Стих как осуществление смысла. 4 страница
Вполне естественно, что вплоть до XIX века, а нередко и позже письменность разделяли на поэзию (то есть стихи), под которой понимали все художественные произведения, и прозу, к которой относили произведения науки, философии, публицистики и т. д.
Но почему искусство слова могло сложиться только лишь в поэтической, стихотворной форме? На этот вопрос можно бы ответить совсем просто, указав на то, что все искусство вообще возникло как явление ритмизованное или — если речь идет о пространственных искусствах — строго симметричное; Так, например, современному театру, где актеры действуют и говорят подобно тому, как люди действуют и говорят в реальной жизни (хотя эта вовсе не значит, что спектакль не обладает своим особым ритмом), предшествует театр, облаченный в законченно ритмическую форму, театр, слагающийся из танца, ритмизованной пантомимы, из пения и стройной декламации, театр, пронизанный музыкой и пространственной симметрией (определяющей расположение актеров и строение сцены в целом). Театр, так сказать, “прозаический” — это явление нового времени. Древний и средневековый театр вообще подобны оперно-балетному представлению, а не современному драматическому спектаклю. Таково же, в сущности, и соотношение древней поэзии и новейшей прозы.
Но мы не можем говорить здесь о судьбах искусства в целом. Обратимся к нашему предмету — искусству слова. Почему оно рождается в ритмической форме? Вопрос этот очень сложен. Правда, во многих работах о стихе дается крайне простое объяснение причины рождения стиха: ритм, говорят иные теоретики, вообще очень сильно воздействует на человека, как бы
настраивает его сознание на “волну” произведения, подчиняет себе все восприятие. И именно потому поэты используют стих. .
|
|
|
Подобная точка зрения имеет свои основания — особенно если речь идет об истоках поэзии. И все же она едва ли способна объяснить существование стиха, хотя и вполне уместна при разговоре о его происхождении.
Общеизвестно, что искусство слова, поэзия зарождаются еще в устном народном творчестве, в фольклоре. Вместе с тем следует отдавать себе отчет в том, что древний фольклор — это еще не поэзия, как таковая, в собственном своем существовании. Ибо древние фольклорные произведения не были чисто словесным явлением. Они существовали как нераздельное единство слова, музыки, танца, обряда (то есть зачатков театрального представления) и даже того или иного практического действия (как трудовые и военные песни).
Это единство слова, музыки, танца и т.д. с необходимостью было ритмизованно. И дело не только в том, что танец или музыка невозможны без ритма. Ритмичность произведений народного творчества, как показали многие исследователи, имеет глубокие корни. Она порождена органической ритмичностью трудовых процессов и даже чисто физиологической потребностью ритма в любой практической деятельности человека — в том числе в ходьбе, беге, дыхании,— потребностью, которая, кстати сказать, есть не только у человека, но и у животных (обратим внимание на то, что “танцы” животных, например, так называемые “брачные танцы” и “пение” птиц, имеют явственную ритмичность [“Танцы” и“пение” животных, конечно, нельзя рассматривать как явление искусства — принципиально человеческой деятельности; это только биологические предпосылки искусства]). А древнее народное творчество было органически связано с деятельностью людей вообще, и когда речь становилась элементом художественного произведения, входила в него как одна из сторон сложного целого, она закономерно обретала ритмичность.
|
|
|
Надо отдавать себе отчет в том, что, читая теперь записи древних песен и сказаний, мы воспринимаем не народное творчество в подлинном его виде, а только своего рода либретто многогранного художественного целого, его “текстовку”. Но именно благодаря тому, что фольклор был единством слова, музыки, танца, пантомимы, сама его словесная “партия” неизбежно ритмизовалась, причем гораздо более последовательно, чем это можно видеть в записях песен; в этих записях сохраняются только следы той стройной ритмичности, которой обладало древнее единство слова, музыки, танца. И когда на почве устного народного творчества начало складываться искусство слова как таковое, в собственном своем бытии, оно естественно наследовало ритмическую природу фольклора.
|
|
|
Казалось бы, все ясно. И этой мнимой ясностью удовлетворяются некоторые теоретики поэзии. Но естественно возникает вопрос: а почему, собственно, искусство слова должно было сохранить ритмическую форму и после того, как оно выделилось из древнего единства танца, музыки, пения, обряда? Сама по себе эмоциональная (и даже физиологическая) действенность ритма не может ничего объяснить, особенно если вспомнить, что проза, лишенная такого явного и строгого ритма, какой мы находим в поэзии, способна волновать нас не меньше, чем стих. В конце концов, ритм как таковой ни в коей мере не представляет собой собственно “художественное” явление: он характерен для любой деятельности человека.
|
|
|
Если же исходить из того, что когда-то художественная речь неизбежно обретала ритм в силу своей связи с музыкой, танцем и т.д. окажется, что стих, поэзия вообще — это некий “пережиток”, реликтовое явление, сохранившееся по инерции, свидетельствующее о какой-то неистребимой косности человека.
Существуют, впрочем, особенные сферы устного народного творчества, в которых слово с самого начала выступало более или менее самостоятельно, обособленно. Таковы, например, заговоры, пословицы, поговорки [Можно бы предположить, что сказки тоже были чисто словесным явлением; однако исследование древнего бытия сказок показывает, что они разыгрывались как своего рода представление, действо.]. И эти жанры фольклора сыграли, по-видимому, не меньшую роль в становлении поэзии, искусства слова. Они изначально были ритмическими. Вот характерный образчик древнего заговора, призванного остановить кровь:
— Ты, конь, рыж, кровь не брыжь;
ты, конь, карь, а ты, кровь, не кань.
Или, скажем, великолепно сработанная, похожая на изделие искусного чеканщика пословица:
— Назвался груздем — полезай в кузов.
Или более простая, чисто рифменная пословица:
— Написано пером — не вырубишь топором.
Почему эти словесные произведения создавались в ритмизованной форме?
Можно назвать целый ряд, различных причин, обусловивших рождение таких прообразов поэзии.
Во-первых, ритмическое (или — в данных случаях — скорее, рифменное) оформление, как бы сообщало слову своего рода “магическую”, заклинающую силу. Это особенно очевидно выступает в заговорах. Созвучие слов “подтверждает” их власть, таящиеся в них возможности. Но своего рода заклинающая сила есть и в созвучиях пословиц. “Написано пером — не вырубишь топором”. Это созвучие как бы удостоверяет правоту, истинность высказанной мысли, ее объективно необходимый, а не случайный, произвольный характер.
Властность стихотворной формы обнаженно выступает, например, в обычных детских “дразнилках”, в которых зарифмовано имя того, кого дразнят. Созвучие вроде “наш Борис - из рода крыс” делает дразнилку словно бы неопровержимой; сам язык “подтверждает” правоту высказывания.
Во-вторых, ритмическая форма удостоверяет, подчеркивает особенную значимость высказывания. Эта значимость может быть весьма различной: ритм “свидетельствует” и об особой возвышенности, торжественности слова (например, в стихотворных надписях на монументах) и — в других случаях — напротив, о несерьезности, о шутке (например, в иронических альбомных стихах), шутке, которая без ритмического одеяния была бы, возможно, обидной, как в свою очередь могла бы показаться смешной вне стиховой формы иная торжественная надпись.
Далее, ритмическое оформление подтверждает, что данная речь не просто некое непроизвольное высказывание, но плод сознательного труда, произведение какого-то определенного человека (или группы людей), созданное с определенной целью. В этой связи я хочу сослаться на материалы анкет, проведенных двумя педагогами в школе среди учеников III— VII классов. Школьников спрашивали, чем стихотворная речь отличается от не стихотворной. Автор статьи, в которой подводятся итоги этих опросов, стремится доказать, что лучшие ответы дали ученики VII класса. Мне же представляется, что значительно более интересны как раз ответы младшиих учеников. Ибо старшие просто повторяли определения из учебников (вроде: в стихотворной речи “ударение ставится через одинаковое число слогов”, в ней “есть ритмы, строфа, стопа” и т.п.) Само по себе это, может быть, и правильно, но такие заученные ответы не затрагивают внутреннего существа дела — причин и целей стихотворчества, не касаются вопроса о том, почему и зачем, собственно, творятся стихи.
Между тем ученики младших классов, еще не затвердившие формальных определений стиха, дали несколько замечательных ответов. Так, один пятиклассник сказал: “У стихотворной речи есть автор, а у не стихотворной нет” [См.: “Изучение стихосложения в школе”. Сборник статей, под ред. Л.И.Тимофеева. М.: Учпедгиз. 1960, С.152]. И в самом деле: стиховая форма — это, в частности, как бы клеймо, поставленное человеком, которому принадлежит данное высказывание; вспомним (об этом уже шла речь), что подлинного поэта можно узнать по самому характеру его стиха.
Не менее замечательно суждение ученика третьего класса, которому предложили сравнить прозаический 
пересказ басни Крылова с самой басней: “Чего-то не хватает,— сказал он, — как-то неинтересно, вроде, как и не про то...” [Там же, с. 150]
Это совершенно верно: стих вносит в высказывание многообразное и подчас огромное содержание, которое невозможно было бы воплотить в не стихотворной форме. Возьмем простейший пример из того же Крылова, скажем, из басни “Слон и Моська”:
Увидевши слона,
Ну на него метаться,
И лаять,
И визжать,
И рваться —
Ну так и лезет в драку с ним,—
и сделаем достаточно верный прозаический пересказ: “Увидевши слона, стала метаться на него, визжать, рваться, лаять, — так в драку с ним и лезет”. Совершенно ясно, что при этом потеряно весьма значительное “содержание”: исчезли предельная живость, динамика и осязаемость образа, воплощавшегося и в ритме, и в рифмах, и в интонационном строе — в системе пауз, фразовых ударений, повторов. В басне Моська словно выпрыгивает из речи, мы будто видим и слышим ее, пересказ же лишь просто сообщает нам об ее поведении. Этот пересказ говорит нам — по точному замечанию третьеклассника — “вроде, как и не про то”.
Повторяю: это элементарнейший пример обогащения смысла речи, даваемого стихом. В дальнейшем мы еще коснемся этой сложной и очень многогранной проблемы.
Можно перечислить еще целый ряд подобных причин рождения стиха. Обращусь опять к уже цитированной школьной анкете. Впрочем, сначала необходимо дать пояснения. Ведь меня могут удивленно спросить: что ж, значит, верно старинное выражение “устами младенца глаголет истина”, и ответы на все загадки поэзии следует искать в суждениях детей?
Конечно же, дело обстоит сложнее. Суждения детей — это именно детские суждения; они наивны, неопределенны, лишены подлинной осознанности и cистематичности. Но в этих суждениях есть одна несомненная ценность — свежесть, первоначальная ясность восприятия. Вот, например, пятиклассник говорит: “Стихотворная речь отличается от нестихотворной тем, что стихотворную речь легче учить, чем нестихотворную” (цит. изд., с. 152). Это, конечно, наивное рассуждение. Но в то же время оно — именно в силу своей наивности — схватывает изначальное, первичное свойство стихотворной речи, которое, возможно, определило когда-то рождение тех или иных ритмических явлений слова.
Маловероятно, чтобы такой ответ дал на наш вопрос человек взрослый и просвещенный: он счел бы это слишком элементарным, само собой разумеющимся качеством, он занялся бы уяснением более тонких и сложных проблем — внутренним строением стиха, соотношением слова и ритма, взаимодействием размера и смысла и т.п.
Но таким образом от его внимания ускользнули бы наиболее общие и первичные признаки стихотворной речи, которые, собственно, и объясняют ее возникновение и существование, ее основное значение и целесообразность.
Чехов восхищался фразой из сочинения ребенка: “Море было большое”. Определение, конечно, наивно. Но вдумайтесь: разве не схватывает оно самое главное, исходное свойство моря, отличающее его от всех иных форм бытия воды? Именно этим свойством определяются, в конечном счете, все иные признаки моря...
Но вернемся к нашим ученикам. Один третьеклассник, сравнивая свой пересказ с крыловской басней, заметил: “У меня обыкновенно; а у Крылова очень интересно и красиво получается”. Другой сказал по поводу пересказа лермонтовского стихотворения: “У него очень красиво, а у меня нет. У Лермонтова читаешь, и становится как-то приятно, а у меня нет” (цит. изд., с. 150, 151).
Эти, казалось бы, совершенно простые и банальные определения опять-таки затрагивают основное, первичное качество: стих придает речи красоту, вызывающую эстетическое наслаждение (“как-то приятно”). Если мы погрузились бы в изучение древнейших трактатов об искусстве слова, мы бы убедились, что наши далекие предки понимали художественную речь прежде всего как речь “украшенную”, обладающую красотой, которую создает искусный выбор слов и ритм — гармоническое сочетание фраз, слогов, звуков. Знаменитый античный теоретик поэзии Теофраст писал, например, что перед создателем “поэтической речи” стоит “задача выбирать более торжественные слова... и гармонично соединять их одно с другим, так чтобы... услаждать слушателя и поражать” [Античные теории языка и стиля. M.-Л.: Соцэкгиз, 1936. С. 190].
Великий мыслитель древности Аристотель утверждал: “Стиль, лишенный ритма, имеет незаконченный вид, и следует придать ему вид законченности” [Античные мыслители об искусстве. М.: Искусство, 1938. С. 194], то есть сделать речь ритмической. Законченность, завершенность — неотъемлемый признак и условие красоты; не случайно так родственны слова завершенность и совершенство. Стихотворная форма и создает завершенность — совершенство, красоту слова.
Правда, здесь меня могут спросить: а как же быть с художественной прозой? Ведь она тоже достигает высокого совершенства и красоты слова, а между тем она лишена свойств стихотворной “речи. Это особый и сложный вопрос. Здесь можно сказать лишь, следующее.
Художественная проза складывается, как уже говорилось гораздо позже поэзии, В эпоху рождения подлинно художественной прозы в России лицейский учитель Пушкина, Н.Ф.Кошанский, писал: “У древних были поэты и ораторы, прозаиков не было”. Прозу создавали; “как умели, наудачу... Но в наше, время проза достигла изящества”, она“восхищает, как поэзия”, она “есть счастливое гармоническое соединение плавности периодов [Период — большая, сложная синтаксическая конструкция, присущая ораторской речи и обладающая своим особым ритмом; это ритмическая проза] с мерою стихотворною. Она не стеснена их правилами... но заимствует нечто от стиха и периодов...”, хотя не “употребляет ни стихов, ни периодов... потому что хочет от них отличиться… Изящная проза едва ли не труднеестихов и периодов” [Цит. по кн.: В.В.Виноградов. О художественной прозе. М.-Л.: Гослитиздат, 1930. С. 78].
Здесь верна и очень важна мысль о том, что подлинно “изящная” проза рождается на почве поэзии — пусть она и отталкивается от этой почвы. Эта проза обладает особым ритмом. Флобер заметил: “В прозе... необходимо глубокое чувство ритма, ритма изменчивого... прозаик ежеминутно меняет движение, окраску, звук фразы сообразно тому, о чем он говорит”.
Ритм стиха более или менее постоянен, он дает произведению единое, целостное движение; ритм прозы, напротив, изменчив, он подчиняется изменчивому движению смысла.
Впрочем, различие стихотворного ритма и ритма прозы можно определить и точнее. Ритм стиха — если рассмотреть какое-либо определенное стихотворное произведение — сохраняет не только одно единое качество, но и единую количественную характеристику (более или менее соразмерные строки или даже общую внутреннюю организацию строк). Между тем ритм прозы, по-видимому, обладает (в определенном произведении) единым качеством, единством своего основного интонационного “рисунка”, “колорита”, но изменяется в количественном отношении с точки зрения своего темпа, протяженности ритмических единиц и т. п. Во всяком случае, искусство прозы — как и поэзии — имеет неотъемлемую ритмичность, которая, конечно, существенно отличается от ритма стиха и требует специального исследования. Ритм стиха и ритм прозы — это совершенно разные проблемы, и, естественно, в этой книге о стихе мы не можем говорить подробно о строении прозы.
* * *
Вернемся к вопросу об основных свойствах стиха. Мы перечислили ряд этих свойств, назвали несколько причин рождения стиха, причин, которые, оказывается, можно легко уяснить, если подойти к стиху непредвзято, как это сделали те же ученики начальной школы.
Однако перечисление этих свойств все же не решает нашу проблему, не отвечает на вопрос, зачем нужен стих, в чем его смысл и значение. Во-первых, перед нами только некий ряд различных свойств (и ряд этот можно продолжить), в котором едва ли удастся выделить основное звено и отличить главное от второстепенного. “Заклинающая” сила стиха, его легкая запоминаемость, особенная значимость стихотворной формы, присущее стиху авторское “клеймо”, лежащая на нем печать труда, даваемое стихом обогащение смысла, завершенность, гармоничность, красота стихотворной речи и т. п. — все это предстает как набор признаков, в котором трудно разобраться.
Далее, все эти определения стиха, выражаясь популярным философским термином, “неспецифичны”. Наша задача состоит в том, чтобы понять стих как форму бытия поэзии — одного из основных видов искусства. Между тем перечисленные свойства могут выступить и за пределами поэзии, как таковой. Дело в том, что стихотворная форма широко употребляется и вне искусства в собственном смысле: например, в стихотворных лозунгах, рекламных текстах, в упражнениях для изучения родного и иностранных языков, в мнемонических (то есть удобных для запоминания) формулах, в текстах, содержащих различные деловые указания и правила, и т. п. И для всех этих стиховых явлений, так или иначе, характерны перечисленные выше черты.
Но эти явления между тем не принадлежат к поэзии, как таковой. Правда, иногда полагают, что явления этого рода совпадают с поэзией по своей форме и отличаются лишь по содержанию. Однако с этим нельзя согласиться, ибо — об этом уже шла речь - содержание и форма есть органическое единство, и поэтическая форма немыслима без поэтического смысла, и наоборот. В стихотворной рекламе или упражнении может быть искусная, мастерская форма, но — если это действительно реклама и упражнение — подлинно поэтическая форма здесь невозможна. Ведь форма есть не что иное, как предметное, непосредственно воспринимаемое нами бытие содержания, или, иначе говоря, форма есть именно и только содержание, как оно проявляется во вне, для нашего восприятия. Поэтому стихи, лишенные истинно поэтического смысла, не могут обладать действительно поэтической формой.
И еще последнее, но не последнее по важности, соображение. Все перечисленные свойства стиха возможны, так или иначе, не только в подлинно поэтических произведениях, принадлежащих к Поэзии с большой буквы, но и в той бесчисленной массе стихотворных произведений, которая не относится к Поэзии, не имеет реальной художественной ценности.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 200; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!