Все хорошо, что хорошо кончается
Лекция восстановлена по записям Гриффина и Лоуэнстайн. Ансен пропустил лекцию.
Мера за меру
Лекция восстановлена по записям Ансена, Гриффина, Лоуэнстайн и Боденстайн.
С. 324… как утверждает Маркс… — Карл Маркс, в "Капитале", говорит об откровенном лицемерии доводов, приводимых в оправдание детского труда.
С. 338… то, что ей нравится печальная музыка… — См. также лекцию о пьесе "Много шума из ничего". С. 339 Религиозный авторитет проявляется в прощении. — См. также лекцию о "Комедии ошибок" и "Двух веронцах".
Отелло
Лекция восстановлена по записям Ансена, Гриффина, Лоуэнстайн и Боденстайн. Заметки о лекции Одена, посвященной "Отелло" и прочитанной в Мичиганском университете осенью 1941 года, оставил Доналд Пирс ("Счастливое падение" (Fortunate Fall) в сборнике "У X. Оден: Дальние пространства" (W. Н. Auden: The Far Interior)). Позже Оден опубликовал большое эссе о пьесе под названием "Шут в колоде" (сборник "Рука красильщика"). Я использовал текст эссе, чтобы развить несколько пунктов в конспектах Ансена, требовавших пояснений. Тема Яго как любителя розыгрышей и ученого не встречается в лекции, а рассуждений об acte gratuit и о Яго, как "святом наизнанку" — нет в эссе; в остальном, приводимые в лекции и эссе доводы схожи.
С. 348…это зависит от вашего взгляда на психологию. — В эссе "Фигуры квадратные и продолговатые" (Squares and Oblongs) Оден называет acte gratuit "первичным мотивом": "Психоаналитик, вне всяких сомнений, объяснил бы поступок бл. Августина (воровство груш) неким естественным желанием, то есть, скажем, символическим отражением запрещенного сексуального акта, — но такое толкование, даже если оно истинно, не объясняет символического преобразования, вследствие которого то, что в первоначальной форме ощущалось конкретным желанием, теперь кажется автору делом свободного, произвольного выбора".
|
|
|
С. 351 Леопольд и Лев… — Поздней весной 1924 г. два студента Чикагского университета из состоятельных семей, Натан Леопольд и Ричард Леб, похитили и убили жившего по соседству четырнадцатилетнего мальчика, Роберта Франкса. Позже они говорили, что их поступок происходил из экстатического желания замыслить и совершить "абсолютное преступление".
С. 352 Мы видим других персонажей… — В записях Ансена в этом месте сказано: "Самосознание действующих лиц растет благодаря их общению с Яго".
С. 360 Отелло не вынес из случившегося никакого урока… и принимает проклятье. — Суждение Одена отражает знаменитое высказывание Элиота: "Мне кажется, что в последнем монологе Отелло просто подбадривает себя" (Т. С. Элиот, "Избранные эссе").
|
|
|
Макбет
Лекция восстановлена по записям Ансена, Гриффина и Лоуэнстайн. Некоторые из вопросов, поднятых в лекции, рассматриваются и в эссе Одена "Преступление в доме викария" (The Guilty Vicarage, сборник "Рука красильщика").
С. 38 °Cцена с Гекатой написана другим автором. — Издатели обычно приписывают эту сцену (III. 5) Томасу Мидлтону. Две сценические ремарки в первом издании пьес Шекспира ("Первом фолио") взыскуют песен, которые сохранились в пьесе Мидлтона "Ведьма".
С. 381… почему Макдуф поступает как совершенный безумец? — Ансен сообщает, что Оден сказал ему сразу после лекции: "А правда, вам разве не кажется, что история с Макдуфом и его семьей неправдоподобна? Первое, о чем заботился человек в феодальную эпоху, готовясь нарушить клятву верности сюзерену, — это безопасность своих жены и детей".
Король Лир
Лекция восстановлена по записям Ансена, Гриффина, Боденстайн и Лоуэнстайн. Оден исследует "Короля Лира" и в работе "Валаам и ослица" (Balaam and His Ass, "Рука красильщика"). Оден объявил перед началом лекции: "Курсовые работы должны быть сданы к 7 мая. Последняя лекция состоится 14-го. После этого я уеду, причем у меня не будет ни почтового адреса, ни телефона. После 7-го работы приниматься не будут"
|
|
|
Антоний и Клеопатра
Лекция восстановлена по записям Ансена, Гриффина и Лоуэнстайн. См. также "Беседы с Оденом" (Conversations with Auden) Ховарда Гриффина, где автор вспоминает беседу с Оденом о пьесе. В значительной степени рассказ Гриффина основывается на его конспекте лекции.
С. 422…я бы оставил "Антония и Клеопатру". — Оден включил полный текст "Антония и Клеопатры" в составленную Им антологию "Англоязычные поэты" (Poets of the English Language).
Кориолан
Лекция восстановлена по записям Ансена, Гриффина, Лоуэнстайн и Боденстайн.
С. 413 Генри Норман Хадсон… — См. Г. Н. Хадсон, "Трагедия "Кориолан" Шекспира" (Shakespeare's Tragedy of Coriolanus, Boston: Ginn and Company, 1909).
C. 423 МидлтонМюрри… — См. Дж. М.Мюрри, "Шекспир" (Shakespeare, London: Jonathan Cape, 1936).
С. 423 Уильям Хэзлитт… — См. У Хэзлитт, "Вгляд на английскую сцену" (Л View of the English Stage: Complete Works, London: J. M. Dent, 1930–1934).
C. 424 Роли Гамлета и Яго… не годятся для воплощения на сцене… — См. также лекции о "Гамлете" "Отелло", "Короле Лире".
С. 430 Когда два года назад я был в Германии… — Весной и летом 1945 г. Оден, в должности, соответствовавшей чину майора, работал в Германии в составе службы обзора стратегических бомбардировок США.
|
|
|
Тимон Афинский
Лекция восстановлена по записям Ансена, Гриффина и Лоуэнстайн.
Перикл и Цимбелин
Лекция восстановлена по записям Ансена, Гриффина и Лоуэнстайн.
С. 475 … для аристократов среди обывателей, вроде доктора Джонсона. — Джонсон писал о "Цимбелине": "Отмечать глупость этого сочинения, абсурдность поведения действующих лиц, смешение в нем имен и манер разных эпох, невозможность описываемых событий при любых жизненных обстоятельствах — означало бы растрачивать критические стрелы на беззащитное тупоумие, на ошибки слишком очевидные, чтобы их изобличать, и слишком тяжелые, чтобы о них стоило говорить". См. "Джонсон о Шекспире" (Johnson on Shakespeare, London: Oxford UnIVersity Press, 1946), c. 183.
Зимняя сказка
Лекция восстановлена по записям Ансена, Гриффина и Лоуэнстайн.
Буря
Лекция восстановлена по записям Ансена, Гриффина и Лоуэнстайн. Оден использовал материал шекспировской "Бури" в своей большой поэме "Море и зеркало" (1941–1943, впервые опубликована в 1944 г.). Кроме того, Оден рассматривает "Бурю" в эссе "Валаам и ослица" (сборник "Рука красильщика"). В дневниковой записи от 30 апреля 1947 г. Ансен приводит слова Одена, упомянувшего, в беседе, что многочисленные литературные переработки "Бури" вызваны и тем, что "Шекспир оставил текст в беспорядке", и тем, что, подобно всем мифам, эта пьеса "обладает ценностью независимо от того, как она написана". "Стихи здесь не нужны, достаточно одного мифа, его можно развивать самостоятельно, если вы ухватили суть". Оден прибавил: "Нет, мне не кажется, что монолог 'Окончен праздник…' — это лучшее из написанного Шекспиром, что этот отрывок надлежит считать вершиной его творчества. Он хорош, но стихи в 'Антонии и Клеопатре' несравненно лучше. <…> В представлении с масками слова абсолютно необходимы. Но позже, когда он узнает о коварных замыслах Калибана, повесть можно изложить по-разному, причем с равным успехом. Просперо говорит: 'Я хочу умереть'. Он страшно устал и не хочет, чтобы его тревожили. Нет, Алонзо не хочет умирать, по крайней мере не в первой части пьесы. О нет, Просперо не ищет мятежной смерти, но он будет рад, когда жизнь его подойдет к концу"
С. 517… я тоже работал с этой темой. — Оден имеет в виду собственную переработку "Бури" в поэме "Море и зеркало".
С. 518… добрым, но глупым персонажем… — В лекции о "Буре", прочитанной в 1941 г. в Мичиганском университете, Оден говорит о Гонзало чуть более сочувственно.
С. 521 Просперо пытался… но тот стал только хуже. — В лекции о "Буре" 1941 г. (см. примечание выше) Оден схожим образом истолковывает образ Просперо и отношения Просперо с Калибаном, но оценка Одена гораздо суровее в поэме "Море и зеркало" и в эссе "Валаам и ослица". Хотя в нью-йоркской лекции и упоминается, что "Буря" мрачнее других пьес позднего периода и что заключительные слова Просперо безрадостны, Оден не говорит (как он делает это в "Море и зеркале" и в "Руке красильщика"), что Просперо холоден и лицемерен, что образ Калибана символизирует общую человеческую участь, и что "Буря" — "манихейское произведение".
Заключительная лекция
Лекция восстановлена по записям Ансена и Лоуэнстайн.
С. 535 Английская драма от создания "Торбодука" Марло в 1564 году. — Некоторые из приводимых Оденом дат на год или на два отличаются от общепринятых. Наиболее серьезными расхождениями следует считать год создания "Испанской трагедии" (1589) и год рождения Томаса Мидлтона (ок. 1580).
С. 554 Когда художник воспринимает себя слишком серьезно… больше, чем может. — В этом состоит и один из ключевых эстетических вопросов поэмы "Море и зеркало", законченной Оденом за несколько лет до нью-йоркских лекций.
ЧТЕНИЕ
ПИСЬМО
ЭССЕ О ЛИТЕРАТУРЕ
"ХВАЛА ИЗВЕСТНЯКУ"
Чем крупнее поэт, тем безнадежнее его одиночество. Тем оно, я бы сказал, фатальнее. И это, увы, не вопрос чутья, скорее факт свершившейся биографии.
Уистен Хью Оден был, пожалуй, последним поэтом, чьи стихи разучивались наизусть и декламировались по памяти; на его лекции собирались студенты соседних университетов, а тиражи книг требовали допечатки. Он был последним поэтом, позволявшим себе многостраничные дидактические поэмы; он был последним виртуозом классического английского стиха. Собственно, именно английский язык, — а, видимо, не Честер Каллман, — был его вечным спутником. За последний десяток лет своей жизни он дважды менял толковые словари. Но смена словаря — это ведь еще не измена языку?
Тем паче, если словарь износился от слишком частого пользования?
Обреченный на витальную привязанность к одному человеку, он так никогда и не создал семьи. В его домах жили друзья, молодые люди, множество кошек — но метафизического тепла это не прибавляло. Вернее, не уменьшало холода. Уезжая из Америки на родину, он свалил на пол книги, окружавшие его в течение многих лет, и предложил провожавшим взять на память ту, что придется по вкусу. Что может быть дороже для одиночки, чем книги?
* * *
Кристофер Ишервуд, старинный приятель Одена, прозаик и сценарист, вспоминал об их встрече после нескольких лет разлуки: "Уистен ничуть не изменился. Он по-прежнему рано встает, пишет только при электрическом свете, без конца курит, отчего в доме всякий раз пропадают спички. Он по-прежнему выпивает в день по шестнадцати чашек чая, а ночью, замерзая, тащит на себя все, что попадется под руку, чтобы согреться".
Впрочем, "холоднокровие" преследовало его еще в детстве, и, возможно, его жизнь иногда кажется некоей метафорой жажды согреться: чаем, любовью, путешествиями, фронтом, вином, речью, наконец. Надо полагать, в детстве же складывался тот пейзаж, который позже станет в той или иной форме идиосинкретическим поэтическим ландшафтом Одена: все эти заброшенные штольни, шахты, пещеры провинциальной Англии, которую он наблюдал, путешествуя с отцом-лекарем. Ранние стихи его напоминают Фроста, но характерный пейзаж — унылая плоская страна, каменоломни, известняк — уже оденовские.
Полуразрушенные фабрики появились у Одена позже. Двадцатые годы, годы экономического кризиса, помноженные на увлечение поэзией Элиота, дают нам образ Одена эпохи его учебы в Оксфорде. Он возглавляет "банду" сверстников, которую позже назовут "оксфордской школой поэтов"; пишет строго по три стихотворения в неделю, а вечерами, нацепив ирландский макинтош, бродит вокруг индустриальных развалин. В его кармане — пистолет на случай, если жизнь — пустяк, в его черновиках — чудовищная смесь заводского пейзажа с мифологическими персонажами "а ля Элиот". Пистолет, как потом оказалось, был стартовым, стихи же, посланные Элиоту, были мэтром прочитаны и мэтра нисколько не тронули. Пейзажи, в свою очередь, откликнулись в стихах Одена позже:
Возвращайся, коль можешь, скорее в родную страну по размытым дорогам, где спят поезда и ко дну опускается ил, паутиной зарос дымоход и трамвая на сломанных линиях вряд ли кто ждет. Там в котельных сквозняк, остывает там ночью вода; на поваленных вышках без тока висят провода, сорняки пробивают дорогу к реке сквозь гранит. Бросишь камень и слышишь, как плещет внизу и шумит[589].
* * *
Поэзию Одена часто называют сложной. В этом есть доля правды, особенно применительно к так называемому "содержанию". Есть тут, однако, и своя специфика: проходя сквозь ткань языка, образы Одена искажаются скорее по законам синтаксиса, нежели изощренного интеллекта. Дело в том, что Оден был последним "идеологичным" поэтом нашего века — отсюда вся его афористичность и назидательность. Всю жизнь он как бы ищет идейную опору своему "я": сперва в модном психоанализе, потом в марксизме, христианстве и т. д., покуда — логически завершая странствие — не обретает единственно универсальный авторитет: английский язык. Можно сколь угодно долго говорить об Одене-обличителе, богослове, лирике, драматурге — суть будет не в этом. Отдаваясь "всей душой" каждому увлечению — иными словами, полагая его единственно верным, — он каждый раз создавал фантастически адекватную форму, и смысл его поэзии был скорее именно в адекватности как таковой, нежели в "узком" содержании. В чем, собственно, и заключается смысл всякой поэзии. У Одена нет "поэтического лейтмотива", "темы всей жизни" и т. д. В каждую эпоху он разный, и только по синтаксической "ряби" мы узнаем его почерк. В конце концов, в изящной словесности можно быть фанатичным последователем одной идеи, но поэтика — в отличие от идеологии — никогда не даст тебе соврать.
* * *
Окончив Оксфорд (в активе — обширный опыт однополой любви, письмо Элиота и книжечка стихов, отпечатанная в домашних условиях Стивеном Спендером), Оден путешествует. Его выбор — Германия. Оден увлечен психоанализом. Его трактовка христианства — весьма в духе времени: Бог Отец олицетворяет инстинкт самосохранения, Бог Сын — инстинкт смерти, Святой Дух — либидо. Написанное Оденом в ранних тридцатых так или иначе варьирует эту тему.
Позже, пожелав быть в. мире действий, сохраняя при этом условность морали, он увлекается марксизмом. Крах очередной идеологии сопровождается бегством; его путешествия в тридцатых годах — Исландия, Испания, Китай — есть своего рода карта его душевных катаклизмов. Нас, однако, интересует наиболее ценный "поэтический выход" любого странствия. В этом смысле лишь Исландия — гипотетическая родина предков Одена — наиболее аутентична поэту. Там, на "северном острове", куда Оден отправляется на деньги издательства "Фабер и Фабер", он пытается посмотреть на Европу со стороны — и пишет великолепное "Письмо лорду Байрону" (1937), сочиненное чосеровским пятисложником. Вот образец этой блестящей (но для "Фабера", видимо, убыточной) сорокастраничной эпистолы:
Допустим, я пишу, чтоб поболтать
О ваших и моих стихах. Но есть
Другой резон — чего уж там скрывать —
Я только в двадцать девять смог прочесть
Поэму "Дон Жуан". Вот это вещь!
Я плыл в Рейкьявик и читал, читал,
Когда морской болезнью не страдал.
К этому времени — к концу тридцатых — он уже блестяще владел самыми разными стихотворными формами. Он мог написать туманную драму с аллегорическими персонажами — и прозрачнейшее "Письмо лорду Байрону". Язык всякий раз уступает Одену: будучи самым структурирующим, имперским, идеологичным, английский язык, всегда занимавший подчиняющее положение, сдается перед оденовской идеологией. Только в зазорах, на стыках лингвистических пластов возникает вдруг вуальнейшая канитель лирики, где, впрочем, в отношениях синтаксиса напряжения куда больше, чем в душе автора. Иными словами,
У этой лунной
красы историй
и предисловий
не существует.
И если завтра
себя в грядущем
она узнает,
то, как любовник,
она изменит.
Всякий раз понимая и принимая слишком близко к сердцу ту или иную доктрину, он проживал и переживал ее слишком бурно и быстро, в чем, собственно, и заключался его иммунитет против той или иной формы поэтической косности. Еще вчера он занимался углубленным "самокопанием" и твердил, что "поэзия — это формовка частных сфер из общественного хаоса", а сегодня, нацепив униформу, ехал защищать республиканскую Испанию. Идейный хаос и беспорядок республики и меркантильное отношение к Одену со стороны социалистов очень скоро, однако, снижают политический пафос поэта. Тем более, что поэтическая его слава растет: "Фабер" выпускает его сборники, их рецензируют, и даже Джойс вставляет имя Одена в свои "Поминки по Финнегану". Наконец, Одена удостаивают самой буржуазной премии Англии: Георг VI вручает ему королевскую золотую медаль за достижения в поэзии и Оден — к паническому неудовольствию социалистов — принимает награду. В его биографической перспективе уже маячит уютная карьера литературного мэтра (опять-таки "а ля Элиот"), но Оден твердит: "Англия — это как семья: ты ее очень любишь. Но жить вместе не можешь". В конце тридцатых — также на пару с Ишервудом — Оден уезжает в Китай.
* * *
Он ничего не нашел, не открыл. Возвращаться не с чем. Путешествие в мертвую точку было смертельной ошибкой. Здесь, на мертвом острове, ждал, что боль в сердце утихнет. Подхватил лихорадку. Оказался слабее, чем раньше думал.
В плане географическом первая строчка этого фрагмента не совсем достоверна: возвращаясь из Китая через Атлантику, Оден побывал в Нью-Йорке. Можно сказать, что, подобно иным историческим лицам, путешествуя в Китай, он открыл Америку.
Впоследствии, когда Оден переехал в Америку, многие писали о его измене республиканским убеждениям и — обширнее — об измене отечеству накануне великой войны. Основной мотив его "перемещения" заключался, как это водится, совсем в другом: в надежде радикальной смены поэтического фона, изжитого за десять лет поэтической деятельности. Материал Одена — иными словами, язык — уводил его все дальше, расширяя границы собственных возможностей и собственного же одиночества. Что, как не Америка — этот географический эквивалент центробежной силы языка, — было более ему аутентично в ту пору?
Америка стала для Одена новым единством времени, места и действия; они — Оден и конечно же Ишервуд — сошли на ее берег в день падения испанской республики, в чем при желании можно было увидеть символический смысл, чему, собственно, и было посвящено позже стихотворение "1 сентября 1939 года" — уже в связи с началом Второй мировой. Несмотря на всю банальность мысли этого текста — о фатальной неспособности демократии противостоять диктатуре, — несмотря на финальный слоган: "Мы должны любить друг друга или умереть", стихотворение именно в силу банальности получило огромную популярность. Однако уже несколько лет спустя Оден отказался от него, заявив о "неизлечимой нечестности содержания". Впрочем, он еще писал о своих религиозных взглядах (рождественская оратория "В настоящий момент", 1944) и об эстетических пристрастиях ("Зеркало и море", комментарий к "Буре" Шекспира, 1944), и оба этих огромных сочинения были с точки зрения формы великолепны, но — после Лоуренса, Маркса, Кьеркегора, Элиота, Йейтса, Харди — его идолом становился тринадцатитомный словарь английского языка. Теперь, о чем бы он ни писал, его главным героем в конечном итоге будет самый универсальный авторитет: поэтический материал языка.
* * *
Между тем количество написанных Оденом эссе достигает критической — книжной — массы, и в 1963 году выходит в свет однотомник его избранной эссеистики "Рука красильщика" — лучшее из нестихотворного наследия, классика жанра. Но — как ни странно — и в критической прозе Оден продолжает говорить о том же: о взаимосвязи тематики и просодии; о первичности поэтического материала — языка; о тех, кто являет собой лучшее тому подтверждение. Фрост, По, Шекспир, Кавафис, Йейтс, Кафка — говоря о них, Оден демонстрирует самую замечательную смесь проницательности и бесстрастия, как будто подтверждая слова Вордсворта о том, что непосредственное чувство слишком навязчиво, слишком поглощено собой, а плодотворно лишь то, которое отстоялось. Отстраненность взгляда — особенность оденовского языка; общее положение его эссеистики — в том, что стихотворение "делается" по вдохновению в гораздо меньшей степени, чем по мастерскому чутью ремесленника.
Оденовское предложение в прозе — растянуто и уравновешенно. Отстраненность делает его медленным чтением, логическая афористичность — завершенным. Иногда кажется, что и вся структура эссе лишь вариант сложноподчиненного предложения с вводными конструкциями цитат, придаточными предложениями исторических экскурсов, деепричастными оборотами комментариев и скобками скрытых цитат. Что будет через абзац — точка? запятая? тире? Непредсказуемо.
Еще одна особенность его эссеистики — попытка найти в пространстве темы точку опоры, на оси которой можно развернуть повествование с неожиданной легкостью. "Отелло" Оден разбирает с точки зрения Яго, Йейтса подвергает судебному следствию, разговор о Фросте предваряют Просперо и Ариэль. Последние два персонажа не случайны. Первый олицетворяет, по мнению Одена, структуру и ремесленный замысел, второй — ветреное вдохновение.
Еще одна не менее важная парочка — Тристан и Дон Жуан — иными словами, покорность и противление злу. Существенным для понимания Одена, однако, является не мотив их действия или бездействия, а то, что мир — факт — в любом случае остается недобрым по определению — будь то Англия или Америка, подарившая Одену массу лингвистических открытий, но так и не уравновесившая его отношение к миру.
* * *
Я закончил работу и молча сижу у окна.
Мои мысли подобны баранам — бегут кто куда
(в основном до уборной). А в сетке из ребер, как семга,
сердце лупит хвостом. И бежит за окошком поземка.
Таково, условно говоря, самое частое настроение Одена в Америке вообще и в провинции, где он преподавал, в частности. Стиль Одена той поры можно определить как элементарность прозаической мысли, помноженной на уникальность поэтического изложения. Синтаксис объединяет времена, стили и цитаты; принцип коллажа, лежащий в основе поэзии Одена, напоминает живопись Пикассо и музыку Стравинского, с которым Оден работал над созданием либретто одной из опер. Его хрестоматийное стихотворение "Памяти У. Б. Йейтса" продолжало подобного рода рефлексии — но уже с новой ноты: "Он умер в глухую стужу./Замерзли реки, опустели вокзалы, аэропорты,/И снег завалил городские статуи". В том же стихотворении Оден твердит о том, что поэзия способна пережить время и историю — но, увы, не способна изменить ни того, ни другого, и Йейтс здесь не случайная фигура: Оден как бы опровергает попытки поэта повлиять на историю — Ирландии, в частности, — предпочитая разнообразие формы политическим метаморфозам. Если учесть то, что в свое время идеологическая поэзия Йейтса весьма существенно повлияла на Одена, можно рассматривать текст как эпитафию собственной юности.
В дикции Одена "американского периода" принято отмечать горацианские интонации ироничного и монохромного свойства. Иными словами, материал поэзии, воплощая время, стремится к равновесию, поскольку, чем разнообразнее техника поэта, тем теснее его контакт со временем. Говоря терминами музыкальными, в октаве времени Оден "играет" где-то в районе "фа".
Он зарабатывает лекциями и книжными рецензиями. Летом он фактически переезжает в Европу, купив на итальянском острове Иския небольшой дом, зимой возвращается в Америку. Что касается Искии, позже Иосиф Бродский, чрезвычайно синонимичный Одену поэт, напишет об этом острове так:
Когда-то здесь клокотал вулкан.
Потом — грудь клевал себе пеликан.
Неподалеку Вергилий жил,
и У. X. Оден вино глушил.
Здесь, на Искии, в поэзии Одена снова появляется образ полых геологических пород. В стихотворении "Хвала известняку" он сравнивает святых отцов с гранитом, тиранов — с песком и галькой, но предпочтение отдает самому переменчивому персонажу — влюбленному и доверчивому, чьей идеальной метафорой становится именно известняк, ибо время, вода и люди делают с ним все, что пожелают.
Систематизируя собственные критические пристрастия, он публикует свой вариант человеческого Эдема. В пейзаже ему ближе всего известняковые горы и скалистое морское побережье. Состав населения — смешанный. Язык — тоже, с высокоразвитой системой склонений. Меры веса и счета нерегулярны. Религия — облегченный средиземноморский вариант католичества. Власть — абсолютная монархия. Ни автомобилей, ни самолетов.
Газеты, радио и телевидение отсутствуют. Источник информации — только сплетни. В моде парижское платье 1830—1840-х годов. Мебель — викторианская. Полагаю, сей блистательный коллаж говорит сам за себя.
С конца пятидесятых Оден живет в Европе большую часть года, лишь наездами бывая в США. У него есть дом в австрийской провинции, он — профессор Оксфорда по "науке поэзии"; когда он появляется на улице в поношенном костюме, темной рубашке и черных очках, его часто принимают за слепого джазмена или попрошайку. Его знаменитое пьянство — умеренное, впрочем, по нашим меркам — есть скорее символ карнавального действа, нежели болезненной зависимости. Наконец он переезжает в Европу окончательно. В нью-йоркском аэропорту, куда он, преследуемый вечным страхом опоздать, приезжает за три часа до рейса, к нему подходит незнакомый человек. "Вы — Оден?" — спрашивает он и, получив утвердительный ответ, говорит: "Это была огромная честь для нас — то, что вы жили в нашей стране. Бог вам в помощь". Таков был символический исход двух десятилетий, в течение которых Оден был подданным США; таков был жест судьбы, которая, надо думать, присутствовала среди немногих собравшихся проводить Одена; она же, полагаю, уже нашептывала ему новые строки. На этот раз Оден обращался к собственному, стареющему, телу:
Время, мы знаем, тебя не щадит, и разлука
наша печальна; я видел, как это бывает.
Помни: когда le bon Dieu скажет: "Брось его!", тут же
ради Него и меня — уходи и не слушай
всех моих "нет-нет-нет-нет". Просто молча смывайся.
* * *
Можно сколь угодно долго твердить о невозможности возвращений — цена поступка от этого лишь возрастает. Строка Одена становилась все длиннее — и монотоннее; язык и возраст уподобляли его поэзию времени, а маятник, как известно, стучит одинаково в любой точке мира. В конце концов для универсального поэта география всегда вторична — тем более для такого поэта, как Оден.
Именно его универсальность не позволяет отнести его к той или иной группе или течению. В его поэзии, как в зеркале, каждый видит "своего Одена", "свой идиосинкразийный пейзаж" — и эти строки отнюдь не исключение. Оден-идеолог был переменчив; единственное оправдание, которое он допускал по отношению к себе, была его аутентичность каждому из предпочтений. Он всегда был strictly authentic. Или — если каламбур позволителен — strictly audentic. "Одентичный". Только язык был тем знаменателем, на который делится каждый его поэтический лейтмотив без остатка. И это, по счастью, вопрос поэтического материала, а не свершившейся биографии. Идеальным образом для Одена будет, на мой взгляд, все тот же известняк; и, вглядываясь в эту страну пор и пещер, протоков и трещин, мы вспоминаем лицо Одена, так фантастично изрезанное морщинами, и повторяем: "Хвала известняку!"
Глеб Шульпяков
ЧТЕНИЕ
Книга — это зеркало: если в нее заглянет осел, вряд ли в ответ из нее выглянет апостол.
Георг Лихтенберг
Хорошо читается только то, что читается с определенной личной целью. Возможно, с целью обрести силу. Но это не должно быть предметом писательского негодования.
Поль Валери
Интересы писателя и читателя никогда не бывают одинаковыми, и, если оказалось, что они идентичны, это счастливое совпадение.
По отношению к писателю многие читатели часто уверены в возможности двойного подхода: они, по желанию, могут быть ему неверны, но он им — никогда.
Читать — значит переводить, поскольку опыт Двух разных людей никогда не совпадает. Плохой читатель как плохой переводчик: он буквален там, где нужен перифраз, и перифразирует там, где нужна буквальная точность. Образованность сама по себе при чтении не столь важна, как некий инстинкт, — ведь большие ученые не раз оказывались плохими переводчиками.
Мы извлекаем гораздо больше пользы из книги, читая ее не так, как предполагал автор, правда, только в том случае, если, будучи взрослыми, делаем это сознательно.
Как читатели мы в большинстве своем чем-то похожи на мальчишек, которые подрисовывают усы девицам с рекламных разворотов.
Признак того, что книга обладает литературными достоинствами, — это возможность ее разночтений. Наоборот, доказательством того, что порнография не имеет литературных достоинств, — если кто-то вдруг станет читать ее не для чувственного стимула, а, скажем, для исследования психологической ситуации, — будет ее невыносимая, слезная скука.
Хотя литературное произведение предполагает разночтения, число их в конечном итоге ограничено своеобразной иерархией: одно прочтение объективно "ближе", другое — сомнительно, третье — объективно неверно и, наконец, четвертое — абсурдно, подобно чтению рассказа с конца. Вот почему, окажись читатель на необитаемом острове, он предпочел бы хороший толковый словарь любым литературным шедеврам, ибо по отношению к читателям словарь абсолютно пассивен и допускает бесконечное множество разночтений.
Мы не можем читать неизвестного автора так же, как читаем маститых. В книге нового автора мы ищем только достоинства или только недостатки и, даже наблюдая их вместе, не замечаем их соотношения. В случае же с известным автором, если мы еще способны его воспринимать, мы знаем наверняка, что не можем наслаждаться его мастерством, не простив притом его промахов. Более того, наше восприятие такого автора не бывает чисто эстетическим. Помимо литературных достоинств, его новая книга представляет для нас исторический интерес как создание человека, за которым мы давно наблюдаем. Он уже не просто поэт или прозаик— он часть нашей биографии.
Поэт не может читать другого поэта, а прозаик — прозаика, не сравнивая его произведения со своими. Его суждения в подобных случаях бывают примерно такими: "Он — мой Бог!", "Мой прадед!", "Мой враг!", "Мой кровный брат!", "Мой слабоумный брат!".
Пошлость в литературе предпочтительнее ничтожества — так же, как портвейн бакалейщика предпочтительнее дистиллированной воды.
Хороший вкус в большей мере означает степень разборчивости, нежели потребность в исключениях. Поэтому, когда человека со вкусом заставляют выбирать и исключать, сопровождается это скорее печалью, чем удовольствием.
Удовольствие, конечно, безошибочный признак для критика, то есть я хочу сказать, наименее ошибочный.
Чтение ребенка строится на удовольствии, но его удовольствие неразборчиво: он не отличает эстетического от познавательного или мечтательного. В юности мы понимаем, что есть разные удовольствия и некоторые из них не существуют одновременно, но в юности нам еще нужна помощь, чтобы во всем этом как следует разобраться. Как и в гастрономических пристрастиях, юность ищет наставника в литературе — того, кому она может довериться. Юность ест и читает то, что ей рекомендует авторитет, поэтому часто приходится слегка обманывать себя: притворяться, что любишь оливки и "Войну и мир" больше, чем на самом деле. Между двадцатью и сорока годами мы бываем вовлечены в процесс самопознания — иными словами, мы изучаем разницу между случайными преградами, которые надо преодолевать, и преградами необходимыми, преодоление которых никогда не остается безнаказанным. Лишь немногие, изучая себя, не совершают ошибок и не пытаются занять место, им не отведенное. Именно в этот период писатель легче всего попадает под влияние другого писателя или идеологии. Когда кто-нибудь между двадцатью и сорока говорит об искусстве: "Я знаю, что мне нравится", это означает: "У меня нет собственного вкуса, я разделяю вкусы, принятые в моей культурной среде", ибо между двадцатью и сорока верным признаком того, что человек обладает настоящим вкусом, является его неуверенность в нем. После сорока, если мы не утратили собственного восприятия, удовольствие снова становится тем, чем оно было для нас в детстве, — надежным признаком качества нашего чтения.
Хотя и не стоит смешивать удовольствия, которые дарит нам произведение искусства, с другими удовольствиями, общее в них то, что они наши, а не чьи-то еще. Все наши суждения и приговоры, эстетические и нравственные, какими бы объективными они нам ни казались, суть рациональные проявления наших субъективных желаний, пристрастий и удовольствий. Если человек пишет стихи и прозу, его мечта о Рае — его личное дело, но, как только он начинает заниматься литературной критикой, честность требует от него дать читателю четкое представление об идеале, чтобы тот глубже понял суждения критика. Поэтому сейчас я намерен ответить на вопросы, когда-то мной составленные, чтобы предоставить читателю ту информацию, какую я всегда хотел бы иметь, читая других критиков.
РАЙ
Пейзаж
Известняковые горы, подобные Апеннинам, и скалы вулканического происхождения, хотя бы один потухший вулкан. Скалистое морское побережье.
Климат
Английский.
Этнический состав населения
Сильно смешанный, как в Соединенных Штатах, с небольшим преобладанием нордической расы.
Язык
Из смешения нескольких, подобных английскому, с высокоразвитой системой склонений.
Система мер и весов
Непоследовательна и сложна. Десятичная система исключается.
Религия
Католицизм облегченного средиземноморского образца. Множество местных святых.
Размер столицы
Идеальное число Платона, 50x40.
Форма правления
Абсолютная монархия; монарх избирается большинством голосов на пожизненное правление.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 261; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!