О том, как заветный лук стража заставы Ки однажды превратился в белую птицу
Давным‑давно, в незапамятные времена, на границе провинций Идзуми и Ки, на заставе в горах Онояма, служил стражем, как и его предки, человек по имени Ямагути Сёдзи Дзиро Аритомо.
Немало людей низкого звания в службе на заставе лишь дни коротали. Сёдзи Дзиро был от рождения человеком благородной души, в свободное время он любил поохотиться, а других радостей не искал. Был в его семье драгоценный лук, который бережно хранили еще со времен пращуров. Оленя ли, птицу ли этот лук бил без промаха, лишь бы только они были не дальше, чем достанет стрела. А уж если стрела вонзалась, то вместе с оперением, и добыча погибала от одного лишь выстрела. Сколько поколений, сколько лет били этим луком птицу и зверя в окрестных полях – неведомо. В роду лук почитали заветным, так и звали: лук «татоки» – «заветный лук», еще было ему название «тацука» – «лук о рукояти».
Род Сёдзи был старинный, множество сородичей его жило в разных концах страны, одним из них был владелец поместья в Ямато по имени Татибана‑но Мурао – теперь, правда, от него редко доходила весточка. Младший сын этого человека, Юкина, попал отцу под горячую руку и был изгнан из дому. Вместе с женой он пришел в провинцию Ки, надеясь на поддержку Сёдзи и прося у него помощи.
На такого человека, как Сёдзи Дзиро, можно было положиться: он взял Юкину на службу, оказал милость, сделав его своим наперсником. А Юкина имел характер услужливый, покладистый, и Сёдзи было отрадно думать, что он определил к должности достойного человека. Дома он теперь посиживал, скрестив ноги, а за воротами они вместе, бок о бок, верхом охотились. Порой, под косыми взглядами стражей, он отправлял Юкину на службу вместо себя и во всем на него полагался.
|
|
Жена Юкины, по имени Коте, была молода и красива. Она без устали пряла, чтобы обеспечить мужа одеждой. Достойного жалованья он не получал, а лишь ровно столько, чтобы они могли прокормиться, но вокруг их жилища было очень чисто – женщина усердно наводила порядок и не унывала по тому или иному поводу. Люди же, не видя ее печальной, думали, что не с пустой мошной покинул Юкина родные места.
Когда Сёдзи Дзиро впервые посетил жилище Юкины, тот встретил его со всем радушием. Но ведь слуг в доме не было – что за прием он мог устроить? Горько было жене его, но она, похлопотав некоторое время возле очага, приготовила десяток рисовых лепешек, постелила в чистую лаковую посуду дубовые листья, наполнила ее лепешками и подала. Юкина вежливо потчевал, извиняясь, что другого ничего нет. Сёдзи попробовал – еда оказалась красивой на вид, и вкус был не такой, как у деревенских лепешек. К этому подали чай, завязалась беседа. Жена тоже время от времени поворачивалась в сторону гостя: «Ну как такие слова понимать? Право, это слишком... » – было видно, что разговор ей интересен. При том что нрава она была спокойного, было в ней и кокетство – женщина не из простых! Уж не из‑за этой ли женщины Юкина лишился отцовского покровительства и не смог дольше оставаться на родине?
|
|
С того времени Сёдзи Дзиро стал заходить к ним постоянно и рассказал еще тысячу разных историй. Супруги искренне были ему рады, но в сердце Сёдзи мало‑помалу зародились недобрые помыслы, и с некоторых пор в его словах под видом шутки вспыхивали искорки страсти. Однако женщина держалась невозмутимо, а Юкина и вовсе ничего не замечал.
Однажды, зная, что Юкина ушел на заставу, Сёдзи явился к нему в дом. Жена была одна, она подумала, что за мужем послать некого, и спряталась, притихнув за открытой створкой двери. Но ведь от века красивая женщина прячется для того, чтобы ее увидели, – разве не так? Заметив выглядывавшие из‑под двери тонкие белые кончики пальцев ног, он понял: здесь! Потихоньку подкравшись, заключил ее в объятия и повлек на пол. Женщина сопротивлялась, отбиваясь изо всех сил.
|
|
– Нельзя так! Что вы делаете! – громко кричала она. Но силы женщины были слишком слабы, с нее уже градом лился пот, и она решила схитрить: – Вынуждена следовать вашим желаниям. – Она распахнула одежды Сёдзи и тяжко вздохнула: – Бедный!
Своим горестным видом она вызвала бы сочувствие в любом человеческом сердце, и Сёдзи с удивлением спросил ее:
– О ком это ты?
– Не чужого же мне жалеть! – ответила женщина. – Пожалеть надо Юкину. Из‑за меня, своей жены, он был изгнан отцом, покинут родными. Кто, как не я, с которой он обменялся клятвой, мог стать ему единственной опорой и в горе, и в радости? И разве не достойно жалости то, что, находясь на его иждивении, я не смогла даже сохранить ему верность? В здешних местах персона ваша заметна, да и много есть женщин достойнее меня, просто вам они не попадают на глаза, с утра до вечера вы тешитесь охотой. Вы живете в роскоши, и Юкина – всего лишь бедный воин – блекнет рядом с вами. Овладеть мною вам – значит с помощью богатства обездолить бедного человека. Разве после этого вас можно будет называть благородным рыцарем?
Услышав это, Сёдзи немедленно прекратил притязания, помог женщине подняться и спокойно проговорил:
– Такое со мной впервые. На мгновение меня обуяла страсть, и я обо всем забыл. Прошу, пусть сестрица бросит все это в проточную воду, чтоб не было в душе осадка. А если ко мне еще раз придет такое желание, пусть я тогда заболею и не смогу целыми днями охотиться, как я люблю. – Он вежливо извинился и вышел.
|
|
После он поглядывал на Юкину, но тот держался так, будто совершенно ничего не знал. И женщина тоже разговаривала и смеялась с ним, как прежде.
Так женщина, благодаря себе самой, сохранила честь ‑ это весьма отрадно. Но правда и то, что самые горячие клятвы рушатся, когда дело заходит о сердечных влечениях. И бравый воин превращается со временем в согбенного старца, вот и Сёдзи Дзиро вдруг ослаб духом, заленился изо дня в день убивать зверей. Его гончие резвились в стае деревенских собак, знакомым загонщикам уже надоело сидеть без дела. Больше того, он приглашал к себе Юкину и всем сердцем предавался поэзии и природе, воспевал цветы и наслаждался пейзажами.
Как‑то, когда никого не было рядом, жена Юкины сказала Сёдзи:
– Похоже, что в прежние времена женскую верность не считали достоинством, однако в последующие эпохи чувство долга восхваляли, и теперь каждая женщина считает мужа своей судьбой – морская трава свиданий в бухте встреч Авадэ растет не для нее. Но если есть у вас желание завязать связь где бы то ни было в другом месте, то я берусь для вас это уладить, ведь у меня дар устраивать брачные союзы.
Сёдзи ответил:
– Я всегда любил охоту и целые дни провожу в седле, до сих пор у меня не было намерения вступить в брак. Правда, у дайбу Нисигори‑но Такамука есть дочь, по слухам, поведения достойного. Он славится знатностью происхождения, и если бы мы породнились, нам обоим не было бы стыдно.
– Я поняла, обязательно сделаю, – кивнула Котё, и Сёдзи Дзиро, обрадованный, вернулся домой.
Когда это дошло до Юкины, он удивился, что жена так легко согласилась все уладить. Жена засмеялась:
– За ответом недалеко ходить. Лекариха Тонэко, которая помогла мне, когда у меня недавно болели глаза, запросто бывает в доме Такамука, с тех пор как вылечила его дочь от глазного недуга. Если потянуть ниточку с этого конца, то едва ли выйдет оплошка. – С этими словами она отправилась в дом Тонэко и попросила ее все устроить.
И вот Тонэко пошла к Нисигори, улучила удобный момент и спросила:
– Не отдадите ли вашу дочь за господина Сёдзи Дзиро Ямагути? Это был бы достойный союз!
Дайбу Нисигори на это сказал:
– Род Ямагути – старинный род, о таком зяте следовало бы только мечтать. Но этот Сёдзи без толку убивает животных, только об охоте и думает. Говорят, никчемный он человек, не лежит у меня к нему душа.
Тонэко возразила:
– Так‑то оно так, но нынче он совсем забросил охоту. Он раскаивается в своем прежнем житье и целиком посвятил себя изящным и благородным занятиям, а на охотничье снаряжение и не смотрит.
– В таком случае мне не стыдно взять его в зятья. – Высказав свои намерения, дайбу Такамука обменялся с Сёдзи посланиями и устроил свадьбу несравненной пышности.
С тех пор Сёдзи стал еще приветливее к Юкине и его жене, позаботился, чтоб они не нуждались ни в одежде, ни в пище. Отобрав самого лучшего шелка, Сёдзи послал его Котё на платье, но заводить новые наряды было не в ее характере, и она послала весь этот шелк Тонэко, чтоб та сделала смену своей старой одежде. «Странная она какая‑то, не похожа на других»,– говорили люди.
Ну, а в провинции Идзуми жил богатый человек, по имени Томи‑но Нацухито, и был он из того же древнего рода, что и Ямагути Сёдзи. Еще его предки строго предостерегали против убийства животных, и Нацухито тоже стоял на том, чтобы всему живому помогать, он и других отвращал от убийства живых существ.
Что же касается его жены, то ее покойную мать выдали замуж в этот дом уже с дочерью, произведенной на свет в доме прежнего супруга. Девочку отдали за Нацухито, и это были поистине «супруги со времен первой прически»[401]. Женщина была необыкновенно умна, помогала мужу, вела дом, – словом, лад у них был, как меж рыбой и водой. Если же посчитать, сколько они прожили вместе, то из десяти пальцев на руке будет семь.
И вот на седьмой год, как‑то осенью, когда супруги спали один подле другого, мужу во сне приснилось, будто жена так горько говорит ему:
– За эти годы мы друг к другу привыкли... Каким же бессердечием будет покинуть тебя одного на сере» дине пути! И все же, по воле моей матери и ради блага нашего рода, я отправляюсь в дальние края. Мы расстаемся теперь надолго, сохрани же вот эту вещь на память обо мне и научись ею пользоваться. – Обливая изголовье слезами, она встала, посмотрела по сторонам, оглянулась и вышла в боковой флигель.
Очнувшись от сна, он не нашел жены. На изголовье же у нее лежал какой‑то незнакомый лук. В досаде он топнул ногой. Лишь то служило ему утешением, что стала она мертвым духом, потухшим огоньком – как вернешь ее, где найдешь ее следы?
Этот день он стал считать поминальным и не забывал устраивать заупокойные службы. Лук же всегда держал возле себя и, взяв в руки утром, не выпускал до вечера – вспоминая о ней, он набивал руку в стрельбе.
Прошло два года, вновь настал тот день того месяца. Он помнил, что в этот самый день она его покинула, и, встав пораньше, навел в доме чистоту, выставил столик с ритуальной трапезой, лук водрузил на место для почетных гостей, сам уселся напротив. И только он принялся за еду, как лук вдруг оделся перьями, обратился в белую птицу и взлетел. Смахнув рукой столик с угощением, он бросился вслед.
Птица летела к югу, и он преследовал ее, не теряя из виду. Когда день склонился к вечеру, он достиг границы провинций Идзуми и Ки. Там, на верхушке большого дерева, у дороги, сидела белая птица. Он поднял голову, чтобы присмотреться, точно ли это она, – тогда птица слетела вниз, она даже села на плечо Нацухито... и тут снова обернулась луком.
В крайнем изумлении, он усомнился, не сон ли все это, и некоторое время стоял недвижимо. Несколько самураев с заставы подошли к нему, окружили и, обратив внимание на лук в его руках, стали выспрашивать:
– Каким образом попал к тебе этот лук? Нацухито рассказал все как было, самураи же наотрез отказались принять эти объяснения.
– То, чем ты отговариваешься, слишком странно. В такое трудно поверить. Расскажем‑ка прежде обо всем этом господину Сёдзи, и уж тогда будем разбираться, – так они сказали и взяли Нацухито под стражу. Сердце его было неспокойно: что будет?
Ну, а Сёдзи Дзиро не сумел до самого дна очистить свою замутненную душу. Летели дни и месяцы, а его не покидала мысль, что, если он сумеет показать во всем блеске свое богатство и положение, жена Юкины на это польстится. Время от времени он приглашал к себе супругов и выставлял напоказ драгоценные изделия, разные сокровища и потчевал их редкого вкуса дарами моря и гор.
Однажды он постарался изо всех сил и выставил особенно богатое угощение, да и женщина явилась тщательно убранная. Гости уже были в главном зале и рассаживались, когда Котё бросила взгляд на нишу в парадной части комнаты. Она увидела разъяренного тигра: мощным своим рыком он, словно порывом ветра, пригибал окрестный тростник, взор его разил наповал. Котё вдруг вскрикнула, выбежала в сад – и тут превратилась в лису. Лиса перелезла через глинобитную ограду и скрылась неизвестно куда.
Юкина был поражен и перепуган, но он только глядел на все это и не кинулся вдогонку, ему было стыдно перед людьми.
Сброшенной кожей лежал ее наряд – и пояс на своем месте... Носки‑таби так и остались оба рядышком на плетеной ограде террасы, а кругом – россыпью – украшения для волос. От всего этого сжималось сердце. Люди не могли слова вымолвить от изумления и только переглядывались.
Сёдзи Дзиро больше не хотел ничего скрывать, он без утайки рассказал Юкине, как оказался во власти недобрых помыслов, и спросил, откуда взялась эта женщина. Юкина поведал ему следующее:
– Родом жена из дальней стороны. Там ее продали, а мой отец купил и сделал служанкой. Я вступил с нею в связь и отказался от невесты, которую сосватал для меня отец. Вот почему меня выгнали, и пришлось нам скитаться вдалеке от дома.
– Но как же все‑таки такое возможно? Конечно, это изображение тигра – настоящий шедевр, собственноручное произведение Кудара‑но Кавамуси... [402] Эту реликвию я получил в подарок от дайбу Такамуки по случаю того, что стал его зятем. Неужели мастерство художника заставило ее испугаться и показать свой истинный облик?
Как раз, когда Сёдзи Дзиро говорил это, пришли люди с заставы и привели Нацухито с луком. Сёдзи посмотрел, крайне удивился и обратился к Юкине:
– Да, это тот самый чудесный лук, который передается в нашей семье из поколения в поколение? Мы его почитаем и зовем луком татоки – заветным луком. Поскольку рукоять его наподобие китайских, его зовут еще тоцука – луком о рукояти. Правда, когда‑то люди из нашего рода стали произносить это искаженно: тацука. Когда с этим луком идешь на охоту, ни за что не останешься без добычи. В последнее время я берег его, припрятал подальше и по пустякам не использовал. Ведь я давно уже не убиваю живых существ и даже ларчик с луком не открываю. Однако на днях пришло из столицы распоряжение раздобыть в сопредельных провинциях шкуру бетой лисы. Наше семейство ставится меткими стрелками, нам и велено выследить старую лисицу. И вот вчера я открыл ларец, а лука не увидел. Я подумал, не взял ли его кто‑то из домашних слуг, и поспешил обыскать каждого, но вора не обнаружилось. Вот говорят, что не стоит верить удивительным историям. Но если возможно то, что сегодня произошло на наших глазах, то утверждать, что чудес не бывает, никак нельзя. Человека этого оставьте здесь, а на его родину пошлите своего слугу, чтоб разузнал о его происхождении и прошлом.
В этот день все разошлись по домам, теряясь в догадках. А ночью Сёдзи во сне явилась Котё и рассказала следующее:
– Моя мать тоже была лисой, но глава клана Томи не раз спасал жизнь всей нашей семье. Чтобы отплатить за добро, мать решила проповедовать традиционное учение рода Томи и образумить стража заставы в Онояме, который погряз в убийстве живых существ. Только сделать ей это не удалось. Чтобы исполнить ее желание, я прежде всего припрятала твой заветный лук, препоручив его Томи‑но Нацухито взамен себя самое. Затем я выманила из Ямато Юкину, привела сюда, смутила твою душу и вот наконец прекратила убиение живых существ. Казалось бы, уже исполнилось то, чего я хотела, но ты получил приказ охотиться на белую лису. Что же мне делать теперь?
Судя по разговорам людей, выходит, что белая лисья шкура ценится особенно высоко. Но ведь чтобы ее получить, сшивают куски шкуры с подмышек – цвет‑то белый, но материал этот очень тяжел, поверхность у него неровная, он не годится для шитья одежды. А то, что считается, будто белой бывает старая лисица, – так ведь это потому, что у старого зверя шерсть выпадает и кожа блекнет, у такой шкуры красивого вида не будет. Передай это придворным и разъясни им, сколь бесполезна белая лисья шкура.
А твой заветный лук, видно, имеет душу! Даже покинув тебя, он не остался в чужой семье, сам прилетел назад в дом Ямагути. Душа есть и у той картины: тигр грозил мне всерьез, так что мои многолетние чары развеялись. В таких случаях мы бываем бессильны – все решает судьба.
Этой ночью такой же рассказ, слово в слово, услышали во сне и Юкина, и Нацухито, не только Сёдзи Дзиро Ямагути. Так проделки одной лисы стали причиной душевных терзаний троих мужчин, у каждого на свой лад.
Сёдзи Дзиро счел, что все дело в убиении живых существ, и надолго спрятал свой лук в кладовую. Он решил, что знатному человеку не подобает охотиться без пользы и прока, это не пристало его положению, и зарекся убивать животных. Юкина и Нацухито тоже сбросили наваждение, однако не избавились от привязанности к жене. Привязанность осталась и в сердце Сёдзи, и вот какое он сложил стихотворение:
– О луке заветном
С тугой тетивой
Вспомнить горько даже на миг,
А тугую ту тетиву натянуть
У меня и вовсе нет сил.
Юкина, вслед за ним, продолжил:
– Лук твой заветный
Стрелы пускает ли, нет ли,
В печали летят мои дни.
О Белой Птицы застава,
В Кавабэ, в стране Ки!
А Нацухито сложил так:
– Хороша в стране Ки
Из холста одежда –
Ею оставленный след...
Реки Ки текут неустанно,
Или то слезы мои?
Обоим не на что больше было надеяться, и они вернулись в свои провинции – Ямато и Идзуми. А заставу в горах Онояма теперь называют еще заставой Белой Птицы. Уж не из‑за этой ли истории?
Перевод И. В. Мельниковой.
Комментарии ко всему разделу Г. Б. Душкиной.
УЭДА АКИНАРИ
Имя Уэды Акинари (1734–1803) хорошо известно любителям японской литературы по двум сборникам – «Сказки туманной луны» [403] («Угэцу моногатари») и «Сказки весеннего дождя» («Харусамэ моногатари»).
Акинари родился в Осака, в 1734 г., и был, как считается, сыном куртизанки. Он воспитывался в богатой купеческой семье приемными родителями, получил хорошее образование. Акинари еще в юношестве увлекся поэзией, однако в силу жизненных обстоятельств длительное время наряду с литературой занимался медициной и только трагический случай – смерть маленькой пациентки, которой он поставил неправильный диагноз, – побудил его оставить врачебную практику и всецело посвятить себя кокугаку – классической филологии.
Творчество Акинари представлено в данном сборнике двумя новеллами – «Распутство змеи» («Сказки туманной луны») и «Могила Мияги» («Сказки весеннего дождя»).
Сборник «Сказки туманной луны» исследователи датируют 1776 г. Без сомнения, это отчетливо выраженное фантастическое произведение, и его по праву можно считать венцом японского кайдана («повествования о необычайном»), окончательно сформировавшегося как самостоятельный литературный жанр к годам Гэнроку (1688–1703).
Совершенно очевидно, что Уэда Акинари наследовал традиции Цуги Тэйсё, великого мастера «литературы снов» («юмэ‑гатари», как еще называют подобного рода литературу некоторые японские литературоведы, ибо в кайдане сны реальны и зачастую переплетаются с действительностью). Сам же Акинари предпочитал иной термин: кокоро‑но маёи – «невольное заблуждение сердца». В сборнике «Угэцу моногатари», состоящем из девяти новелл, можно обнаружить элементы всех трех типов «рассказов о необычайном» – фольклорный, буддийский и чисто литературный. Некоторые представляют собой буддийские притчи («Перевоплощение во сне» и «Голубой колпак»); в новеллах «Котел храма Кибицу», «Ночлег в камышах», «Встреча в праздник хризантем» четко прослеживаются китайские мотивы «рассказов о необычайном». Но наибольший интерес, пожалуй, представляет собой «Распутство змеи», где змея‑оборотень в образе прекрасной девы преследует своей страстью юношу. В этом произведении слились воедино, образовав драгоценный сплав, китайская легенда, японские фольклорные мотивы и буддийская притча.
Мотив страсти змеи к человеку восходит к древним китайским легендам. Кстати, сходный сюжет лежит в основе рассказа «О распутстве змеи из округа Муроно земли Кии» («Записи о чудесах „Сутры лотоса", сотворенных ею в великой стране Японии», середина XI в.), а также знаменитой пьесы «Додзёдзи». В древнем японском фольклоре также немало легенд и преданий об огромных змеях, «хозяевах» озер или болот. Все это, по существу, трансформация древних верований в нуси – духов‑хозяев природы. Однако до Акинари интерпретации образа змеи отличались формальностью, схематичностью, непримиримостью автора по отношению к миру нечисти. Змея‑оборотень там, как правило, – воплощение зла: она холодна и расчетлива и внушает ужас своей похотливой любовью. В новелле же Акинари героиня‑оборотень прелестна, очаровательна и беззащитна, а безоглядная страсть, в итоге губящая ее, невольно вызывает в памяти героинь Ихара Сайкаку, жертвовавших собой во имя чувства. Акинари описывает ее красоту с восхищением, и его симпатии явно на стороне девушки‑змеи, а не трусоватого кавалера.
«Сказки туманной луны» отделяет от «Сказок весеннего дождя» около 30 лет. Созданная в самом начале XIX столетия, рукопись была опубликована в полном виде лишь в 50‑х гг. XX в., когда отыскались считавшиеся утерянными части манускрипта. Начало работы над сборником – 1789 г. То был тяжелый год для писателя: утратив любимую жену и почти ослепнув, он едва не покончил жизнь самоубийством, однако все же нашел в себе силы вернуться к творчеству. Если «Сказки туманной луны» знаменует собой расцвет писательской активности Акинари, то «Сказки весеннего дождя» – итог его жизни. Как образно заметил критик Осаму Мацуда, это «предсмертный вздох мудрости и искусства Акинари».
В «Сказках весеннего дождя» Акинари отказывается от фантастических приемов, и источником для сюжетов становятся не китайские волшебные повести, а произведения собственно японской классической литературы, исторические труды и подлинные события. Особую группу внутри сборника составляют три новеллы – «Улыбка мертвой головы», «Сутэиси‑мару» и представленная здесь «Могила Мияги» (в оригинале «Холм Мияги»). Все они повествуют о наоки кокоро – честном, искреннем, верном сердце. Это излюбленная тема японской классической литературы. Герои этих новелл – люди незнатные и небогатые, но благородные душой, описаны автором с симпатией и состраданием.
История девушки Мияги – подлинная. Изучая медицину и кокугаку, Акинари несколько лет провел в селении неподалеку от порта Кандзаки. В своеобразном иллюстрированном путеводителе по достопримечательным местам провинции Сэтцу содержались, в частности, и сведения о могиле куртизанки Мияги, которая в 1207 г. вместе со своими четырьмя подругами обратилась к проезжавшему через те места опальному буддийскому священнику высокого ранга, святейшему Хонэну, с мольбой о Спасении. Тот ответствовал, что даже падшая женщина может войти в рай, если уверует в Будду Амиду, – и все пятеро с молитвой на устах бросились в волны.
Посетив могилу Мияги, Акинари вдохновился романтической историей и написал новеллу. Героиня Акинари, сохранившая любовь и чувство собственного достоинства, невзирая на внешнюю покорность условиям жизни, – самый яркий образ сборника «Сказки весеннего дождя».
Г. Б. Дуткина
УЭДА АКИНАРИ
РАСПУТСТВО ЗМЕИ[404]
Жил некогда в Мивагасаки, что в провинции Кии, человек по имени Такэскэ Оя. Он был искусен в рыбной ловле, нанимал рыбаков, промышлял рыб с широкими и узкими плавниками, и семья его жила в достатке. Имел он двух сыновей и одну дочь. Старший сын Таро был прост нравом и трудился вместе с отцом. Дочь выдали за человека родом из Ямато, и она уехала к мужу. Младшего сына звали Тоёо. Был он нрава мягкого и изнеженного, любил все изящное и утонченное и нимало не помышлял о делах семьи. Отца это очень заботило, и он не знал, как с ним быть. Если выделить ему долю в хозяйстве, он сразу все разбазарит. Если отдать наследником в бездетную семью, за него придется выслушивать попреки. И отец решил: ««Пусть живет как знает, пусть станет либо ученым, либо монахом. Пока я жив, пусть кормится от щедрот Таро, не будем ни к чему его принуждать». Так Тоёо стал ходить в монастырь Нати‑но‑Сингу, где обучался наукам у настоятеля Абэ‑но‑Юмимаро.
Раз в конце сентября выдался особенно погожий день, как вдруг с юго‑востока надвинулись тучи и пошел мелкий и частый дождь. Тоёо одолжил у настоятеля зонт и отправился домой, но, едва он дошел до холма, с которого открывался вид на сокровищницу храма Асука, дождь полил сильнее, и Тоёо забежал в первую попавшуюся рыбацкую хижину. Престарелый хозяин принял его с почтительными поклонами. «Да никак это сын нашего господина! – сказал он. – Спасибо, не побрезговали моим нищим жильем. Позвольте предложить вам присесть». И старик принялся отряхивать от пыли грязный дзабутон. «Право, не беспокойся, – ответил Тоёо, усаживаясь. – Я ведь к тебе ненадолго». В это время со двора донесся нежный голос: «Позвольте переждать дождь под вашей крышей». С этими словами в хижину вошла женщина, и Тоёо в изумлении на нее уставился. Лет ей было не больше двадцати, лицом прекрасна и с изящной прической, в шелковом кимоно, украшенном изображениями горных пейзажей. И была при ней опрятного вида девочка‑служанка, которая несла какой‑то сверток. Обе они насквозь промокли и выглядели весьма плачевно. Увидев Тоёо, женщина покраснела, и в смущении своем она была так благородна и изящна, что у Тоёо сильно забилось сердце. Он подумал: «Если бы эта прекрасная дама жила где‑нибудь поблизости, я бы не мог не услышать о ней. Верно, она из столицы, приехала на поклонение в монастырь Нати, и дождь застиг ее во время прогулки по берегу. Как, однако же, она неосторожна, что гуляет одна, без мужчины». Подумав так, Тоёо подвинулся и сказал: «Пожалуйста, подойдите и садитесь. Дождь, наверное, скоро пройдет». Женщина, поблагодарив, села рядом с ним на дзабутон. В хижине было тесно, и они сидели, почти касаясь друг друга. Вблизи она показалась Тоёо еще прекраснее. Невозможно было представить себе, чтобы женщина нашего бренного мира была так красива. Тоёо почувствовал, что сердце его вот‑вот выпрыгнет у него из груди. Он сказал: «Я вижу, вы – благородная дама. Объясните же, что привело вас на наши пустынные берега, где бушуют свирепые волны? Вы явились на поклонение В монастырь Нати? Или, может быть, вам захотелось посетить горячие источники в горах? Ведь это о здешних местах сказал древний поэт:
Неужели в пути
Здесь меня дождь застанет?
У переправы Сано,
Возле Мивагасаки,
Хижины нет ни одной[405].
Поистине эти стихи были сложены в день, подобный сегодняшнему. Ну что же, дождь вы можете спокойно переждать здесь. Это жилище неказисто, но оно принадлежит человеку, которому мой отец оказывает покровительство. Да, где вы изволили остановиться? Я не осмеливаюсь просить разрешения проводить вас, ибо вы сочтете это неприличным, но прошу вас, возьмите хотя бы мой зонтик».
Женщина ответила: «Вы очень любезны. Мне даже кажется, будто ваше горячее участие высушило мою промокшую одежду. Но вы ошибаетесь, я вовсе не из столицы. Я давно уже живу в этих местах. Сегодня была такая хорошая погода, что я решила сходить на поклонение в Нати. Нежданный дождь напугал меня, и я поспешила укрыться в этой хижине. Поверьте, я и не подозревала, что увижу вас здесь. Ну вот, дождь прекратился. Мне пора идти. Мой дом здесь неподалеку». Тоёо попытался удержать ее. «Дождь ведь еще не совсем прошел, – сказал он. – Возьмите хотя бы мой зонтик, потом, при случае, вернете. Где вы изволите проживать? Я пришлю слугу». – «Возле монастыря спросите дом Манаго Агата, вам покажут. Вот и солнце садится. Разрешите поблагодарить вас за доброту, я охотно воспользуюсь вашей любезностью». С этими словами женщина, взяв зонтик, удалилась. Тоёо провожал ее взглядом, пока она не скрылась из виду, а затем одолжил у старика хозяина соломенную накидку и вернулся домой. Образ женщины все стоял перед его глазами, он долго не мог заснуть и забылся только на рассвете. Приснилось ему, будто он отправился к Манаго. Дом ее был огромен и выглядел величественно; ворота были забраны решеткой и завешены бамбуковыми шторами. Манаго сама встретила его. «Я не забыла о доброте вашей, – сказала она, – и ждала вас с любовью. Прошу вас, заходите». И она провела его в комнаты и стала потчевать вином и всевозможными фруктами. Затем, опьянев от вина и радости, они легли на одно ложе. Но тут взошло солнце, и Тоёо проснулся.
«Если бы это было наяву!» – подумал Тоёо. Сердце его сильно билось. Забыв о завтраке, он словно в тумане вышел из дому. В деревне возле монастыря он спросил, где находится дом Манаго Агата, но никто не мог ему ответить. Минул полдень, а Тоёо все ходил по деревне и спрашивал. И вдруг он увидел девочку‑служанку, которая вчера сопровождала Манаго. Он необычайно обрадовался и остановил ее: «Где же ваш дом, девочка? Я ведь пришел за зонтиком!» В ответ служанка сказала с улыбкой: «Как хорошо, что вы пришли! Пожалуйте за мной». Она поспешила вперед и через некоторое время сказала: «Здесь». Тоёо увидел высокие ворота и огромный дом. Все, даже бамбуковые шторы на воротах, было точно такое же, как во сне. «Как странно!» – подумал Тоёо и вошел.
Служанка вбежала в дом. «Хозяин зонтика искал вас, и я его привела!» – крикнула она. «Где он? Пригласи его сюда», – с этими словами навстречу Тоёо вышла Манаго. Тоёо сказал: «Неподалеку отсюда живет мой наставник господин Абэ. Я обучаюсь у него уже несколько лет. Сегодня по пути к нему я решил зайти к вам за зонтиком. Теперь я знаю, где вы живете, и когда‑нибудь зайду еще раз». Но Манаго, не давая ему выйти, сказала служанке: «Мароя, не выпускай его!» И служанка, вцепившись в него, объявила: «Вы настояли на том, чтобы мы взяли ваш зонтик, а мы настоим на том, чтобы вы немного погостили у нас». Подталкивая сзади, она провела его в южную комнату. Там пол был застлан циновками, стояла красивая ширма, висели картины старинных мастеров. Сразу было видно, что дом принадлежит людям не подлого звания.
Манаго, войдя вслед за Тоёо, сказала: «По некоторым причинам в этом доме сейчас никто не живет, и мы не можем угостить вас как подобает. Так позвольте предложить вам простого вина». Мароя подала закуски и фрукты в вазах и на блюдах и вино в фарфоровых бутылках и глиняных кувшинах и наполнила чашки. «Уж не сон ли это опять? – подумал Тоёо. – Жаль было бы проснуться!»
Однако все было наяву, и это показалось Тоёо еще более странным.
Когда и гость, и хозяйка опьянели, Манаго подняла чашку с вином и, обратив к Тоёо свое лицо, прекрасное, как отражение в чистой воде ветки цветущей вишни, заговорила нежным голосом, каким поет соловей в листве, колеблемой весенним ветром: «Не стану я оскорблять богов, тая от вас постыдную слабость. Только не принимайте мои слова за ложь или за шутку. Я родилась в столице, но вскоре отец и мать покинули меня. Воспитывалась и выросла я у кормилицы. Затем меня взял замуж некий Агата, чиновник при правителе этой провинции, и я прожила с ним три года. Этой весной он оставил службу и вдруг занемог и скончался, покинув меня одну в целом свете. Я справилась о кормилице, но мне сообщили, что она постриглась в монахини и отправилась странствовать. Значит, никого не осталось у меня и в столице. Пожалейте же меня! Вчера, когда мы вместе прятались от дождя, я тотчас же поняла, какой вы добрый и нежный человек, и захотела принадлежать вам до конца дней своих, быть вашей супругой. Так не отталкивайте меня, и закрепим навечно наш союз вином из этих чашек!»
Лишь об этом и мечтал Тоёо после вчерашнего дня, душа его была охвачена любовным смятением, и он весь с головы до ног задрожал от радости. Но он тут же вспомнил, что не волен распоряжаться собой, и при мысли о том, что придется просить дозволения у родителей и у старшего брата, радость его померкла и его охватил страх. Он не мог вымолвить ни слова в ответ. Тогда Манаго смутилась и сказала: «По женскому легкомыслию я говорила глупости, и мне стыдно, что нельзя взять обратно свои слова. Как могла я, бессовестная, навязываться вам, тогда как мне давно уже следовало бы утопиться в море! И хотя мое признание – не ложь и не шутка, прошу вас, будем считать, что оно подсказано мне вином, и поскорее забудем об этом».
Тоёо сказал: «Значит, я не ошибся, когда с самого начала узнал в вас благородную даму из столицы. Я вырос на диком берегу, к которому даже киты подплывают без опасения, так судите же сами, какой радостью были для меня ваши слова! На ваше признание я не ответил только потому, что не волен в своих поступках. Мою жизнь направляют отец и старший брат, и, кроме собственных волос, ничего своего у меня нет. Сегодня я впервые с прискорбием думаю об этом, так как не в состоянии преподнести вам достойные подарки. Но если вы снисходите до меня, я готов служить вам без оглядки. Ведь даже Конфуций, говорят, забыл ради любви и сыновний долг, и самого себя». – «Я тоже бедна, но приходите хотя бы иногда побыть со мною. А сейчас примите от меня этот меч. Мой муж не расставался с ним и говорил, что другого такого меча нет на свете». С этими словами она протянула Тоёо великолепный старинный меч, необычайно острый, отделанный золотом и серебром. Отказаться от первого подарка было бы дурным предзнаменованием; Тоёо принял меч и собрался уходить. Манаго пыталась удержать его. «Останьтесь до утра», – просила она. Но он сказал: «Отец будет бранить меня, если я без разрешения проведу ночь вне дома. Завтра я как‑нибудь обману его и приду к вам под вечер».
В эту ночь Тоёо опять долго не мог сомкнуть глаз и уснул лишь на рассвете. Между тем его старший брат Таро встал рано, чтобы выбрать сети. Проходя мимо спальни Тоёо, он мельком заглянул в дверную щель и вдруг увидел, что в изголовье постели лежит меч, сверкающий под слабым огоньком светильника. «Странно! Где он раздобыл это?» – с беспокойством подумал Таро. Он с шумом раскрыл дверь. Тоёо сейчас же проснулся и, увидев старшего брата, сказал: «Вы звали меня?» – «Что это блестит у тебя в головах? – спросил Таро. – Дом рыбаков не место для такой ценной вещи. Отец увидит и крепко накажет тебя». Тоёо ответил: «Эта вещь мне ничего не стоила. Ее мне подарили». – «Да где это найдется в наших местах человек, который раздаривает драгоценности? – сказал сердито Таро. – Ты тратил деньги на китайские книги, в которых ничего не понять, – пусть, я молчал, потому что отец молчал. Но теперь ты купил еще и этот меч – захотелось тебе, верно, красоваться с ним на храмовых праздниках! Да ты что, с ума спятил?» Отец услышал громкий голос Таро и крикнул: «Что он натворил, этот бездельник? Ну‑ка пошли его ко мне, Таро!» – «И где он только купил его? Хорошо ли тратить деньги на ценные вещи, которые под стать разве князьям и военачальникам? Призовите его к себе и строго взыщите. Я бы сделал это и сам, но мне пора выбирать сети». И Таро ушел.
Тоёо позвала мать и сказала: «Зачем ты купил такую вещь? Ты же знаешь, что и рис, и деньги в нашем доме принадлежат Таро. У тебя же ничего своего нет. До сих пор тебе давали полную волю, но где во всем мире найдешь ты пристанище, если Таро на тебя рассердится? Ты ведь изучаешь книги, как же ты не понимаешь всего этого?» Тоёо ответил: «Говорю вам правду, я не купил эту вещь. Мне подарила ее при встрече одна особа. И незачем было брату ругать меня». – «Да за какие же это заслуги тебя наградили такой драгоценностью? – закричал отец. – Как ты смеешь врать? Говори правду, сейчас же!» – «Мне стыдно рассказывать об этом прямо вам,– сказал Тоёо.– Разрешите передать через кого‑нибудь». – «Кому же ты хочешь рассказать то, что стыдно открыть родителям и брату?» – в гневе спросил отец, но тут вмешалась жена Таро. «Позвольте мне поговорить с ним, – сказала она. – Ступай в мою комнату, Тоёо». Она успокоила свекра и последовала за Тоёо к себе.
Тоёо сказал ей: «Если бы брат не заметил меч, я и сам потихоньку пришел бы к вам попросить вашего совета. А тут меня сразу принялись ругать. Меч же этот мне подарила одна беззащитная одинокая женщина и попросила моего покровительства. Но что могу сделать я, бедный нахлебник, без разрешения? Мне угрожает изгнание из родительского дома, и я уже горько раскаиваюсь, что был у той женщины. Пожалейте меня, сестра, помогите мне!» Невестка ответила, смеясь: «Мужчина, который ложится в постель один, всегда вызывает жалость. Ничего, не беспокойся. Я постараюсь все устроить». В ту же ночь она рассказала все Таро и добавила: «Разве это не счастье для твоего брата? Поговори же хорошенько с отцом».
Таро нахмурился. «Странно, однако же,– сказал он. – Мне не приходилось слышать, чтобы среди чиновников правителя был какой‑нибудь Агата. Наш отец – старшина деревни, и мы не могли бы не знать о смерти такого человека. А ну, принеси‑ка сюда этот меч!» Жена принесла меч, и Таро, внимательно его осмотрев, сказал после долгого молчания: «Случилось недавно страшное дело. Господин министр из столицы в благодарность за то, что бога ниспослали ему просимое, преподнес храму Гонгэн богатые дары. И что же? Эти дары внезапно исчезли из сокровищницы храма неизвестно куда. Настоятель храма пожаловался правителю провинции, и правитель изволил отдать приказ отыскать и схватить вора. Как я слышал, помощник правителя Бунъя‑но‑Хироюки прибыл к настоятелю и сейчас совещается с ним. Меч же этот никак не мог принадлежать чиновнику. Пойду и покажу его отцу. – И он отправился к отцу и сказал: – Случилось такое‑то и такое‑то страшное дело. Как нам поступить?»
Выслушав Таро, отец посинел от страха. «Вот ведь беда на наши головы! – воскликнул он. – Никто из нас в жизни ничего не крал, так за какие же наши грехи внушено было ему такое недоброе дело? Если это дойдет до правителя со стороны, всем нам, наверное, придет конец. И ради наших предков и наших потомков да не будет у нас жалости к преступному сыну! Завтра же донеси на него!»
Дождавшись рассвета, Таро поспешил к настоятелю храма, все рассказал и показал ему меч. Настоятель сказал с изумлением: «Да ведь это меч из даров господина министра!» Тогда помощник правителя объявил: «Надо взять преступника и выяснить, где остальное». Он велел Таро показать дорогу и послал с ним десять стражников. Тоёо, ничего не подозревая, сидел над своими книгами, как вдруг ворвались стражники и навалились на него. «За что?» – вскричал он, но стражники не ответили и крепко его связали. Отец, мать, Таро и его жена не знали, куда деваться от стыда и горя. «По приказу правителя! Шагай живее!» С этими словами стражники окружили Тоёо и погнали его в храм.
Помощник правителя, строго глядя на Тоёо, сказал: «Ты обокрал сокровищницу храма. Это неслыханное преступление против законов государства. Куда ты спрягал уворованное? Говори точно и ясно!» Только теперь Тоёо понял, почему его схватили, и, заливаясь слезами, ответил: «Я никогда ничего не крал. Меч я получил при таких‑то и таких‑то обстоятельствах. Вдова Агаты говорила мне, что этот меч принадлежал ее покойному мужу. Сейчас же потребуйте ее сюда, и вы убедитесь в моей невиновности». Помощник правителя разгневался. «Среди моих чиновников не было никакого Агаты! – крикнул он. – Ты лжешь и этим только отягчаешь свою вину!» – «На что мне так лгать, если я в вашей власти? – возразил Тоёо.– Ведь я прошу вас только, чтобы вы призвали сюда эту женщину». Тогда помощник правителя приказал страже: «Отыскать дом этой Манаго Агата. Взять ее».
Стражников повел Тоёо. Странное зрелище открылось ему, когда они подошли к дому Манаго. Некогда крепкие столбы ворот совершенно прогнили, черепицы крыши растрескались и обвалились, двор зарос сорной травой. Видно было, что в этом доме давно уже никто не живет. Тоёо смотрел и не верил глазам своим. Стражники обошли окрестности и согнали к дому соседей. Соседи – старый лесоруб, мельник и еще несколько человек, – дрожа от страха, расселись перед домом.
Стражники спросили их: «Кто жил в этом доме? Правда ли, что сейчас здесь живет вдова некоего Агата?» Вперед выполз старый кузнец и сказал: «Такого имени нам слышать не приходилось. Года три назад жил в этом доме богатый человек по имени Сугури. Он отплыл с товарами на Цукуси, да так и пропал без вести. Домочадцы его разбрелись кто куда, и с тех пор в доме никто не живет. Правда, наш сосед‑красильщик рассказывал, что вот этот человек вчера заходил сюда, побыл немного и ушел».– «Раз так, надо все хорошенько осмотреть и доложить господину»,– решили стражники. Они распахнули ворота и вошли.
Внутри запустение было еще страшнее, чем снаружи. За воротами оказался обширный сад, мрачный и унылый. Вода в его прудах высохла, засохли водоросли и водяные цветы, в буйных зарослях дикого тростника лежала огромная сосна, поваленная ветром. Когда раздвинули створки парадного входа, из дома пахнуло такой тухлятиной, что все в испуге остановились и попятились назад. Тоёо только плакал всхлипывая. Тогда один из стражников, храбрец Кумагаси Косэ, сказал: «Идите за мной!» – и двинулся вперед, грубо стуча ногами по дощатому полу. Всюду было на вершок пыли. На полу, покрытом мышиным пометом, сидела за ширмой женщина, прекрасная, как цветок. Кумагаси, приблизившись к ней, сказал: «Приказ правителя. Отправляйся с нами не мешкая». Женщина не пошевелилась и не ответила, и Кумагаси уже протянул руку, чтобы схватить ее, как вдруг раздался ужасающий грохот, словно раскололась земля. Никто не успел даже подумать о бегстве, все попадали с ног. Когда они пришли в себя, женщины нигде не было.
В токонома что‑то блестело. Стражники боязливо подошли ближе и поглядели. Там были сокровища, похищенные из храма, – знамена из китайской парчи, узорчатые ткани, гладкие шелка, щиты, копья, колчаны. Забрав все с собой, стражники вернулись к помощнику правителя и подробно доложили о странном происшествии в доме. Помощник правителя и настоятель поняли, что дело это – козни оборотней, и больше Тоёо не допрашивали. Тем не менее его признали виновным. Он был препровожден в замок правителя и брошен в темницу. Богатыми приношениями отец и старший брат искупили вину Тоёо, и через сто дней его выпустили на свободу. Тогда он сказал: «Мне стыдно смотреть людям в глаза. Позвольте мне уехать в Ямато и пожить немного у сестры». – «Пожалуй, после всего, что случилось, ты можешь и заболеть,– согласились родители.– Поезжай и погости там несколько месяцев». И Тоёо отправился в сопровождении верного человека.
Сестра жила в городе Цуба. Она была замужем за торговцем Канэтада Танабэ. Супруги оба обрадовались приезду Тоёо. Зная о его злоключениях, они жалели его, обращались с ним ласково и уговаривали остаться у них навсегда. Наступил новый год, пришел февраль. Город Цуба находился неподалеку от храма Хасэ. Храм этот пользовался особыми милостями Будды, слава о нем, как говорили, дошла даже до Китая, и множество паломников стекалось к этому храму из столицы и из деревень. Больше всего их было весной. Все паломники останавливались в городе, в каждом доме пускали на ночлег путников.
Танабэ торговал фитилями для храмовых светильников, поэтому в его лавке всегда было полно покупателей. И вот однажды в лавку зашла необычайно изящная женщина с девочкой‑служанкой. Видимо, пришла она на поклонение из столицы. Женщина спросила белил и благовоний, и вдруг служанка, поглядев на Тоёо, воскликнула: «Да ведь здесь наш господин!» Удивленный Тоёо взглянул – это были Манаго и Мароя. «Пропал, пропал совсем», – проговорил он в страхе и спрятался в комнаты в глубине дома. «Что это с тобой?» – спросила его сестра, и он ответил: «Явились те самые оборотни! Не подходите к ним!» Он все метался по дому, ища места, где бы спрятаться, а сестра и ее муж в недоумении спрашивали: «Да где они? Кто они?»
Тут вошла Манаго и сказала: «Прошу вас, не пугайтесь! И ты не бойся, муж мой! Подумай, как тосковала я, когда ты попал в беду по моей вине, как я искала тебя, как желала объяснить тебе все и утешить тебя! И как я рада, что зашла в этот дом и теперь снова вижу тебя! Господин хозяин, пожалуйста, выслушайте меня! Если бы я была каким‑нибудь оборотнем, разве могла бы я появиться в ясный полдень среди такого множества людей? Взгляните, вот стежки на моей одежде, вот моя тень от солнца. Поймите же, что я говорю правду, и перестаньте сомневаться во мне!»
Тоёо, собравшись наконец с духом, сказал: «Не лги, ты вовсе не человек. Когда стражники взяли меня и я привел их к тебе, мы все своими глазами видели, что ты сидела одна в своем доме, который за одну ночь пришел в ветхость и запустение и сделался похожим на обиталище злых духов, а когда тебя хотели схватить, с безоблачного неба ударил гром и ты исчезла бесследно. Зачем ты преследуешь меня? Прочь отсюда! Сгинь!»
Манаго со слезами на глазах ответила: «Да, конечно, ты вправе так думать. Но погоди, выслушай меня! Узнав, что тебя взяли под стражу, я обратилась за советом к преданному мне старику соседу. Он быстро устроил так, что дом принял запущенный вид, а грохот, который ты услыхал, когда меня хотели схватить, учинила Мароя. Потом я наняла корабль и уплыла в Нанива. Но я терзалась беспокойством за тебя и решила помолиться в здешнем храме о встрече с тобой. Бесконечной милостью Будды храма Хасэ мое желание исполнилось, счастливая встреча свершилась. Да разве под силу было бы мне, слабой женщине, обокрасть храмовую сокровищницу? Это сделал мой прежний муж, человек с недоброй душой. Пойми же меня, прими хоть каплю любви, которой полно мое сердце!» Так сказала она и горько заплакала.
Тоёо то сомневался, то жалел ее и не мог сказать ни слова. Однако рассказ Манаго все объяснил, и она была так прекрасна и беззащитна, что супруги Канэтада сказали без колебаний: «Тоёо наговорил здесь невесть какие страхи; этого, разумеется, не было и быть не могло. И подумать только, какой долгий путь заставило вас совершить ваше любящее сердце! Нет уж, хочет Тоёо или не хочет, но вы должны остаться у нас». И они проводили ее в отдельную комнату.
После этого прошел один день и второй день. Манаго, всячески ласкаясь к супругам Канэтада, взывала к их участию. Сила ее чувства тронула их; они принялись уговаривать Тоёо, и в конце концов брачная церемония свершилась. Тоёо тоже отошел душой за эти дни, прелесть Манаго его восхищала. А когда обменялись они клятвами в верности вечной, стал ненавистен им утренний колокол храма Хасэ, что гонит тяжелые тучи, осевшие за ночь на склонах гор Кацураги и Такама, и сетовали они на то, что длинен день и слишком медленно близится миг, когда вновь они смогут соединиться на ложе.
Так шло время, и наступил март. Канэтада сказал Тоёо и его супруге: «Славно сейчас в Ёсино. Не так, может быть, как в столице, но веселее, чем в наших местах. Весной это поистине „Ёсино" – „долина счастья".
Горой Мифунэ и рекой Нацуми можно любоваться круглый год, и все не надоест, а сейчас они особенно прекрасны. Собирайтесь, поедем туда!»
Манаго, улыбнувшись, ответила: «Даже жители столицы сетуют, что не дано им любоваться видами Ёсино. Ведь ,добрые люди хвалой отзывались", как сказано в „Манъёсю". Но я с детских лет всегда тяжко болела в многолюдстве и в дальнем пути и потому, к сожалению, с вами поехать не могу. Отправляйтесь без меня и непременно привезите мне подарки». – «Ты болеешь, наверное, если много ходишь пешком, – возразил Канэтада. – Что ж, хоть и нет у нас колесницы, но мы позаботимся о том, чтобы в пути тебе не пришлось ступить ногою на землю. Смотри, если ты не поедешь, Тоёо будет тосковать и беспокоиться». Тоёо тоже сказал: «Все так добры к тебе, ты должна ехать с нами, даже если тебе станет плохо». И Манаго пришлось отправиться вместе со всеми. Ярко и красиво были разодеты люди в Ёсино, но ни одна женщина не была так прекрасна и изящна, как Манаго.
Они посетили монастырь, с которым дом Канэтада давно уже состоял в дружеских отношениях. Настоятель встретил их приветливо. «Этой весной вы приехали слишком поздно, – сказал он. – Уже и цветы осыпаются, и соловьи отпели. Впрочем, я покажу вам красивые места». И он накормил гостей вкусным, сытным ужином.
На рассвете небо было закрыто туманом, но вскоре прояснело. Храм стоял на возвышенности, и были хорошо видны разбросанные там и сям домики монахов. Воздух наполнился щебетанием горных пташек, цветущие рощи и цветущие луга мешались между собой. Даже сердца местных жителей пробуждались к радости.
Тем, кто приезжал в Ёсино впервые, прежде всего показывали водопад. Туда и отправились в сопровождении проводника Канэтада и Тоёо с женами. Они долго шли, спускаясь ущельями. С шумом, похожим на стоны, катился водопад на каменные плиты возле развалин старинного дворца. В прозрачном потоке мелькали, стремясь против течения, маленькие форели. Налюбовавшись ими, путники раскрыли коробочки с едой и принялись закусывать, весело беседуя.
В это время на горной тропинке появился какой‑то человек. Был это старик, седой как лунь, но еще крепкий телом. Он приблизился к водопаду, увидел путников и остановился, с удивлением вглядываясь. Манаго и Мароя сейчас же повернулись к нему спиной, делая вид, будто не замечают его. Старик долго смотрел на них и наконец пробормотал: «Странно, для чего этим оборотням понадобилось дурачить людей? И как смеют они оставаться перед моими глазами?» Едва он произнес это, как Манаго и Мароя вскочили и стремглав бросились в водопад. Вода закипела и в клубах пара поднялась к небу; собрались тучи, черные, как тушь, и спутанными струями хлынул дождь.
Старик успокоил перепуганных людей и отвел их в деревню. Еле живые, Канэтада с женой и Тоёо забились под карниз бедной хижины. Старик, обратившись к Тоёо, сказал: «Вижу по лицу твоему, что это тебя изводил тот оборотень. Если бы не я, ты бы погиб. Будь же впредь осторожнее». Тоёо, распростершись ниц, рассказал все, как было, и стал жалобно просить: «Спасите меня, спасите!»
Старик сказал: «Сей оборотень есть древняя змея. Нравом она весьма распутна: совокупляясь с быком, родит на свет единорога, а случаясь с жеребцом – порождает змиеконя. Видимо, твоя красота распалила ее, и, если ты не остережешься, она выпьет из тебя жизнь». Тоёо и Канэтада с женой решили, что перед ними божество в человеческом образе, и склонились с молитвами. Но старик, засмеявшись, сказал: «Я не Бог. Я всего лишь старый Кибито Тагима из храма Ямато. Пойдемте, я провожу вас домой». И они последовали за ним.
На следующее утро Тоёо отправился в храм Ямато. Он почтительно приветствовал старика, преподнес ему дары: три куска шелка и две штуки полотна – и смиренно попросил очищения от скверны. Старик дары принял и роздал их служителям храма, ничего себе не оставив. Затем он сказал Тоёо: «Ты возбудил в ней похоть своей красотой, и потому она тебя преследует.
Но и в твоем сердце нет покоя, ибо ты пленился ее нынешним обличьем. Если ты скрепишься духом и успокоишься, то не нужна будет тебе моя помощь, чтобы отделаться от этих оборотней. Постарайся же изгнать её образ из своего сердца». Выслушав поучения старика, Тоёо почувствовал, будто очнулся от долгого сна, поблагодарил его, вернулся к Канэтада и сказал: «В том, что меня опутали оборотни, виновата моя неправедная душа. Мне нельзя больше пренебрегать своим долгом перед родителями и братом и оставаться нахлебником в вашем доме. И хотя доброта ваша ко мне поистине не имеет границ, я должен покинуть вас». И он вернулся домой в провинцию Кии.
Выслушав рассказ Тоёо, отец, мать и Таро с женой поняли, что он ни в чем не виноват. Им было жалко его, а упорство оборотней внушало им страх. Конечно же, все это случилось потому, что Тоёо не женат. И они решили женить его. В деревне Сиба жил человек по имени Сёдзи Сибано. У него была дочь, отданная в услужение во дворец. Срок службы ее истекал, и Сёдзи послал к Оя посредников просить Тоёо к себе в зятья. Дело было доброе, быстро заключили брачный договор.
Отправили в столицу посыльного за невестой. Невеста – звали ее Томико – вернулась домой с радостью. Она прослужила во дворце несколько лет, поэтому манеры у нее были изящные, да и собой она была хороша. При встрече Тоёо остался ею доволен, хотя и не раз вздохнул, вспоминая о том, как любила его змея. В первую ночь ничего не случилось, и говорить об этом не стоит.
Когда же настала вторая ночь, Тоёо, изрядно подвыпив, стал дразнить жену: «Ну что, не противна тебе деревенщина после жизни в столице? Ах ты, бессовестная! Небось во дворце делила ложе с принцами и князьями?» Вдруг Томико, взглянув ему в лицо, сказала: «Нет, это ты бессовестный! Ты забыл старую клятву и даришь любовь недостойной дурнушке!» Голос, несомненно, принадлежал Манаго. Это она была рядом с ним в новом обличье. Тоёо помертвел, волосы его стали дыбом, и он не мог произнести ни слова. Женщина продолжала с улыбкой: «Не удивляйся, муж мой! Слишком быстро ты забыл клятву, данную мне перед морями и горами, но я‑то всегда помнила и вот пришла к тебе. А если ты послушаешься чужих людей и будешь пытаться отделаться от меня, я жестоко отомщу тебе. Высоки горы Кидзи, но кровь твоя прольется с их утесов и затопит долины. Страшной смертью умрешь ты». Тоёо только трясся от страха и в душе прощался с жизнью. Тут из‑за ширмы вышла Мароя и сказала: «Господин мой, что с вами? Почему вы не радуетесь своему счастью?» Увидев ее, Тоёо совсем обессилел, закрыл глаза и уткнулся лицом в пол. Ни уговоры, ни угрозы больше не трогали его, и в таком положении, словно мертвый, он оставался до утра.
А утром, выбравшись из спальни, он прокрался к Сёдзи и, оглядываясь, шепотом рассказал: «Случилось такое‑то и такое‑то страшное дело. Пожалуйста, придумайте, как мне спастись». Сёдзи и его супруга слушали, побледнев от горя и ужаса, затем Сёдзи сказал: «Что же нам делать? Вчера неподалеку отсюда в горном монастыре остановился один монах из столичного храма Курама. Он каждый год ходит на поклонение в Кумано, и в нашей деревне его знают и почитают. Говорят, он обладает большой духовной силой, умеет заговаривать чуму, злых духов и саранчу. Давай пригласим его». Спешно послали за монахом, и он явился. Когда ему рассказали, в чем дело, он гордо объявил: «Мне ничего не стоит справиться с этими червями. Прошу только не шуметь». Он сказал это так уверенно, что все сразу успокоились.
Монах распустил в воде красный мышьяк, наполнил им пузырек и направился к спальне. Люди в страхе попрятались кто куда, а монах говорил, посмеиваясь: «Куда же вы? Останьтесь здесь все, старые и малые! Сейчас я захвачу эту змею и покажу вам!» Но едва он отодвинул дверь спальни, как оттуда навстречу ему высунулась змеиная голова. Какая же она была громадная! Она заполняла всю дверь и сверкала белизной, словно снежный сугроб под солнцем. Глаза ее были как зеркала, рога – как высохшие деревья, огромная пасть была разинута на три сяку, и из нее высовывалось кроваво‑красное жало. Одного глотка хватило бы ей, чтобы покончить с монахом. «Аная!» ‑ закричал монах. Рука его разжалась и выронила пузырек, ноги подкосились, он опрокинулся на спину и из последних сил ползком выкарабкался из дома. «Страх какой! – проговорил он. – Когда беду насылают боги, разве может что‑нибудь сделать монах? Только руки и ноги спасли меня, иначе я бы погиб!» И с этими словами он потерял память. Его пытались привести в чувство, но его лицо и тело покрылись красными и черными пятнами, и он весь горел, как в огне. Видно, ядовитое дыхание змеи обдало его. Пытался он что‑то сказать, но только вращал глазами и не мог произнести ни звука. Облили его водой, но ничто не помогло. Он умер.
Гибель монаха всех ошеломила; люди думали, что наступил их последний час, и плакали от страха. Тоёо, немного успокоившись, сказал: «Даже мудрый монах не смог укротить змею. Оборотни упорны в своем намерении завладеть мною, и в этом мире мне от них не скрыться. Нельзя, чтобы из‑за меня одного гибли и мучились люди. Больше не старайтесь мне помочь и не горюйте обо мне». И он направился к спальне. «Ты что, с ума сошел? – закричали ему вслед домочадцы Сёдзи, но он даже не обернулся. Когда кто‑то потихоньку приоткрыл дверь и заглянул в спальню, там было тихо. Тоёо и Томико спокойно сидели друг против друга.
Томико сказала ему: «В чем моя вина, коли ты подговаривал людей схватить меня? Если ты и впредь будешь воздавать мне злом за любовь, я уничтожу не только тебя, но и всех до единого жителей этой деревни. Изгони же из сердца дурные помыслы и вспомни лучше, как сладко любить меня!» С этими словами она принялась ласкаться к нему. Тоёо, содрогаясь от отвращения, сказал: «Слыхал я такую пословицу – „Человек не всегда хочет убить тигра, зато тигр всегда жаждет крови человека". Сердце у тебя не человеческое, а твоя любовь причинила мне уже много горя. Ты злобна и мстительна, за неосторожное слово ты можешь обрушить на меня страшную кару. Но если ты действительно любишь меня, как любят люди, нам нельзя оставаться здесь и держать в страхе хозяев этого дома. Пощади только жизнь Томико, и я готов уехать с тобой, куда ты пожелаешь». Она в ответ обрадованно кивнула. Тоёо вышел из спальни и сказал Сёдзи: «Это гнусное чудовище не отстанет от меня, поэтому я не могу оставаться у вас и подвергать людей опасности. Отпустите меня; пока не поздно, надо спасти Томико». Но Сёдзи не согласился. «Я все‑таки из рода самураев, – сказал он. – Мне будет стыдно перед Оя, если я ничем не помогу его сыну. Попробуем сделать вот что. Есть в храме Додзё в Комацубара настоятель Хокай, человек великой святости. Теперь он уже стар и не покидает своей кельи, но мне он не откажет. Так или иначе он нам поможет». И, вскочив на коня, Сёдзи помчался в Комацубара.
Дорога была дальняя, и Сёдзи добрался до храма только в полночь. Дряхлый настоятель выполз из опочивальни, выслушал Сёдзи и сказал: «Скверное у вас получилось дело. Я, как видишь, совсем одряхлел и не знаю, есть ли во мне теперь прежняя сила духовная. Однако сидеть сложа руки, когда у тебя дома такое несчастье, я не могу. Сейчас ты вернешься домой, а я буду вслед не замешкав». Он достал пропахшую горчицей рясу и протянул ее Сёдзи со словами: «Подкрадись незаметно к чудовищу, накрой его с головой и держи крепко. Да смотри будь осторожен, оно может удрать. И все время читай молитвы». Сёдзи в радости помчался домой. Подозвав тайком Тоёо, он подробно все объяснил и передал ему рясу. Тоёо спрятал ее за пазуху и пошел в спальню. «Сёдзи меня отпустил,– сказал он. – Мы можем ехать». Едва Томико обрадованно на него взглянула, как он выхватил рясу, накрыл ее с головой и изо всех сил навалился на нее. «Больно, больно! – закричала она. – За что ты меня мучаешь? Мне тяжело, отпусти меня!» Но он сжимал ее под рясой все крепче и крепче.
Наконец прибыл в паланкине настоятель Хокай. Домочадцы Сёдзи извлекли его из паланкина, и он проследовал в спальню. Бормоча про себя молитвы, он отстранил Тоёо и поднял рясу. Томико была без памяти, а у нее на груди неподвижно лежала, свернувшись в кольцо, белая змея в три сяку длиной. Дряхлый настоятель схватил змею и сунул в железный горшок, который поднес ему служка. Затем он опять сотворил молитву, и тогда из‑за ширмы выползла маленькая змея в один сяку. Настоятель подхватил ее и тоже сунул в горшок, после чего тщательно закутал горшок в рясу. Так, не выпуская горшка из рук, он сел в паланкин. Люди, сложив ладони, низко ему поклонились. Вернувшись в храм, настоятель велел вырыть перед стеной глубокую яму и закопать в ней горшок со змеями и наложил на это место заклятие на вечные времена. Говорят, и сейчас еще есть Змеиный Холм – Хэби‑га‑Дзука. Что же касается дочери Сёдзи, то она заболела и умерла. А с Тоёо, говорят, ничего худого не случилось...
Перевод А. Стругацкого и З. Рахима
МОГИЛА МИЯГИ[406]
Гавань Кандзаки в уезде Каванобэ провинции Сэтцу воспета во многих старинных преданиях. Суда из залива Нанива поднимались с грузом до Ямадзаки, а точнее – до порта Цукуси, однако в ненастные дни они заходили в Кандзаки, пережидая там непогоду.
В прежние времена место это носило название Ина, Ина‑но‑минато, ныне же весь край к северу от реки Инагава стали именовать уезд Каванобэ, что означает «Берег реки»; а раз река именуется Инагавой, стало быть, и уезд тоже следовало бы назвать Ина‑но‑каванобэ. Но в соответствии с высочайшим указом, предписывавшим «все имена провинций, уездов и сел изобразить двумя приличествующими иероглифами», иные названия удлинили, а иные укоротили. По большей части дело это увенчалось успехом, хотя случались и такие вот досадные нелепицы.
Во время стоянок в Кандзаки старшина судна и купцы, плывшие на корабле, сходили на берег и направлялись в веселый квартал, где девы любви подавали вино и всячески угождали гостям.
У одного хозяина дома свиданий была куртизанка по имени Мияги. Она отличалась столь совершенной наружностью, что красоту ее превосходила лишь добродетель души. Мияги была искусной танцовщицей, слагала танка и умела увлекать сердца мужчин. Но выходила Мияги не к каждому, ибо некий богатый молодой кавалер из близлежащего селенья Кояно, воспылав к куртизанке страстью, пожелал, чтобы к прочим гостям ее не приглашали. Звали этого кавалера Дзютабэй Кавамори, и принадлежал он к одному из самых славных родов провинции Сэтцу. Ему сравнялось двадцать четыре; он был отменно красив и изящен в манерах. Целые дни проводил Дзютабэй в ученье, постигая науки и искусство сложения китайских стихов; в познаниях своих он состязался с учеными мужами из столицы, снискав себе немалую славу.
Пленившись прелестями Мияги, Дзютабэй сделался частым гостем в доме любви. Вскоре он уж и жить без нее не мог. Он стал покровительствовать Мияги и не позволял ей прислуживать прочим мужчинам. Да и сама Мияги привязалась к Дзютабэю всем сердцем и поклялась, что ни с кем, кроме него, не пригубит сакэ. Вознамерившись выкупить Мияги, Дзютабэй предложил хозяину изрядную сумму, на что тот сказал:
– Благодарствуйте за щедрость. Впредь не пошлю Мияги к гостям.
Отец Мияги был некогда влиятельным человеком в столице и дослужился до звания тюнагона, но за незначительную провинность был наказан и низведен до положения незнатного человека. Кормилица его жила в Кандзаки, к ней‑то он и решил отправиться вместе с семьей. Он не умел зарабатывать на пропитание, а те немногие деньги и ценности, что они захватили с собой из столицы, быстро иссякли. В отчаянии и тоске он проливал безутешные слезы, и это приблизило его кончину.
Мать Мияги принадлежала к древнему роду Фудзивара и была предана супругу всей душой; когда муж был опозорен, она, вопреки дочернему долгу, не вернулась в родительский дом, а последовала за этим ненадежным человеком в глухую провинцию. Узнав о таком ее решении, родные написали ей: «Подумай о судьбе дочери. Девочке надлежит находиться при матери. Бери ее и возвращайся скорей». Вот какие жестокие слова были в письме, однако это лишь усугубило ее скорбь, но не поколебало решимости, – и мать Мияги даже не пожелала ответить родным.
Чтобы добыть денег на похороны супруга, она продала свои косодэ и домашнюю утварь, полученную ею в приданое, но совершила поминальный обряд как подобает.
Кормилица покойного мужа была женщина вдовая, одинокая и зарабатывала на жизнь шитьем. Но ее жалких доходов едва хватало ей самой; положение матери Мияги делалось все отчаянней, ей только и оставалось, что денно и нощно лить горькие слезы, прижимая дитя к груди.
Однажды кормилица сказала:
– Если так будет продолжаться и дальше, нам скоро придется есть землю, запивая сырой водицей. Что вы скажете мне тогда? Однако на днях ко мне подходил один человек. Он хочет взять вашу девочку в приемные дочери и готов заплатить десять рё отступного. Это хозяин дома любви. Он живет в Кандзаки уже много лет и очень богат. Дом у него – полная чаша. А уж как жену свою уважает – иному столичному кавалеру бы поучиться. Отдайте ему ребенка. Тогда ваша дочка со временем встретит хорошего жениха и сможет позаботиться о вас...
Кормилица не скупилась на ложь и посулы.
– Какое счастье! – воскликнула мать. – Наконец‑то нашелся порядочный человек, который преисполнился состраданием к нам. Прошу, передай ему, что мы благодарны всем сердцем и просим прийти за ребенком!
Несчастная мать не многое знала о презренной доле женщин из веселых кварталов. Все, что было ей ведомо, – это история девы Сиро из селения Торигай, что удостоилась чести предстать перед экс‑императором Удой и сложить танка «У прибрежной птицы тидори... »[407]. А потому она согласилась без долгих раздумий.
Кормилица возликовала. «Ловко же я ее провела!» – решила она про себя и поспешила к хозяину дома любви.
– Я сказала, что это для их же блага, и мать согласна отдать ребенка. Но я хочу сегодня показать ей деньги...
Хозяин не раздумывая тотчас выложил нужную сумму.
– Вот, извольте взглянуть! – сказала старуха, вернувшись домой. – Человек этот очень богат, но не скупится на золото, до которого так падки другие. Вы должны нынче же вечером отправить к нему ребенка. Я сама провожу! – Кормилице не хотелось, чтобы мать побывала в приюте любви.
– Делай, как сочтешь нужным, – грустно молвила мать. – Только бедная девочка прежде не разлучалась со мной. Она будет плакать без матери.
Услышав эти слова, девочка возразила:
– Ежели на то ваша воля, матушка, я готова пойти куда надобно. Все едино девушка, когда вырастет, покидает родимый дом и идет жить к чужим людям... – Она рассуждала как взрослая.
– Что ж, попрощаемся, – покорно проговорила мать, прижимая к себе дитя. Она причесала Мияги, не отрывая глаз от ее лица и безутешно рыдая.
– Ну хватит, пора, – торопила кормилица. – Денежки вы получили, так что ребенок больше не ваш!
Не найдя что ответить, мать только вздохнула.
Старуха взяла девочку за руку и скрылась за дверью. Попав в оживленный и шумный дом, наивное дитя пришло в восхищение.
– Здесь так чудесно! – радовалась Мияги.
– Какой прелестный ребенок! – умилилась хозяйка. Она подала Мияги вкусные яства, нарядила в новое кимоно. Мияги мало смыслила в происходившем и лишь твердила в детском восторге, как она счастлива здесь. С первого дня она всей душой привязалась к хозяину и его жене.
Когда старуха собралась уходить, девочка попросила:
– Пусть матушка непременно навестит меня завтра! Старуха пообещала, но, вернувшись домой, сказала другое:
– Девочка очень довольна. Ей хорошо там – у нее есть игрушки и книги. Не извольте о ней беспокоиться. Кстати, может быть, вы дадите два рё из тех денег? Ваш супруг, перед тем как скончаться, задолжал мне, а вернуть не успел. – И старуха поделила принесенные деньги. Возможно, она последовала законам династии Чжоу[408], которые, как говорят, дозволяли взимать за посреднические услуги пятую часть дохода. Похоже, древние тоже пеклись о своих интересах...
– Я сама должна пойти туда, поговорить с хозяином, – настаивала мать. – Я должна быть уверена, что моей дочери хорошо.
Но кормилица возражала:
– Сперва надобно обновить ваше платье. Затем дождаться благоприятного дня...
Старуха всеми средствами старалась помешать матери. Та же, не понимая ее уловок, плакала и умоляла:
– Дай мне увидеть мое дитя, взглянуть хоть одним глазком...
Она не осушала глаз, от тоски занемогла – и вскорости умерла.
Наступила пятнадцатая весна Мияги, и волосы ей уложили в высокую прическу. Однажды хозяин послал за ней.
– Тебя зовет гость. Выйди и позаботься о нем,– приказал он.
Мияги была умна и сразу же все поняла: «Я стала такой же девой любви, о которых читала в романах! Что ж, мне некого в том винить – ведь матушка сама отдала меня в этот дом... »
И Мияги примирилась с судьбой, хотя временами ей становилось невыносимо горько. Она все более постигала тайны своего ремесла, и слава ее становилась все громче.
– Она просто красавица, – согласились все. – Куртизанки, достойной Мияги, давно не было в Кандзаки!
Многие оказывали ей внимание. Имя Мияги выбрал для нее сам хозяин – уж и не знаю, что он желал выразить этим.
... Вот как случилось, что она встретилась с красавцем Дзютабэем Кавамори и полюбила его. «Я не желаю видеть других мужчин», – сказала она ему. «Прекрасно!» – воскликнул тот и обсудил это дело с хозяином заведения.
– Как вам будет благоугодно, – ответил тот Дзютабэю. – До тех пор пока вам не захочется взять ее в жены, Мияги не будет прислуживать посетителям наравне с прочими девушками. – Словно хотел сказать: «Этот цветок запрещается трогать».
Наступила весна. В начале третьей луны Дзютабэю пришла в голову мысль отправиться на прогулку:
– Поля и горы сейчас прекрасны. Поедем куда‑нибудь вместе – куда ты пожелаешь!
Мияги слыхала, что как раз расцвела сакура близ храма Икута, в уезде Убара.
– Мы отправимся морем, – сказал Дзютабэй. – Погода благоприятствует нам.
И вот, выбрав день, они поехали любоваться цветущей сакурой...
Под ветвями, усыпанными цветами, было людно. Пирующие, натянув меж деревьями занавеси, пили сакэ и веселились вовсю. Но когда появилась Мияги, все в восхищенье признали, что красота ее превосходит прелесть лепестков сакуры. «Мияги ‑ самый прекрасный цветок!» – таково было общее мнение. Все взоры были прикованы к ней. Дзютабэй преподнес Мияги припасенный к этому случаю богато изукрашенный веер. А Мияги, скромно потупив взор, прислуживала ему, следя за тем, чтобы чарка его всегда была полна. Сам Дзютабэй был в приподнятом настроении – то ли оттого, что день был погож, то ли оттого, что он был молод и явно гордился тем впечатлением, которое производила Мияги на окружающих.
Однако среди пирующих оказались такие, кому появление Дэютабэя с Мияги отравило всю радость дня. «Ну и красотка! Вот повезло... Нам бы такую!» – перешептывались они, и пуще других завидовал Фудзидаю, начальник почтовой станции Кояно, приехавший повеселиться в компании лекаря по имени Тома и некоего молодого монаха. Они без конца переговаривались о чем‑то и совсем утратили интерес к сакэ. Что же они задумали?..
Представив дело так, будто им срочно надо вернуться домой, а пешком теперь не успеть, Фудзидаю с приятелями наняли в гавани Минумэ‑но‑вада быстроходную лодку, взяли нескольких лишних гребцов и, точно «Небесная птица»[409], домчались в Кояно на крыльях ветра. Весь путь обратно занял у них не более часа. Едва переступив порог дома, Фудзидаю отправил посыльного к Дзютабэю. «Дзютабэй! Повелеваем тебе предстать перед нами! – гласил приказ. – Государев гонец изволит быть проездом через Кояно и останется здесь до утра. Тебе надлежит принять высокого гостя и позаботиться об удобствах. Поторопись с приготовлениями».
Старый слуга, присматривавший за домом в отсутствие Дзютабэя, поспешил к начальнику станции.
– Хозяин уехал по делу и до утра не изволит вернуться. Сделайте милость, назначьте кого‑то другого, – умолял он.
По Фудзидаю был непреклонен. ‑ Я уже сообщил, что ваш дом готов к приему гостей. Государев гонец скачет сюда.
– Но хозяина нету дома, – не унимался слуга. ‑Я не могу принимать высокого гостя в отсутствие господина.
Фудзидаю грозно нахмурился:
– Старый болван! Ты смеешь пренебрегать делами государственной важности?! Моя мать тяжко больна и прикована к постели, иначе я не остановил бы свой выбор на вас. Поторопись! Они с минуты на минуту будут здесь.
Старый слуга поспешил домой, но попросить совета ему было не у кого. Он только вздыхал и в отчаянии молился: «О милосердная Каннон храма Накаяма‑дэра! Сделай так, чтоб у молодого хозяина выросли крылья и он вернулся домой!» Но боги не вняли его молитвам...
Тем временем от Фудзидаю явился новый посыльный:
– Государев гонец негодует. Он сказал: «Человека, которому приказали принять гостей, не оказалось дома. Это неслыханная дерзость. Мы не остановимся в вашем селенье, а будем скакать всю ночь – до станции Сумиёси». Государев гонец приказал подать светильники, и нам пришлось спешно готовить факелы. Перед тем как отбыть, государев гонец повелел: «Немедля доставить Дзютабэя домой и со всей надлежащей суровостью наказать его за оскорбление. Подвергнуть его домашнему заключению». Гонец проследовал через наше селенье.
И хотя Дзютабэй по‑прежнему не вернулся, по приказу начальника станции створки переднего входа забили бамбуковыми жердями.
Дзютабэю было неведомо о происшедшем, однако сердце его томилось недобрым предчувствием, и в тот день он возвратился довольно рано, в час Вепря. Увидев заколоченные ворота, он пришел в изумление. Старый слуга вышел к нему из бокового входа.
‑ Беда, господин! Начальник почтовой станции приказал запечатать ворота. Ступайте скорее к нему и умоляйте его о прощении!
Дзютабэй поспешил к Фудзидаю и смиренно выслушал его. Начальник почтовой станции был в сильном гневе:
– В этой луне был твой черед предоставить кров высокому гостю, однако ты посмел пренебречь своими обязанностями и отправился развлекаться, даже не известив об этом меня. Но теперь ничего не исправить. Тебе надлежит оставаться под домашним арестом в течение пятидесяти дней! ‑ И Фудзидаю удалился в дом.
Делать было нечего, Дзютабэй подчинился. «Цветы сакуры были прекрасны. Но налетел ураган, и осыпались лепестки... Я вынужден повиноваться», – вздохнул он.
На другой день Фудзидаю отправил Дзютабэю известие:
«Государев гонец изволил прислать письмо с почтовой станции Акаси. Оно гласит: „Мы были намерены провести ночь в Кояно, однако неблагоприятные обстоятельства вынудили нас продолжить путь, блуждая в кромешной тьме. Конь наш споткнулся и сломал ногу, и теперь мы должны плыть до Цукуси морем, в нарушение строжайшего государева запрета. Ежели мы не достигнем места нашего назначения в надлежащие сроки, то понесем суровое наказание. Не приведи бог, нам будут сопутствовать волны и буйный ветер... Конь был лучших кровей и стоил пятьсот канов. Вам надлежит возместить этот ущерб. Кто, кроме тебя, Дзютабэй, заплатит за это? Срочно пришли пятьсот канов. Кроме того, тебе надлежит уплатить за доставку сих денег в столицу императорскому гонцу. Это составит еще тридцать канов"».
И Фудзидаю приказал Дзютабэю немедля уплатить деньги, а также определил срок его заточения: «Не переступай порога дома еще пятьдесят дней. Когда государев гонец закончит дела на Цукуси и на обратном пути изволит проследовать через Кояно, мы принесем ему свои нижайшие извинения».
Пока Дзютабэй томился под домашним арестом, Фудзидаю с лекарем отправились в Кандзаки и потребовали от хозяина дома любви:
– Пусть Мияги выйдет и подаст нам сакэ. Однако хозяин сказал:
Господин Кавамори, из вашего же селения, вверил Мияги моим заботам. Он строго‑настрого запретил ей прислуживать прочим гостям. Такова его воля. Сейчас он находится под домашним арестом, так что я не могу испросить у него дозволения.
Надо ли говорить, что этот отказ лишь распалил зависть Фудзидаю? Они вместе с лекарем пили сакэ до тех пор, пока физиономии их не стали вовсе багровыми.
– За эту провинность Кавамори отрубят голову. Такой красавчик – да, жаль его! – орали они во всю глотку, чтобы услыхала Мияги.
Наконец они ушли. Уныние овладело Мияги. В отчаянии она возносила молитвы Будде, умоляя пощадить жизнь Дзютабэя, десять дней постилась, затворившись от мира, но все было втуне – добрых вестей не поступало. Тогда хозяин с женой сказали Мияги:
– Ты умрешь, если будешь так себя истязать. Надобно думать о своем здоровье и терпеливо ждать господина Кавамори. Неужели ты поверила Фудзидаю? Он был во хмелю, к тому же его снедала злоба. Он хотел досадить тебе. Что же до господина Кавамори, то он уже уплатил пятьсот канов, и рано или поздно его выпустят на свободу, да будет милостива к нему судьба.
Мияги, воспрянув духом, принялась усердно читать и переписывать сутры, возложила цветы на домашний алтарь и зажгла благовонные курения. Она неустанно молилась милосердной Каннон храма Накаяма‑дэра.
Тем временем Дзютабэй, все еще сидевший под домашним арестом, простудился и занемог. Прослышав, что некий лекарь Тома весьма сведущ в искусстве врачевания, он решил послать за ним.
Осмотрев Дзютабэя, тот объявил:
– Болезнь крайне опасна. Ваше счастье, что вы позвали меня. Еще немного – и было бы поздно.
С самоуверенным видом он самолично составил какое‑то снадобье.
В доме Дзютабэя не было женской руки, и никто не умел доглядеть за больным. Все только суетились, но что проку от этого? Тем временем Тома каждый день заглядывал к Фудзидаю – осмотреть его мать – и докладывал начальнику станции: «Дзютабэй все еще тяжело болен». Тот, приблизившись к самому уху Томы, шептал: «Я дам тебе часть из тех пятисот канов, если ты подменишь ему лекарство».
Лекарь, однако, качал головой: «Вы просите об опасных вещах. Считайте, что я ничего не слышал». Но однажды... «Впрочем, ему все равно уже ничто не поможет», – проронил он, и хотя было ясно, что у Дзютабэя опухоль желудка, Тома продолжал пользовать его аконитовым корнем, и вскоре Дзютабэй умер.
Фудзидаю не помнил себя от радости и уплатил лекарю целых сто канов – будто бы за другую услугу.
Узнав о гибели Дзютабэя, Мияги совсем обезумела от горя и все твердила, что хочет последовать за возлюбленным. Хозяин тщетно пытался ее утешить:
– Даже молитвы Будде не помогли. Видно, такая была у него судьба. Тебе следует позаботиться о заупокойном молебствии, чтобы возблагодарить усопшего за все благодеяния.
Но уговоры не помогали.
Между тем Фудзидаю, поздравив себя с удачей, стал наведываться к Мияги, пытаясь добиться ее благосклонности ласковыми речами и обещаниями, но Мияги не уступала его домогательствам.
Утратив терпение, Фудзидаю позвал хозяина и выложил перед ним все, что осталось от пятисот канов покойного Дзютабэя.
– Я плачу за Мияги. Пусть она будет моей один месяц,– сказал он.
Алчность властна над любым человеком, и хозяин Мияги не был исключением.
– Хоть два! – возликовал он. – А накинете еще сколько‑нибудь – так получите ее хоть на всю жизнь.– И объявил Мияги: – Господин Дзютабэй ушел в мир иной, и теперь тебе не на кого опереться. Господин Фудзидаю – влиятельный человек, ты должна уступить ему.
Такое Мияги и в голову не приходило, и она не нашла что ответить.
– Я купил тебя навсегда, – продолжал хозяин, – так что не думай, что тело твое принадлежит тебе. Родители твои умерли, тебя некому поддержать. А я – вспомни, я растил и заботился о тебе. Узы, связывающие тебя со мной, крепче уз крови. Если ты лишишь себя жизни и последуешь за господином Казамори, то не только нарушишь волю своей родной матушки, но и отплатишь черной неблагодарностью нам, твоим приемным родителям. Положись во всем на господина начальника станции. Ну, ступай в гостиную и будь с ним поласковей!
Фудзидаю льстивыми посулами старался склонить к себе сердце Мияги:
– Если бы Дзютабэй и не умер, он все равно не пожелал бы сочетаться с тобой законным браком. У меня нет супруги, так давай же доживем нашу жизнь в любви и согласии и станем друг другу опорой!
Многое, чего и на уме у него не бывало, говорил он Мияги и наконец добился желанного – Мияги поставила рядом с ним изголовье.
Но однажды лекарь Тома, пришедший вместе с Фудзидаю, хлебнул лишнего, и язык у него развязался.
– Цветущая сакура близ храма Икута была прелестна, жаль только, что так скоро осыпались ее лепестки. Вечнозеленое дерево нашего Фудзидаю оказалось куда как более долговечным! – вопил Тома, дразня Мияги. – Ты пересела в надежную лодку!
– Откуда вам ведомо про цветущую сакуру? – вскричала Мияги. – Выходит, вы лгали мне с самого первого дня? Нет, вы только вглядитесь в его лицо – это же воплощенье порока! Как, как удалось вам завлечь Дзютабэя‑доно[410] в ловушку? Он так страдал... О, если бы он не умер, он бы сумел наказать вас за все ваши подлые козни! – Мияги едва владела собой. Сказавшись больной, она стала избегать встреч с Фудзидаю.
В те времена у всех на устах было имя высокомудрого Ховэна[411] – священнослужителя высокого ранга, отмеченного высшей добродетелью. «Всякий, кто уверовал в благодатного Будду Амиду и возносит ему молитвы, легко войдет в рай», – проповедовал он. И люди–и благородного, и подлого звания – стекались к нему во множестве, истово повторяя «Наму Амида Буцу»[412].
При дворе экс‑императора Готобы[413] были две знатные дамы – красавицы Судзумуси и Мацумуси. Уверовав сердцем в ученье святейшего Хонэна, они целыми днями твердили «нэмбуцу», а затем бежали тайком из дворца, приняли постриг и стали отшельницами, вступив на Путь Просветления.
Государь сильно вознегодовал на Хонэна. Он все размышлял, какое решение принять ему в связи с этим случаем, а тут как раз монахи с горы Хиэй[414] прислали на святейшего жалобу, где называли его «супостатом Будды». Государь, сочтя сие за благовидный предлог, повелел Хонэну удалиться в изгнание в провинцию Тоса.
Судно, на котором святейший Хонэн направлялся к месту изгнания, в тот день вошло в гавань Кандзаки. Хонэну предстояло продолжить путешествие морем, и он должен был пересесть на большой корабль.
Прослышав об этом, Мияги умолила хозяина отпустить ее ненадолго: «Я хочу лицезреть святого Хонэна, испросить у него покровительства и вознести вместе с ним молитвы о будущей жизни Дзютабэя‑доно».
Хозяин с женой согласились. «Это праведное дело», – сказали они и отправили Мияги в гавань на маленькой лодке в сопровождении верной старухи и девочки‑служанки.
Лодка святейшего Хонэна уже начала отходить от берега, и Мияги, повернувшись к нему, прокричала:
– Я живу в этом мире, занимаясь презренным делом. Прошу, научите меня молитве благодатному Будде Амиде! – Она, обливаясь слезами, умоляла Хонэна. Святейший взглянул на Мияги.
– Я вижу перед собой женщину, решившую расстаться с жизнью, – проговорил он. – Как это прискорбно, как печально... – И, взойдя на нос лодки, он звучным и чистым голосом десятикратно сотворил молитву.
Мияги благоговейно повторяла вслед за ним слова молитвы и, когда замерло у нее на устах последнее слово, бросилась в волны.
– Веруй в благодатную силу молитвы! И достигнет твой дух Просветления! – прокричал святейший Хонэн вслед исчезнувшей под водою Мияги и удалился под навес. В этот миг поднялась приливная волна, и лодку с Хонэном быстро отнесло от берега.
Перепуганные служанки поспешили к хозяину рассказать о случившемся. Хозяин заплатил лодочникам, те прыгнули в воду и вытащили на берег тело утопленницы. Мост, куда волны прибили несчастную, с той поры так и прозвали Мостом Мияги.
Останки погибшей девы любви положили в гроб и схоронили у подножия холма, среди поля. Надгробный камень на могиле Мияги – память о преданьях минувших дней – высится там и ныне.
Несколько лет назад я, увлекшись изысканиями[415], оказался в деревне Кандзима, что на южном берегу реки Кандзаки, и провел там три года в полном уединении, поселившись в маленькой хижине. Прознав о могиле Мияги, я решил отыскать ее и, расспросив местных жителей, однажды пришел к холму. Надгробный столбик был шириною в раскрытый веер, а могила имела вид самый плачевный. Но это зрелище тронуло меня до глубины души. В память о Мияги я сложил стихотворение:
Летней цикады
Хрупкая оболочка –
Сколь преходяща
Жизни сей быстротечность!
В этой юдоли
Странствуем мы с рожденья,
Но так несхожи
Наши пути земные!..
Малым дитятей
Батюшку потеряла;
С матушкой милой
Разлучили злодеи ее –
Неисчислимы
Горести этой жизни.
Воле недоброй
Безропотно повинуясь,
Девичью гордость
Утратила безвозвратно –
И ночь за ночью
На кораблях случайных –
О поруганье! –
В гавани проводила.
К каждому ложу,
Словно жемчуг‑трава морская,
Льнула послушно...
Где искать утешенья?
Стоило ль ей
В мир жестокий родиться,
К жизни презренной?
В злой тоске и кручине
Долгие годы
Дни и ночи она влачила,
Горько стеная.
О, как жизнь безысходна...
Только однажды
В час вечерний, закатный,
Волны речные
Стали ей изголовьем –
И колыхались,
Словно жемчуг‑трава морская,
Черные пряди...
Средь равнины широкой,
В травах высоких
Положили ее в могилу...
Имя той девы,
Столь бесславно почившей,
В песнях воспето,
Не забыто оно поныне.
В росах прохладных
Меж буйных трав затерялся
Камень могильный...
Кто придет заросшей тропою
Возложить к нему приношенье?
Так сложил я, совершив приношенье на могилу Мияги.
... Слыхал я, что теперь уж и следа не осталось от той могилы. Однако стихи я сложил лет тридцать назад.
Перевод и комментарии Г. Б. Дуткиной
ТИКАМАЦУ МОНДЗАЭМОН
Тикамацу Мондзаэмон (1653‑1724) – литературный псевдоним японского драматурга. Подлинное имя – Сугимори (Сугиномори) Нобумори. Родился он в семье потомственных воинов в городе Фукуи (в центральной части Хонсю, к северо‑востоку от Киото). Когда ему было лет шестнадцать, отец его, занимавший дотоле видное положение, по каким‑то причинам стал ронином. Так называли самурая, вынужденного оставить вассальное служение феодалу. Ронины («люди‑волны», скитальцы) иногда опускались на самое дно общества, даже разбойничали на больших дорогах, но в большинстве случаев выходцы из самураев пополняли собой образованную прослойку горожан. Семья Сугимори переселилась в Киото. Впоследствии старший брат Тикамацу стал священником, младший – врачом. Сестра его сочиняла стихи, впрочем, вся семья была причастна к поэзии. В сборнике хокку под названием «Кладовая сокровищ» (1671) помещены их стихи. Стихотворение Тикамацу написано с изящной выдумкой: «О белые облака! // Вы от стыда спасаете горы, // Где нет деревьев в цвету».
Возможно, Тикамацу изучал искусство хайкай и литературу минувших веков под руководством составителя этого сборника Ямаока Гэнрин, поэта и филолога – ученика прославленного Китамура Кигин (у которого учился некогда Мацуо Басё). Свое знание старинной поэзии, повестей‑моногатари, военных эпопей, пьес театра Но он умножал, будучи слугой в домах столичных вельмож (например, в доме Итидзё Экан, который унаследовал традицию прекрасного знания японской и китайской словесности). Несомненно, был он знаком и с театральной литературой Китая.
Достоверных сведений о молодом Тикамацу сохранилось очень мало. Вероятно, какое‑то время он проживал в буддийском монастыре, осваивал начатки торгового дела. Произведения его свидетельствуют о том, что он хорошо знал жизнь всех слоев тогдашнего общества. Есть сведения, что другой его господин, чрезвычайно родовитый Оогимати Киммити, был любителем театра кукол и иногда сам сочинял пьесы. Тикамацу не раз приходилось выполнять поручения, с которыми Киммити посылал его к Удзи Каганодзё (1635‑1711), наиболее известному в ту пору исполнителю дзёрури в Киото, владельцу театра кукол. Юноша пристрастился к театру и сам стал писать пьесы. По‑видимому, в 1677 г. началось его сотрудничество с Удзи Каганодзё. Это была скорее всего переделка старых пьес.
В конце XVI – начале XVII вв. в Японии возникают две новые разновидности театрального искусства: театр кукол – дзёрури и театр живого актера – кабуки. В театре дзёрури сказитель декламировал текст, куклы (нингё) мимировали в сопровождении сямисэна (род трехструнной гитары). Дзёрури – имя героини популярнейших сказаний о романтической любви знаменитого воина Минамото Ёсицунэ (1159–1189), зафиксированных еще в XV в. Ее имя стало названием жанра театрализованных сказов. Исполнялись они бродячими певцами под звуки бива (четырехструнного инструмента, напоминающего лютню) в течение нескольких столетий. Слово «кабуки» происходит от глагола «кабуку», на городском жаргоне оно означало «кривляться», «фиглярничать, «озорничать» и лишь впоследствии было записано китайскими иероглифами, означавшими «искусство пения и танца». Тикамацу перенес в театр дзёрури многие сюжетные и конструктивные элементы драмы театра кабуки, но он никогда не терял из виду специфики кукольного театра. В театре кабуки властвовал актер, в театре дзёрури – драматург. «Поскольку дзёрури исполняется в театрах, которые соперничают с кабуки, – замечает Тикамацу Мондзаэмон, – иначе говоря, с театром живого актера, автор пьес дзёрури должен наделить своих кукол множеством разнообразных чувств и тем завоевать внимание зрителей». Конечно, драматург дзёрури был в известной степени ограничен, набор кукол навязывал ему условные типы, но все же сочинитель чувствовал себя свободнее. Парадоксальным образом, чем более условен театр, тем ярче в нем можно было изобразить некоторые моменты действительной жизни, например любовную страсть.
В дзёрури обязательно включалось так называемое митиюки – странствие героев, заимствованное из пьес для театра Но. Это большой поэтический эпизод, когда действие тормозится, но перед зрителями как бы развертывается движущаяся панорама пути. Нередко в пьесах Тикамацу митиюки эмоционально насыщено до предела: это – последний путь героев, путь к гибели.
Поэтическая ткань речи у Тикамацу ‑ великого поэта ‑очень богата. Стихи в силлабическом размере 5‑7 слогов окрылены повторами, созвучиями, рифмами. Мелодика динамична и разнообразна. Тикамацу использует японские омонимы (прием, характерный для классической поэзии танка, используемый и в пьесах театра Но) так, что от одного слова исходят ветви разных смысловых значений. Слышны цитаты из старинной поэзии: Тикамацу рассчитывал на подготовленного зрителя. Каждый персонаж говорит у него своим языком, будь то профессиональный жаргон или местный говор. В комических местах театрального повествования он сыплет каламбурами. Авторская речь, выдержанная в стихотворном размере, поясняет, как и кто говорит, прочерчивая рисунок движения и жеста.
Куклы в театре дзёрури были в две трети человеческого роста, каждую вел кукловод в черном капюшоне, управляя ею при помощи скрытых в спине куклы особых приводов. Головы для старинных кукол, созданные превосходными мастерами, сохраняются до сих пор как величайшее сокровище. Голова куртизанки – идеал красоты в эпоху Гэнроку (строго говоря, это годы с 1688 по 1704‑й, в культурно‑историческом смысле – великая эпоха, когда творили Сайкаку, Басё и Тикамацу). Очень экспрессивна голова самурая – рот изогнут книзу дугой, брови взлетают к вискам – или гротескно‑смешные образы простолюдинов. В XVII в. куклы были еще довольно статичны, но непрерывно усложнялись до такой степени, что для главного героя потребовалось уже три кукловода. Иллюзия жизни куклы была столь полной, что люди, открыто работавшие с ней на сцене, становились как бы невидимы. За всех героев пьесы говорил один певец‑рассказчик, но и эта сценическая условность никому не мешала. Кукла открывала рот, и казалось, что это она поет или кричит. (Замечательная черта японского искусства вообще: в нем ничего не забывалось, Если на первых порах кукольный спектакль состоял в сущности из ряда сменяющихся «живых картин», то в дальнейшем их сохраняли как один из эффектных сценических приемов. Интересно, что этот прием перенят и актеры кабуки.)
Вначале Тикамацу сочинял для театра дзёрури дзидаймоно (букв. «о событиях былых времен») – театрализованные легенды, построенные на сцеплении остродраматических мотивов. Такова пьеса «Наследники братьев Сога», написанная для Удзи Каганодзё в 1683 г. В 1685 г. певец‑рассказчик Такэмото Гидаю (1650‑1714) – соперник Удзи Каганодзё – открыл свой театр в Осака. У него был мощный, необычайной красоты голос. (Его имя стало нарицательным для обозначения певцов‑рассказчиков кукольных театров, их стали называть гидаю.) В том же году Тикамацу написал для него драму «Победоносный Кагэкиё», по жанру также «историческую». С этого времени он создает пьесы для всех кукольных театров Киото и Осака. С 1686 г. в театральных программах впервые обозначается имя автора пьесы – Тикамацу Мондзаэмон, что свидетельствует о возросшей роли писателя‑драматурга в театре того времени. Тикамацу сотрудничал не только с театром кукол, но и с театром кабуки в Киото. Его связывала тесная дружба с выдающимся актером Саката Тодзюро (1647‑1709). С 1695 г. Тикамацу на несколько лет отходит от кукольного театра. Отличавшийся острой наблюдательностью, Саката Тодзюро замечательно играл роли простолюдинов. Тикамацу сочиняет специально для него, учитывая эти его особенности.
Между театрами кабуки и дзёрури существовала одновременно и конкуренция, и творческая взаимосвязь. Живой актер подражал кукле, застывая вдруг в неподвижной позе, а кукла, лицу которой было придано сходство с тем или иным актером, копировала его манеру исполнения. Совместная работа Тикамацу с Саката Тодзюро привела к рождению бытовой драмы. Еще ранее, черпая сюжеты из старинной японской литературы, Тикамацу свободно переделывал их. При этом важно отметить, что персонажи его пьес о былых временах, какие бы громкие имена они ни носили, по своему строю мыслей и чувств больше напоминали горожан его времени. Если вспомнить, что и бытовые детали в этих пьесах брались отнюдь не из минувших веков, но из современной драматургу жизни, то станет ясно, как легко мог совершится в его творчестве переход к чисто бытовым, «мещанским» драмам, в которых звучала в полную силу тема современности.
В 1703 г. в Осака на сцене театра Такэмото‑дза впервые было исполнено дзёрури Тикамацу «Самоубийство влюбленных в Сонэдзаки». День этой премьеры – одна из важнейших вех в истории японского театра. В основу пьесы положено истинное происшествие, взволновавшее весь город Осака. Двойное самоубийство влюбленных случалось в Японии довольно часто. Это был последний отчаянный акт защиты верной любви. Герой пьесы – маленький человек, приказчик, несправедливо обвиненный. Он кончает с собой вместе с любящей его девушкой из «веселого квартала».
Прощай, этот мир!
Эта ночь, прощай!
......................................
Последний раз погляди
На эту траву, на деревья, на небо...
Летняя ночь раздвигается до самых звезд. Две тени летят перед влюбленными – быть может, их собственные... Песня прощания с жизнью – поэтическая жемчужина в творчестве Тикамацу.
В 1706 г. Тикамацу перебрался из Киото в Осака и стал драматургом театра Такэмото‑дза. Осака был крупным торговым городом. Тикамацу в своих пьесах показал «веселые кварталы», где купцы просаживали деньги, тихие дома и шумные улицы, реки и каналы. К собранию его пьес часто прикладывают план старинного Осака. Именно в этом городе Тикамацу искал и нашел своих самых популярных героев: небогатого купца на грани разорения, прекрасную девушку, проданную в дом любви, – они ищут счастливое будущее в потустороннем мире через двойное самоубийство.
Тикамацу создал двадцать четыре «мещанские» драмы. В них часто возникает коллизия между естественным человеческим чувством (ниндзё) и нравственным долгом (гири) в его феодальном понимании. Тикамацу подметил, что душевный мир молодого человека той переходной эпохи потерял свою цельность. Мятущийся, слабовольный герой пьесы колеблется между долгом и чувством, совершая одну ошибку за другой. Он уходит из жизни в смерть, не в силах найти другого выхода.
«Ночная песня погонщика Ёсаку из Тамба» («Тамба‑но Ёсаку мацу‑но комуробуси», 1708) – седьмая «мещанская» драма Тикамацу – несколько отличается от других. У нее счастливая развязка, совершенно неправдоподобная, невозможная в жизни. Погонщик Ёсаку и его возлюбленная девушка Коман – герои популярной народной песни, в которой отразилась мечта японцев о небывалой сказочной удаче:
«Лошадей гонял Ёсаку,
Был погонщиком простым.
А теперь в самом Эдо
Носит длинный меч».
Тикамацу говорил: «Искусство находится на тонкой грани между правдой („тем, что есть") и вымыслом („тем, чего нет"). В самом деле, поскольку наш век требует, чтобы игра напоминала жизнь, артист и старается верно скопировать на сцене жесты и речь настоящего вассала, но, спрашивается в таком случае, разве настоящий вассал князя мажет свое лицо румянами и белилами, как актер? И неужели публике понравилось бы, если бы актер отрастил себе бороду, обрил голову и в таком виде вышел на сцену, ссылаясь на то, что подлинный вассал не старается украсить свое лицо? Вот почему я и говорю, что искусство находится на грани правды и вымысла. Оно – вымысел и в то же время не совсем вымысел; оно – правда и в то же время не совсем правда. Лишь на твой грани и родится наслаждение искусством».
Скончался Тикамацу в зените славы. Современники называли его «богом среди драматургов». Театр кабуки адаптировал многие его дзёрури. Они вошли в репертуарный фонд театров кабуки и дзёрури как их общее наследие.
В. Н. Маркова, В. С. Санович
ТИКАМАЦУ МОНДЗАЭМОН
НОЧНАЯ ПЕСНЯ ПОГОНЩИКА ЁСАКУ ИЗ ТАМБА[416]
Княжеская дочь Сирабэ едет в Эдо, в семью своего жениха, под надзором самураев и своей кормилицы – дамы Сигэнои. Кормилица выбиралась дворянского рода и занимала важное место в княжеской свите. Но Сирабэ ехать в Эдо не хочет, и своевольную девочку никак не удается уговорить. Одна из служанок советует призвать мальчика‑погонщика. Он играет с другими погонщиками в очень забавную игру – сугороку. На земле разостлана карта знаменитой Хокайдоской дороги, где обозначены все пятьдесят две почтовые станции. Игроки бросают кости, каждый стремится первым достигнуть конечной станции – города Эдо; название каждой станции превращено в веселый каламбур. Услышав, что на Токайдоской дороге можно увидеть много интересного, княжна соглашается ехать. Мальчика, по прозванью Санкити Дикарь, зовут во дворец. Происходит сцена узнавания, он – сын кормилицы Сигэнои. Мать колеблется между чувством долга к своей воспитаннице – княжеской дочери и любовью к сыну. В конце концов мальчик отвергнут. Во втором действии завязывается новый узел: где же опальный самурай Ёсаку, отец мальчика? Он упал на самое дно, стал погонщиком на большой дороге, завзятым игроком. Его любит служанка из придорожной харчевни – девушка Коман, прекрасная, добрая, наделенная талантами: она чудесно танцует. Отец ее, бедный крестьянин, не внес недоимки, его должны бросить в страшную «водяную темницу». Коман собирает деньги, чтобы выкупить отца. Но Ёсаку проигрался в пух и прах, да еще и задолжал целый золотой червонец. Он уговорил известного буяна Шмеля Хатидзо поручиться за него под залог лошади. Шмель Хатидзо предлагает Ёсаку отыграться, и тот проигрывает еще и хозяйского коня. Следует драка на большой дороге между Ёсаку и Хатидзо. В отчаянии Комом отдает «цену жизни отца» – все свои деньги.
Появляется свадебный поезд, с ним идет Санкити Дикарь. Мальчик любит Ёсаку только за то, что он носит имя его отца. Это и есть потерянный отец мальчика. Оба не узнают друг друга, но мальчик «смутно чувствует сыновнюю любовь». Ёсаку просит мальчика украсть у княжны кошелек, это спасет его и Коман. Мальчик согласен, но раньше снимает с груди заветный амулет, подаренный ему матерью, и отдает на сохранение Коман. Ему удается выкрасть кошелек, но он попадается. Кормилица вымаливает ему прощение. Шмель Хатидзо, крича, что мальчишка опозорил погонщиков, бьет его. В Санкити проснулась самурайская кровь, он убивает Хатидзо и подлежит казни. Ёсаку и Коман открывают амулет и находят подлинное имя ребенка, он – брошенный в трехлетнем возрасте сын Ёсаку.
Ёсаку и Коман решают покончить с собой еще до рассвета, когда должны казнить маленького Санкити. Третье действие начинается с «песни странствия» – митиюки. Любящие идут в свой последний путь «по дороге сновидений». Но у пьесы счастливая развязка. Кормилица Сигэнои созналась во всем княжне и просила ее о заступничестве. Свадебную поездку ничем омрачать нельзя: все прощены. Ёсаку снова самурай, семья воссоединилась, а Коман, получив большую награду, танцует перед княжной...
Из первого действия
Одно зерно,
Рожденное от князя,
Приносит тысячи отборных зерен риса
И рассыпает вкруг себя дары
Несчетные...
Оно еще незримо
Таится в материнском чреве,
А уж десятки тысяч
Покорных и почтительных вассалов,
Смиренно лбы склоняя до земли,
Бьют в барабаны лести
И щелкают в восторге языками.
У князя Юруги,
Властителя замка в Тамба[417],
Там, в отдаленной округе,
Дочь родилась Сирабэ[418]
От служанки,
Гревшей воду для чая...
Дитя кипящей любви,
Милости, пролитой случайно,
Как угодно было судьбе.
А теперь Сирабэ,
Тонкая, гибкая,
Словно стебель цветка, поднялась
И, хоть нет ей еще десяти,
Шуршит шелками
Придворного платья.
Длинные волосы перехвачены
Золоченым шнуром
Для первой прически.
Не отвести восхищенных глаз!
Ей предстоит далекий путь – в Эдо,
Путь из родной столицы
На Восток.
Она просватана
В высокородный дом
Владетельного князя Ирума;
Сначала станет дочерью приемной,
Потом женою княжеского сына.
Князья берут
Свою невестку в дом
Еще не распустившимся цветком.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Веселые в разгаре сборы!
Кормилица и юная невеста
Проходят в глубь дворца.
Погонщик Санкити один. Он бродит
По комнате,
Бросая беглый взгляд
На золотые расписные ширмы:
Таких он в жизни не видал.
И ноги мальчика,
Привыкшие к камням,
К рогоже грубой,
Точно по льду,
Скользят по гладким дорогим циновкам,
Плетенным в Бинго...
< ... > – Э‑э! У этой комнаты пол такой скользкий, что, того и гляди, растянешься. Нет, домишко, где я живу, куда лучше! Болтают: «Ах, дворец! Ах, княжеские покои!» Да по мне, постоялый двор куда покойнее, – бормочет мальчик.
Вошла кормилица,
В ее руках поднос:
Большая крышка от ларца,
Красиво
Застеленная белою бумагой,
А сверху груда лакомств.
– Ну как, Санкити Дикарь, ты еще здесь? О‑о, я вижу, что ты неглупый мальчуган! О‑химэсама теперь разохотилась ехать, забыла про свои причуды. «Скорее едем в Эдо! Скорее едем в Эдо!» – вот как она изволит говорить. А все оттого, что выиграла в сугороку.
И светлейшие родители ее довольны, очень довольны. Эти сладости посылает тебе сама госпожа супруга князя, прими их с должной благодарностью. А вот тебе и три связки денежек: в каждой по сто медных монов. Купи себе всего, чего тебе только захочется.
Ведь ты – погонщик
И пойдешь пешком
Вплоть до Эдо. Дорога нелегка!
Так если кто‑нибудь тебя обидит
Или понадобится что‑нибудь,
Скажи, что хочешь повидать меня.
Я еду в свите юной госпожи,
Как главная наставница. Ты понял?
Зовут меня – запомни! –
Си‑гэ‑но‑и!
Вдруг Санкити
Стал белым как бумага
И задрожал.
Молчит.
Во все глаза
Он смотрит на кормилицу. Но та,
Не замечая, продолжает
– Право,
Чем больше на тебя смотрю, мой мальчик,
Тем ты мне больше нравишься.
Наверно,
Твои родители больны, несчастны,
Дошли до крайней нищеты... Иначе
Зачем – еще малыш – ты стал бы
Простым погонщиком?
Но Санкити молчит.
Он только смотрит.
Он словно весь окаменел. Язык
Его не слушается.
Наконец:
– Вы... Вы та самая Сигэнои?.. Вы кормилица молодой госпожи и служите во дворце князя Юруги?..
Так знайте: вы –
Моя родная мать!
И он – стремглав –
Бросается к кормилице и хочет
Ее обнять...
– Прочь! Прочь! Да что с тобой? Это еще что за выдумки? Какая я тебе мать? У меня нет сыновей‑погонщиков! –
Она отталкивает мальчика. А он
Опять цепляется за платье Сигэнои.
Она рванулась прочь,
Но Санкити прильнул
К ней головой,
Руками крепко обнял
И, задыхаясь, говорит:
– Зачем я стану лгать? Мой отец был твоим мужем. Он служил в этом доме... Самурай, настоящий самурай!
А имя моего отца Датэ‑но Ёсаку. Я его сын. Это ты, ты меня родила! Ёносукэ – вот кто я на самом деле! Я знаю, мой отец не угодил князю
И должен был уйти из здешних мест.
Когда в последний раз
Отца я видел,
Всего три года было мне, но я
Его немного помню...
Вот что говорила мне старуха, которая присматривала за мною в деревне Куцукакэ: «Я воспитала тебя. Надеялась, что ты найдешь своего отца... Мало, мало на это надежды!
Но ты можешь найти свою мать. Ее зовут Сигэнои. Она кормилица в доме у князя Юруги.
Вот покажи ей мешочек для амулета. Она своими руками сшила его для тебя: уж она‑то должна будет узнать свое рукоделие!»
Так говорила много раз старуха. Когда же мне исполнилось пять лет,
Она, жестоким кашлем мучась,
Пошла на праздник храмовой в Тоба,
Там в горле у нее застряло моти,
Она и померла. Чужие люди
Меня в деревне приютили.
Я выучился погонять коней...
Вот я и работаю на хозяина конного двора на станции Исибэ в Оми.
Взгляни на этот вышитый мешочек
Для амулета! Узнаешь его?
Нет! Я не лгу!
Молчишь?..
Теперь ты поняла?
Да! Я твой сын!
Мне ничего не нужно...
Я одного хочу: найти отца!
Найти отца мне помоги. Хотя бы
Один денек – втроем ‑ побудем вместе!
Ты знаешь, я умею из соломы
Плести сандалии.
Я прокормлю тебя.
Я прокормлю отца.
Найдем его!
С моим отцом должна ты помириться!
И, плача, он хватается за платье
Кормилицы. Она потрясена.
Как? Этот маленький погонщик,
Похожий на косматого зверька,
Он – сын ее? Давно пропавший сын!
Возможно ль это! Вглядываясь, ищет
Знакомые черты в его чертах...
Глядит – и начинает узнавать.
Да! Это он! Конечно, это он!
Вот и свидетельство прямое:
Мешочек, вышитый ее рукой.
Ей страстно хочется обнять ребенка,
Прижать к груди...
Но честь?.. Но стыд?..
«Нет, главное на этом свете – долг,
Позор моей семьи набросит тень
На имя юной госпожи.
Что ж, обмануть его и побранить?
Нет‑нет!..
Прогнать его?
Но я не в силах!
О, как мне хочется обнять его,
Хоть на мгновенье
Тайком прижать его к своей груди.
Ах, что же делать мне?»
О, радуга скорбей!
О, слезы тысячи печалей!
О, слезы, красные и голубые,
Бегущие
Из безутешных глаз...
И Сигэнои,
Упав, захлебывается в слезах.
Вот‑вот, рыдая, чувств она лишится.
Но... надо с мыслями собраться: «Нет!
Нет сомненья, он – мой сын. Мне кажется, Санкити очень умный мальчик. Если я попытаюсь его обмануть, он все равно мне не поверит.
И он не должен презирать меня, его родную мать, как женщину с низким сердцем: это было бы слишком ужасно!
Да! Я открою ему всю истину. Я заставлю его понять мое положение... его положение...
Он все поймет! И лишь тогда я отошлю его!»
И Сигэнои
Слезы осушила
И твердым голосом зовет:
– Ёносукэ!
Пойди ко мне! –
И за руки его
Она берет:
– О‑о! Как же ты вырос! Ты уже совсем взрослый. Ты сможешь все понять.
Ах, почему, почему тебя не так воспитали, как подобает сыну знатного самурая? Лицо твое почернело от солнца. Твои прекрасные волосы висят лохмами. А руки? А ноги? Они грубее, чем у дикой обезьяны. Я гляжу на тебя – и не узнаю. В тебе ничего не осталось от прежнего... Даже руки не те, даже ноги не те!..
О, недаром говорится: «Воспитание важнее знатного рода!» –
И Сигэнои снова
Надрывно плачет.
– Слушай и пойми!
Хоть я и родила тебя, но ты
Теперь не сын мне.
Я тебе не мать!
Пойми, я говорю это не потому, что ты стал Санкити Дикарем.
Я все, все тебе расскажу. Это было давно‑давно. Я и тогда была на службе у благородной супруги князя.
А твой отец – Ёсаку – был слугой
В покоях женских...
Волнуемые ветром страсти,
Мы, словно молодые деревца,
Сплетались,
Обнимались...
А ночь одна
Звала другую ночь...
Свиданья становились чаще...
Я потеряла в комнате для слуг
Любовное письмо.
Начальник стражи
Нашел его и поднял.
Прочел... донес...
О, ты не знаешь,
Какая строгость в княжеских дворцах!
А в нашем замке
Обычай был особенно суров.
Высокие вассалы собрались
И вынесли решение: обоим
Виновным – смерть!
Позор и казнь!
Но госпожа моя молила князя
Простить меня...
Так госпожа меня любила,
Что предлагала жизнь свою –
Взамен моей!
Да! Милосердью князя нет границ!
Нам жизнь дарована была...
И мало этого –
Был найден выход:
Нас объявили мужем и женой.
Отец твой – самурай Ёсаку,
Упав так низко,
Стал понемногу снова подниматься
По лестнице чинов.
Он стал главою слуг,
Распорядителем хозяйства в замке.
Ему большой назначили оклад,
На зависть прочим, –
Тысячу и триста
Мешков с отборным рисом.
Пойми же, если я еще жива
И головы отец твой не лишился,
То живы мы по милосердью князя!
И если князь умрет,
Наш долг – последовать за ним.
Вспороть себе живот и умереть.
Теперь ты понял силу долга
И благодарности?..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тем временем я родила тебя.
У князя дочка родилась,
О‑химэсама[419],
И госпожа в знак милости своей
Кормилицей назначила меня!
Ах, если бы судьба и дальше
К нам оставалась благосклонной,
Теперь ты был бы сыном самурая
И, гордый милостью господ,
Ты никому из сверстников своих
Не стал бы уступать дорогу!
Но, на свою беду, на наше горе,
Отец твой послан был в Эдо
По делу службы...
Там он повадился
Ходить в квартал любви,
Вконец запутался и погубил
Ему порученное дело.
Князь приказал ему: умри!
Ты знаешь сам: для самурая
Последний долг и выход –
Харакири.
Но если самурай взрежет себе живот, тогда его вдова опозорена, она не может служить во дворце. Все женщины в доме говорили госпоже: опасно менять кормилицу! Если о‑химэсаму сейчас отнять от груди, она заболеет, она зачахнет...
И вот ради меня твоему отцу снова даровали жизнь. Но его лишили должности, отняли жалованье... прогнали его!
О, если бы я тогда ушла вместе с ним из дворца, долг любящей жены был бы исполнен. Но обречь доверенного мне ребенка на болезнь и страдания... Нет, нет! Немыслимо, невозможно! Как я могла уйти с твоим отцом? Ведь ему даровали жизнь только ради того, чтобы я осталась главной кормилицей при моей маленькой госпоже!
«Кто и в каком рождении сможет возблагодарить этот дом за все его благодеяния? – так говорил твой отец, расставаясь со мною.– Останься здесь – и заплати долг благодарности за дважды дарованную мне жизнь!»
И вот – по слову твоего отца – поставила я верность княжескому дому превыше всего... выше верности мужу...
И мы, рыдая, разошлись навек.
Ты еще мальчик. Но должен понять: ты сын провинившегося человека, опального самурая. Я за тебя страшусь! Никому не говори, что твой отец – Датэ‑но Ёсаку!
А теперь... скорее уходи за ворота. Мы слишком замешкались. Время не ждет...
А‑а‑а!..
Какая кара тяготеет надо мной?
Мой сын – погонщик на большой дороге.
Мой муж – он скрылся от людей
Неведомо куда! Какая радость в том,
Что я ношу богатые одежды?
Что слуги и служанки,
Почтительно склоняясь, говорят мне:
«Мы повинуемся»?
Что путешествую я в пышном паланкине?
К чему все это?..
И она не в силах
Рыданий удержать.
Ёносукэ
За свой короткий век немало видел
И много пережил. Чем глубже
Он понимает мать,
Тем горше плачет.
– Твой печальный рассказ...
Его я услышал и понял.
Но старуха всегда повторяла:
«Санкити, помни:
Грудь матери твоей породнила
Тебя и дочь
Всесильного князя.
Если сумеешь,
Найди свою матушку – Сигэнои, –
Знай, и отец твой тогда
Честь свою восстановит.
Ты должен князя молить
Отцу твоему даровать прощенье», –
Так говорила старуха,
Меня воспитавшая.
– Тише! Молчи, молчи!
Все это тяжкий грех! –
И Сигэнои
Рот ему зажала.
– Не смей никому говорить, что ты ее молочный брат! О‑химэсама едет в Эдо.
Знатнейший князь
Ее в невесты прочит сыну,
Наследнику прославленного рода.
Пойми: добрая слава девушки – превыше всего. Честь девушки драгоценна. Ведь о‑химэсама едет в чужой дом, к чужим людям. Что они скажут?
«Погонщик Санкити – ее молочный брат? Вот новость!» И они смеяться будут.
На ее доброе имя падет пятно. А это может помешать ее замужеству. Кажется, пустяк, а какое серьезное дело!
Плотина рушится
От норки муравья!
Но... мы все шепчемся и шепчемся. Нас могут подслушать!
Сюда сейчас придут. Ты слышишь шум?..
Беги! Беги скорей!
Но Санкити ей возражает:
– А, матушка! Уж слишком ты робка.
Всего боишься: «Нас услышат! Нас
Осудят!»
Ты на дверь косишься взглядом...
Нет! Князя надо умолить!
Пойди к нему. Скажи, что ты нашла
Родного сына! Милости проси!
– О, значит, ты меня совсем не понял!
Чего ты требуешь?
Чего ты просишь?
Разве может мать
Позабыть сына?
Разве может жена
Позабыть мужа?
О нет! И все же
Долг – превыше всего.
О, непонятливый!
О, бестолковый!
А между тем из внутренних покоев
Несутся возгласы:
– Где Сигэнои?
– Где старшая кормилица? Ее О‑химэсама требует!
– Ты слышишь?
Скорее уходи!
Она в испуге
Толкает сына к двери. Санкити
Заплакал в три ручья.
Его глаза
От слез совсем запухли.
Сандалии свои он поднимает,
Засовывает их за пояс. К двери
Уныло он бредет. Его спина
Понуро сгорбилась...
И сердце Сигэнои
Не в силах выдержать:
– Эй, послушай, Санкити! Ёносукэ! Вернись сюда на минуту!
Смотри, будь осторожен
На трудных горных перевалах,
На трудных переправах через реки.
Если в дороге тебя захватит дождь, сильный ветер, снежная буря, ты притворись, что болен, отдохни два‑три дня. В дороге не ешь ничего вредного. Остерегайся лихорадки. Смотри, корью не захворай. У тебя такой жалкий вид. Не могу смотреть на тебя! Душа надрывается... За какую вину выпала тебе такая доля! Нищий, отверженный... А ведь ты должен был наследовать отцовское жалованье – тысячу триста мешков риса. Бедный мой сын!
... Она рыдает.
Ничком она упала на ступени
Высокого крыльца, приподнялась,
Достала из‑за пазухи кошель
И высыпала тридцать золотых.
Потом монеты завернула
В платок из шелкового крепа.
– На, возьми, –
Протягивает сверток сыну, –
Возьми – и спрячь на крайний случай!
– Нет! –
Мальчик в гневе обернулся.
– Нет! Раз ты не мать мне, а я тебе не сын, так и нечего обо мне заботиться! Заболею я или умру – тебе‑то что за дело? Я не возьму от тебя и одного медного гроша!
Я простой побродяжка, и конец! И вся недолга! А мой отец – Датэ‑но Ёсаку – опозоренный, разжалованный самурай. Зачем я стану брать деньги от чужой женщины? Чужой, совсем чужой...
А, бессовестная! А, бессердечная! Ты еще пожалеешь о своей жестокости!
И он не может слезы удержать.
Увидя, как он плачет, Сигэнои
Готова потерять сознанье. Все же
В последний раз пытается она
Разгневанного сына образумить:
– О, пойми! Пойми же! Если бы я не думала о моей юной госпоже... Ах, ведь я ее, как и тебя, вскормила своей грудью! И о милостях этого дома... и о своем долге... разве я прогнала бы свое единственное дитя?
О, как тяжко,
Как грустно в княжеском дворце служить! –
Она рыдает горько...
В этот миг
Во внутренних покоях суматоха
И голоса:
«Пора! Мы отбываем!
Все в сборе!
Поднимают паланкины
И строятся в процессию!
Скорее!
О‑химэсама села в паланкин!
За нею вслед поедет Сигэнои!
Да где ж она? Куда ж она девалась?»
Начальник шествия
Выходит из дворца,
И, овладев собою,
Сигэнои
Небрежно говорит ему:
– Да, вот что!
Пускай этот мальчик‑погонщик пойдет вслед за моим паланкином. Он будет и в дороге забавлять юную госпожу. Пусть он затянет песню!
– Повинуюсь! –
Кормилице надсмотрщик отвечает. –
Что ж, это можно! Эй, Дикарь!
А ну‑ка, песню затяни! Смотрите,
С чего бы он?
О чем мальчишка воет?
Нет, это не к добру! Как смеешь ты
Слезами портить час отъезда? Ну!
Молчи! Довольно выть!
Что? Все еще ревешь? Так получай! –
И кулаком его с размаху бьет
По скулам. – Пой!
И Санкити – сквозь слезы –
Поет:
«Солнце горит, горит
Над горой Судзука,
А над „Горой встреч"
Облака, облака
Плачут о нашем горе».
Но упрямей, чем дождь осенний,
Льются слезы
Матери... сына...
Где укрыться
От ливня скорбей?
Горе темною тучей нависло.
Из второго действия
<... > Когда случается, что князь
В гостинице задержится, охрана
Всю ночь не дремлет.
И о‑химэсама,
Дочь князя,
Охраняется надежно.
Проходит с гулкой колотушкой сторож,
Отстукивая время.
Девять
Ударов – скоро полночь...
Тишина...
Потом опять проходит сторож.
Восемь
Ударов...
О, неразумное сердце ребенка!
Как ловко все удалось!
Никто не заметил!
Удача! Удача!
Сжимая в руках
Парчовый кошель,
Из ворот выбегает
Санкити, не помня себя
От восторга.
Ему не до сторожа.
Он колотушки не слышит.
Бежит. Бежит, задыхаясь,
Стремглав.
Но сторож увидел
И бросился следом –
В погоню!
... Мальчик
Заметил. Заметался.
На замке
Все двери.
Негде спрятаться.
Юркнул
В знакомые ворота.
В паланкин!
Дверь запирает изнутри.
Ложится,
В комок свернувшись, на полу...
Но сторож
Увидел все!
Он подбегает,
Нажал на дверцу,
Поднял занавеску.
– Я‑а! Вот ты где! И кошелек с деньгами в руках! Эй, люди! Вор! Вор! Держите! Маленький погонщик Санкити своровал кошелек с золотом! Эй! Эй! Все идите сюда!..
Так он вопит.
Бедняга Санкити
Попал, как мышка в мышеловку,
В ловушку, что из этой тесной жизни
Ввергает в преисподнюю.
На крик
Сбегаются все слуги, все служанки,
Охрана с палками.
Большие самураи
Из свиты юной госпожи, другие
Проезжие, разбуженные криком
И суматохой.
Тащат паланкин
На середину улицы. Приносят
Шесты с подвешенными фонарями.
Является начальник стражи.
– Отчего тревога? Всех на ноги подняли из‑за мальчишки! Вытащите его из паланкина!
– Мы повинуемся! –
И стражники проворно
Распахивают дверцы паланкина.
– Ну! Выходи! –
Но Санкити молчит.
Они его вытаскивают грубо
За маленькие руки.
– Вот вам деньги,
Что я украл!
Вот кошелек, начальник!
Возьмите! –
Санкити глядит кругом,
Наморщив брови
И сверкая дико
Глазами.
– Хо! Да он совсем ребенок!
Не мог же он один
Устроить кражу? Что‑то не похоже!
Найти его сообщников!
Всех‑всех
Погонщиков собрать сюда!
– Приказ
Немедленно исполнен будет! – Стражи
В соседние гостиницы бегут.
Сзывают всех погонщиков. Ведут
И Хатидзо Шмеля,
Хоть вдребезги он пьяный...
Шатаясь, Шмель гудит:
– А где он, вор?
Ха! Ты, чертенок? Опозорил нас,
Погонщиков!
В тюрьму его!
Казнить!
Распять его! Распять! –
И он с размаха
Бьет Санкити ногою в спину.
Мальчик
Летит на землю кувырком. Разбил
Он лоб о камень.
Кровь струей пурпурной
Окрасила лицо.
Но дикий дух
В его груди еще не укрощен!
Он на ноги вскочил:
– Как! Ты посмел
Меня пинать ногою? Погоди,
Проклятый Шмель!
Тебе я ноги‑руки
Пооборву!..
Он хочет броситься на Хатидзо.
Его удерживают силой.
Старший
Бранит Шмеля:
– Как, негодяй, ты смел
При нас, при самураях, бить ребенка,
Пинать ногами?
Грязная скотина!
Ответишь ты за буйство!
Санкити
Опять рванулся.
– Он меня ногою
Ударил! Негодяй! А я‑то думал,
Никто из низкой черни не посмеет
Меня ударить!..
И не только ногою пнуть, но даже мечом зарубить не посмеет! А теперь у меня на лице позорные рубцы!
Нет‑нет! Я отомщу тебе, проклятый!
Пусть голову мне отсекут!
Но раньше
Зубами в морду я тебе вцеплюсь!
Месть Дикаря узнаешь! –
Слезы гнева
Из глаз его ручьями полились.
Такая ярость в этом юном сердце,
Что волосы
Невольно встали дыбом
У всех, кто это видит...
Сигэнои,
Разбуженная шумом,
Из дома выбегает посмотреть,
Что за беда стряслась.
И видит сына,
Толпу погонщиков и стражу,
Узнает,
Что сын украл...
Она теряет силы,
От страшной вести
Может только плакать!
Ах, если все откроется, к чему
Ее старанья тайну сохранить?
Что, если слух пройдет:
«Молочный брат княжны –
Простой погонщик,
Да к тому же – вор!»
Досада, жалость, ужас, гнев, любовь
Ее терзают.
– О, какое горе!
Ах, неблагодарный! А я‑то о тебе так заботилась с самого нашего отъезда! Все мои хлопоты о тебе пропали впустую. Ты совершил ужасное преступление. А мне казалось, что в твоих жилах течет благородная кровь!
О, как жаль, как жаль, что тебя так дурно воспитали. Ты так испорчен! Видно, оттого твои родители и не хотят тебя узнавать. Оттого и стал ты простым погонщиком!
Я тоже знаю, что такое – иметь дитя. А сердце матери всегда одинаково. Если бы твоя мать узнала, что ты сделал, ну как ты думаешь, прибежала бы она сюда спасать тебя, даже если она готова броситься в огонь и воду для твоего спасения? Пусть со стороны кому‑нибудь и кажется, что мать равнодушно позволяет погибнуть своему ребенку. Но разве – в глубине души – она не взывает к богам и буддам, моля сохранить твою жизнь?
Но ребенок твоих лет не мог сам пойти на такое преступление. Кто приказал тебе украсть? Быть может, твой отец, впавший в нищету? Или кто‑нибудь чужой?
О, я представляю себе, что сейчас творится на сердце у твоей матери! Мы с тобой эти дни так подружились в дороге. Да, я хочу спасти тебе жизнь. Если б только на доброе имя моей юной госпожи не упало позорное пятно, я была бы готова сказать, что ты мой сын, что ты ее молочный брат, лишь бы спасти тебе жизнь. Ну, отчего ты молчишь? Скажи хоть что‑нибудь в свое оправдание!
Из глубины души,
Из самых недр
Тоскующего сердца
Льются слезы
Несчастной матери.
Ее рыданья
Как будто умоляют всех понять,
Что перед ними ‑ сын...
Что перед сыном ‑ мать...
Но мудрено им догадаться!
И Санкити Дикарь
Пытливо смотрит
В лицо несчастной матери – и вновь
К земле глаза он опускает... Слезы
Ему сжимают горло...
Он молчит...
И наконец:
– Послушай, госпожа кормилица! Я один, один пустился на это позорное воровство. Да и чего же ждать от простого мальчишки‑погонщика?
Я никого не стыжусь. Но перед тобой мне стыдно. Вот ты спрашиваешь меня: не ради ли моего отца я украл? Жестокие слова! Поверь, будь у меня отец, не пришлось бы мне лошадей гонять. Но я не знаю, есть ли у меня отец. Хоть краем глаза взглянуть бы на него!
Правда, есть у меня мать, но она боязлива, как все женщины... И она служит в знатном доме. Мы теперь чужие друг другу.
К чему мне оправдываться? Все равно: теперь я заслужил кличку «вор»! Меня опозорили перед целым светом.
Я никогда не посмею взглянуть в глаза моему отцу! Я молю, убейте меня! Скорее убейте меня!
Когда ты так говоришь со мной и жалеешь меня, я теряю мужество. Еще немного – и я не захочу умирать.
Отойди от меня. Вернись в гостиницу для знатных людей. Я не хочу больше видеть твоего лица!..
Он прижимает оба рукава
К своим глазам
И плачет...
Сколько силы
В его мятежном сердце!..
Сигэнои
Совсем теряет разум:
– Умоляю!
О, будьте милосердны!
Пощадите
Воришку... мальчика!..
Я, Сигэнои,
Готова жизнью поручиться
За этого несчастного ребенка!
Она рыдает в голос,
Позабыв,
Что самурай смотрят на нее
И слушают...
Она ломает руки
И падает без сил
Ничком на землю...
Тут старший из вассалов – Хонда
Ядзаэмон – выходит из дверей:
– Мне доложили
О происшествии!
И я постановляю:
Поскольку украденная вещь была возвращена, а главное, поскольку мы находимся в пути – следовательно, в чужих владениях, – считать, что столь ничтожное дело не требует судебного разбирательства.
Дарую жизнь тебе.
Вставай – и уходи! –
Он поднимает Санкити с земли
И ставит на ноги.
Но дикий мальчуган
По‑прежнему глубоко безутешен:
– Так опозорить
И потом простить?
Как же мне жить теперь? Нет‑нет, если у тебя в сердце есть сострадание, вели казнить меня! А лучше – убей меня сам, своим мечом!
Он снова падает на землю.
Старый Хонда
Разгневан.
– Ах ты, маленький наглец! Ни в старых, ни в новых законах – нигде не сказано, чтобы карали смертью за такой ничтожный проступок.
Вставай, ну! И проваливай отсюда!
Но Санкити упрям:
– Так вы насильно,
Жестокие,
Мне навязать хотите
Поруганную жизнь?..
О, о! Теперь
Я знаю, что мне делать!
Санкити вдруг вскакивает на ноги. – Я‑а!
Ты, подлый Хатидзо!
Меня ногами,
Как червяка, топтал!
Оставил знак
Позорный на моем лице! А я –
Сын самурая. Каждый самурай,
Когда он опозорен, умирает.
Мои слова ты слышал – И не понял?
Не кончив говорить,
Одним рывком
Короткий меч,
Отточенный, как бритва,
Из ножен выхватив,
Вдруг
Санкити
Бросается к Шмелю –
И быстрым взмахом
Ему перерубает шею!
Взмах –
Как молния удар! И голова
Слетела с плеч.
«Убийство! Стой!» –
Все разом вскрикнули.
Его хватают.
«Пощады не проси!»
Десяток рук
Веревкой скручивают малыша,
Сам Хонда потрясен.
Он объявляет.
– Да! Приходится сдать его с рук на руки старосте этого селения. Послать его под стражей в здешнюю управу!
Ну что ж ты сел на землю? Встань!
И стражи
Убийцу маленького поднимают
И ставят на ноги.
Мать – Сигэнои, –
Теряя разум,
Может только плакать.
Она понять не в силах, что стряслось,
И только повторяет:
– Я еще никогда, никогда не слышала, чтобы в такое время... в такое время, когда свадьба готовится... кого‑нибудь веревкой связывали... бросали в тюрьму... Я еще никогда...
Она шатается...
Ее уводят в дом.
Она шагнет,
Оглянется – и снова
Шагнет бессильно...
Мальчик провожает
Глазами мать.
Потом покорно,
Закрыв глаза,
Стоит, как будто в камень
Он обратился.
Но в себя приходит
И говорит:
– Что ж... этого я и хотел. Не мог я
Жить опозоренный. Меня ногами
Пинали. Лоб расшибли. А потом
Швырнули жизнь, как нищему – подачку.
Э! Одному спуститься в ад? Не лучше ль
С собою взять попутчика? И разом
Поклажу двух хозяев подвезти?
За тот же путь словчить двойную плату?
Умрут все люди. И отец и мать
Когда‑нибудь умрут. И под конец
Мы, трое, там сбредемся, не боясь
Разлуки. Все приходят из другой
Гостиницы на землю. И должны
Мы к вечеру в харчевню возвратиться.
Пошла в обратный путь, моя лошадка!
Споткнулась, стерва? Но!.. Корэ‑корэ!
Хоп‑хоп!..
Любой бесстрашный самурай
Его отваге может подивиться.
У седовласого Ядзаэмона
Слезинки навернулись на глаза.
Жаль смельчака!
И Санкити уводят.
Толпа расходится угрюмо...
Все тихо.
Только крики сторожей,
Следящих за огнем, стук
колотушек
Порою нарушают тишину
Гостиницы,
Где сном глубоким спит О‑химэсама
Со своею свитой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Из третьего действия
Странствие по дороге сновидений
Эй, Ёсаку из Тамба! Ты погонщиком был,
А теперь от погони
Сам бежишь, словно конь,
Озираясь пугливо
Средь далеких лугов!
Средь далеких лугов
Звучало
Имя твое – Ёсаку, Ёсаку из Тамба!
Там, бывало,
Про тебя пели птицы,
А теперь...
Даже маленькая трясогузка,
Любви обучившая богов,
В мертвой траве,
В осенней траве
Замолчала.
Сквозь ночной осенний мрак
Погоняй коня, Ёсаку,
Колокольцами звеня!
Но‑о!.. Корэ‑корэ!..
«Только вспомню тебя, Ёсаку,
На луга туман упадет».
О, не твои ли слезы, Коман,
Пролились печальным дождем?
Но‑о!.. Корэ‑корэ!..
Путь не близкий.
Надо коня покормить.
Мы оставим сухую траву
И камыш
С кровли хижины низкой
Про запас,
На прокорм коню...
Пусть не знает
Он голода утром,
В час,
Когда нас не будет на свете...
Ах, как скоро вянет трава!
Как эта трава луговая,
Мы увянуть должны
На рассвете,
Под звон осенних цикад.
И под звон осенних цикад
Погоняет коня Ёсаку
Под гору вниз.
– О Коман, погляди, погляди!
Вниз по склону холма
Торопится всадник
На усталом, вьючном коне...
Где найдет он ночлег – в Ёккаити?
И нам
Надо спешить.
И нас ожидает ночлег
И покой долгожданный,
Но раньше
Семь раз по семь
Дней и ночей
Мы будем блуждать
В преддверии ада,
Покорно,
Как стадо овец бредет... бредет...
Но‑о!.. Корэ‑корэ!..
Вниз – под гору. Вверх – по горе.
Скорей, скорей!
О, горе!..
Он дергает повод,
Понукая коня.
Но конь упрямится,
Замедляет шаг,
Словно чуя скорый конец
Коман и Ёсаку.
С двенадцати лет,
Коман, бывало,
Зазывала гостей ты
Голосом нежным,
Как пенье флейты. Сколько ж друзей
У тебя побывало!
– Ах, как мало
Осталось теперь у меня
Друзей и подруг!
О, их дружба короче
Летней ночи,
Недолговечней осенних цветов.
Кто, кроме коня,
Станет грустить надо мною
В мой смертный час?
И, покачиваясь на ходу,
Конь протяжно заржал,
Словно чуя беду...
Конь устал,
Не хочет бежать во мгле,
Ступает едва‑едва.
Ёсаку согнулся в седле.
И градом сыплются слезы
На его рукава.
Так сыплются семена с ветвей
На усталого путника...
– Коман, ты помнишь?
Как в первый раз
Словами любви мы обменялись?
С тех пор три года прошло.
Паломники, шли мы на поклоненье
И встретились на пути случайно...
Посреди Кусида,
По дороге в Исэ,
Я тебе признался, Коман,
В любви – навсегда!
О, твоя шляпа – в вечерней росе –
Красная, красная!
Помнит статуя святого Дзидзо
В храме селения Сэки,
Как поклялись мы оба
До гроба не разлучаться...
И за гробом... Навеки!
Хоть я и нес покорно
Все эти годы тяжкий груз
Моей любви к тебе, Коман,
Но было мне легко на сердце!
Я бодро гнал навьюченную лошадь,
И ноги весело шагали по земле.
О, и сейчас
Моя любовь к тебе не угасает.
И все ж сегодня ночью
Морозный иней пал на землю,
И на рассвете кончится наш путь
В глубокой пади,
На самом дне вселенной,
Где имя я свое похороню.
Так низко я упал...
Коман сквозь слезы отвечает:
– О, как судьба странна!
В те годы ни единым
Не обменялись мы обетом,
Начертанным на храмовой бумаге.
Мы только у стремнин Кумодзу,
Согнув мизинец,
Как маленькие дети,
Друг другу тайный показали знак.
Так мы уговорились
Не разлучаться в этой жизни,
Не разлучаться в будущих рожденьях.
В те дни,
Паломники,
Не смели мы отдаться
Любовной страсти. Но, горя любовью
Сильней и слаще, чем на брачном ложе,
Мы брали за руки друг друга
И медленно бродили
В вечернем сумраке,
Закуривая трубки
От одного огня,
Обмениваясь ими в знак любви.
– Напрасно
Ты вспоминаешь эти дни, Коман!
Ведь мы – как летние цикады,
Которые не знают ни весны,
Ни осени...
Ёсаку и Коман
Льют слезы,
Печалясь о своем прошедшем,
Вздыхая о возмездии грядущем,
Грустя над темной
участью своей, –
Под медленным дождем,
Который льется, льется
На сосны древних рощ Ано.
А ночь все гуще, гуще...
Как рыбаки в Акоги
Упрямо, шаг за шагом, тащат сети,
Так, шаг за шагом, волокут
Они свою несчастную судьбу
К последней цели...
– Коман, я вспоминаю
Давно минувшее...
Мы словно две скалы
В заливе пенистом Футами.
Они окаменели – муж с женою, –
Войдя в святилище
Без омовенья. Вот урок для нас!
И мы умрем,
Железом осквернив свои тела.
Преступники, мы преступили долг,
Любовью увлеченные... О, вспомни,
Когда с тобой мы встретились впервые,
Переходили мы из храма в храм
В томлении любовном,
А теперь
Должны мы странствовать
В преддверье ада.
– Не надо думать
О невозвратном прошлом!
Я слез не в силах удержать...
– Не плачь, Коман,
Молю тебя, не плачь! Как горько мне!
О, как кричат вороны!
Не раз я слышал,
Что карканье ворон
Вещает людям горестную гибель.
Теперь я знаю: это правда!..
Ты видишь? Из тумана
Возносится вершина Асама,
Как будто смерть сама,
Подстерегая нас,
Пригнулась за горою.
Нельзя нам медлить: здесь мы оскорбим
Двойным самоубийством
Обитель жриц, не знающих греха.
Какой позор! Два грешных тела,
В запекшейся крови,
Покинутые посреди дороги, –
Такое зрелище для глаз,
Что даже
Паломники, отпрянув, содрогнутся.
Кто, сострадательный,
Помолится за нас?
Никто, никто...
Как жестока судьба... и как печальна!
Где прошлые дни?
Где будущие года?
Взгляни, взгляни на сегодняшний день –
И все ты поймешь, узнаешь.
Взгляни: без следа убегает вода...
Коман взглянула на Ёсаку
Сквозь льющиеся слезы:
– Слышишь
Удары барабана? Восемь раз!
Какой высокий звук
Летит
Из храма на «Высоком поле»!
Ущербная луна
Стоит высоко.
Недолго ждать нам до рассвета...
Много было у нас по пути
Приютов, гостиниц,
Где мы ночевали
На ложе любви... Но длиннее,
Чем тысячи тысяч ри,
Тянется путь на запад
До райских селений,
И негде сменить нам усталых коней!
На пороге обители Ста Наслаждений
Встретят нас бодхисаттвы –
Каннон и Сэйси[420].
За руки нас, истомленных, они поведут
И даруют покой
На подножии‑лотосе,
Где, кроме нас,
Иных не будет гостей...
Помолимся Будде:
Наму Амида Буцу,
Наму Амида Буцу!
И пусть надеяться нелегко
Тому, кто в грехах закоснел!
Они умоляют
О прощении, о защите
Амитабу
Из храма Ко,
Милосердней которого нет,
И с молитвой подходят к сосне
«Тысячи жертвенных монет».
Наступает мгновенье расплаты...
Конец песни странствия
Потомок гордых самураев,
Прославленных стрелков из лука,
Ёсаку в эту ночь
Решил расстаться с жизнью...
И, спрыгнув на плотину, он надежно
К стволу сосны
Привязывает повод
Усталого коня.
Стряхнув росу,
Он раздвигает заросли бамбука
И подзывает грустную подругу.
Глядит – сквозь влагу слез –
в глаза Коман
И за руки
Ведет ее в глубь чащи.
– Сюда! Скорей!.. Подумай, Коман: тебе двадцать один год, мне – тридцать один! Вместе нам всего пятьдесят два года. Это и для одного человека не очень‑то долгая жизнь!
Любимая!.. Сейчас тебя убью...
О, если хочешь,
Сердце облегчи
В последние мгновения. Скажи,
Что тяготит тебя?..
– О, что ты! Разве у женщины, готовой умереть вместе со своим любимым, может еще остаться в душе сожаление о нашем бренном мире?
И все же –
Гнетет мне сердце тяжкий камень.
Хотя... теперь...
Былого не вернешь.
Она не досказала. Но Ёсаку
Спешит ее прервать:
– К чему печаль?
О чем заботиться?
Забудь про все земное!
Пока мы дышим, нас влекут вперед
Шесть наших чувств[421].
Желаньям нет предела.
Отбрось заботы и забудь стремленья
Земные.
Не печалься!
Изгони
Из памяти все горестные думы.
Освободись
Из сети вожделений,
Из невода земных забот. Должны
Мы вырваться
Из их круговорота.
Жизнь! Смерть! Не все ль равно?
Когда‑нибудь
И мы к воротам подойдем Нирваны!..[422]
Поверь, мне тоже хочется поведать тебе тысячи тысяч моих дум. Но я отрываю их от себя – и бросаю прочь!
Впрочем... Одна моя ошибка... Только вспомню – и дрожь берет!
В ящике, который я передал тебе на сохраненье... там остался свиток. На нем начертаны имена моих предков, перечислены их владения, их подвиги во многих битвах. После моей смерти люди найдут этот свиток. И они будут не только меня клеймить позором, но и бесчестить имя моего рода. Вот что терзает меня...
Довольно!
Оставим это... О, какая скорбь!
Как тяжко мне;
Мой сын, Ёносукэ,
Погибнет утром, так и не узнав,
Что я его отец.
Его зарубят.
За что?
Чем согрешил он?
Он умрет. Его погубит преданность отцу,
К которому он потянулся сердцем.
О, горе!..
Ведь это я, я виноват во всем!
Я не отец его,
Я враг ему!
Великий грех –
Убить родного сына:
Вот что кромсает душу! –
Он, рыдая,
Упал ничком на землю.
– О!.. Ты плачешь?
А мне ты запрещаешь говорить?
Нет, я молчать не в силах. Мой отец,
Несчастный мой отец!..
Он старик. А единственная его дочь сойдет в могилу раньше его самого. Я умру – и никто на всем свете, никто ему не поможет...
– Какая грусть!
Не в силах мы отбросить,
Как шелуху, земные наши чувства,
Забыть любимых. Мы обречены
За фобом странствовать
Вдали от рая.
О, мы забыть не можем:
Я о сыне,
Ты об отце.
Не можем удержать
Горючих слез...
Хотя бы нам пришлось
Упасть на дно пылающего ада!
– Ты прав! Ты прав!
Не в силах изменить
Мы наши думы и забыть о близких!
Так – в жалобах,
В стенаньях – изольем
Все, что томит нас,
Все, что нас терзает!
Я не могу забыть
Судьбу отца.
Не можешь ты забыть
О казни сына.
Пусть нас за это адом наградят!
Они, обнявшись, плачут.
Голос ветра
С полей Тоёку
Вторит их рыданьям.
– Смотри туда, Коман! Огни! Огни!
Ты видишь? Скороходы с фонарями!
Куда они бегут?
Мы слишком близко стоим к дороге. Отойдем в глубь чащи. Нужно выбрать другое место для нашей смерти!
Они отходят
В глубь зарослей лесных.
А мимо пробегают скороходы
С большими фонарями, обливаясь
Обильным потом,
И кричат друг другу:
– Скорей, скорей!
Нам надо торопиться!
Почтенная кормилица, конечно,
Нас наградит!
В святилище Исэ
По настоянию ее должны
Исполнить поутру священный танец[423]
С молебствием.
Нельзя нам опоздать!
Успеем до рассвета! Э!
Вперед! Нас ждет богатая награда!
Их крики затихают вдалеке...
Ёсаку
Со вздохом говорит:
– Коман! Как ты думаешь? Чья это может быть кормилица? Верно, ребенок, которого она кормит грудью, тяжко занемог. Вот она и молит богов о его спасении. А мы обрекаем на бесполезную гибель две наши жизни. О, если бы мы могли отдать их в обмен на жизнь этого ребенка!
Коман сквозь слезы
С ним соглашается:
– О, я была бы счастлива умереть во спасение ребенка... Но не ради чужого, нет! Ради твоего мальчика, твоего сына, которого казнят на рассвете. О, я согласна пойти на любую пытку, на любую казнь; пусть меня изрубят на мелкие части всю, с головы до ног... Пусть погибнет моя душа, лишь бы спасти его!
В ее простых речах
Звучит печаль
Самоотверженной души, готовой
Пожертвовать собою...
Вот решимость,
Которая сильней любых обрядов,
Сильнее тысяч храмовых молитв!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Перевод и комментарии В. Н. Марковой
СОДЕРЖАНИЕ
От составителя. Т.П.Редько
Период Нара. VII в.
Летописания о богах и правителях. Л. М. Ермакова
ЗАПИСИ ДРЕВНИХ ДЕЯНИЙ
Перевод К. Е. Черевко
АННАЛЫ ЯПОНИИ
Перевод Л. М. Ермаковой
«Манъёсю». А.А.Долин
МАНЪЁСЮ («СОБРАНИЕ МИРИАД ЛИСТЬЕВ»)
Перевод А. Е. Глускиной
Сведения об авторах. А.Е.Глускина
Период Хэйан. IX–XII вв.
«Великое зерцало» – памятник конца «золотого века» японской культуры. Е.М.Дьяконова
ВЕЛИКОЕ ЗЕРЦАЛО
Перевод Е.М.Дьяконовой
Рассказы о песнях. Л.М.Ермакова
ПОВЕСТЬ ОБ ИСЭ
Перевод Я. И. Конрада
ПОВЕСТЬ О ЯМАТО
Перевод Л. М. Ермаковой
«Кокинвакасю» – «Собрание старых и новых песен Японии». А.А.Долин
КОКИНВАКАСЮ («СОБРАНИЕ СТАРЫХ И НОВЫХ ПЕСЕН ЯПОНИИ»)
Перевод А. А. Долин
Указатель имен авторов «Кокинвакасю», представленных в настоящем издании. А. А.Долин
Лирические дневники. А. Н. Мещеряков
Ки‑но Цураюки. ДНЕВНИК ПУТЕШЕСТВИЯ ИЗ ТОСА В СТОЛИЦУ
Перевод В. С. Сановича
Митицуна‑но хаха. ДНЕВНИК ЛЕТУЧЕЙ ПАУТИНКИ
Перевод В. Н. Марковой
Мурасаки Сикибу. ДНЕВНИК
Перевод А. Н. Мещерякова
Дочь Сугавара‑но Такасуэ. ОДИНОКАЯ ЛУНА В САРАСИНА
Перевод И. В. Мельниковой
Японские легенды о чудесах. А.Н.Мещеряков
ЯПОНСКИЕ ЛЕГЕНДЫ О ЧУДЕСАХ
Перевод А. Н. Мещерякова
Об обожателе «Сутры Лотоса» монахе Рэнсё
Слово о вырывании ростка бамбука из глазницы черепа и о чуде, сотворенном молитвой
Слово о том, как сирота почитала бронзовую статую Каннон, и об удивительном воздаянии в этой жизни
Слово о том, как монах присвоил дрова, предназначенные для кипячения воды, и переродился быком
Слово о наказании в этой жизни злодея за взваливание на лошадей непомерных тяжестей
Слово о женщине, наказанной в этой жизни за похоть и за то, что она лишала детей материнской груди
Слово о похотливом переписчике «Сутры Лотоса», наказанном внезапной и мучительной смертью
О распутнице из округа Муроно земли Кии
Слово о каре, настигшей безжалостного и неправедного ростовщика
Слово о наказании мучительной смертью за безжалостное взимание долгов с великой для себя выгодой
О монахах Тико и Райко
О помощнике начальника стражи левой части государева дворца по имени Минамото Масамити
Слово о том, как поймали Гром
Слово о лисице и ее сыне
Слово о том, как дочь, унесенная орлом, встретилась со своим отцом в далекой стороне
Слово о воздаянии в этой жизни за освобождение краба и лягушки
Слово о девочке, родившейся из мясного шарика, которая творила добро и наставляла людей
Слово о женщине, родившей камни и поклонявшейся им
«Повесть о Гэндзи». Т. Л. Соколова‑Делюсина
Мурасаки Сикибу. ПОВЕСТЬ О ГЭНДЗИ
Перевод Г. Л. Соколовой‑Делюсиной
Стародавние повести. В. С. Санович
СТАРОДАВНИЕ ПОВЕСТИ
Перевод В. С. Сановича
Повесть о том, как святой чудотвор Кумэ основал храм Кумэдэра
Повесть о том, как монах из храма Додзёдзи, что в провинции Кии, сделал список «Сутры о Цветке Закона» и тем упас двух змей от мучений
Повесть о том, как монах благодаря помощи Бисямона способствует появлению на свет золотого самородка и обретает опору в жизни
Повесть о том, как некий вор, поднявшись в башню ворот Расёмон, видит мертвых людей
Повесть о том, как Тайра‑но Садафуми страстно увлекается госпожой Хонъин‑но дзидзю
Сэй Сёнагон и ее «Записки у изголовья». В. Н. Маркова
Сэй Сёнагон. ЗАПИСКИ У ИЗГОЛОВЬЯ
Перевод В. Н. Марковой
Период Камакура. XIII‑XIV вв.
«Повесть о доме Тайра». А.А.Долин
ПОВЕСТЬ О ДОМЕ ТАЙРА
Перевод И.Л.Львовой
Стихи в переводе А. А. Долина
Камо‑но Тёмэй и его главное произведение В. С. Санович
Камо‑но Тёмэй. ЗАПИСКИ ИЗ КЕЛЬИ
Перевод Н. И. Конрада
«Записки от скуки» и их автор. И.И.Конрад
Кэнко‑хоси. ЗАПИСКИ ОТ СКУКИ
Перевод В. И. Горегляда
Поэты эпохи «Синкокинвакасю» в переводах
В. Н. Марковой. В. С. Санович
СИНКОКИНВАКАСЮ («НОВОЕ СОБРАНИЕ СТАРЫХ И НОВЫХ ЯПОНСКИХ ПЕСЕН»)
Перевод В. Н. Марковой
«Сто стихотворений ста поэтов». В. С. Санович
СТО СТИХОТВОРЕНИЙ СТА ПОЭТОВ
Перевод В. С. Сановича
Указатель имен авторов «Ста стихотворений ста поэтов». В. С. Санович
«Рассказы, собранные в Удзи». Т. И. Редько‑Добровольская
РАССКАЗЫ, СОБРАННЫЕ В УДЗИ
Перевод Т. И. Редько‑Добровольской
О том, как черти избавили старика от шишки
О том, как подручный кузнеца уворовал рыбу
О том, как Ацуюки позволил вынести тело покойного из ворот своей усадьбы
О монахе с длинным носом
О том, как на ступе в стране Тан появилась кровь
О том, как живописец Ёсихидэ радовался, глядя на свой горящий дом
О том, как богиня Каннон обернулась змеей
О том, что случилось с Тадаакирой, чиновником сыскного ведомства
О том, как женили игрока в кости
О том, как святой Нитидзо повстречался с чертом в горах Ёсино
О том, как индийский священник Бодхидхарма наблюдал за послушанием монахов
Запоздалая тысяча
Период Муромати XIV–XVI вв.
«Непрошеная повесть». А.А.Долин
Нидзё. НЕПРОШЕНАЯ ПОВЕСТЬ
Перевод И. Л. Львовой
Стихи в переводах А. А. Долина
Пьесы театра Но. Фарсы‑кёгэн. Т. Л. Соколова‑Делюсина
Пьесы театра Но
Перевод Т. Л. Соколовой‑Делюсиной
Канъами Кнёцугу. ГЕТЕРА ЭГУТИ
Дзэами Мотокиё. КОЛОДЕЗНЫЙ СРУБ
Фарсы‑кёгэн
Перевод В. В. Логуновой
ГУСЬ И ДАЙМЁ
ДВА ДАЙМЁ
ЖЕНЩИНА, ВЫМАЗАВШАЯСЯ ТУШЬЮ
Повести «отогидзоси». Т. И. Редько‑Добровольская
ТАРО ЛЕЖЕБОКА
Перевод В. Н. Марковой
ТРИ МОНАХА
Перевод Т. И. Редько‑Добровольской
Период Эдо. XVII‑XIX вв.
Поэзия хайку периода Эдо. А.А.Долин
ПОЭЗИЯ ХАЙКУ ПЕРИОДА ЭДО
Перевод В. Н. Марковой ...
Сведения об авторах В. Н. Маркова и В.С. Санович
Поэзия танка периода Эдо. А. А. Долин
ПОЭЗИЯ ТАНКА ПЕРИОДА ЭДО
Перевод А. А. Долина
Сведения об авторах. А. А. Долин
Ихара Сайкаку – «Журавль, летящий к западу»
Т.И. Редько‑Добровольская
Ихара Сайкаку
Из цикла «Пять женщин, предавшихся любви»
Перевод Е. М. Пинус
Повесть о Сэйдзюро из Химэдзи
Из сборника «Рассказы из всех провинций»
Перевод И.Л.Львовой
Тяжба, решенная ко взаимному удовольствию
Женщина‑плотник в запретных покоях
Неровный счет накануне Нового года
Божественное прорицание зонтика
Чудесные шаги
Что днем, то и ночью
Стихи на веере, подаренном украдкой
Кончик носа, стоивший другим жизни
Из сборника «Двадцать непочтительных детей Японии»
Перевод Т. И. Редько‑Добровольской
Добро и зло в одной упряжке недолго ходят
Общество восьмерых пьяниц
Кичливый силач
Из сборника «Заветные мысли о том, как лучше прожить на свете»
Перевод Т.И. Редько‑Добровольской
Дом, где даже соврать нельзя даром
Даже боги иногда ошибаются
Вечерние торги накануне Нового года
Из сборника «Вечная сокровищница Японии»
Перевод Н. Г. Иваненко
Необычайного изготовления лекарство
Ширма, расписанная старинной кистью, что оставляет след на сердце
Из сборника «Ворох старых писем»
Перевод Т. И. Редько‑Добровольской
И в столице все вышло не так, как я ожидал
Ларец с завещанием, повергшим всех в растерянность
«Сливовый календарь любви». И.В.Мельникова
Тамэнага Сюнсуй. СЛИВОВЫЙ КАЛЕНДАРЬ ЛЮБВИ
Перевод И. В. Мельниковой
Японская фантастическая проза. В. П. Мазурик
Огита Ансэй. РАССКАЗЫ НОЧНОЙ СТРАЖИ
Перевод В. П. Мазурика
О тэнгу и гибели монаха
О чудовищном пауке
О кошке‑оборотне
О крысах
О встрече с Высоким монахом
О Горной деве
О призраке Роженицы
О кострах на полях былых сражений
О фрейлине Кодзайсё и призраках
Судзуки Сёсан. ПОВЕСТИ О КАРМЕ
Перевод В. П. Мазурика
О том, как ревнивая жена после своей смерти преследует мужа, пока не сводит его в могилу, а также о том, как некая женщина после смерти обращается в змею и обвивает мужчину
О том, как заговорил конь, а также о том, как заговорила собака
О том, как монах‑любострастник обратился в змея
О том, как скряга превратился в «голодного беса», а также о том, какими тягостными муками караются прегрешения
О том, как в могильном холмике вспыхнуло пламя, а также о том, как вылетел огненный шар из могилы
О том, как некий монах попал в ад еще при жизни, а также о том, как некий человек погрузился в «кипящий ад»
О том, как умершая роженица стала призраком, а также о том, как народилось бесовское отродье
О том, как монах беседовал с призраком, а также о том, как монах сражался с призраком
Асаи Рёи. КУКЛА‑ТАЛИСМАН
Перевод Т. И. Редько‑Добровольской
Алый пояс
В ущелье чертей
Куртизанка Миягино
Цуга Тэйсё. ПЫШНЫЙ ЛУГ
Перевод И. В. Мельниковой
О том, как заветный лук стража заставы Ки однажды превратился в белую птицу
Уэда Акинари. Г.Б.Дуткина
Уэда Акинари
РАСПУТСТВО ЗМЕИ
Перевод А. Н. Стругацкого и З. Рахима
МОГИЛА МИЯГИ
Перевод Г. Б. Дуткиной
Тикамацу Мондзаэмон. В.Н.Маркова, В.С. Санович
Тикамацу Мондзаэмон. НОЧНАЯ ПЕСНЯ
ПОГОНЩИКА ЁСАКУ ИЗ ТАМБА
Перевод В.Н.Марковой
[1] Цит. по изданию: Манъёсю. Японская поэзия: В 3 т. М.: Издательство АСТ, 2001. Т. 3. С. 437‑438.
[2] Текст печатается по изданию: Дневная звезда. Восточный альманах. Вып. 2. М: Художественная литература, 1974.
[3] Полный научный перевод см.: Нихон сёки – Анналы Японии: В 2 т. СПб.: Гиперион, 1997. – (Литературные памятники Древней Японии).
[4] В японской традиции считается, что эта легенда рассказывает о возникновении национальной японской борьбы сумо.
[5] Вручение меча обычно означает официальное назначение полководцем. В Японии меч – одна из трех регалий власти императора (зеркало как воплощение богини солнца Аматэрасу, меч и ожерелье из бусин изогнутой яшмы). Название этого меча раньше переводилось как «меч, косящий траву». В настоящее время большинство текстологов склоняется к мнению, что оно означает «поражающий змея».
[6] Ящики – возможно, хранилища для риса. Некоторые комментаторы полагают, что в этих местах с тех пор добывалась рыба для императора.
[7] Полный перевод «Манъёсю» см.: Манъёсю. Т. 1–3. М.: Наука Главная редакция восточной литературы, 1971–1972.
[8] Каэси‑ута – пятистишие, примыкающее к «длинной песне» (нагаута), ее эмоциональный эпилог.
[9] Легенда о рыбаке Урасима в разных вариантах встречается в японском фольклоре, в различных японских памятниках и книгах: «Юряку‑ки», «Танго‑фудоки» и др. Данный вариант считается наиболее древним.
[10] Кацуо – японская макрель. Тай – вид морского окуня.
[11] В старину хоронили в пещерах, среди скал, в горах.
[12] В начале лета у оленей отпадают рога и к середине лета едва начинают появляться новые; отсюда и это сравнение краткого мига с рогами оленя в летнюю пору.
[13] Эта песня считается одной из самых искусных песен Какиномото Хитомаро. Трехдневную луну обычно сравнивают с ладьей.
[14] Хисаги – дерево из семейства дубовых, летом цветет пышными соцветиями из мелких бледно‑желтых цветов.
[15] Тидори – собирательное название для многих птиц, чаще всего – японских куликов.
[16] Согласно легенде, когда китайский император Тайцзун запретил употребление рисовой водки, ее стали пить тайком и называли «Святой», если речь шла об очищенной водке, и «Мудрецом», если имелась в виду неочищенная водка.
[17] Кукушка – обычный образ в песнях разлуки.
[18] По народным приметам, от громкого пенья кукушки цветы опадают.
[19] Мурасаки – многолетняя трава, цветет мелкими белыми цветами, похожими на фиалки; корень ее употребляется для окрашивания ткани в фиолетовый цвет с красноватым оттенком (мурасаки), отсюда название травы. Ее специально выращивали на участках, куда вход посторонним был запрещен. Здесь поля мурасаки служат аллегорией чужой собственности.
[20] Имеются в виду священные рисовые веревки, которыми огораживали запретное место или предмет.
[21] Птица средь течения быстрых рек не может добыть себе пищи, поэтому служит здесь образом беспомощного человека.
[22] Во время отлива журавли устремляются к обнажившимся берегам в поисках пищи.
[23] По обычаям того времени считалось обязательным привезти из путешествия домой подарок. Автор песни предлагает нарвать в подарок цветы хаги.
[24] Данная публикация подготовлена переводчиком специально для настоящего издания на основе научного перевода: О'кагами – Великое зерцало. СПб.: Гиперион, 2000. – (Литературные памятники Древней Японии).
[25] Корэмаса (924–972) (посмертное имя Кэнтокуко) скончался в возрасте 48 лет.
[26] Касуга – святилище рода Фудзивара в Нара у подножья горы Микаса.
[27] Стихотворение‑вака написано по дороге в столицу из Нары. Игра слов: тоо – «далекий» и тоо – первый слог названия деревни Тооти (буквально: «Далеко деревня Далекая»).
[28] Имеется в виду святилище бога Уса в провинции Бидзэн.
[29] «Три Сокровища» (Самбоэ, или Самбоэкотоба) – книга была составлена в 984 г. Минамото Тамэнори, правителем провинции Микава; она представляла собой иллюстрированные истории о деяниях Будды; Три Сокровища – это сам Будда, его учение дхарма и община священнослужителей самгха.
[30] Хообэнбон («Послание») – вторая из двадцати восьми глав «Сутры Цветка Закона» («Сутры Лотоса»), основного священного текста одного из направлений буддизма, махаяны (Великой Колесницы). В ней трактуется так называемое «частичное прозрение», которое ведет к «полному прозрению», постижению сути Будды и мировоздания.
[31] Поворачивание изголовья (макурагаэси) – входило в обряд, совершаемый над покойником, его поворачивали теменем к северу, лицом к западу.
[32] Речь идет о реке в потустороннем мире (Сандзу‑но кава, Река Трех Переправ, или Ватаригава, Река Пересеченная), где звери, демоны и проклятые люди расходятся в разные стороны.
[33] Адзари (или адзяри) – священнослужитель высокого ранга, имеющий учеников.
[34] В этом китайском стихотворении содержится намек на судьбу наложницы китайского императора Сюань‑цзуна (правил с 712 по 756 г.) Ян Гуй‑фэй. Дворец Пэнлай (Вечной жизни) – мифический дворец на горе Пэнлайшань, где люди живут, не зная забот и смерти.
[35] Молитва из Одзёёсю («Собрания принципов, необходимых для рождения в Чистой Земле»), сочинения монаха Гэнсина (942–1017), автора учения о Чистой Земле дзёдо [санскр. Сукхавати ], буддийском Рае.
[36] Считалось, что на Западе находится буддийский рай, Чистая Земля.
[37] Здесь рассказчик Ёцуги говорит о себе.
[38] Левый рукав на парадной одежде был разрезан под плечом и удерживался шнуром. В случае необходимости придворный мог просунуть руку в отверстие и держать ею лук.
[39] Это стихотворение‑вака приведено в Предисловии Ки‑но Цураюки к Кокинсю и вместе со следующим Асакаяма кагэ саэ миюру «Вижу только тень горы Мелкой Асакаяма» (вошла в «Манъёсю», №3807) составляет пару, которую называют «отцом и матерью» японской поэзии. Первая вака сочинена Оодзином во время правления императора Нинтоку (393–427). Незнание Юкинари этой вака – свидетельство его вопиющего невежества.
[40] «Песни‑изголовья» (ута‑макура) – топоним, вызывающий лирические ассоциации.
[41] Юэфу – песенно‑поэтический жанр в китайской словесности.
[42] Здесь говорится о том, что Юкинари пользуется особым скорописным почерком, изобретенным в Китае и отдаленно напоминающим спутанную траву. Уставное письмо – наиболее употребительный официальный иероглифический стиль.
[43] Намек на душевную болезнь императора Кадзана.
[44] Час Дракона – время с 7 до 9 часов утра.
[45] Час Змеи или Лошади – время с 9 до 11 и с 11 до 13 часов соответственно.
[46] Энъэн – известный художник, сын Ёситика, постригся в монахи в 986 г.
[47] Общее название для трех буддийских храмов, расположенных в префектуре Вакаяма. Ками рассматривались как местные манифестации (аватары) Будды Амиды.
[48] В прибрежных районах соль добывали выжиганием из высушенных морских водорослей.
[49] Дух защиты Закона – род духов, принявших облик мальчиков. Праведная жизнь давала им силы защищаться от зла.
[50] Кагура‑ута (песня кагура) – исполнялась как аккомпанемент к древним танцам кагура, восходившим к сельскохозяйственным обрядам.
[51] Каламбур Акинобу состоит в том, что когда песни и танцы кагура исполнялись в покоях Священного зерцала (Касикодокоро, или найсидокоро, – там хранилась точная копия священного зерцала Ята‑но кагами), то в саду зажигали огни, и первая песня начиналась словами: «Ниваби...» («Огни в саду...»).
[52] Накануне – то есть в 17‑й день четвертой луны третьего года Тётоку (997), сторонники императора Кадзана напали на экипаж, где находились Фудзивара Кинто и Фудзивара Таданобу.
[53] Мурасакино – название местности к северу от столицы, там расположен храм Урин‑ин и резиденция жрицы Камо.
[54] Игра слов разворачивается вокруг сочетания «побеги бамбука», в которое входит иероглиф, означающий «дитя», «сын». К тому же бумага» на которой было написано стихотворение, была привязана к молодым побегам бамбука. Скрытый смысл стихотворения состоит в том, что бамбук хотя и не дает плодов, но очень вынослив и быстро растет.
[55] В ответном стихотворении обыгрываются те же слова. Бамбук живет долго, и потому упоминание о нем означает пожелание долгой жизни.
[56] Шестой принц – Сэйдзин, сын императора Кадзана.
[57] На тушечнице императора Кадзана была изображена сказочная гора Хорай (Пэнлай) в восточных морях, где бессмертные живут в золотых и серебряных дворцах.
[58] Фольклорные персонажи, люди с обычными ногами и длинными руками (тэнага) и люди с обычными руками и длинными ногами (асипага).
[59] У книги своя судьба (лат.).
[60] Текст печатается по изданию: Исэ моногатари. М: Наука, 1979. – (Литературные памятники).
[61] Фудзивара – знатнейшая фамилия той эпохи, представляющая древнейшую родовую аристократию страны.
[62] Уса‑Хатиман – бог войны синтоистского культа.
[63] Кавалер хочет сказать, что его друг ошибся: он считал, что к цветам, так скоро осыпающимся, нужно относиться в первую очередь с любовью и нежностью. А вышло наоборот.
[64] Намек на поговорку – поверье того времени: если мужчина очень любит женщину, у той сами собой распускаются завязки ее нижнего платья.
[65] Дама хочет сказать, что ему нечего обращать ее внимание на такую возможность. Этого не будет, потому что он ее вовсе не любит, а только так говорит.
[66] Кавалер хочет сказать, что так как жить ему, быть может, уже недолго, то он может позволить себе эту последнюю радость – послужить микадо, как встарь, в дни своей юности. «Сегодня только» – так, по мнению кавалера, кричат цапли, преследуемые соколом, зная, что им наступает конец.
[67] Полный научный перевод см.: Ямато моногатари. М.: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1982. – (Памятники письменности Востока).
[68] Имеется в виду император Уда (867–933).
[69] Дайтоку – «Великая добродетель», монашеский чин в средневековой Японии.
[70] Читатель, может быть, подумает, что данное стихотворение не имеет прямого отношения к Хинэ, месту их привала, которое должно было послужить предметом воспевания. Однако выражение «спать в пути», то есть остановиться на ночлег под открытым небом во время путешествия [яп. тахинэ, табинэ ], как раз содержит топоним Хинэ.
[71] Белый жемчуг – метафора росы, в китайской поэзии нередко служит аллегорией любви правителя.
[72] В этом пятистишии игра слов основана на двух парах омонимов: мору – «просачиваться, протекать», но и «оберегать», ««хранить», каэсу – «переворачивать» (здесь о циновке) и «дать уйти», «отпустить домой». То есть в песне женщина хочет сказать: «Был бы ты этим дождем (если бы ты пришел ко мне сюда, подобно этому дождю), я бы удержала тебя здесь, на своем ложе, которым дорожу». Не исключен также эротический подтекст стихотворения.
[73] Хэйтю – Тайра‑но Садафуми, принадлежал к высшей аристократии, был известен также своими поэтическими талантами. Герой еще одной повести такого же жанра – «Хэйтю моногатари».
[74] Речь идет о гадательной практике инь‑ян , совершаемой, в частности, перед предстоящей дорогой. Иногда гадание свидетельствовало, что «путь прегражден». В таких случаях предписывалось или оставаться на месте в течение достаточно долгого срока (иногда до нескольких месяцев), или добираться до цели, делая огромный крюк – сначала двигаясь в противоположном направлении.
[75] В этом пятистишии главная пара омонимов – слово ама, которое значит «небо» и «буддийская монахиня». Поэтому герой, прочитав это пятистишие, смог сразу понять, что случилось с девушкой.
[76] То есть «надо ли было становиться монахиней?».
[77] Мискант – название высокого тростника, растущего во многих местностях Японии.
[78] Это стихотворение, как и то, что приводится ниже, основано на слове аси («тростник»). Асикари – означает «рубить тростник», а также «тяжело, плохо». Иной смысл стихотворения – «Ты уехала, и дела пошли все хуже, и вот мне даже пришлось рубить тростник на продажу, чтобы хоть как‑то прожить». Еще один намек на двойной лексический ряд – слово сумиуки («тяжело жить»). Часть уки еще означает и «всплывать», «качаться на поверхности воды» (образ тростника, колеблемого водой).
[79] Это стихотворение, по‑видимому, добавлено более поздними переписчиками, поскольку в нем обыгрывается та же метафора. «Не будет тяжело» в другом прочтении означает «не резать тростник», то есть «ведь когда мы расставались, ты говорил, что как‑нибудь проживешь, и я совсем не представляла, что тебе придется резать тростник».
[80] В этом пятистишии несколько омонимических пар, и они образуют очень тонкую игру смыслами. Перевязь буддийского монаха [яп. кэса ] – что‑то вроде широкой ленты через плечо. Слово это означает отказ от мирских страстей. Слово кэса значит еще и «сегодня утром». Фусидзомэ – чернильный орешек, средство для окрашивания тканей в черный цвет. То есть поэт хочет сказать не только то, что перевязь, которую он посылает, черного цвета (траур по императору) и сделана из льна, он еще хочет сообщить своей возлюбленной, что он горевал в одиночестве и лежал сегодня поутру ничком (поза, означающая крайнюю печаль).
[81] Текст печатается по изданию: Кокинвакасю: Собрание старых и новых песен Японии. СПб.: Гиперион, 2001. – (Японская классическая библиотека).
[82] Перевод впервые опубликован в книге: Классическая проза Дальнего Востока. М.: Художественная литература, 1975. – (Библиотека всемирной литературы). Переработан автором специально для настоящего издания.
[83] Эта сцена проводов напомнила Ки‑но Цураюки о стихотворении величайшего китайского поэта Ли Бо (70–62). Когда тот совершал прогулку вдоль озера Таохуатан в местности Цзинсянь (провинция Аньхой), некий сельский житель по имени Ван Лунь изготовил прекрасное вино и угостил им Ли Бо. Когда Ли Бо уезжал, Ван Лунь пришел на проводы. Ли Бо подарил ему стихи в знак благодарности: «Ли Бо уже в лодке своей сидит, // Отчалить ему пора. // Вдруг слышит, как кто‑то на берегу // Поет, отбивая шаг. // И Озера Персиковых Цветов // Бездонной пучины глубь – // Не мера для чувства, с каким Ван Лунь // Меня провожает в путь!» (Перевод Л. Эйдлина.)
[84] Цитаты из произведений классической китайской словесности, показывающие воздействие прекрасного пенья на все окружающее. Первая – из старинного комментария к книге «Вэньсюань» («Изборник литературы», начало VI в.), вторая – из 5‑й главы книги «Ле‑цзы» (IV в. до н. э.). Здесь продолжается одна из тем, заданных в первой фразе «Дневника»: эти «кто‑то», несомненно, мужчины, которые образованны по‑китайски. «Женщина», ведущая «Дневник», словно бы предполагает, что они могли сказать.
[85] В каждую провинцию (наряду с правителем и настоятелем государственного местного храма) назначался врач.
[86] Составлялись по китайским рецептам из сушеных трав, кореньев, цветов, мандариновой корки, коричника. Эти снадобья помещали в треугольные мешочки алого шелка, их опускали в сладкое рисовое вино, и этот настой испивали в 3‑й день первой луны года. Это отвращало злые силы, беды, укрепляло здоровье.
[87] Хорошие зубы – залог хорошего пищеварения. По обычаю – также в 3‑й день первой луны года – вкушали (с молитвой о долголетии) круглые рисовые лепешки (кагами‑моти), редьку, широколистный водяной рис, дыни, оленье (или бекасиное) мясо, мясо дикого кабана (или фазанье), вяленую форель осиаю (соленую или маринованную) и прочее. Как раз осиаю на корабле имелась, поскольку ее заготавливали в провинции Тоса.
[88] Нуса – жертвенное приношение в виде полосок бумаги или ткани.
[89] Перевод печатается впервые. Составитель выражает глубокую признательность В.С.Сановичу, хранителю архива В.Н.Марковой, за подготовку данной публикации.
[90] 954 г.
[91] В «Записках у изголовья» Сэй Сёнагон говорится: «Очень красивый дуб‑касиваги – с вырезными листьями. Это священное дерево: в нем обитает бог‑хранитель листьев. Почему‑то начальникам гвардии дают кличку „касиваги". Забавный обычай».
Каминэ был в ту пору помощником командира Правой императорской гвардии. Тема касиваги возникнет в стихотворении «Укрылась трава...», где в оригинале обыгрывается одинаковое звучание слов: «роща», «хранитель» и «протекать» (о дожде как метафоре слез).
[92] Горный храм возле Ёгавы – один из трех главных буддийских храмов в монастырском комплексе на горе Хиэдзан близ Киото.
[93] Текст печатается по изданию: Мурасаки Сикибу. Дневник. СПб.: Азбука, 2000.
[94] Фудомёо – буддийское божество, отгоняющее злых демонов. Изображается с мечом среди языков пламени.
[95] Кангакуин – частная школа, основанная в 821 г. для обучения членов рода Фудзивара.
[96] Мурасаки приходилась принцу Накацукаса Томохиро дальней родственницей. «Дела», упоминаемые в «Дневнике», заключались в возможном браке между дочерью Накацукаса и Ёримити, старшим сыном Митинага.
[97] Меч наряду с печатью и зеркалом – три регалии государя. Две из них – меч и печать – всегда находились при нем.
[98] Различного рода состязания (поэтические, конкурсы цветов, благовоний и т. п.) были широко распространены при дворе.
[99] «Счастливые» и «несчастливые» дни определялись с помощью гадания. В «несчастливые» дни предписывалось затворничество и неучастие в публичных мероприятиях.
[100] Перевод печатается по изданию: Японские средневековые дневники. СПб.: Северо‑Запад пресс, 2001.
[101] Будда Якуси – Якуси‑нёрай [санскр. Bhechadjaguru ], считался буддой, исцеляющим болезни и помогающим людям в земной жизни.
[102] Церемония «выхода из ворот» совершалась в соответствии с представлениями о счастливом для начала путешествия времени и направлении. Нередко прежде чем действительно двинуться в путь, выжидали во временном пристанище оптимального момента для начала путешествия. Среди японских комментаторов «Сарасина никки» существует мнение, что слово «иматати» в тексте может являться не топонимом, а обозначением такого временного пристанища.
[103] Знаменитый поэт Аривара Нарихира.
[104] Аллюзия на повесть «Исэ моногатари», героем которой является Аривара Нарихира.
[105] Дворец Сандзё принадлежал старшей дочери императора Итидзё принцессе Осако (996–1049), название дворца связано с его расположением на Третьем проспекте (Сандзё).
[106] Прислать вещь полагалось на подносе, и в качестве подноса часто употребляли крышки шкатулок. Рукописные книги в то время бытовали в виде свитков и в виде тетрадей, которые назывались соси.
[107] Карма – здесь: совокупность добрых и злых деяний (как в прошлом рождении, так и в нынешнем) человека, которые определяют его будущую судьбу.
[108] Принц Сётоку (574–622) – знаменитый государственный и религиозный деятель. Согласно традиции, много сделал для распространения буддизма в те времена, когда позиции этой религии в Японии еще не были особенно сильны.
[109] Текст печатается по изданию: Японские легенды о чудесах IX–XI вв. М.: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1984.
[110] См. ком. к «Великому зерцалу», с. 92.
[111] Девятый год эры Драгоценной Черепахи – 778 г.
[112] Бинго – современная префектура Хиросима.
[113] Каннон – бодхисаттва Авалокитешвара. Бодхисаттвы почитаются существами бесполыми, но в Японии Каннон обычно изображалась в женском обличье. Ей поклонялись как богине сострадания и милосердия.
[114] Асуры ‑ в японском буддизме ‑ духи‑защитники учения Будды, обитающие под землей или в морском дворце.
[115] Кумано – название района на границах префектур Вакаяма и Миэ, известных своими синтоистскими храмами, в которых активно происходил процесс контаминации синтоистских и буддийских представлений.
[116] Будзэн – современные префектуры Фукуока и Оита.
[117] 2‑й год эры Счастливых Облаков – 705 г.
[118] Праздник «Ткачихи», когда, согласно китайскому поверью, встречаются двое возлюбленных: Пастух (звезда Альтаир) и Ткачиха (Вега).
[119] Праздник китайского происхождения, когда возносились оберегающие молитвы.
[120] Считалось, что духи усопших навещают своих родичей в этот день.
[121] Три Сокровища ‑ Будда, его учение и монахи.
[122] Юряку – традиционно указываемые годы правления – 456‑479.
[123] То есть Юряку – посмертное имя государя.
[124] Считалось, что такая повязка предохраняет от удара грома.
[125] Знак государева посланца.
[126] Правил в 539‑571 гг.
[127] Способность проникнуть в дом через крышу служит в синтоизме признаком божественности
[128] 1‑й год эры Вечного Здравствия – 782 г.
[129] Бог Инаба – синтоистское божество.
[130] Текст печатается по изданию: Мурасаки Сикибу. Повесть о Гэндзи (Гэндзи моногатари): В 4 кн. М.: Наука, 1991. Кн. 1.
[131] «Три друга» – цитра «цинь», вино и стихи, образ из стихотворения китайского поэта Бо Цзюй‑и (772–846).
[132] Дворцовая гора – подразумевается Дворец. Гора вводится в стихотворение исключительно по ассоциации с луной. Луна символизирует Гэндзи.
[133] Носи – верхнее повседневное мужское платье.
[134] «Пережидать дождь» в чьем‑то доме – аллегория любовного свидания, любовной связи.
[135] Из китайского фарфора танской (VII–X вв.) и сунской (X– XIII вв.) эпох делали посуду только для императорского стола.
[136] Согласно этикету, дамам, прислуживающим за столом знатной особы, полагалось, подобрав волосы кверху, закреплять их гребнем.
[137] Бодхисаттва Фугэн изображается сидящим на слоне.
[138] Ярко‑красные, ярко‑желтые, ярко‑лиловые платья могли носить только император, члены высочайшего семейства и высшие сановники. Эти цвета назывались запретными. Однако бледные, светлые оттенки этих же цветов разрешалось носить всем.
[139] Утики – платье, надевавшееся либо под китайскую накидку карагину либо под коутики (если женщина была одета по‑домашнему).
[140] Во время церемониальных шествий чиновники обычно держали обеими руками перед грудью либо сложенный веер, либо специальную табличку.
[141] В стихотворении Гэндзи говорится о диком шафране. Ярко‑алые рыльца и пестик этого цветка использовались для изготовления красной краски.
[142] В этих словах содержится очень тонкий намек на дочь принца Хитати. Согласно древнему преданию, бог Касуга, выехав из Хитати верхом на олене, остановился на горе Микаса.
[143] Придворные дамы, скорее всего имевшие красные носы.
[144] Хосонага – верхнее домашнее платье.
[145] Хэйтю (Тайра Садафуми, ?–923) – герой повести «Хэйтю моногатари». В одном из эпизодов рассказывается о том, как Хэйтю, желая убедить возлюбленную в своей чувствительности, незаметно смачивал глаза водой из тушечницы, делая вид, что плачет. Заметив эту уловку, женщина разоблачила его, добавив в воду немного туши.
[146] Первые две из трех упомянутых древних повестей не сохранились, третья известна под названием «Такэтори моногатари» («Повесть о старике Такэтори»), существует на русском языке в переводе В. Н. Марковой.
[147] По буддийским представлениям, мир загрязнен пятью сквернами: 1) скверна кальпы (кальпа‑касайя), т.е. загрязненность времени всякими стихийными и прочими бедствиями, влекущими за собой уменьшение сроков человеческой жизни (голод, болезни, смерти); 2) скверна восприятия (дрости‑касайя) – загрязненность восприятия, неизбежная по мере удаления от того времени, когда в мире жил будда Шакьямуни, влекущая за собой невозможность воспринимать явления окружающего мира в их истинном значении и виде; 3) скверна страданий (клеса‑касайя) – загрязненность человеческих чувств страданиями; 4) скверна существования в человеческом обличье (саттва‑касайя) – изначальная склонность человека к дурным поступкам и помышлениям; 5) скверна человеческой жизни (айус‑касайя) – постепенное уменьшение сроков человеческой жизни.
[148] Печатается по изданию: Сердце зари. Восточный альманах. Вып. 1. Художественная литература. 1973.
[149] Текст печатается по изданию: Восточный альманах. Вып. 1., М.: Художественная литература, 1973.
[150] Сянь [яп. сэн ] – в китайской даосской мифологии «бессмертный». Представление о сянях как святых отшельниках и чудотворцах получило широкое распространение в средневековой Японии.
[151] Имеется в виду Кукай (774–835). Посмертное имя – Кобо Дайси: Великий Наставник, Распространяющий Дхарму (Дхарма – Закон всего мироздания, открывшийся Будде Шакъямуни, и Учение, которое он проповедовал).
[152] Будда‑Целитель – божество Якуси рурико нёрай, которому приписывалась способность врачевания всевозможных недугов.
[153] «Сутра о Великом Солнце» [санскр. Вайрочана‑сутра ] – одно из буддийских сочинений, лежащих в основе учения Сингон.
[154] Страна Тан – Танская империя (620–907); так в средневековой Японии именовали Китай.
[155] Гонгэн – почетное именование синтоистского божества, временное воплощение Будды в одном из японских богов.
[156] Митэгура – ритуальные приношения, которые развешивались у входа в храм.
[157] В буддийской литературе традиционная метафора, выражающая решимость.
[158] Трайястримша – в буддийской космологии второе из шести небес «мира желаний».
[159] Тушита – четвертое из шести небес «мира желаний».
[160] Бисямон [санскр. Вайшравана ] – Слышащий Повсюду – один из Четверицы Великих Небесных Царей, пребывающих на «небе» «мира желаний». Они – защитники учения Будды и Его проповеди. Каждый – хранитель одной из сторон света. Вайшравана охраняет главную – Север. Изображается смуглокожим, с ликом, исполненным ярости, как божество битв и воинского дела.
[161] Они – изначальное значение слова они – «нечто невидимое». Они в миру – злобные земные божества; в легендах – это «горные жители» (нечто вроде леших), великаны лесов и гор; злые духи страшного облика, несущие человеку какое‑либо возмездие или пожирающие людей и т. д. Они – существа, наводящие ужас. В пьесе театра Но под названием «Расёмон» (автор Кандзэ Кодзиро Нобумицу, 1435–1516) воин Ватанабэ‑но Цуна (953–1025) сражается с демоном‑они , живущим в башне Расёмон, и отрубает ему руку.
«Повесть» о воротах Расёмон стала сюжетной основой одноименной новеллы Акутагавы Рюноскэ, открывшей для японцев изборник «Стародавних повестей» после многих веков забвения.
[162] Тайра‑но Садафуми (871–923) – потомок императора Камму (737–806) в четвертом поколении. Талантливый поэт.
[163] Хоньин‑но Отодо – Фудзивара‑но Токихира (871–909), известный государственный деятель.
[164] Статья печатается по изданию: Классическая проза Дальнего Востока. М.: Художественная литература, 1975. – (Библиотека всемирной литературы).
[165] Текст печатается по изданию: Сэй Сёнагон. Записки у изголовья. М: Художественная литература, 1975.
[166] Святой мудрец (хидзири) – высокий чин, который носили священнослужители буддийских сект Тэндай и Сингон.
[167] Минамото‑но Цунэфуса (968–1023) – близкий друг Сэй Сёнагон.
[168] Текст печатается по изданию: Повесть о доме Тайра. М.: Художественная литература, 1982.
[169] Принц Гэндзи – главное действующее лицо романа Мурасаки Сикибу «Повесть о Гэндзи».
[170] Государь Ямато Иварэхико‑но‑микото – легендарный основатель японского императорского дома Дзимму, якобы правивший страной Ямато (древнее название Японии) с 660 по 585 г. до н.э.
[171] Китайский император Тай‑цзун (627–649) пожелал взять в свой гарем семнадцатилетнюю красавицу, дочь сановника павшей незадолго до того Суйской династии (589–619), однако по увещеванию своего министра, объяснившего, что девушка уже просватана в семейство Лу, великодушно отказался от своего намерения.
[172] Феникс – фантастическая птица, считавшаяся в Китае наряду с драконом символом императора.
[173] У‑ван – правитель древнекитайского царства У.
[174] Столица с прилегающими к ней землями в радиусе 500 ли считались находящимися в так называемой «Красной черте».
[175] Текст «Записок из кельи» («Ходзёки») Камо‑но Тёмэя печатается по изданию: Исэ моногатари. М.: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1979. – (Литературные памятники).
[176] То есть прекрасной, – видимо, постоянный эпитет.
[177] Образ мира как временного приюта на бесконечном пути человеческих существований был чрезвычайно распространен в японской литературе того времени.
[178] «Адский вихрь» – по буддийской мифологии, забрасывал души грешников в первую из трех сфер ада – огненный ад.
[179] Хэйан был заложен при государе Камму в 793 г. и в основном завершен в 806 г. При государе Хэйдзэй была предпринята неудачная попытка вновь сделать столицей город Нара, но при государе Сага столицей опять стал Хэйан.
[180] Нанива – старинное название г. Осака.
[181] Вся эта тирада характеризует положение, которое создалось в связи с господством выступившего первым на политическую арену военного дома Тайра с Киёмори во главе. Упоминаемое здесь перенесение столицы (собственно, не в Нанива, как говорит Тёмэй, но в Фукухара) совершилось по повелению этого Киёмори. С приходом к власти военного сословия, естественно, изменился и внешний вид городского быта: вместо аристократического экипажа, запряженного медлительными волами, – оседланные кони. Обозначалась и сфера политического и экономического тяготения: дом Тайра владел землями главным образом в Юго‑Западной Японии*.
[182] Бревенчатый дворец – наименование дворца, выстроенного императором Дзёмэем в провинции Тикудзэн в Асакура и предназначенного для остановок во время путешествий. Дворец представлял собою грубо сколоченную из почти не обработанных деревьев постройку*.
[183] Прежнее селенье – старая столица Хэйан.
[184] Служилые люди – т.е. самураи, воины*.
[185] «Рыбы в мелкой воде» – слова Будды, приведенные в «Изборнике существенно‑необходимого для достижения рождения в Чистой Земле» («Одзё ёсю», 985 г., автор Гэнсин (942–1017): «Дни проходят, жизнь расточается, и ты будто рыба в мелководье».
[186] Первая буква санскритского алфавита, по учению Сингон, являет образ истока, начала начал. Само ее созерцание освобождает от страданий, выводит на путь, в конце которого можно стать буддой, достичь нирваны – вечного блаженства, существующего в бесконечности.
[187] Кото – музыкальный инструмент вроде цитры, бива – вроде домры; оригото – и цугибива – названия разновидностей этих инструментов.
[188] Ман‑сями (Сами Мандзэй) – японский поэт, VIII в.
[189] Сэмимару (нач. X в.) – поэт и музыкант.
[190] Сарумару – поэт начала эпохи Хэйан.
[191] В бесконечной цепи перерождений есть три мира: страстей, чистых желаний, бесстрастия. Тёмэй цитирует здесь «Сутру Лотоса Благого Закона». Далее в сутре сказано: «...вне души никакого закона нет».
[192] После смерти грешник в зависимости от содеянного может попасть в одну из трех сфер ада: в огненный ад, ад голодных демонов, ад низменных тварей.
[193] Дзёмё‑кодзи (Вималакирти) – владетель чистого имени, один из учеников Будды, отказался от богатства и удовольствовался бедной лачугой.
[194] Сюрихандоку (Судапантхака) – имя одного из самых неспособных и упрямых учеников Будды*.
[195] Рэн‑ин – монашеское имя Тёмэя*.
[196] Из статьи: Конрад Н.И. Японская литература XIII–XIV веков // Конрад Н. И. Японская литература. От «Кодзики» до Току томи. М.: Наука, 1974.
[197] Текст печатается по изданию: Сэй Сёнагон. Записки у изголовья. Камо‑но Тёмэй. Записки из кельи. Кэнко‑хоси. Записки от скуки: Классическая японская проза XI–XIV вв. М.: Художественная литература, 1988.
[198] Тонъа – монашеское имя поэта Никайдо Садамунэ (1289– 1372), близкого друга Кэнко‑хоси.
[199] Се Лин‑юнь (385–433) – китайский поэт эпохи Шести династий. Рассказывают, что он вел расточительный образ жизни, имел много учеников и слуг, любил путешествовать.
[200] Хоккэ (или Мёхорэнгэкё, санскрит. Саддхармапундарикасутра) – Сутра Лотоса Дивного Закона. Одно из самых знаменитых в Японии буддийских сочинений, сыграло огромную роль в становлении японского буддизма.
[201] Белый лотос – буддийская секта, создана в Китае в IV в.
[202] Янь Хуай – один из любимых учеников Конфуция.
[203] Мёкан – скульптор, вырезавший в 786 г. статую богини Каннон для храма Кацуо.
[204] Годзё – резиденция экс‑императора Каэяма. Этот дворец в 1270 г. сгорел.
[205] То‑дайнагон – чиновник из рода Фудзивара.
[206] Зал Черных дверей – комната, в которой государь Коко (885– 887) собственноручно готовил себе пищу, отчего, как говорили, дверь в комнате была покрыта копотью от очага.
[207] Сайгё. Горная хижина. М.: Художественная литература, 1979. С. 14.
[208] Текст печатается по изданию: Сайгё. Горная хижина. М.: Художественная литература, 1979.
[209] Текст печатается по изданию: Сто стихотворений ста поэтов: Старинный изборник японской поэзии VIII–XIII вв. М: Книга, 1990.
[210] Текст печатается по изданию: Классическая проза Дальнего Востока. М: Художественная литература, 1975. – (Библиотека всемирной литературы). Рассказы, отмеченные знаком *, публикуются впервые.
[211] Несчастливое направление определялось предсказателями по совокупности примет, связанных с древнекитайским учением о темном и светлом началах (инь и ян).
[212] Страна Тан ‑ Танская империя (620‑907); так в средневековой Японии именовали Китай.
[213] Ступа – каменное, деревянное или глиняное сооружение конусообразной формы, которое воздвигалось над священным захоронением.
[214] Каннон (букв.: Внимающая звукам мирским) – буддийская богиня милосердия. Согласно легендам, принимала на земле разные образы, чтобы помочь людям.
[215] Бодхидхарма [яп. Дарума ]‑ полулегендарный индийский проповедник VI в., основатель учения о дхьяна (созерцание). Это учение получило широкое распространение в Китае под названием чань, а затем и в Японии (дзэн).
Согласно учению дзэн, постижение истинного смысла бытия дается не благодаря молитвам или чтению священных сутр, а путем углубленного самосозерцания, в ходе которого сознание человека вырывается за пределы феноменального мира и мистическим образом сливается с высшей, абсолютной реальностью. В данном случае игра в шашки, воспринимаемая непосвященными как забава,– не что иное как тренировка сознания, нацеленного на достижение сатори (озарения). Момент, когда старцы по очереди исчезают из кельи, знаменует выход их сознания за пределы собственного «я» и растворение в абсолютной природе Будды.
[216] Облавные шашки ‑ игра китайского происхождения. Белые и черные шашки располагаются на доске с многими делениями. Задача состоит в том, чтобы взять в окружение как можно больше шашек противника.
[217] Чжуанцзы (ок. 369‑286 до н.э.) ‑ знаменитый философ Древнего Китая.
[218] На русском языке повесть впервые была опубликована: Восточный альманах. Вып. 9. М.: Художественная литература, 1982. После этого многократно переиздавалась.
[219] Текст печатается по изданию: Нидзё. Непрошеная повесть. М.: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1986.
[220] Государъ Го‑Фукакуса – согласно традиционной японской историографии, 89‑й император Японии (1243–1304). Был объявлен императором в четырехлетнем возрасте, семнадцати лет «уступил» престол младшему брату, императору Камэяме, после чего стал именоваться «прежним» императором.
[221] В средневековой Японии были широко распространены различные суеверные представления и гадания, астрология, геомантика и т. п. Во избежание несчастья, по указанию жрецов‑предсказателей нужно было изменить местопребывание – переехать с запада на восток, с севера на юг или наоборот и т.д.
[222] Согласно этикету в аристократической среде Японии, молодой муж после бракосочетания, происходившего, как правило, в доме невесты, присылал новобрачной стихотворное послание с выражением любви. Женщине полагалось ответить тоже стихами. Любовники тоже обменивались такими посланиями.
[223] Санэканэ Сайондзи – представитель одного из наиболее влиятельных аристократических семейств. Описывая свои интимные отношения с этим придворным, Нидзё называет его вымышленным прозвищем Акэбоно – Снежный Рассвет.
[224] При дворе японских императоров существовало многоженство. Жены императора имели ранги: высший, средний, младший. Обычно «законных» супруг было две, иногда три.
[225] Согласно древнеиндийской теории мироздания, в центре Вселенной высится гора Сумэру, поросшая благоуханными деревьями. На горе Сумэру пребывает бог Индра в своем дворце Вечной радости.
[226] Древние китайцы считали, что их страна расположена средь четырех морей. Впоследствии образное выражение «земля средь четырех морей» заимствовали и другие народы Дальнего Востока для обозначения в высоком стиле своих собственных стран.
[227] Согласно религиозным представлениям синтоизма, в подземном царстве, куда нисходят души умерших, течет река, имеющая три рукава‑переправы, через одну из которых предстоит перейти душе усопшего.
[228] Вера в то, что душа, отделившись от тела, может вселиться в другого человека, принести ему болезнь и даже смерть, была одним из самых распространенных суеверий в средневековой Японии; эта чужая душа могла принадлежать как живому человеку, так и давно умершему.
[229] При выделке тканей их отбивали деревянным вальком. С древних времен в японской народной поэзии стук валька ассоциировался с долгими холодными осенними и зимними вечерами и ночами.
[230] Будда Прабхутаратна [яп. Тахо ] – помощник Шакьямуни, защитник сутры Лотоса. Когда Шакьямуни проповедовал истины, изложенные в сутре Лотоса, по велению Прабхутаратны земля разверзлась и оттуда поднялась двухъярусная пагода – свидетельство истинности учения Шакьямуни. В память этого чуда при многих буддийских храмах имеются двухъярусные пагоды [яп. Тахо‑то ], где рядом с Прабхутаратной восседает Шакьямуни.
[231] Тексты пьес театра Но печатаются по изданию: Ёкёку – классическая японская драма. М.: Наука, 1979.
[232] Удоно – место, известное живописными зарослями тростника.
[233] Эгути – местность в провинции Сэтцу (современная префектура Осака).
[234] Образ заимствован из стихотворения китайского поэта Бо Цзюй‑и: «Зарыты кости в долине Лунмэнь, но не зарыто имя...»
[235] Временный приют – в узком смысле обозначает просто человеческое жилище, в более широком – весь земной мир.
[236] Влекомая течением – метафорическое определение женщин из кварталов любви.
[237] Стихотворение Тайра Канэмори из антологаи «Сюивакасю» (996 г.).
[238] Речь идет о легендарной принцессе Саёхимэ, которой посвящен целый цикл стихотворений в антологии «Манъёсю». Согласно существующему преданию, Саёхимэ, провожая мужа, который отправлялся в поход в страну Мимана (страна, существовавшая на Корейском полуострове в III–VI вв.), стала на высокой горе в бухте Мацурагата и, рыдая, долго махала шарфом вслед уплывающему кораблю. С тех пор эта гора стала называться горой Развевающегося Шарфа. По другому варианту той же легенды, Саёхимэ в конце концов превратилась от горя в камень.
Махая кораблю,
Что удалялся в море,
Не в силах тот корабль остановить,
Каким полна была, наверно, горем
Принцесса Мацура Саёхимэ!
Перевод А. Е. Глускиной
[239] Согласно буддийским представлениям, существуют двенадцать причин (одновременно являющихся и следствиями), обусловливающих постоянный круговорот перерождений.
[240] Речь идет о так называемых трех дорогах, затрудняющих достижение просветления: преисподняя, мир голодных духов, мир зверей. По буддийским представлениям, существует восемь преград, которые мешают постичь учение Будды.
[241] Согласно некоторым буддийским школам, природа женщины ниже природы мужчины, и, прежде чем получить возможность стать на путь просветления, женщине необходимо переродиться в мужском облике.
[242] Стебли тростника – образное обозначение женщин из веселых кварталов.
[243] Согласно буддийским представлениям, существует шесть истоков заблуждений: глаза, уши, нос, язык, плоть, мысль. Отсюда – шесть скверн: цвет (любовные мечты), голос (любовные песни), аромат, вкус, прикосновение, всякие предрассудки. Шесть скверн, обусловливая возникновение шести желаний, вовлекают человека в мир страстей и мешают достижению просветления.
[244] Мир вечной истины – мир, в котором все явления раскрыты в своей истинности, в своей изначальной, неизменной сущности, мир, лишенный заблуждений. Мир чистой истинности, приобретая различные временные формы и обличья, являет нам изменчивый и непостоянный земной мир, которому сопутствуют заблуждения. Мир чистой истинности уподобен безбрежному океану, волны – заблуждениям.
[245] Пять скверн – перечисленные ранее шесть скверн (см. сноску на с. 5901), за исключением последней.
[246] Шесть желаний – желания, возникающие благодаря восприятию шестью истоками шести скверн.
[247] Фугэн – бодхисаттва мудрости и долголетия. Изображается обычно сидящим верхом на белом слоне.
[248] Аривара Нарихира (825–880) – один из наиболее известных поэтов Древней Японии, входящий в число так называемых «рокка‑сэн» («шести бессмертных»).
[249] Ки‑но Арицунэ – друг поэта Аривара Нарихира. Имя его часто упоминается в «Исэ моногатари» (лирическая повесть начала X в.), автором и главным действующим лицом которой по традиции считают Аривара Нарихира.
[250] Цитируется стихотворение из 22‑го эпизода «Исэ моногатари»:
Внезапно ветер налетит,
стеною встанут
седые гребни волн...
О Тацута‑гора! В полночный час один
бредет там где‑то мой любимый.
Согласно «Исэ моногатари», оно было произнесено женщиной, узнавшей, что у ее возлюбленного новая связь в Кавати. Услышав стихотворение, он «безгранично тронут был и перестал ходить часто» в Кавати
[251] По обычаям секты дзёдо, умершему повязывали на запястье нить, другой конец которой прикреплялся к руке статуи будды Амида, чтобы тот позаботился о спасении души.
[252] Имеется в виду обет о спасении всех смертных, данный буддой Амида
[253] Западные горы – одно из обозначений Западной земли (буддийского рая). Луна, устремленная к Западным вершинам, но распространяющая свой свет на весь мир, символизирует суть учения будды Амида: каждый имеет право на спасение.
[254] Кавалер давних дней – прозвище, данное Аривара Нарихира в связи с тем, что каждый эпизод «Исэ моногатари», автором которой он по традиции считается, начинается со слов: «В давние времена, кавалер...»
[255] См. сноску на с. 594.
[256] Образ из стихотворения Оно‑но Комати, антология «Кокинвакасю»:
Когда любовная тоска
мне болью разрывает душу,
темной ночью,
я, наизнанку вывернув одежды,
на ложе сна их положу.
Существовало поверье, что, если ляжешь спать на вывернутых наизнанку одеждах, во сне придет к тебе тот, кого любишь.
[257] Своего рода постоянный эпитет (зачин) к слову «лет» («тоси»).
[258] Цитируется стихотворение Аривара Нарихира из антологии «Кокинвакасю»: Луна... иль нет ее? Весна...
такая же, как прежде, или нет? Лишь я один все тот же, или...
[259] Банан – аллегория нестойкости, непостоянства. В Сутре Вималакирти сказано: «Тело бренное подобно пузырям, что не задерживаются на поверхности воды; тело бренное сродни банану, в сердцевине которого нет крепости».
[260] Тексты фарсов‑кёгэн печатаются по изданию: Классическая драма Востока. М: Художественная литература, 1976. – (Библиотека всемирной литературы).
[261] Абурадзуцу – сосуд из ствола бамбука для растительного масла
[262] Окиягарикобоси – игрушка наподобие «ваньки‑встаньки».
[263] Все они переведены на русский язык, см.: Десять вечеров. Японские народные сказки / Пер. В. Н. Марковой. М.: Художественная литература, 1972, а также: Гэндзи‑обезьяна: Японские рассказы XIV–XVII вв. / Пер. М. В. Торопыгиной. СПб.: Гуманит. агентство «Акад. проект», 1994.
[264] Текст печатается по изданию: Десять вечеров. Японские народные сказки. М: Художественная литература, 1965.
[265] Гэмпуку – обряд совершеннолетия, когда юноше впервые делали взрослую прическу и надевали на него шапку взрослого мужчины.
[266] Следует длинный перечень храмов, городов и селений, славившихся своей красотой. Они расположены главным образом в городах Киото и Нара и их окрестностях.
[267] Так в древности передавали письма знатным людям.
[268] Будзэн‑но ками – правитель области Будзэн.
[269] Согласно буддийским представлениям, женщина не может стать ни одним из пяти высших чинов небесной иерархии. Следовательно, на ее пути к нирване стоят «пятъ преград». Феодальная мораль требовала соблюдения женщинами «трех послушаний»: отцу, мужу и сыну.
[270] При плетении таких корзин концы не срезали, а оставляли торчать, отсюда и название.
[271] В старой Японии было принято давать имена мечам и музыкальным инструментам, словно они были живые существа.
[272] Согласно буддийскому учению, золото, серебро, изумруды, кристаллы, кораллы, агат, раковины‑тридакны.
[273] Текст печатается по изданию: Восточный альманах. Вып. 17. М.: Художественная литература, 1989.
[274] Обитель Коя – монастырь буддийской секты Сингон. Находится на горе Коя (п‑ов Кии). Основан в IX в. монахом Кукаем (774–835), известным проповедником и распространителем буддизма в Японии.
[275] Кобо‑дайси – посмертное имя Кукая.
[276] Будда Мироку [санскр. Майтрея, букв.: Милосердный] – согласно буддийским представлениям Будда Грядущего, который через миллиарды лет должен сойти с небес на землю, чтобы обратить на путь спасения все живые существа. Считалось, что каждый, кто услышит три его проповеди, немедленно избавится от страданий земной жизни.
[277] Учение дзэн [санскр. дхьяна, кит. чань ] – одно из направлений буддизма, получившее широкое распространение в Японии начиная с XII в. Учение дзэн ставит во главу угла углубленное самосозерцание как путь познания истинного смысла бытия.
[278] В среде аристократии было принято покрывать зубы черным лаком.
[279] Сёгун Такаудзи (1305–1358) – глава феодального дома Асикага; в 1336 г. провозгласил себя сегуном – верховным правителем Японии.
[280] Ян‑гуйфэй (719–756) – любимая наложница китайского императора Сюань‑цзуна, прославленная своей красотой. Госпожа Ли – знаменитая красавица, жена китайского императора У‑ди (140‑87 гг. до н.э.).
[281] Сотоори‑химэ – легендарная красавица японской древности, супруга императора Инкё (412–453). Оно‑но Комати (834–900) – знаменитая японская поэтесса, славившаяся своей красотой. Императрица Сомэдоно (829–900) – супруга японского императора Монтоку.
[282] Бог Тэндзин – дух обожествленного после смерти Сугавара‑но Митидзанэ (845–903), крупнейшего японского государственного деятеля, ученого и поэта. В Китано (северо‑западная часть Киото) находится синтоистский храм, в котором чтут бога Тэндзина.
[283] Фань Куай, Чжан Лян – знаменитые китайские полководцы III–II вв. до н. э., сподвижники Лю Бана, основателя Ханьской династии, известного под именем императора Гао‑Цзу.
[284] Три Сокровища – Будда, его учение и его священнослужители.
[285] Кусуноки Масасигэ (1294–1336) – глава феодального дома Кусуноки, известный полководец. Сражаясь на стороне императора Годайго (годы правления 1319–1338), помог ему на время восстановить власть императорского дома, узурпированную военно‑феодальными правителями дома Ходзё. Впоследствии, в 1336 г., под натиском коалиции феодалов, возглавляемых Асикагой Такаудзи, Годайго был вынужден бежать из столицы Киото на юг, в горы Ёсино. Годайго и его потомки образовали так называемую Южную династию в противовес Северной, которую поддерживала коалиция феодалов во главе с Асикагой, посадившая на трон в Киото отпрыска другой ветви императорского дома. Так было положено начало борьбе между Южным и Северным дворами, длившейся с 1336 по 1392 г.
[286] Младший сын Кусуноки Масасигэ – Масанори (?–1390), следуя традиции своего рода, поначалу сражался на стороне Южного двора против Северного, однако в 1368 г. изменил своему сюзерену и перешел на сторону сёгуна Асикаги.
[287] Имеется в виду император Гомураками, сменивший в 1338 г. своего отца Годайго на «южном» престоле.
[288] Канрё – звание министра при сёгунах Асикага.
[289] Принц Сётоку (572–622) – регент и фактический правитель Японии при императрице Суйко. Содействовал проникновению в Японию буддизма и китайской культуры.
[290] Под смутой годов Гэнко имеются в виду события, связанные с заговором императора Годайго против феодальных правителей Ходзё. В 1332 г. заговор был раскрыт, Годайго бежал из столицы, но был схвачен и сослан на отдаленный остров Оки. В начале 1333 г. ему удалось бежать из ссылки. Опираясь на военную мощь поддерживающих его феодалов, он вернул себе киотоский трон. Феодальный дом Ходзё пал. Эти события получили название смуты годов Кэмму, или «реставрации Кэмму».
[291] Чистая Земля – буддийский рай, расположенный в западной стороне Вселенной; именуется так в противоположность земному миру, полному скверны.
[292] Согласно буддийским представлениям, праведники в раю пребывают в благоуханных чашах лотоса. Любящие души могут поместиться там вместе.
[293] «Гэн» означает «глубокий», «сокровенный».
[294] Сосна и бамбук, даже под снегом остающиеся зелеными, а также слива, зацветающая зимой, с давних времен считаются на Дальнем Востоке символами не только вечной молодости, но и крепости духа. Нередко изображаются вместе, составляя «нерасторжимую троицу».
[295] Текст печатается по изданию: Летние травы. Японские трехстишия. М.: Толк, 1993.
[296] «Женская краса» [яп. оминаэси ] – валериана, осенний цветок.
[297] Согласно древней китайской легенде, отшельники‑чародеи могли летать на журавлях.
[298] Мацукура Ранран (1647–1693) – один из учеников Басё и его ближайший друг.
[299] Тодзюн (ум. в 1693 г.) – отец Кикаку, талантливого поэта школы Басё.
[300] Во время своего последнего путешествия Басё получил грустную весть о смерти монахини Дзютэи (ее прежнее имя неизвестно), которая была подругой его молодости. Она скончалась в шестом месяце 1694 г. В свое время Басё дал приют ей и ее троим детям в своей «Банановой хижине» и заботился о них до самой своей смерти.
[301] Сономэ (1664–1726) – талантливая поэтесса, жена врача в г. Осака, принимала поэта у себя в доме незадолго до его смерти.
[302] Князь Эмма [санскр. Яма ] – божество индийского происхождения, верховный судья в царстве мертвых; изображается краснолицым демоном с торчащими изо рта клыками.
[303] Текст печатается по изданию: Ветер в соснах: Классическая поэзия эпохи Эдо. СПб.: Гиперион, 1997.
[304] Сверчки различных видов, цикады и прочие «поющие» насекомые ценились в Японии наряду с певчими птицами. Любители держали таких насекомых дома в специальных клетках. Голос сверчка – традиционный образ, передающий покой одиночества.
[305] Мусаси – большая равнина в Центральной Японии, на которой был расположен и г. Эдо.
[306] Ёсино – воспетая в творчестве великих поэтов местность в древней провинции Ямато. Славилась цветением вишен. Традиционное место отдыха императоров.
[307] Японский образ угуису не соответствует европейскому соловью. В действительности это короткохвостая камышевка, чье пение, однако, по красоте не уступает соловьиному. Отсюда и традиционный для европейских языков перевод «соловей».
[308] Китайская ученость (кангаку) – конфуцианский комплекс гуманитарных дисциплин, входивший в программу классического образования.
[309] «Горы и воды» (сан‑суй) – общее название китайской и японской пейзажной живописи.
[310] Образ, пришедший из буддизма и символизирующий в классической поэзии непрочность жизни.
[311] Удзумаса – горное лесное урочище в окрестностях старого Киото, где Роан жил долгие годы.
[312] Куками – гора в отдаленной провинции Этиго, на северо‑западе Хонсю, где Рёкан прожил около тридцати лет при небольшом дзэнском храме.
[313] В средневековой Японии, как и в Китае, стихотворные надписи нередко делались на ширмах, шкатулках, веерах и прочих предметах обихода.
[314] В подтексте стихотворения заложено обращение к Сайге (1118–1190), великому поэту вака. Сайге долгое время прожил на горе Коя при главном храме буддийской секты Сингон, к которой он принадлежал.
[315] Имеется в виду плошка, в которую буддийские монахи собирали подаяние (рисом, овощами или мелкими монетами).
[316] В буддизме распространено представление о трех мирах: низший – мир влечений, который подразделяется на бренный мир человека и небеса с небожителями; средний – мир форм и высший – мир бесстрастия, свободный от форм. Возможно и более простое истолкование: мир прошлого, настоящего и будущего.
[317] Рёкан иногда умышленно именовал так свои стихи с целью подчеркнуть их исконную национальную природу.
[318] Трехстворчатый складень – картина из трех створок.
[319] Путь Благодати – учение Будды.
[320] Стихотворение постулирует дзэнскую концепцию бытия. Другими словами, у того, кто ничего не имеет, нечего отнять; тому, кто не дорожит земными благами, не страшно их лишиться.
[321] Стихотворение отражает дзэнскую идею «неприкаянности», согласно которой человек может чувствовать себя повсюду как дома.
Согласно старинной китайской легенде, в ночь на 7‑е число 7‑го месяца по лунному календарю сороки строят мост через Небесную реку (Млечный Путь), помогая воссоединиться возлюбленным Волопасу и Ткачихе (восточное название звезд).
[322] Дарума (Бодхидхарма, V–VI вв.) – 28‑й буддийский патриарх, основатель секты чань (дзэн) в Китае, выходец из Южной Индии.
[323] Стихотворение передаст буддийскую идею очищения от мирских соблазнов и слияния с природой.
[324] Ихара – фамилия писателя, Сайкаку – его псевдоним, по смыслу составляющих его иероглифов означающий «Журавль, летящий к западу». Оба эти слова несут повышенную семантическую нагрузку: журавль ‑ символ счастья и долголетия, запад в буддийской символике ‑ Чистая Земля, рай будды Амида. Однако в японском языке существует и нарицательное слово‑омоним сайкаку со значением «находчивость», «смекалка», «деловая сметка». Можно предположить, что писатель вкладывал в свой псевдоним и этот смысл, намекая тем самым как на свое купеческое происхождение так и на словесную находчивость, прославившую его как литератора!
[325] Текст печатается по изданию: Ихора Сайкаку. Избранное. М: Художественная литература, 1974.
[326] Картинки с изображением судов, груженных драгоценностями, кладут под подушку в ночь на 2 января. По поверью, это приносит богатство.
[327] Имеется в виду Аривара Нарихира, известный поэт (825‑880), славившийся своей красотой.
[328] В средневековой Японии существовал обычай посылать возлюбленному в знак любви ноготь, сорванный со своего пальца.
[329] По поверью, души умерших на пути в загробный мир должны пройти испытание – миновать реку Сандзуногава с тремя страшными порогами. У этой реки обитают старик и старуха, отбирающие у покойников одежду.
[330] Варить чай для прохожих – один из буддийских обрядов, совершаемых в храме в июле.
[331] Таблички с посмертным именем умершего, датами его рождения и смерти ставятся в храме или в домашнем алтаре.
[332] «Прощальные огни » – костры, которые по буддийскому обряду зажигаются перед воротами дома для проводов душ умерших.
[333] Богиня Бэдзайтэн [санскр. Сарасвати ] – богиня ума и добродетели. В Японии ее имя стало нарицательным для красивых девушек.
[334] Праздник Бон ‑ буддийский праздник поминовения умерших. Отмечался ранней весной. По поверью, в этот день души умерших возвращаются под родной кров.
[335] Народные предания приписывают лисам и барсукам волшебные свойства и способность околдовывать людей.
[336] Сумиёси‑сама ‑ бог‑покровитель путников на воде.
[337] Куруманагамоти ‑ большой ящик на колесах для хранения вещей.
[338] Начало популярной во времена Сайкаку песенки. Считалось что эта песенка навела Сайкаку на мысль написать новеллу.
[339] Сотый день ‑ день поминовения усопших.
[340] Кинжальчик‑амулет ‑ кинжал, который носят для самозащиты, он же служит и амулетом.
[341] Тюдзё‑химэ ‑ дочь аристократа VIII в., ушедшая в монастырь По преданию, вышила картину, изображающую превращения Будды, нитками, сделанными из волокон священного цветка ‑ лотоса.
[342] Текст печатается по изданию: Ихара Сайкаку. Рассказы из всех провинций. СПб.: Северо‑Запад пресс, 2002.‑ (Золотая серия японской литературы).
[343] Дайкоку и Эбису – боги, приносящие богатство и счастье.
[344] Ото‑годзэ (Ото‑годзэн) ‑ прозвище некрасивой женщины с маленькими глазками, плоской переносицей, толстым скуластым лицом.
[345] Торрейя – вечнозеленое хвойное дерево. Его сваренные плоды ‑ традиционное новогоднее угощение.
[346] В этом сражении Ёсицунэ, военачальник боевых дружин Минамото, одержал победу над войсками своих противников Тайра.
[347] Одна из распространенных в XVI ‑ начале XVII в. так называемых «книг‑картинок»; иллюстрации в них сопровождались коротким несложным текстом.
[348] Текст печатается по изданию: Ихара Сайкаку. Новеллы. М: Художественная литература, 1984.
[349] Сэцубун – праздник начала весны, отмечается 4‑го числа 2‑го месяца по лунному календарю. В ночь на Сэцубун совершается обряд изгнания нечистой силы: люди разбрасывают бобы с криками: «Счастье в дом, черти – вон!» Во время этого праздника нищие ходили по домам и произносили молитвы и заклинания против несчастий, получая за это подаяние в виде риса или нескольких мелких монет.
[350] Дунфан Шо – сановник китайского императора Уди, живший во II‑I вв. до н.э. Согласно одной из легенд, он похитил из волшебного сада Владычицы Запада Сиванму персик, даровавший ему долголетие.
[351] Учение сердца (сингаку) ‑ этическое учение, сформировавшееся во второй половине XVII в. в среде горожан. Сторонники этого учения проповедовали принципы «должного поведения горожанина», среди которых значительное место занимали конфуцианские добродетели: верность высшему, сыновняя почтительность и т.д.
[352] Начиная с XVI в. жалованье феодальным князьям, самураям, а также некоторым государственным чиновникам выплачивали в виде рисового пайка. Один коку риса весит около 150 кг.
[353] Сютэндодзи ‑ имя грозного демона, персонажа многих японских легенд и литературных произведений.
[354] Дунпо ‑ знаменитый китайский поэт Су Дунпо (1036‑1101).
[355] «Тысячекратная осень » ‑ старинный напев, имеющий благожелательный смысл. Первоначально исполнялся в заключение служб в буддийских храмах. Сайкаку пародирует этот обычай.
[356] Сима‑э – вид гравюры на дереве.
[357] Сайкаку упоминает имена двух самураев, удостоившихся титула «Лучший лучник во всей Поднебесной».
[358] Жест, символизирующий начало состязаний борцов сумо.
[359] Храм, посвященный божеству Компира, покровителю мореплавателей.
[360] Утаи ‑ фрагменты лирических драм, исполняемых в классическом японском театре Но.
[361] Четверокнижие ‑ общее название книг конфуцианского канона.
[362] Марией – в японской буддийской традиции владычица небесных сфер, воплощение солнечного и лунного света. Почиталась воинами как защитница от поражений и дарительница воинской удачи.
[363] Фудо – одно из воплощений Будды Дайнити, божество, устрашающее демонов зла.
[364] Текст печатается по изданию: Ихара Сайкаку. Новеллы. М.: Художественная литература, 1984.
[365] «Счастливая веревочка» – одно из новогодних развлечений. Участники игры по очереди тянули спутанные в клубке веревочки; вытянувший меченую получал приз.
[366] Монах‑ямабуси – монах‑отшельник. Во времена Сайкаку о них шла дурная слава как об обманщиках и даже грабителях.
[367] «Пояс тысячи поколений» – символ легких и многочисленных родов.
[368] Ножки грибов мацутакэ использовались как болеутоляющее средство после родов.
[369] Имеется в виду один из способов гадания.
[370] «Повести о карме» ‑ один из популярных во времена Сайкаку сборников назидательных повестей, иллюстрирующих буддийский закон кармы.
[371] Хорай ‑ мифический остров с горой Счастья. В старину на Новый год в японских домах устанавливали миниатюрную горку Хорай, считавшуюся символом счастья и долголетия. Этот обычай сохраняется и в современной Японии.
[372] «Косин» ‑ «День обезьяны». В этот день полагалось посещать храмы, в которых чтили синтоистского бога ‑ покровителя путников.
[373] Текст печатается по изданию: Ихара Сайкаку. Избранное. М: Художественная литература, 1974.
[374] Рё – мера для взвешивания лекарств, около 15 г.
[375] Текст печатается по изданию: Ихара Сайкаку. Новеллы. М.: Художественная литература, 1984.
[376] Текст печатается по изданию: Тамэнага Сюнсуй. Сливовый календарь любви (Сюнсёку умэгоёми). СПб.: Центр «Петербургское Востоковедение», 1994.
[377] После этих слов имеется авторский комментарий: «Должно быть, большинство завсегдатаев увеселительных заведений знают, что значат эти слова». Подразумевается ежемесячное недомогание у женщин.
[378] Стихотворение принадлежит Мацуо Басё (1644‑1694).
[379] Ойран – один из высших рангов гейш.
[380] Лафкадио Хэрн – путешественник, писатель‑эссеист, этнограф, журналист. Интересовался Востоком, написал ряд работ по Индии, Китаю и т.д. Женившись на Коидзуми Сэнуко, принял японское подданство и фамилию жены, так что в Японии известен под именем Коидзуми Якумо.
[381] Тексты и комментарии к данному разделу печатаются по изданию: Пионовый фонарь: Сб. японской фантастической прозы. М.: Художественная литература, 1991.
[382] Тэнгу ‑ лесной или горный дух; фантастическое существо с крыльями и птичьим клювом.
[383] 4‑й год Каньэй ‑ 1627 г.
[384] 11‑й год Каньэй – 1634 г.
[385] 1‑й год Гэнна ‑ 1615 г.
[386] Годы Дзюэй – 1182‑1185 гг.
[387] Годы Каньэй ‑ 1624‑1644 гг.
[388] Годы Тэнсё ‑ 1573‑1592 гг.
[389] 20‑й год Канъэй ‑ 1643 г.
[390] 17‑й год Канъэй – 1640 г.
[391] 5‑й год Каньэй ‑ 1628 г.
[392] 2‑й год Сёхо ‑ 1645 г.
[393] Годы Тэнсё – 1573‑1592 гг.
[394] Вакабаяси Тёмон – феодал, сражавшийся против прославленного военачальника Оды Нобунаги (1534‑1582), начавшего объединение Японии в централизованное государство.
[395] Узкий плетеный пояс преподносился нареченной по случаю помолвки.
[396] 3‑й год Тэнсё – 1575 г.
[397] Киносита Токитиро ‑ подлинное имя Тоётоми Хидэёси (1569‑1598), вассала и сподвижника Оды Нобинаги. Продолжил объединение страны.
[398] В соответствии с идеей кармы даже случайные встречи рассматриваются как следствие неких связей, существовавших между людьми в прошлых рождениях.
[399] Эмма [санскр. Яма ] – владыка Ада, обители мертвых. Он определяет меру грехов и благодеяний человека и соответствующее воздаяние.
[400] 11‑й год эры Эйроку – 1568 г.
[401] По‑видимому, это – аллюзия на 22‑ю главу «Исэ моногатари», и которой повествуется о юноше и девушке, любивших друг друга с детства.
[402] Кудара‑но Кавамуси – вымышленное имя художника, однако напоминает реальное историческое лило ‑ именитого художника Кудара‑но Кавамори, выходца из Кореи, жившего в начале эпохи Хэйан (VIII‑IX вв.).
[403] На русском языке сборник целиком опубликован под названием «Луна в тумане» в переводе А. Стругацкого и З. Рахима (М.: Гослитиздат, 1961).
[404] Новелла входит в состав сборника «Сказки туманной луны» («Угэцу моногатари»). Текст печатается по изданию: Акинари. Луна в тумане. М.: Гослитиздат, 1961.
[405] Перевод В. Н. Марковой.
[406] Новелла входит в состав сборника «Сказки весеннего дождя» («Харусамэ моногатари»). Текст печатается по изданию: Зарубежный Восток: Литературная панорама. Вып. 18. М.: Художественная литература, 1990.
[407] Имеется в виду укарэмэ Сиро – героиня «Ямато моногатари», сложившая танку: «Есть предел высоты // Полета // У прибрежной птицы тидори, // Потому и горами, над которыми встают облака, // Любуются издали – вот они!» (Перевод Л.Ермаковой.)
Укарэмэ – девушки, увеселявшие вельмож танцами и стихами, а затем проводившие с ними ночь.
[408] Династия в Древнем Китае (1027‑249 гг. до н.э.).
[409] Аллюзия на быструю, как ветер, волшебную ладью «Ама‑но торибунэ» («Небесная птица»), упоминавшуюся в древнем своде мифов «Кодзики».
[410] Доно – суффикс вежливости, добавляемый в япон. языке к именам.
[411] Хонэн‑сёнин, или Энко‑дайси (1133–1212) – основатель буддийской секты Дзёдо (Чистой Земли).
[412] Буддийская молитвенная мантра.
[413] Готоба (1180‑1239) – правил с 1184 по 1198 г.
[414] Монастырь на горе Хиэй был главным оплотом буддийской секты Тэндай, противоборствовавшей учению секты Дзёдо.
[415] В те годы Акинари увлекался исследованиями в области медицины и «кокугаку» – классической японской филологии.
[416] Текст печатается по изданию: Классическая драма Востока. М.: Художественная литература, 1976. – (Библиотека всемирной литературы). Пьеса состоит из трех действий. В данном переводе сохранена структура подлинника: действующие лица не обозначены.
[417] Тамба – название старинной провинции. Находилась вблизи Токио.
[418] Сирабэ была удочерена своим отцом‑князем и его, видимо, бездетной женой.
[419] О‑химэсама – старинный титул девушки из благородной семьи.
[420] По буддийским верованиям, обитель Ста Наслаждений – западный рай, а эти два бодхисаттвы – ближайшие помощники владыки западного рая Амитабы.
[421] По буддийским представлениям, шесть чувств – это зрение, слух, обоняние, осязание, вкус, сердечные чувства.
[422] Нирвана ‑ по буддийскому учению, высшая форма блаженства.
[423] В синтоистских храмах исполняли священные танцы, чтобы снискать милость богов.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 235; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!