно содержались почти 40 тысяч заключенных, главным образом украинских националистов‑бандеровцев. Лагерь обслуживал в основном нужды Карагандашахтостроя и комбината «Карагандауголь». Зэки строили новые шахты, добывали уголь Караганды и Экибастуза, работали на каменном карьере и строительстве обогатительной фабрики.
В начале осени Гумилева отправили далеко на северо‑восток, в Кемеровскую область, в район нынешнего Междуреченска, где недавно открылся лагерь Камышовый. Камышлаг был меньше Песчанлага, его население достигало 13 тысяч человек. Климат северо‑восточных предгорий Алтая был приятнее карагандинского, а работа (Гумилев трудился в основном на строительстве жилья) легче. Кормили тоже намного лучше. Под Карагандой жили впроголодь, поэтому Гумилев просил Ахматову прислать ему самой простой, но сытной пищи: «концентраты гречневой, пшенной и гороховой каши с добавлением маргарина составляют предел мечтаний». Из Камышлага он писал, что присылать крупы теперь вовсе не надо, так как пищи довольно, хотя и однообразной. Теперь он будет заказывать Ахматовой (а позднее и Герштейн) сало, масло, горчицу, перец, финики, колбасу – «наша пища обильна, но однообразна, и ее необходимо скрашивать». А чаще всего он просил прислать чай и махорку, без которых не мог жить.
В свободные минуты Гумилев любовался окрестными пейзажами, которые, как ни странно, напоминали ему о любимом городе: «Сегодня я получил подарок – тетрадь в переплете и праздную свой день рождения жареной рыбой и оладьями с сладким чаем. Погода хорошая, и золотая тайга на соседних горах поблескивает в косых лучах солнца; над реками висит туман, и город по освещению похож на Малую Охту».
В предгорьях Алтая Гумилев провел почти два года. На фотографии 1953 года он выглядит несколько моложе и бодрее, чем на карагандинской. В Камышлаге Гумилев носил номер Б‑739. Номера, как и сами особлаги, позаимствовали у нацистов, то есть использовали передовой европейский опыт. В Песчанлаге их носили на шапке, на груди, на спине и на ноге повыше колена.
Летом 1953‑го Камышлаг перевели из Кемеровской области далеко на запад – в Омск, на строительство нефтеперерабатывающего завода. Омск находится на меридиане Караганды, только севернее. Климат там похож не на алтайский, а на карагандинский, только холоднее.
Некоторое время инвалида Гумилева не обременяли тяжелой работой. После смерти Сталина и ареста Берии лагерный режим начал постепенно меняться. Наступило самое либеральное в истории ГУЛАГа время. Вернули свидания с родителями и женами. В 1954‑м разрешили переписку не только с ближайшими родственниками, но и с друзьями. Если прежде Гумилеву писала только Ахматова, то с осени 1954 – зимы 1954–1955‑го Гумилеву начали писать и присылать посылки Эмма Герштейн, Василий Абросов, Татьяна Крюкова (Таня Старая), Татьяна Казанская (Таня Новая), Николай Козырев. Однажды, набравшись смелости, прислал «сухое письмо» даже брат Орик.
А вот свиданий Гумилев так и не дождался. Свидания разрешали только с родителями или зарегистрированными женами, но Ахматова в Омск не приехала. Правда, Льва очень хотела навестить Эмма Герштейн, но ее отговорил ехать сам Гумилев: всё равно не пустят, ведь они не муж и жена.
Менялся и образ жизни в лагере. В продуктовом ларьке, где прежде можно было купить только конфеты и консервированные крабы, стала появляться нормальная еда. Деньги в лагере вновь обрели ценность.
Зато в Омске обострились старые болезни, открылись и новые: «…я опять в больнице, чувствую себя очень плохо. Сердечно‑сосудистая недостаточность. Куда‑то проваливаюсь и опять выплываю», – жаловался он своей московской подруге. Начали отзываться и давние уже пытки Бархударьяна: Гумилев всё чаще страдал от спазма нерва френикуса – временами отказывала рука и немела правая сторона тела. Уже на воле от этой болезни его будет успешно лечить профессор Давиденков, известный невропатолог и отец «Николки», когда‑то лучшего друга Гумилева, что сгинул после войны на одном из островов ГУЛАГа.
В Камышлаге Гумилев получил благодатное место лагерного библиотекаря, но потерял его при переезде в Омск. Вернуться на эту работу он смог только в августе 1955‑го. Это было лучшее из возможных для него в лагере занятий. Целыми днями он писал каталожные карточки: «Дело тихое, спокойное. Ни с кем не сталкиваюсь, сижу в углу целыми днями и пишу, а вечером вылезаю в чудесный цветник с “индийской философией”, которая мне очень любопытна, или с персидской книжкой и наслаждаюсь цветами красноречия и цветами на клумбах. Иногда приходит кот, у нас их очень много, и все любят ласкаться и мурлыкать, и лезет на колени, требуя внимания к себе. Всё остальное проходит мимо меня, как тени, не задевая».
Но уже в сентябре Гумилева «перекомиссовали» и нашли годным к физическому труду, более важному для лагеря. Его направили сначала таскать опилки из‑под электропилы – работа не тяжелая, но однообразная и утомительная, а в конце сентября он в очередной раз попал в больницу. Поздней осенью Гумилев начал учиться на сапожника, чем вызвал хохот даже у лагерного начальства. Но в сапожной мастерской было тепло, там он надеялся пережить очередную сибирскую зиму. В декабре опять дали место в библиотеке, где он проработал до тех пор, пока его не пришлось положить на операцию из‑за приступа аппендицита (в двадцатых числах января 1956‑го).
Даже получив инвалидность, Гумилев не избавился от проклятия общих работ. Стоило ему немного подлечиться, как начальство вручало лопату или лом. В Камышлаге очень мешало отсутствие хорошей, с лагерной точки зрения, профессии, которая обеспечила бы ему постоянное хлебное место. Инженер‑строитель Лев Куприянович Павликов набирал бригаду строителей. Павликов был родом из Ленинграда, поэтому и в бригаду старался собрать побольше земляков. Льва Гумилева он посчитал своим, питерским, и поручил ему вместе с другим работником, по всей видимости, столь же «квалифицированным», оборудовать комнату электропроводкой. Спустя пару часов бригадир застал в комнате удивительную картину: «Правдолюбов сидел на стремянке под потолком, на котором вкривь и вкось был укреплен электрический шнур крест‑накрест, вокруг лестницы бегал Лев Гумилев, из их громких криков я понял, что у них идет жаркий спор на тему: “Существует ли у муравьев рабовладельческий строй?” <…> Выключатель был приделан у пола, а розетка на высоте человеческого роста. Я понял, какие это “опытные” работники, и разогнал их по другим бригадам».
Дата добавления: 2018-10-25; просмотров: 251; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!