Норвежская новелла XIX–XX веков 10 страница
Узнав, что Энок остался без шхуны, Сигварт Кульстад написал ему в Лондон и предложил взять его шкипером на одно из своих судов; Энок ему даже отвечать не стал, а все потому, что когда‑то Сигварт был у него юнгой, а теперь вон стал хозяином и сидит в собственной конторе. Не пожелал Энок принять от него помощь. Ей Энок, конечно, ни словом об этом предложении не обмолвился. Но зато Сигварт сам к ней приходил узнавать лондонский адрес Энока, когда хотел предложить ему свою шхуну. В конце концов Энок обзавелся‑таки шхуной, но уж больно незавидной. И пришлось ему теперь соглашаться на такие дальние рейсы, в какие раньше никогда бы он не отправился. А тут как раз и хорошим временам конец пришел, только их и видели.
Теперь все опять ждут, когда настанут новые хорошие времена, а хорошие времена, похоже, и не торопятся. Груза теперь не то что за деньги, а и бесплатно не сыщешь. В последнем письме из Англии Энок сообщил, что выйдет в море с балластом, значит, угля – и того не добился. Хорошее настроение долго не изменяло Эноку, хотя с годами оно и поизносилось, ну а теперь уж, поди, ничего от него не осталось. Однако понять Энока можно. Ему вон уж шестьдесят шестой пошел, и теперь почти не осталось больше надежды, что он сумеет так поправить дела, чтобы без забот доживать свой век.
Полив цветы, мадам Боге села у окошка. Временами она поглядывала на фьорд, словно ожидала увидеть там пароход, на котором должен вернуться Энок, хоть и знала, что пароход будет только к вечеру.
|
|
|
И все‑таки, несмотря ни на что, она радовалась, что он скоро вернется. Так уж она привыкла еще с первых беззаботных лет своего замужества – радоваться возвращению Энока. Она видела, что с каждым разом он возвращается все угрюмее, все молчаливее, но уж зато, как вернется, она его встретит лаской, а пока он в море, она ведь ничего не может поделать. Утешать его в письмах нельзя, от этого он совсем мрачнеет. Зато, когда он вернется, она уж сумеет приласкать его так, чтобы он не догадался, что его утешают за неудачи… Раньше, бывало, вернется он, и конца нет его рассказам, приветы привезет от знакомых, которых повидал. А теперь она и спросить боится, кого он видел, потому что о чем он будет рассказывать, разве что о том, сколько друзей и знакомых теперь отвернулось от них – так ведь?
С тех пор как Энок стал бедным, захудалым шкипером на бросовой шхуне, которой нельзя похвастаться, он не желает ни с кем знаться. Может быть, и люди считают, что он и сам уже не тот, что прежде. Конечно, он и теперь бывает в других городах, бывают у него деловые встречи, но только по необходимости, а вечера он просиживает у себя в каюте – читает, размышляет. Да, с тех пор как пошли у Энока неудачи, разучился он правильно смотреть на жизнь.
|
|
|
Мадам Боге расстегнула пуговицу на платье и вынула письмо Тобиаса. Нелегко будет спрятать его от Энока. Лучше всего поступить так, как просил Тобиас. Хорошо, что письмо пришло не завтра или послезавтра, а то вдруг Энок сам захотел бы его прочитать! Она подошла к большой железной печке, в которой догорали уже березовые полешки, открыла дверцу, бросила в нее письмо и потом долго смотрела, как оно сперва свернулось в трубочку, затем вспыхнуло и наконец горсточкой пепла легло на тлеющие угли.
Все остальные письма Тобиаса хранились у нее в комоде.
II
Шкипер Энок Воге вернулся домой. Теперь он ходит по дому, то тут, то там что‑нибудь чинит. Заметит стул, который расшатался, – подклеит, увидал, что часы неверно бьют, – починил, что надо было, чтобы шли точно, не сбиваясь с шага, так, как того требуют Энок Воге и поступь самого времени. Смазал замки и дверные петли, и двери стали открываться легко и бесшумно.
Волосы и борода у него побелели, точно заиндевелая стерня в морозный день. Шея, такая прямая в былые дни, теперь держит голову понуро, точно устала от тяжелой ноши. Мадам Воге стала замечать, что на прогулках он быстро устает, но, разумеется, не подала виду, потому что сам он в этом ни за что не признается.
|
|
|
Теперь, если они собирались погулять, он всегда предлагал идти в сторону нового строящегося мола, однако не говорил, что делает это потому, что там лежат штабеля бревен, на которых можно будет посидеть. Если он первый предлагал присесть, то всегда добавлял, что вид уж очень красив или что интересно будет полюбоваться на парусник, стоящий на якоре во фьорде.
И уже он понемногу готовился к отъезду, хотя стоял еще только декабрь, а ехать ему надо будет только в конце февраля или в начале марта. Он все время что‑то чинил, отдал в ремонт навигационные приборы и так часто заговаривал с женой о своем отъезде, что она про себя только удивлялась.
Однажды от Тобиаса пришло по почте двести кроя, чтобы мать и отец что‑нибудь купили себе к празднику.
Мадам Воге так обрадовалась, что прямо‑таки сияла от счастья. Энок подсел напротив нее к столу, и на его лице не было никакой радости, но, впрочем, иных чувств тоже не отразилось. Прошло, наверное, несколько минут, прежде чем он сухо, не глядя на нее, сказал:
– По‑моему, нам ни к чему эти двести крон.
|
|
|
Не дождавшись ответа, он продолжал:
– По‑моему, нам надо припрятать эти деньги. Вернется, тогда сам что‑нибудь и купит для нас. Я ему напишу.
– Напиши, если хочешь обидеть сына, а лучше бы не надо, Энок.
– Нам пока что не надо от ребят помощи, сами как‑нибудь проживем. Почему он не прислал нам, как всегда, какой‑нибудь пустяк к рождеству? Небось и сам знает, что нам за такие подарки отдариваться нечем. Он богатый – мы бедные, так лучше бы он этого не подчеркивал.
Энок с напускным спокойствием отодвинул от себя чек. Злость, точно бес в ореховой скорлупке, так и распирала его, так и рвалась наружу. Не мог он скрыть, какого труда стоит ему удерживать ее в темнице. Сперва он весь побледнел, потом сразу побагровел. Он встал и заходил по комнате, точно злость не давала ему покоя.
С этого дня стали они молчать. Энок несколько дней ходил угрюмый. Ни слова от него нельзя было добиться. Мадам Воге припрятала деньги с глаз долой, чтобы не мучился он всякий раз, как увидит, и больше не упоминала о них. Зато нарочно часто заводила речь об его отъезде, словно бы она так и считала, что это само собой разумеется и иначе и быть не может. Потом она принялась готовить угощение к рождеству, и он ей помогал. Но она даже ни слова не посмела возразить, когда он сел писать письмо Тобиасу о том, что деньги лежат нетронутые и дожидаются его возвращения, чтобы он сам купил на них родителям подарок.
Однажды вечером, за три недели до рождества, Энок Воге сидел с женой в комнате. Он читал ей вслух из старого, тщательно переплетенного журнала «Шиллингс‑магасин». В комнате было хорошо и уютно от толстых половиков, от большой железной печки, которая хранила тепло целый день, стоило ее только разок протопить. Лампа светилась, как маленький маяк. Недавно Энок ею занялся, почистил как следует, заметив, что она неисправна.
За окном бушевал ветер, взметая снег, которого много навалило за минувшие сутки. Ветер дул уже неделю без перерыва и, видно, не собирался улечься. На побережье, что ни день, происходило какое‑нибудь несчастье. В открытом море, судя по газетам, дело было не лучше.
В доме с незапамятных времен повелось, что по вечерам Энок читал что‑нибудь вслух, а жена вязала и слушала его чтение. И с таких же незапамятных времен повелось так, что едва он начинал читать, как она засыпала. Всякий раз как он заговаривал о том, что она, должно быть, ничего не слышала, потому что невозможно ведь слушать, когда дремлешь, она горячо возражала ему, что я, дескать, ни словечка не пропускаю и даже лучше все слышу, чем ты сам, а большего от человека и требовать нельзя, так что о ней пусть он не беспокоится.
Читал он и в тот вечер:
«…ибо в классе пресмыкающихся, который столь богат разнообразием своих форм, вряд ли можно отыскать представителя отвратительнее того четвероногого, которое австралийские колонисты называют the piny devil, то есть колючим чертом, или молохом. Все туловище его покрыто острыми колючками, особенно длинными на шее и на голове. Окраска животного – бурая, с черными полосами, однако известно, что оно подобно хамелеону может изменять ее в зависимости от окружающей среды…»
В тот вечер Эноку несколько раз приходилось напрягать голос; буря так шумела за стенами, что он не знал, слышно ли то, что он читает. Сегодня мадам Воге ни разу не задремала, ни в одном глазу сна не было, однако, пожалуй, и вполуха не слушала чтения. Собственные печальные мысли не давали ей заснуть.
Если бы только можно было пригласить кого‑нибудь из детей на рождество! Уж очень будет тоскливо, если и на рождество они с Эноком останутся только вдвоем. Но ей никак не собраться с духом и не попросить Энока, чтобы он написал Эмилии и пригласил бы ее с мужем и с детьми; она ведь знает, что у Энока туго с деньгами. А принимать гостей – это всегда лишний расход, даже если гости – родные дети.
Мадам Воге сидела и горевала, что вот уж и до того дошло, что им стало не по средствам собрать у себя тех детей, которые живут близко и могли бы приехать. А ведь как Энок любит внуков! Она‑то все ждала, когда он сам заговорит о том, что надо бы кого‑нибудь пригласить. Но увы! Раз он молчит, значит, им это не по средствам. Значит, впервые у них будет рождество без рождественской елки.
Энок прервал чтение о колючем черте, или молохе, потому что буря как будто бы усилилась.
– Ну и погодка! – проворчал он.
«Да, – подумала она про себя. – А Тобиас в открытом море». Но вслух сказала:
– Слава богу, что у него хорошее судно.
– Ну и у других не хуже, положим, – ответил он с несокрушимым, как утес, спокойствием и улыбнулся, словно бы смешно ему слушать ее глупую болтовню.
– Ну что ты, ведь у него же пароход.
Не успев проговорить эти слова, она уже спохватилась, что они опасны.
– Хе! – усмехнулся он презрительно. – Так, значит, по‑твоему, пароход надежнее парусной шхуны! Конечно, бабы все так думают – те, что на суше, и те, что в море. А я вот проплавал чуть не пятьдесят лет, так что, наверно уж, лучше в этом деле разбираюсь. Пароход, конечно, штука замечательная, ничего не скажешь. А вот как сломается что‑нибудь в машине, винтик какой‑нибудь разболтается, тут, чуть подует ветерок, и всю эту махину так и выплеснет на берег и вдребезги расшибет, как пустую бутылку. Мало я, что ли, наслушался, сколько возни и мороки с этими пароходами. То у них машина разладится, то руль, а то шкипера так раздует от важности, что стоит ему сесть на корабль, котел не выдерживает и – бах! – взрывается!
Энок не спеша закрыл журнал, отложил его в сторонку, хотя и не дочитал еще про колючего черта, или молоха. Настроение у него испортилось. Он больше ничего не сказал, но принялся расхаживать взад и вперед по комнате. Толстые половики заглушали его шаги.
В былые времена мадам Воге молча сносила его злость или старалась отвечать на нее шуткой, и он сразу успокаивался. Теперь как вспомнишь об этом, так и подумаешь, что тогда все против теперешнего было детской игрой.
Теперь‑то, как накатит на него злость и досада, она помалкивает и притворяется, будто бы ничего особенного не замечает.
«А ведь сегодня вид у него совсем как у дряхлого старика, – подумала, глядя на него, мадам Воге. – И если он опять уйдет в море, то к добру это не приведет. Но ведь с его упрямством ничего не поделаешь. Если его даже ноги носить не будут, и то он хоть ползком по трапу взберется и все равно выйдет в море».
Вскоре Энок с женой сели ужинать. Не успели приняться за еду, как вошла служанка и принесла газету. Энок тут же схватил ее, разложил перед собой и стал прямо за едой просматривать. Вдруг он выронил нож, выпучил глаза и снова стал читать. Скоро он встал из‑за стола и газету забрал с собой.
– Что случилось, Энок?
Он не отвечал.
– Да уж скажи скорее. Ты меня напугал! С Тобиасом что‑нибудь?
– Да, он покинул «Северную звезду», когда она стала тонуть в Северном море. Это было на днях. Вот в газете телеграмма.
Он быстро вполголоса прочитал:
– «Роттердам. Третье декабря. Пароход „Король Вильгельм“ пришел сегодня в Роттердам, имея на борту восемь человек из команды норвежского грузового парохода „Северная звезда“, которых с большим трудом удалось подобрать в Северном море после того, как первого декабря они покинули тонущую „Северную звезду“. „Король Вильгельм“ нашел шлюпку через пять часов после того, как она отчалила от „Северной звезды“. Вторая шлюпка, на которой находился капитан Тобиас Воге, к тому времени скрылась из виду. Шторм в то время сменился относительным затишьем, однако стоял туман и на море было сильное волнение. Один человек утонул при спуске шлюпок. Сегодня шторм опять усилился».
Слушая его, мадам Боге застонала. Ему пришлось поддержать ее под руку и усадить на диван. Увидев, что она вот‑вот упадет в обморок, он дал ей воды.
– Тобиаса, наверное, подобрала какая‑нибудь шхуна. Не надо сразу отчаиваться.
В тот вечер они так и не поужинали. Он был бледен, но спокоен с виду. Укладывая ее в постель, он без умолку говорил.
Надо, дескать, понимать, что Тобиаса могла подобрать какая‑нибудь шхуна, а теперь она легла в дрейф, и пройдет, может быть, много дней, прежде чем он высадится на берег. Рано терять надежду.
И он рассказывал разные истории о том, как бывало, что команда спасалась, а потом проходило много недель, прежде чем ей удавалось высадиться на берег. Завтра, может быть, придет телеграмма из Лондона, или Дьеппа, или еще откуда‑нибудь, и они узнают, что Тобиас вернулся на шхуне, которая подобрала его в море. И мадам Воге черпала утешение в его рассказах. Однако она не заметила, что он какой‑то странный, и чересчур много говорит, и часто повторяет одно и то же, и что лицо его от бледности прямо светится в темноте.
Уложив жену в постель, Энок вышел из спальни, прошел через столовую в самую большую комнату, плотно затворяя за собой все двери. Тут слезы так и брызнули у него из глаз, словно долго сдерживаемый поток. Рыдания повалили его на диван, и диван затрясся от страстного плача. Он затыкал себе рот платком, чтобы заглушить неудержимые стоны. В комнате было совсем темно, и слышны были только его рыдания и завывание ветра.
Через полчаса он воротился в спальню. В слабом свете ночника мадам Воге не могла разглядеть его заплаканного лица.
В ту ночь она заснула лишь в пятом часу. Воспоминания о детстве Тобиаса вставали над ужасом, который застилал ее взор, как луч солнца, озаряющего после штормовой ночи труп, прибитый волнами к берегу.
В шесть лет ему надели новую синюю курточку с большими блестящими пуговицами. Она сидела у окошка и видела, как, уцепившись за руку отца, мальчик семенит домой. Горят большие блестящие глаза, горят на солнце большие блестящие пуговицы, и не знаешь, что горит ярче – глаза или пуговицы.
Вспомнила она и то, как впервые наказала его розгой. Потом он поднял к ней личико, неузнаваемо изменившееся от горя, боли и обиды. Как могла мама…
Тут мадам Боге заплакала при мыслях о больших блестящих глазках и синей курточке с большими блестящими пуговицами. Шаль ей стало, что она так жестоко наказала его тогда. Наконец она задремала, и ей приснилось, что Тобиас спасся и сидит в каюте большого парусника – ест, пьет, чокается со шкипером, парнем с веселыми карими глазами и окладистой русой бородой. Ей сразу же понравился этот шкипер за то, что он так приветлив с ее сыном.
Проснувшись, она сразу вспомнила вчерашний день, газету, напечатанную в ней телеграмму. Но весь день ее не покидала надежда, что Тобиас спасся. Раз надеется Энок, значит, и она не должна отчаиваться. А Энок был так спокоен, так полон уверенности, словно бы уже получил телеграмму о спасении Тобиаса. Не раз мадам Воге изумлялась, глядя на него. Встретив его сегодня на улице, все, наверное, подумали, что давно не видали Энока таким бодрым. Он стал точно выше ростом, потому что спина его выпрямилась. Лицо, правда, стало даже еще суровее, однако в глазах зажегся какой‑то удивительный огонь. Он мало говорил, ходил все время взад и вперед по комнате, но вид у него был уверенный и спокойный, и все время в нем точно горел огонь, тот, что светился в глазах. Один раз он поцеловал ее. Тут она не выдержала и расплакалась, и так ей было хорошо плакать.
Не могла понять мадам Воге, как это он может сейчас так держаться. И, не понимая, она им восхищалась. Не понимала она, что за огонь в нем горит, отчего так распрямились его плечи. Он словно бы скрывал в себе какую‑то тайну.
Может быть, все это оттого в нем появилось, что он в такой момент сумел совладать с собой и быть таким спокойным.
Ей невольно вспомнилось то, что она когда‑то прочла в газете об одном из его крушений. Никто не слышал от него тогда грубого слова, никто не видел на лице его испуга или страха смерти, хотя и сам он, как и все остальные, не надеялся уже на спасение. Вспоминался ей и другой случай, о котором рассказывал Тобиас. Это было, когда отец в первый раз взял его с собой на своей шхуне в плавание. Однажды Тобиас должен был наверху крепить паруса перед штормом. Тут один из матросов свалился с реи и при падении своим телом пробил крышу палубной надстройки, которая находилась под самой фок‑мачтой. А Тобиас, закончив свою работу, спустился вниз и тут встретил отца, который, казалось, совершенно невозмутимый выходил на палубу. «Я слышал – кто‑то сорвался, и подумал – вдруг это ты». Тобиас, несмотря на темноту, разглядел, что отец немного бледен. Но в остальном он был такой же, как всегда. Остальные дрожали, когда уносили тело разбившегося насмерть паренька. Некоторые плакали.
Таков уж Энок. Но про него нельзя сказать, что он черствый человек. Что же было делать – все равно ведь тут ничем не поможешь. Конечно, столько пережив на своем веку, он стал не таким отзывчивым, как в молодости. Но кому, как не ей, знать, каким он бывает добрым и ласковым.
Мадам Воге так растрогалась, что снова прослезилась.
На следующую ночь ей опять не спалось до рассвета. Рядом не слышно было глубокого дыхания Энока, поэтому она знала, что и он не спит. Но ни тот, ни другая не сказали ни слова, потому что все, что можно сказать, уже было сказано. Наконец мадам Воге уснула. Проснувшись, она не знала, сколько проспала, но в спальне было совершенно темно и Энока не слышно. Вообще‑то у него тяжелое дыхание. Она так переволновалась с того вечера, что и тут опять испугалась, поняв, что его постель пуста. Должно быть, он глаз не мог сомкнуть, волнуясь за сына.
Тут она увидала в замочной скважине свет из соседней комнаты. Зачем это Энок среди ночи жжет там свет? Она не сразу встала, хотела подождать, когда придет Энок. Но из‑за двери не слышно было ни голосов, ни дыхания. Она села в постели и прислушалась, но все равно ничего не услыхала. А в замочную скважину все пробивался свет.
Тогда она встала и босая пошла к двери. Но, взявшись уже за ручку, испугалась. Позавчерашний испуг все еще сидел в ней. Неужели опять ее ждет новое горе?
Она нагнулась и заглянула в щелку и увидала, что за столом сидит полуодетый Энок, накинув на плечи пальто. Она так удивилась, что все смотрела и не могла оторваться. Он разложил перед собой все бухгалтерские книги и подсчитывал что‑то, водя пальцем по странице, складывал, потом повторял все сначала и, казалось, очень спешил.
Да что это он, с ума сошел, что ли? Занялся счетами среди ночи, когда ему и днем‑то делать нечего. В последние дни он писем не получал, ни от кого вестей не было, чем же ему заниматься!
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 225; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!