Норвежская новелла XIX–XX веков 9 страница
Но у Рейерсена было что‑то на уме. Годы не тяготили его, и в душе он знал, что он все тот же замечательный шкипер Рейерсен прежних лет. Он водил «Южную звезду» из порта в порт и ни разу не продырявил ее, он скупал и сушил рыбу, вел счета длиннее корабельной мачты, и они всегда сходились, вел судовой журнал по всем правилам, а люди, поди ж ты, не оказывают ему должного почтения. «Вымой каюту!» – сказал он коку. Потому что он наконец кое‑что придумал. Рейерсен отправился на берег и объявил, что ему нужны две девушки – у него скопилось много вещей, которые надо чинить и штопать, между прочим – флаг «Южной звезды».
Однако ни одна из девушек не вызвалась ехать на шхуну. Опять у Рейерсена неудача. Два дня он и так и сяк старался, и все напрасно. Наконец раздается женский голос:
– Если я вам подойду, я готова услужить.
Это Паулина смилостивилась над ним.
Рейерсен заколебался, Паулина смотрит на него. Куда она ему? Наконец он говорит ей спасибо и соглашается. Паулина садится в шлюпку. А на берегу хихикают девушки.
По чести сказать, не было у Рейерсена такого желания – набивать свою каюту скучнейшим благочестием, он‑то думал повеселиться денек с веселыми девушками за вином и пряниками, как в былые славные времена. Но что ему оставалось делать?
Он вытаскивает из рундуков и с койки дырявые вещи, приносит флаг, и Паулина принимается за работу. Она почти все время молчит. Рейерсен наливает ей рюмку вина, она пьет, но потом все так же молчит и так же прилежно трудится.
|
|
|
– Слушай, Паулина, – начинает он, чтобы к ней подольститься, – счастливая ты, что к богу пришла.
– Вы правильно говорите, – отвечает она. – Пора бы и вам к нему обратиться.
Рейерсен отвечает:
– Может статься, что я не так теперь далек от него, как прежде.
– Вы так думаете? – спрашивает она.
– По‑моему, в последнее время дело пошло на лад.
– Вот и слава богу, – говорит она.
Но язык у нее развязался, и престарелая девица начинает говорить о боге. Рейерсену уже и самому жалко, что он натолкнул ее на эту тему; ему стало скучно, да и не мог старый греховодник толково объяснить, отчего он в последнее время пришел к богу. Сказал только, что у него словно бы чувство такое появилось.
– Ты сердце‑то от него не запирай, – стала она увещевать, – не запирай от него сердце.
Рейерсен подливает ей вина и снова угощает пряниками.
– Девчонки‑то на берегу смеялись. А ты им теперь расскажешь, что Рейерсен не обидел тебя.
Они выпили. Но чуть он попытался перевести разговор на более земные дела, как она снова принялась шить еще усерднее прежнего и на него не обращала внимания. Он не смел напомнить ей о былых веселых деньках двадцать лет тому назад, у него уж вертелось на языке сказать об этом, но он не решился.
|
|
|
Становилось все скучней и тоскливей, часы шли, флаг был уже готов, но Рейерсен так и не услышал от нее веселого смеха.
– Ну, хватит на сегодня, – сказал он, когда ему стало совсем уже невмоготу. Он побросал свое рваное старье в сундук и отправил Паулину на берег.
День был испорчен, замысел не удался.
А что ему, спрашивается, оставалось? Кончилось его царствование. Так‑то. И больше он не поведет «Южную звезду» в эту дыру, есть и другие места, где можно вялить рыбу. Это он‑то старый? Ничего, это мы еще сегодня посмотрим. Ваше здоровье!
Он выпил рюмку. Он прилежно напивался в одиночестве и набирался упрямства. Через полчаса он уже пришел в такое состояние, что мог бы потягаться с каким угодно золотопуговичником из почтовых капитанов. С палубы слышен топот. Он опрокидывает еще рюмку напоследок и вылезает из каюты.
Никак пришли рыбу грузить? Он заглядывает в трюм. Четыре девушки заняты работой. Эндре Польден наконец‑то заговорил как начальник и против воли загнал их на шхуну. Отлично! Однако теперь шкипер Рейерсен намерен сделать кое‑что подходящее к случаю. Внимание! Вот он что‑то задумал!
|
|
|
Он слышит, как звенит в пустом помещении смех и болтовня девушек, и думает про себя: «Правильно, люблю веселых!» Только Паулины не слышно.
Издавна было заведено, что девушек, укладывавших рыбу, бесплатно угощали все время, пока шла погрузка. Бесплатное угощение? Ха, уж Рейерсен‑то об этом не забудет. Он‑то давно уже решил, что в этом году бесплатное угощение будет что надо! Теперь он хозяин!
– Паулина! – позвал он. – Я хочу потолковать с тобой в каюте.
Паулина вылезла из трюма и пошла за шкипером в каюту.
– Ты единственная не отказывалась прийти на шхуну, – сказал шкипер, – я хочу отблагодарить тебя.
– Да вы уж не шикарьте зря.
Но Рейерсен решил шикарить. Все, что есть, – ничего ему не жалко. Эй, кок, растопляй плиту, вари кофе! А шкипер тем временем достает и ставит на стол вино и пряники. Паулина прямо на пир попала.
– Как вернешься в трюм, скажи девушкам, что шкипер Рейерсен не обидел тебя, – говорит он.
Они выпили, поели всласть. Рейерсен хлопает престарелую девицу по плечу. Она встает и собирается вернуться к своей работе.
– Ты сиди, – говорит он, – посидим‑ка с тобой, поболтаем. Я больше не вернусь сюда вялить рыбу.
– Да что вы говорите? – спрашивает она.
|
|
|
Рейерсен кивает:
– Нынче последний раз.
Что‑то всколыхнулось в старом девичьем сердце. Она опустила глаза и спросила:
– Когда вы отплываете?
– А вот как погрузят рыбу. Завтра или послезавтра в ночь.
Она снова села.
– Храни вас господь! – говорит она словно про себя.
– А теперь выпьем‑ка за это, – отвечает он, главным образом, чтобы не допустить опять до разговоров о божественном. – Так что ж, Паулина, когда замуж‑то собираешься?
Она посмотрела на него гордым взглядом и сказала:
– Вы меня дурачите?
– Дурачу? – переспрашивает он. – Это почему же?
– Разве же я могу выйти замуж, когда я одноглазая? – спрашивает она.
Рейерсен расшумелся:
– А почему бы и нет? Подумаешь, не велика беда.
В душе она была ему за эти слова благодарна, ей тоже так казалось. Подумаешь – глаз потеряла. А вообще‑то она ничуть не хуже других. Не повезло ей, чужой ребенок выколол ей глаз. А потом шли годы, и, кроме бога, ей не на кого было опереться. Случалось, она плакала из‑за этого глаза. Но руки и ноги у нее зато здоровые, крепкие, крепкая шея – этого у нее никто пока не отнял.
Рейерсен снова доливает рюмки. Он наклоняется к ней и не желает слушать никаких отказов – велит пить. Он здесь в последний раз, а она единственная из всех его утешила, он ее век за это помнить будет. Оба растрогались от таких разговоров, Рейерсен взял девушку за руку, а Паулина сидит здоровая, ядреная. Вдруг он обнял ее за шею и говорит:
– Помнишь, как тогда в лодочном сарае? Ночью, двадцать лет тому назад.
– Да, – отвечает она еле слышно. Она не противится, и он все обнимает ее за шею.
– Я вас все время помнила, господи, прости мои грехи, – говорит она.
И тут он решил, что сей же час надо выяснить, правда ли уж он такой никудышный, старый замухрышка.
– Да что это вы? – спрашивает она изумленно. – Вы с ума сошли? Женатый ведь человек!
Но так как все ее укоры напрасны, она тяжелой рукой отвешивает ему по шее такую затрещину, что он, ошарашенный, так и валится на желтую стенку.
– Кабы я знала, что у вас такие мысли, ноги бы моей здесь не было, – говорит она сердито. – Где же это видано такое, а еще женатый человек.
Она выходит за дверь, подымается по трапу и спускается в трюм работать. Ее мечты о Рейерсене разбились вдребезги, больше она ни за что не станет думать о нем и вспоминать, какие у него были черные кудри в молодости, раз он вон какой оказывается. Он ни себя не уважает, ни божьих заповедей не чтит. В лодочном сарае, двадцать лет тому назад! Так разве это не другое дело было… Ведь они оба были тогда не женаты и бога не гневили.
А Рейерсен с этого часа стал конченым человеком. Ведь даже сорокалетняя одноглазая карга – и та знать его не желает, это его‑то, на которого все девушки в Вогене молились!
Да, пожалуй, ему теперь и впрямь ничего не остается, как только остепениться и набраться на старости лет благочестия; уж раз с остальным для него все покончено, то, значит, только этим и осталось утешаться. Протрезвев, он все еще помнил это решение и сказал себе: теперь ты начнешь с каждым днем понемножку исправляться, понемножку, шаг за шагом так и пойдешь по этой дороге; должно быть, права Паулина, что пора тебе начинать.
Вечером, когда на шхуну явился Эндре Польден сказать, что завтра к вечеру вся рыба будет уложена в трюме, шкипер ему серьезно ответил:
– Вот и слава богу.
Эндре Польден посмотрел на него озадаченно и спросил:
– Когда вы снимаетесь с якоря?
– Завтра в ночь, если богу будет угодно.
Оказалось, что богу это угодно. Рейерсен снялся с якоря и вышел из бухты. Тысячи разных мыслей толпились у него в голове. Каждый островок был ему здесь знаком: тут у него было одно приключение, там – другое, в молодые, в лучшие годы. Увы, теперь все прошло…
Рейерсен стоял у руля, свое отражение он видел в стекле на компасе. Вдруг он по‑адмиральски подтягивается и про себя говорит:
«На будущий год попробую где‑нибудь еще. Черт подери, не может быть, чтобы я был уже совсем конченым».
Перевод И. Стребловой
Петер Эгге
Нахлебник
I
Каютами здесь называют ряд домиков, расположенных на западной окраине городка, лицом к фьорду. Все они двухэтажные, побеленные, с блестящими окнами, а на окнах за белыми занавесками виднеются мирты в горшках, и герань, и разные другие хорошенькие цветочки. Дорожка, ведущая к дому, обычно вымощена большими каменными плитами, а перед некоторыми домиками есть крошечные садики, размером с обеденный стол, не больше, – однако, что ни говори, это сад, потому что растут там и астры с левкоями, и чабрец, и морковка.
В одном из домиков, едва ли не самом поместительном и чистеньком, живет шкипер Энок Воге.
Как‑то в ясный сентябрьский день в конце семидесятых годов мадам Воге занята была поливкой цветов в двух просторных комнатах с окнами на фьорд. Временами она поглядывала в чистые, блестящие окна на гладкий, блестящий фьорд. На днях она получила письмо от мужа, сегодня он обещал вернуться домой, закончив рейс и оставив шхуну в Кристианссунде.
Последние дни все время шел снег пополам с дождем, а ночью подморозило. Лужи и канавы затянулись льдом. Из водосточных труб пакгауза, который стоит внизу у самого фьорда, повисли длинные толстые сосульки. А солнышко на радостях, что мороз наконец‑то управился с дождями, так сияло, что ясная его улыбка заиграла на окнах домов, на сосульках, на фьорде, который безмятежно нежился в его лучах, ослепленный счастьем.
И в комнате, как и на фьорде, царили мир и покой, там тоже все светилось и сияло. Старенькая мадам Воге была дородна и основательна, под стать старинным основательным вещам, окружавшим ее, под стать старинной печке, которая излучала тепло и ворчала как дальний гром, потому что хозяйка только что подбросила в нее березовое полешко.
А тут и почтальон пришел и принес письмо. Она сразу увидала, что это от старшего сына, от Тобиаса, который служит капитаном на большом торговом пароходе. Она засуетилась, заметалась по комнате за очками. И куда только она их задевала? Внизу – нет, наверху – тоже нет. Вот они где – на полке.
Она подсела к окошку, вскрыла шпилькой конверт. Ну, а затем уже перестала торопиться и не спеша, растягивая удовольствие, прочла первые строчки. Ни от кого не получает она таких интересных писем, как от Тобиаса.
Дорогая матушка!
Вот уж и ноябрь подошел, и отец скоро вернется домой. Я ведь еще летом вкратце писал тебе о том, как мы с отцом нечаянно встретились в Кале. Я попал туда в день его отплытия, и уж мы с ним о чем только не переговорили – обо всем, кажется, кроме его будущего, хотя оно‑то меня и тревожит давно уже, как тебе известно. Я ведь до этой встречи несколько лет с ним не видался, и у меня прямо сердце в груди перевернулось, как увидел, до чего он за это время состарился, как согнули его заботы. А ведь встреча со старшим сыном, сама понимаешь, конечно, оживила его. Сколько раз у меня так и вертелось на языке: «Слушай, отец, бросай‑ка ты море. Зачем тебе в нынешние‑то тяжелые времена держаться за него и плавать на этом дырявом корыте, от которого ты ничего не видишь, кроме огорчений да расходов и долгов, из которых тебе никак не выпутаться? А у меня денег, можно сказать, вдоволь. У меня вон и доля в нескольких шхунах, и счет в банке, и жалованье хорошее. Пожили бы вы с матушкой на старости лет в свое удовольствие в нашем старом доме. Я и не женат, и мне только в радость будет покоить твою старость, да и мне самому будет где остановиться, когда я бываю в Норвегии».
Но сказать я ничего не посмел, а причину ты сама знаешь, матушка. Я затем и пишу тебе сейчас и прошу, чтобы ты его уговорила. Ты уж наберись смелости, как бы он там ни сердился, потому что посердится, а потом, глядишь, все и обойдется. Может быть, он и послушается, сама увидишь. А я буду ждать от тебя письма с самой радостной вестью, какая только может быть для меня, – что старик сдался и ушел на покой. Потому что и мне ведь невесело, как посмотрю, до чего он себя довел, но сам знаю, что и другие люди это видят, а про себя думают, что стыд, мол, и срам, чтобы старик отец так надрывался, когда у него сын и не женатый и с достатком. Только ты уж смотри, чтобы ему это письмо на глаза не попалось. Сожги его, как прочитаешь. А не то он обидится, если прочтет, и никогда мне этого не простит. Я однажды уже обидел отца, и мне кажется, он до сих пор забыть этого не может. Мне было тогда девятнадцать лет, и меня только что взяли вторым помощником на пароход, на «Короля Улава» – помнишь? И как‑то в разговоре с отцом я сказал, что лучше бы и ему на пароходы перейти, потому что за пароходами – будущее, а не за парусниками, пароходы их вытеснят. Он так осерчал, что даже побледнел весь, я прямо‑таки думал, что сейчас он мне затрещину отвесит. Ты ведь знаешь, он всегда считал, что пароходы – это так, пачкотня. И он на это ответил, что как бы я сейчас ни важничал, а поживем – увидим, он мне еще покажет, что лучше – паруса или уголь. А теперь ему уже поздно менять шхуну на пароход. Он, бедняга, и сам это чувствует и понимает, что и тут ошибся, как не раз ошибался в своей жизни. Ведь вдвойне ему должны быть обидны вечные неудачи, как подумаешь, какой он моряк! Я сам много раз плавал под его началом и по совести скажу, да и не только я один – другие тоже скажут, что такого моряка еще поискать надо.
Как вернусь в Европу, пришлю вам с отцом гостинца на рождество. Я, слава богу, здоров. До следующего письма.
С приветом, твой сын Тобиас.
Дочитав письмо, она сперва задумчиво смотрела перед собой, потом снова принялась за чтение, хотя все в письме сразу поняла и ничего нового уже не смогла бы в нем найти.
Но, перечитав его во второй раз, она расстегнула пуговицу на платье, спрятала письмо на груди и снова застегнулась.
Н‑да! Хорошенькое дело – попробуй скажи Эноку, чтобы он забросил море и пошел бы к Тобиасу в нахлебники! Нет уж, она остережется. С нее и так забот довольно.
Мадам Боге опять взялась за кувшин и стала поливать цветы. Она двигалась так же спокойно, как и до письма. И по глазам ее никто не заметил бы ничего особенного.
В одиночестве хлопотала она то в одной, то в другой из трех комнат второго этажа. Когда‑то весь дом был в ее распоряжении. Тогда у них с мужем и денег было вдоволь, а дети еще не разъехались по свету. Сейчас в ожидании Энока она невольно то и дело вспоминала те времена. Вот она улыбнулась. Старенькая мадам Боге часто улыбается, потому что ее сердце бьется ровно и спокойно и потому что ей кажется, что все на свете идет более или менее так, как и следует. Нужно только самому правильно смотреть на вещи, а вот, поди ж ты, иным это как раз и не дается. Вот Энок правильно на все смотрел, покуда ему везло. А уж как пошли серьезные неудачи, тут у него точно все в голове перевернулось, и он сразу стал все шиворот‑навыворот видеть. Поэтому каждая неудача ему вдвое тяжелей кажется. Вот и последнее письмо, в котором он сообщает, что скоро вернется, до того было тягостное, как никогда, еще хуже, чем те, в которых он сообщал о своих кораблекрушениях. Он не жалуется. Этого от него никогда не дождешься. Может, в том‑то вся и беда. Все‑то он скрывает. Все: и доходы, и расходы, и заботы свои. Даже от нее, как от чужой, скрывает. А ведь было время, когда он был таким открытым, что лучше и желать нечего. Тогда, правда, он был первым из шкиперов. Были у него и деньги, и шхуна, и веселое настроение. И шхуна у него была самая большая во всем городе, и было ему в ту пору всего‑то двадцать пять лет. Он тогда как раз наследство получил, и она тоже. И со всеми‑то он был ласков и каждому, бывало, поможет. Иной раз он покупал пай в какой‑нибудь шхуне просто для того, чтобы выручить товарища, – у которого своего судна еще не было. И везде – хоть в самом захудалом, хоть в большом порту, куда бы ни пришла его шхуна, – всюду, бывало, у него друзья, везде ему рады. Что и говорить – все знали шкипера Боге. И все‑то его дружбы добивались – и судовладельцы и консулы. Тогда он думал, что проплавает лет до шестидесяти пяти – шестидесяти шести, а там можно будет и бросить самому море и стать судовладельцем, потому что лучше всех те судовладельцы, которые сами знают море и морское дело. Удача, как привязанная, следовала за ним по пятам, люди даже шутили, что она его преследует. Он славился быстротой своих рейсов. Где другой застрянет, там у него все как по маслу идет. Большие он зарабатывал деньги, но и тратил тоже много. И на семью сколько уходило! То и дело рождались дети, а иногда умирали. А тех, что выжили, надо бы в люди выводить. На все нужны были деньги. Он и решил, что отложить на старость, на собственное дело еще успеет, а пока рано ему бросать море. Эноку уже и сорок лет стукнуло, но об этом и думать было нечего. Потом пошли годы, когда он зарабатывал ровно столько, сколько надо было на расходы. Времена были плохие. Однако он не унывал – вернутся когда‑нибудь и хорошие времена, к тому же он еще молод и море любит. Он был все тот же – душа нараспашку, не любил над каждым грошом дрожать, а расходы в семье все не уменьшались, пожалуй, наоборот, увеличивались – дети подросли, а образование – большой расход. Можно было, конечно, сдать тогда внаем две‑три верхних комнаты – все было бы полегче. Но никому это и в голову не приходило! Уже и годы подошли, когда пора бы ему на берег да на покой, но тут как раз подоспели хорошие времена. Пошел выгодный фрахт. Люди, которые и моря‑то не знали, мигом наживали в море целые состояния. Но хорошие времена не успели начаться, как на Энока одно за другим посыпались всяческие несчастья. Длинные рейсы, из‑за которых все доходы превращались в расходы, кораблекрушения, неудачные тяжбы, страховки, которые ему приходилось выкладывать из собственного кармана, и прочие беды. Если раньше ему сопутствовала удача, то теперь она сменилась невезением. Тут‑то он и начал скрытничать и все, что не так, все плохое от нее утаивать. Дважды он терпел крушение и терял шхуну. Когда во второй раз пришлось покупать новую шхуну, он попал в тяжелый переплет, пришлось всячески изворачиваться. Однако к родному сыну, к Тобиасу, он не пожелал идти на поклон за деньгами, когда дошло до покупки пая в новой шхуне. И ни у кого из здешних не стал просить взаймы, а отправился подальше от родного города – только бы друзья и домашние не узнали, как туго приходится нынче Эноку Воге. Чтобы жена – и та не узнала, и дети тоже! Человек, который в свое время выручил нескольких капитанов, не имевших собственного судна, теперь стыдился своей бедности и неудач.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 197; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!