Глава I. Подстрочный комментарий к народнической profession de foi 35 страница
По началу этой характеристики видно, что автор понимает, как будто, глубокие корни этой буржуазии, понимает связь ее с крупной буржуазией, к которой «примыкает» мелкая, связь ее с крестьянством, которое отдает ей «детей в науку», – но по примерам автора видно, что он далеко не достаточно оценивает силу и прочность этого явления.
Его примеры говорят об уголовных преступлениях, мошенничествах, поджогах и т. д. Получается впечатление, что «обирание и закабаление» крестьянства – какая‑то случайность, результат (как выше выразился автор) тяжелых условий жизни, «грубости нравственных идей», стеснений «доступа литературы к народу» (с. 152) и т. п. – одним словом, что все это не вытекает вовсе с неизбежностью из современной организации нашего общественного хозяйства.
Марксист держится именно этого последнего мнения; он утверждает, что это вовсе не случайность, а необходимость, необходимость, обусловленная капиталистическим способом производства, господствующим в России. Раз крестьянин становится товарным производителем (а таковыми стали уже все крестьяне), – то «нравственность» его неизбежно уже будет «основана на рубле», и винить его за это не приходится, так как самые условия жизни заставляют ловить этот рубль всяческими торговыми ухищрениями[xiv]. При этих условиях без всякой уголовщины, без всякого лакейства, без всяких фальсификаций, – из «крестьянства» выделяются богатые и бедные. Старое равенство не может устоять перед рыночными колебаниями. Это – не рассуждение; это – факт. И факт – то, что «богатство» немногих становится при этих условиях капиталом, а «бедность» массы заставляет ее продавать свои руки, работать за чужой счет. Таким образом, с точки зрения марксиста, капитализм засел уже прочно, сложился и определился вполне не только в фабрично‑заводской промышленности, айв деревне и вообще везде на Руси.
|
|
|
Можете себе представить теперь, какое остроумие проявляют гг. народники, когда в ответ на аргументацию марксиста, что причина этих «печальных явлений» в деревнях – не политика, не малоземелье, не платежи, не худые «личности», а капитализм, что все это необходимо и неизбежно при существовании капиталистического способа производства, при господстве класса буржуазии, – когда в ответ на это народник начинает кричать, что марксисты хотят обезземелить крестьянство, что они «предпочитают» пролетария «самостоятельному» крестьянину, что они проявляют, – как говорят провинциальные барышни и г. Михайловский в ответе г. Струве, – «презрение и жестокость» к «личности»!
На этой картинке деревни, которая интересна тем, что приведена противником, мы можем видеть наглядно вздорность ходячих возражений против марксистов, выдуманность их – в обход фактов, в забвение прежних своих заявлений – все ради того, чтобы спасти, coûte que coûte[158], те теории мечтаний и компромиссов, которые, к счастью, не спасет уже теперь никакая сила.
|
|
|
Толкуя о капитализме в России, марксисты перенимают готовые схемы, повторяют как догмы положения, являющиеся слепком с других совсем условий. Ничтожное по развитию и значению капиталистическое производство России (на наших фабриках и заводах занято всего 1400 тыс. человек) они распространяют на массу крестьянства, которое еще владеет землей. Таково одно из любимых в либерально‑народническом лагере возражений.
И вот на этой же картинке деревни видим мы, что народник, описывая порядки «общинных» и «самостоятельных» крестьян, не может обойтись без той же, заимствованной из абстрактных схем и чужих догм, категории буржуазии, не может не констатировать, что она – деревенский тип, а не единичный случай, что она связана с крупной буржуазией в городах крепчайшими нитями, что она связана и с крестьянством, которое «отдает ей детей в науку», из которого, другими словами, и выходит эта молодая буржуазия. Мы видим, стало быть, что растет эта молодая буржуазия изнутри нашей «общины», а не извне ее, что порождается она самими общественными отношениями в среде ставшего товаропроизводителем крестьянства; мы видим, что не только «1400 тыс. человек», а и вся масса сельского русского люда работает на капитал, находится в его «заведовании». – Кто же делает правильнее выводы из этих фактов, констатируемых не каким‑нибудь «мистиком и метафизиком» марксистом, верующим в «триады», а самобытным народником, умеющим ценить особенности русского быта? Народник ли, когда он толкует о выборе лучшего пути, как будто бы капитал не сделал уже своего выбора, – когда он толкует о повороте к другому строю, ожидаемом от «общества» и «государства», т. е. от таких элементов, которые только на почве этого выбора и для него выросли? или марксист, говорящий, что мечтать об иных путях значит быть наивным романтиком, так как действительность показывает самым очевидным образом, что «путь» уже выбран, что господство капитала факт, от которого нельзя отговориться попреками и осуждениями, – факт, с которым могут считаться только непосредственные производители?
|
|
|
Другой ходячий упрек. Марксисты признают крупный капитализм в России прогрессивным явлением. Они предпочитают, таким образом, пролетария – «самостоятельному» крестьянину, сочувствуют обезземелению народа и, с точки зрения теории, выставляющей идеалом принадлежность рабочим средств производства, сочувствуют отделению рабочего от средств производства, т. е. впадают в непримиримое противоречие.
|
|
|
Да, марксисты считают крупный капитализм явлением прогрессивным, – не потому, конечно, что он «самостоятельность» заменяет несамостоятельностью, а потому, что он создает условия для уничтожения несамостоятельности. Что касается до «самостоятельности» русского крестьянина, – то это слащавая народническая сказка, ничего более; в действительности ее нет. И приведенная картина (да и все сочинения и исследования экономического положения крестьянства) тоже содержит признание этого факта (что в действительности нет самостоятельности): крестьянство тоже, как и рабочие, работает «за чужой счет». Это признавали старые русские народники. Но они не понимали причин и характера этой несамостоятельности, не понимали, что это – тоже капиталистическая несамостоятельность, отличающаяся от городской меньшей развитостью, большими остатками средневековых, полукрепостнических форм капитала, и только. Сравним хотя бы ту деревню, которую нарисовал нам народник, с фабрикой. Отличие (по отношению к самостоятельности) только в том, что там – видим мы «мелкую тлю», здесь – крупную, там – эксплуатацию поодиночке, приемами полукрепостническими; здесь – эксплуатацию масс, и уже чисто капиталистическую. Понятно, что вторая прогрессивна: тот же капитализм, который не развит и потому уснащен ростовщичеством etc. в деревне, здесь – развит; та же противоположность, которая есть в деревне, здесь выражена вполне; здесь раскол уже полный, и нет возможности такой половинчатой постановки вопроса, которой удовлетворяется мелкий производитель (и его идеолог), способный распекать, журить и проклинать капитализм, но не способный отказаться от самой почвы[159] этого капитализма, от доверия к его слугам, от розовых мечтаний насчет того, что «лучше бы без борьбы», как сказал великолепный г. Кривенко. Здесь уже мечты невозможны, – и это одно гигантский шаг вперед; здесь уже ясно видно, на чьей стороне сила, и нельзя болтать о выборе пути, ибо ясно, что сначала надо «перераспределить» эту силу.
«Слащавый оптимизм» – так охарактеризовал г. Струве народничество, и это – глубоко верно. Как же не оптимизм, когда полнейшее господство капитала в деревне игнорируется, замалчивается, изображается случайностью? когда предлагаются разные кредиты, артели, общественные запашки, как будто бы все эти «кулаки, коштаны, купцы, кабатчики, подрядчики, закладчики» и т. д., как будто бы вся эта «молодая буржуазия» не держала уже «в руках» «каждую деревню»? – Как же не слащавость, когда люди продолжают говорить «10 лет, 20 лет, 30 лет и более»: «лучше бы без борьбы» – в то время как борьба уже идет, но только глухая, бессознательная, не освещенная идеей.
«Перейдите теперь, читатель, в города. Здесь вы встретите еще большее число и еще большее разнообразие молодой буржуазии. Все, что становится грамотным и считает себя пригодным к более благородной деятельности, все, что считает себя достойным лучшей участи, чем жалкая участь рядового крестьянина, все, наконец, что на этих условиях не помещается в деревне, стремится теперь в город…»
И тем не менее гг. народники слащаво толкуют об «искусственности» городского капитализма, о том, что это – «тепличное растение», которое если не оберегать, так оно само сгинет и т. д. Стоит только посмотреть попроще на факты, и ясно будет, что эта «искусственная» буржуазия просто – переселившиеся в города деревенские мироеды, которые растут совершенно самопроизвольно на почве, освещенной «капиталистической луной» и вынуждающей каждого рядового крестьянина – дешевле купить, дороже продать.
«…Здесь вы встречаете: приказчиков, конторщиков, мелочных торговцев, разносчиков, разнообразных подрядчиков (штукатуров, плотников, каменщиков и т. д.), кондукторов, старших дворников, городовых, биржевых артельщиков, содержателей перевозов, съестных и постоялых дворов, хозяев различных мастерских, фабричных мастеров и т. д., и т. д. Все это – настоящая молодая буржуазия, со всеми ее характерными признаками. Кодекс ее морали и здесь также весьма не широк: вся деятельность основана на эксплуатации труда[160], а жизненная задача заключается в приобретении капитала или капитальца для тупоумного времяпрепровождения…» «… Я знаю, что многие радуются, смотря на этих людей, видят в них ум, энергию и предприимчивость, считают их элементами наиболее прогрессивными из народа, видят в них прямой и естественный шаг отечественной цивилизации, неровности которой сгладятся со временем. О, я давно уже знаю, что у нас создалась высшая буржуазия из людей образованных, купечества и дворянства, либо не выдержавшего кризиса 1861 г. и опустившегося, либо охваченного духом времени, что буржуазия эта образовала уже кадры третьего сословия и что ей недостает только именно таких элементов из народа, без которых она ничего поделать не может и которые потому ей и нравятся…»
И тут оставлена лазейка «слащавому оптимизму»: крупной буржуазии «недостает только» буржуазных элементов в народе!! Да откуда же крупная‑то буржуазия вышла, как не из народа? Уж не станет ли автор отрицать связи нашего «купечества» с крестьянством?
Здесь проглядывает стремление выставить этот рост молодой буржуазии делом случайным, результатом политики и т. д. Эта поверхностность понимания, неспособная видеть корни явления в самой экономической структуре общества, – способная перечислить со всей подробностью отдельных представителей мелкой буржуазии, но неспособная понять, что самое уже мелкое самостоятельное хозяйство крестьянина и кустаря является, при данных экономических порядках, вовсе не каким‑то «народным» хозяйством, а хозяйством мелкобуржуазным, – крайне типична для народника.
«…Я знаю, что многие потомки древних родов занялись уже винокурением и кабаками, железнодорожными концессиями и изысканиями, засели в правления акционерных банков, пристроились даже в литературе и поют теперь новые песни. Я знаю, что многие из этих литературных песен чрезвычайно нежны и чувствительны, что говорится в них о народных нуждах и желаниях; но я знаю также и то, что обязанность порядочной литературы состоит в обнаружении намерений преподнести народу, вместо хлеба, камень».
Какая аркадская идиллия{92}! Только еще «намерение» преподнести?!
И как это гармонирует: «знает», что «уже давно» образовалась буржуазия, – и все еще видит свою задачу в «обнаружении намерений» создать буржуазию!
Вот это‑то и называется «прекраснодушием», когда в виду мобилизованной уже армии, в виду выстроенных «солдат», объединенных «давно уже» образовавшимся «генеральным штабом», – люди все еще толкуют об «обнаружении намерений», а не о вполне уже обнаружившейся борьбе интересов.
«…Французская буржуазия тоже отождествляла себя с народом и всегда предъявляла свои требования от имени народа, но всегда обманывала его. Мы считаем буржуазное направление, принятое нашим обществом за последние годы, вредным и опасным для народной нравственности и благосостояния».
В этой фразе всего нагляднее, пожалуй, сказалась мелкобуржуазность автора. Буржуазное направление объявляет он «вредным и опасным» для нравственности и благосостояния народа! Какого же это «народа», почтенный г. моралист? – того, который работал на помещиков при крепостном праве, укреплявшем «семейный очаг», «оседлость» и «святую обязанность труда»?[161], или того, который после шел доставать выкупной рубль? Вы хорошо знаете, что уплата этого рубля была основным и главным условием «освобождения» и что достать этот рубль крестьянину негде, кроме как у господина Купона{93}. Вы сами же описали, как хозяйничал этот господин, как «мещанство принесло в жизнь свою пауку, свой нравственный кодекс и свои софизмы», как образовалась уже литература, поющая об «уме, предприимчивости и энергии» буржуазии. Ясно, что все дело сводится к смене двух форм общественной организации: система присвоения прибавочного труда прикрепленных к земле крепостных крестьян создала нравственность крепостническую; система «свободного труда», работающего «за чужой счет», на владельца денег, – создала взамен ее нравственность буржуазную.
Но мелкий буржуа боится прямо взглянуть на вещи и назвать их своим именем: он отворачивается от этих бесспорных фактов и начинает мечтать. «Нравственным» считает он только мелкое самостоятельное хозяйство (на рынок – об этом скромно умалчивается), а наемный труд – «безнравственным». Связи одного с другим – и связи неразрывной – он не понимает и считает, что буржуазная нравственность – какая‑то случайная болезнь, а не прямой продукт буржуазных порядков, вырастающих из товарного хозяйства (против которого он, собственно, ничего не имеет).
И вот он начинает свою старушечью проповедь: «вредно и опасно».
Он не сличает новейшей формы эксплуатации с предыдущей, крепостной, он не смотрит на те изменения, которые внесла она в отношения производителя к собственнику средств производства, – он сравнивает ее с бессмысленной, мещанской утопией: с таким «мелким самостоятельным хозяйством», которое, будучи товарным хозяйством, не вело бы к тому, к чему оно ведет (ср. выше: «расцветает пышным цветом кулачество, стремится к закабалению слабейшего в батраки» и т. д.). Поэтому его протест против капитализма (как таковой, как протест – совершенно законный и справедливый) становится реакционной ламентацией.
Он не понимает, что, заменяя ту форму эксплуатации, которая прикрепляла трудящегося к месту, такой, которая бросает его с места на место по всей стране, «буржуазное направление» делало полезную работу; что, заменяя такую форму эксплуатации, при которой присвоение прибавочного продукта опутывалось личными отношениями эксплуататора к производителю, взаимными гражданскими политическими обязательствами, «обеспечением наделом» и т. п., – такой, которая ставит на место всего этого «бессердечный чистоган», сравнивает рабочую силу со всяким другим товаром, с вещью, что «буржуазное направление» тем самым оголяет эксплуатацию от всех ее затемнений и иллюзий, а оголить ее – уже большая заслуга.
Потом еще обратите внимание на заявление, что буржуазное направление принято нашим обществом «за последние годы». – Неужели только «за последние годы»? Не выразилось ли оно вполне ясно и в 60‑е годы? Не господствовало ли оно и в течение всех 70‑х годов?
Мелкий буржуа и тут старается смягчить дело, представить буржуазность, характеризующую наше «общество» в течение всей пореформенной эпохи, каким‑то временным увлечением, модой. За деревьями не видеть леса – это основная черта мелкобуржуазной доктрины. За протестом против крепостного права и ярыми нападками на него – он (идеолог мелкой буржуазии) не видит буржуазности, потому что боится прямо взглянуть на экономические основы тех порядков, которые при этих яростных криках строились. За толками всей передовой («либерально‑кокетливой», с. 129) литературы о кредитах, ссудосберегательных товариществах, о тяжести податей, о расширении землевладения и тому подобных мерах помощи «народу» – он видит лишь буржуазность «последних годов». Наконец, за сетованиями насчет «реакции», за плачем по «60‑м годам» – он уже не видит вовсе лежащей в основе всего этого буржуазности и потому все больше и больше сливается с этим «обществом».
На самом деле – в течение всех этих трех периодов пореформенной истории наш идеолог крестьянства всегда стоял рядом с «обществом» и вместе с ним, не понимая, что буржуазность этого «общества» отнимает всякую силу у его протеста против буржуазности и неизбежно осуждает его либо на мечтания, либо на жалкие мелкобуржуазные компромиссы.
Эта близость нашего народничества («в принципе» враждебного либерализму) к либеральному обществу умиляла многих и даже по сю пору продолжает умилять г‑на В. В. (ср. его статью в «Неделе» за 1894 г., №№ 47–49). Из этого выводят слабость или даже отсутствие у нас буржуазной интеллигенции, что и ставится в связь с беспочвенностью русского капитализма. На самом же деле как раз наоборот: эта близость является сильнейшим доводом против народничества, прямым подтверждением его мелкобуржуазности. Как в жизни мелкий производитель сливается с буржуазией наличностью обособленного производства товаров на рынок, своими шансами выбиться на дорогу, пробиться в крупные хозяева, – так идеолог мелкого производителя сливается с либералом, обсуждая совместно вопросы о разных кредитах, артелях etc; как мелкий производитель неспособен бороться с буржуазией и уповает на такие меры помощи, как уменьшение податей, увеличение землицы и т. п., – так народник доверяет либеральному «обществу» и его подернутой «нескончаемой фальшью и лицемерием» болтовне о «народе». Если он иногда и обругает «общество», то тут же прибавит, что это только «за последние годы» оно испортилось, а вообще и само по себе недурно.
«Рассматривая недавно новый экономический класс, сложившийся у нас после реформы, «Современные Известия» так хорошо характеризуют его: «Скромный и бородатый, в смазных сапогах, миллионер старого времени, смирявшийся перед малым полицейским чином, быстро преобразился в европейски развязного, даже бесцеремонного и надменного антрепренера, иногда украшенного очень заметным орденом и высоким чином. Присмотревшись к этому нежданно выросшему люду, с удивлением замечаешь, что большинство этих светил дня – вчерашние кабатчики, подрядчики, приказчики и т. п. Новые пришельцы оживили городскую жизнь, но не улучшили ее. Они внесли в нее суетливое движение и чрезвычайную путаницу понятий. Усиление оборотов, спрос на капитал развили лихорадку предприятий, которая превратилась в горячку игры. Множество состояний, создавшихся нежданно‑негаданно, довели до высшей степени нетерпения аппетит наживы» и т. д. …
Несомненно, что подобные люди оказывают самое гибельное влияние на народную нравственность [вот в чем беда‑то: в порче нравов, а вовсе не в капиталистических производственных отношениях! К. Т.], и если не сомневаться в том факте, что городские рабочие развращены больше деревенских, то, конечно, нельзя сомневаться и в том, что это зависит от того, что они здесь гораздо больше окружены подобными людьми, дышат их воздухом и живут созданной ими жизнью».
Наглядное подтверждение мнения г‑на Струве о реакционности народничества. «Разврат» городских рабочих пугает мелкого буржуа, который предпочитает «семейный очаг» (с снохачеством и палкой), «оседлость» (с забитостью и дикостью) и не понимает, что пробуждение человека в «коняге»{94} – пробуждение, которое имеет такое гигантское, всемирно‑историческое значение, что для него законны все жертвы, – не может не принять буйных форм при капиталистических условиях вообще, русских в особенности.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 66; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!