Тезисов. Диспут о прояснении действенности
Тексты для анализа[1]
ЭРАЗМ РОТТЕРДАМСКИЙ
Сверхзащита «диатрибы» Эразма Роттердамского против «Рабства воли» Мартина Лютера
Да сопутствует нам счастье и удача! Приступим сразу к сути дела – в соответствии с аттическим правилом «без предисловий и страстей». Если бы и ты, Лютер, решил поступить так же, то, конечно, потратил бы меньше своего досуга, на недостаток которого ты жалуешься, и задал бы мне меньше забот, которых у меня и так было больше чем достаточно. Ныне, когда ты предпочел следовать желаниям некоторых людей, а не собственному мнению, как много оказалось и твоей книге нисколько не относящегося к делу, как много лишнего, сколько поношений, как много явного пустословия, сколько хитроумия, изощренных укусов, как много бесстыдных искажений и извращений и, кроме всего, сколько крика на того, кто этого не заслужил! Так как при этом тебе заблагорассудилось плохо проводить хорошие часы, то и я вынужден потратить некоторую часть своей воды на опровержение17.
...Я, конечно, не жалуюсь на твой ответ и не доискиваюсь, почему ты только сейчас закончил труд, сочинение которого начал год назад. Я удивляюсь, почему, отвечая, ты не подражаешь моей вежливости; тебе приличествовало бы даже превзойти ее, если ты хотел бы, чтобы мы поверили в то намерение и в тот дух, который ты себе приписываешь.
На самом деле ты последовал за братьями, среди которых, я знаю, существует весьма много таких, нравы которых далеки от Евангелия, во имя которого они себя расхваливают. Лютер, ты слишком охотно идешь навстречу их желаниям, (30) не без тяжелого ущерба для дела, которое ты затеваешь... Тебе следовало обдумать, какую роль ты берешь на себя, особенно после того, как ты объявил, что Евангелие, рухнувшее и похороненное более полутора тысяч лет назад, ты вернешь к жизни, и после того, как пренебрегши авторитетом понфитиков, соборов, епископов и университетов, ты пообещал всему свету верный и истинный путь к спасению которого до сей поры мир не ведал...
|
|
|
Столько просвещенных людей, столько князей церкви, столько светских монархов требовали от меня, а некоторые угрожали мне, чтобы, воспользовавшись для этого всеми силами своего красноречия, я метал против тебя громы и молнии, если только у меня нет желания прослыть церковным отступником и покровителем твоего сообщества! Однако я уклонился — и не потому что я одобряю твое учение, которого, как ты верно пишешь, я не понял, но отчасти чтобы не повредить делу, которому сначала рукоплескал почти весь мир, отчасти же потому, что я понимал, что это занятие мне не по силам. Поэтому я опасался ухудшить болезнь неудачным попечением — как обычно бывает у неопытного врача. Наконец, я однажды подумал: что если Богу угодно дать извращеннейшим нравам нашего времени такого лютого врача, который не смог исцелить снадобьями и припарками и поэтому исцеляет огнем и мечом?
|
|
|
Я видел просвещенных людей, выступавших за твои догматы, наблюдал какое-то роковое пристрастие к ним мира, замечал, что, чем сильнее противодействие теологов и правителей, тем шире все это распространяется и увеличивается; из этого я заключил, что это происходит не без воли Божьей и решил быть зрителем твоей трагедии...
Я вступаю с тобой в единоборство на твоих условиях, как бы не были они несправедливы, однако обращаюсь к тебе не так, как ты ко мне. Ведь в самом обращении есть что-то вызывающее и настырное. Я говорю не только о твоих доказательствах, чтобы не казалось, будто я спорю с тобой, а не с твоим «Утверждением», Не знаю, можешь ли ты желать большей обходительности. Ты настолько не терпишь никого, кто смеет открыть рот против твоих суждений?! Сам же имеешь обыкновение вызывать всех на бой!..
Те, которые были тебе вернее всех, смеют обнажать против тебя меч, не воздерживаясь от брани, а ты не в состоянии и Эразма, рассуждающего самым сдержанным образом? Я всеми силами держался умеренности, которую, я (31) знал, поставят мне в упрек. Ты мог и должен был подражать ей, это послужило бы тебе во славу и пошло бы на пользу делу, которое ты ведешь...
|
|
|
Я всегда хотел быть один, для меня не было ничего ненавистнее и хуже заговорщиков и властолюбцев! Боже бессмертный! Как обрадовались твои приверженцы выходу твоей книжонки, появившейся словно из засады! Какие ликующие возгласы посыпались! «Эразм получил, что хотел, у него теперь болезнь потяжелее каменной!»[2]. Были и другие, далеко не евангельские речения!
Однако ни колкость твоего пера, ни наглость такого рода возгласов не заставили меня в этой апологии меньше пользоваться советами разума, чем чувства. В устной речи иногда движение души опережает разум; в письменной – нисколько не следует уступать страстям: следует смотреть не на то, что кажется правильным в таком возбуждении, а на то, что может казаться правильным всегда. Хотя здесь, по правде сказать, борьба с чувствами была очень легкой. Выученный столькими письмами и пасквильными книжонками, я огрубел для такого рода поношений!
Но хочешь знать, сколько бед породили твои укусы? О если бы ты направил против меня свое перо, гораздо более враждебное, чем сейчас, пять лет назад, когда ты меня прославлял! Действительно, так как ты в этом недружественно ответе хочешь казаться другом, если небу угодно, даже чистосердечным, то я хочу, чтобы ты вкупе со своими знал: я не столь глуп, чтобы обмануться такого рода хитростям и не столь слабодушен, чтобы меня могли встревожить твои поношения...
|
|
|
Прежде ты льстивыми речами завлекал меня в свой союз, теперь, раздраженный против Диатрибы, ты пытаешься сделать из Эразма крота! Но подобно тому как тогда я не поймался на твои великолепные похвалы, так и теперь меш нисколько не встревожили эти твои поношения. Подобно тому как я знал, что те похвалы шли не от сердца, так и эти поношения продиктованы тебе ненавистью и гневом. Тогда ты меня расхваливал как наивысшего теолога, а я не был ни на волос более просвещенным; теперь, когда ты также преувеличиваешь, будто бы я вообще ничего не знаю, я от этого нисколько не становлюсь менее ученым...
Поэтому я прошу тебя, Лютер, вколачивай это всеми силами, чтобы всех убедить в том, что я ничего не понимаю (32) в теологии; это не только мне, но и тебе на пользу. Ведь есть такие люди, которые разносят по свету пустейшие слухи и заставляют очень многих верить, будто все, что пишет Лютер, он выпил из груди Эразма; в изданных книгах они даже называют меня твоим учителем, а тебя – моим учеником, одновременно обременяя меня совершенно необоснованными похвалами и унизительнейшим образом умаляя твои знания. Защити от этих пустомелей свое знание, которое ты прославляешь; за эти твои труды я тебе буду весьма благодарен...
Знаю, что в той церкви, которую вы называете папистской, есть много людей, которые меня не любят; но таких я вижу и в твоей церкви. Однако легче стерпеть зло, к которому привык. Поэтому я терплю эту церковь до тех пор, пока не увижу лучшей. И она тоже вынуждена терпеть меня, пока я не стану лучше. Нет неудачи тому, кто плывет между двумя противоположными бедами...
Народ поднят против епископов и князей; власти едва сдерживают чернь, жадную до переворотов; жестокая ненависть разъединяет государства, которые прежде были тесно связаны между собой; теперь среди людей с трудом сыщешь того, кому можно полностью поверить; отнята какая бы то им было свобода! Ведь ты не устранил тиранию князей, епископов, теологов и монахов, как ты обычно говоришь, а пробудил ее. Все, что делают или говорят, сразу же вызывает подозрение! О том, о чем прежде можно было рассуждать так или эдак, теперь нельзя и рта раскрыть! Рабство, которое ты собирался искоренить, удвоилось! Иго стало тяжелее! Оковы не сброшены, а сжаты! Раньше никого не заботило, если какой-то больной ел у себя дома то, что ему хотелось: ныне, даже если у тебя есть разные причины для еды, даже письменное разрешение от отменял закон для тех, кто стал монахом или монахиней в незрелом возрасте, не имея ни опыта, ни знания жизни, теперь же отменить его чрезвычайно трудно. Свободные искусства повсюду замерли так же, как и благородные науки, к которым ты относишься с непереносимой завистью. Отвергают замечательные памятники древних, вместо них мир наполняется задиристыми и пасквильными книжонками, тлетворный яд которых переползает на читателя. Я знаю нескольких добрых ученых мужей, которые сначала читали твои сочинения не без охоты, стремились понять их и судить (33) о них. В конце концов они вынуждены были их отбросить, сказав, что эти сочинения так нашпигованы весьма мало христианскими шутками, насмешками, колкостями и злословием, которыми ты так уснащаешь свое учение не иначе, чем имеют обыкновение делать те, которые фаршируют чесноком каплунов или фазанов! Сначала все это вызывает какое-то щекотание, зуд, но, когда это постепенно проникает в душ оно отравляет чистые и кроткие сердца.
Несмотря на то что ты видишь, сколько бед принес в мир твоя ярость, несмотря на то, что люди, желающие тебе добра, много раз тебя убеждали, ты, однако, продвигаешься к худшему, напрасно увлекая к опасности тех, которые приняли твою веру, и отстраняя тех, которых ты мог склонить на свою сторону (я-то все еще продолжаю считать, что твое учение католическое); наконец, ты препятствуешь тому, чтобы это потрясение мира – коль скоро он уже возникло – когда-нибудь породило у нас хоть какой-то покой! Ты переманил у своих епископов несчетное множество таких людей, которые теперь бродят как заблудшие овцы без пастуха, особенно когда видят, что твою церковь сотрясают великие ссоры и приводят в смятение междоусобные распри. И среди всего этого у тебя хватает времени писать такие длинные, полные поношений книги против человека, убеждений которого ты вообще не знаешь, если ты считает что он таков, каким ты его изображаешь. Если бы ты неистовствовал в своем прямом и откровенном злословии, то можно было бы похвалить твою простоту или же простит тебе это. Но теперь ты поступаешь чрезвычайно лукаво. Если бы ты ограничился двумя или тремя выпадами, могло бы показаться, что они вырвались у тебя случайно, но эта книга повсюду кишит поношениями! Ими ты начинаешь, им ты и заканчиваешь. Если бы ты удовлетворился одной и насмешек такого рода, как называя меня «бревном», «ослом», или «грибом», я бы не ответил ничего, кроме слов: «Я – человек, и, думаю, ничто человеческое мне не чуждо». Твоей ненависти недостаточно изобразить меня Лукианом и Эпикуром, человеком, настолько не верящим в божественны Писания, что он даже не понимает, что есть Бог, ты называешь меня врагом христианства, наконец, хулителем Бог и христианской религии! Такого рода красоты переполняют твою книгу, направленную против моей Диатрибы, в которой нет никакого злословия.
Если какой-нибудь легкомысленный и лживый сплетник, (34) которыми изобилует твое сообщество, передал тебе это превратное мнение, то подумай, сколь подходит такое легкомыслие для роли, которую ты на себя взял. Если же ты составил это мнение самостоятельно, то кто поверит, что добропорядочный муж может подозревать в таких гнусностях незнакомого человека! Если же ты выдумал все это с намерением причинить мне вред, то вряд ли кому-нибудь будет неясно, что следует о тебе думать. Но так как мои сочинения открыто противостоят твоим поношениям и повсеместно проповедуют величие Священного писания и Христа, ты говорить, что я пишу это неискренно. Удобный способ: если ты не можешь чего-нибудь оклеветать, значит, оно написано в шутку, если что-то открыто для клеветы, значит, оно написано всерьез. И такого рода расчленения пригодятся тебе для упреков; тебе, который освистывает софистические расчленения, придуманные для научения! Скажи, пожалуйста, что это за дар или что это за природа такая, если это от природы! И какой это вид духа, ежели это – дух? Или же врожденное Евангелие устранило все государственные законы, дабы разрешить любому говорить и писать все что угодно? Это и есть вся та свобода, которую ты нам возвращаешь? Если кто-нибудь отказывает мне в даровании, понимании, просвещенности, я это терпеливо снесу. Если кто-нибудь упрекнет меня в незнании Писаний или в опрометчивости, я приму человеческое обвинение. Но если кто-нибудь упрекнет меня в пренебрежении к Богу или в презрении к Писаниям, и сделает он это по навету какого-то доносчика, то это слишком легкомысленно, а если он это выдумал сам, то он – несносный клеветник. Ты прекрасно увидишь, что скажет тебе здесь твоя совесть. Что касается меня, то – Бог мне судья – я не буду просить Его отвести свой гнев, если я здесь в чем-либо намеренно обманываю; я хочу, чтобы все христиане, еретики и полухристиане знали, что в божественные Писания я верю не меньше, чем если бы я слышал, как творит со мною сам Христос, и в том, что я там читаю, я сомневаюсь меньше, чем в том, что слышу собственными ушами, вижу глазами, трогаю руками. И подобно тому как я твердо верю в то, что было мне открыто в Евангелии, в то, что было сказано в образах Закона и в пророчествах пророков Духом Святым, с той же твердостью я верю в обетование второго пришествия и в разное воздаяние за добро и зло. Полагаясь на эту веру, я терпеливо сношу тяготы, обиды, болезни, старческие недомогания и прочие жизненные не(35)взгоды, надеясь на милосердие Христово, конец всех зол и жизнь вечную вместе с Ним. Я так далек от того, чтобы намеренно нападать на Евангелие, что предпочел бы десять раз быть убитым, чем вопреки своему убеждению оспаривать хотя бы одну единственную йоту евангельской истины. И это убеждение возникло у меня не недавно: иным я не был с детства, а сегодня – благодарение Богу – я тверже, чем когда-либо. В деле спасения я ниоткуда не требую защиты, но только от милосердия Господнего, и после Бога ни на что не возлагаю я надежды и ни в чем нет у меня утешения, кроме Священных писаний. И подобно тому как я не отрицаю, что в моих сочинениях могло быть, что я где-то не затронул подлинного смысла Писания, так я могу торжественно поклясться, что преднамеренно ни от любви к человеку, ни от страха перед человеком я никогда не учил иначе, чем думал, по крайней мере о том, что касается приемлемого мнения.
Те, которые жили со мной вместе, определенно могут засвидетельствовать если не благочестие, к которому я более стремлюсь, чем имею его, то [следующее]: никогда я не говорил попусту ни в шутку, ни всерьез ни одного слова, которое понравилось бы Лукиану, Эпикуру или Порфирию. Не было бы нужды свидетельствовать об этом письменно, если бы Лютер – защитник Евангелия – не пожелал так подшутить над своим другом Эразмом в своей обстоятельной книге. Теперь же, если кто-либо, кто меня не знает, предпочтет поверить его бесстыднейшему обвинению, а не моим заверениям, сделает это на свой риск; меня же оправдает это объяснение моих намерений. Но я молю, чтобы Евангелие Христово овладело сердцами всех людей, и разум и власть человеческие перед ним отступили бы; я очень далек от того, чтобы желать вести войну с учением небесным! В то же время я молю и тебя, Лютер, чтобы Господь вселил в тебя добрый дух, с помощью которого ты смог бы сделать столько же для успокоения Церкви Божьей, сколько до сих пор ты сумел сделать для разрушения согласия в христианском мире, молю о том, чтобы, чувствуя одинаково, мы в один голос проповедовали Того, Чье учение ныне мы несогласно утверждаем.
Пусть это и будет концом первого тома, писанного наспех Второй появится вскоре, и он будет обстоятельнее, если только Христос удостоит меня своей помощью. (36)
УЛЬРИХ ФОН ГУТТЕН
(Предисловие к изданию буллы папы Льва X об отлучении Лютера)[3]
Рыцарь Ульрих фон Гуттен
приветствует всех германцев
Вот вам, мужи Германии, булла Льва Десятого, с помощью которой он пытается помешать христианской истине вновь воспрянуть, которою он заграждает путь нашей свободе, впервые после долгого угнетения облегченно вздохнувшей, дабы она не смогла набраться новых сил и по-настоящему ожить. Так мы ли не воспротивимся этим планам, заблаговременно не позаботимся сообща о том, чтобы папа не зашел слишком далеко, чтобы неугомонный нрав его, алчность и дерзость не натворили бед?! Ответьте мне, во имя бессмертного Христа, было ли время более благоприятное, представлялся ли случай более удобный для подвига, достойного германской славы? Вы сами видите, ход событий таков, что возникает надежда, не сравнимая ни с одной из прежних, надежда увидеть, как расточится в прах эта тирания и будет найдено лекарство от злого недуга. Дерзните же, наконец, и да свершатся эти упования! Речь идет не о Лютере, дело касается каждого, ибо не одному человеку грозят сегодня обнаженные мечи – готовится покушение на все наше государство! Они запрещают вслух возмущаться их тиранией, не хотят, чтобы разоблачали их обманы и надувательства, обуздали их ярость, воспрепятствовали разбоям. Вот почему они так негодуют, так возмущенно вопят, что забывают о всяком приличии. Видя и понимая это, как же вы теперь будете действовать? Какое решение примете? Прислушайтесь к моим словам и вспомните, что вы – германцы. Одного этого напоминания должно быть достаточно, чтоб и вы покарали преступников.
Я ныне подвергаюсь опасностям ради вас и общего блага, но – с охотою, ибо, во-первых, я сознаю, сколь прекрасен мой поступок, а затем – не только надеюсь, но непоколебимо убежден, что все вы однажды решитесь выступить вместе со мною. Что же касается этой буллы, я напечатал ее потом что, прочтя слова папы, каждый из вас легко поймет, где кроется истина. Прощайте. (102)
(Послесловие к изданию буллы папы Льва X об отлучении Лютера)
Папе Льву
Эти строки, папа Лев, написаны о твоей булле, которой лучше бы вечно оставаться в Риме, у св. Петра, нежели так постыдно (если ты только знаешь, что такое стыд) выходить на свет. Мы не намерены вечно поучать и увещевать тебя, и потому стоит труда положить предел твоему произволу и обуздать эти наглые буллы, дабы они не бесчинствовали сверх меры. Павел велит тебе воздерживаться даже от видимости зла[4]: тем менее отвечает твоему долгу чинить обиды христианскому люду, который уже и сам убедился – особенно здесь в Германии, – что папские установления не стоят ломаного гроша и что, чем они новее, тем хуже. Не подменяй же истину господню ложью, и человеческие ваши установления – порождения алчности и тщеславия – не возноси превыше божественных заветов и слова божия. Но прежде всего перестань, распаляемый духом корысти, подло и враждебно искажать смысл Священного писания и сбивать с толку верующих, отвращая их от истины. Ну зачем, зачем тщишься ты придать благовидность позорным делам своим? Ведь я бы мог, если бы ты вызвал меня на спор, доказать всем и каждому, что есть в Германии епископ, у которого ты четырежды, силою и хитростью, вырвал по шестидесяти тысяч дука-гов[5]! Это ли значит стричь овец? Не вернее ли будет сказать, что дом господень сделался разбойничьим притоном? Противостань же, наконец, своим вожделениям, умерь свою хищность; ты слишком твердо полагаешься на лживые словеса и твердишь что они день: «Храм господень! Храм господень!» и «Мир! Мир»[6], меж тем как мира нет. Если ты и введешь 11 заблуждение род человеческий, то никакими ухищрениями не скроешь ты от испытателя сердец внутренняя своя. Помни о биче всепоражающем[7], дабы не обрушился он на тебя, когда пойдет, и па лжецерковь твою и не попрал, не размеал единым взмахом всю нечисть, собравшуюся в Риме. И в самом деле, кто так есть у тебя в Риме, не считая твоих льстецов и музыкантов, коим нет числа? Одни только воры, одни мошенники, обманщики, грабители и разные прочие негодяи! Точно птицеловы они раскладывают сети и расставляют силки для уловления добычи, ежедневно притекающей из Германии. Будь осторожнее впредь с заступниками истины, дабы самому не навлечь на себя беды. Уже теперь (103) повсюду слышны голоса многих, восклицающих вместе с пророком: «Истина упала на площади, и честность не могла войти; и предана забвению истина, и удалившийся от зла претерпел разграбление»[8]. А потому – вот тебе мой совет: навсегда откажись от намерения продолжать гонения ил Лютера, а равно и на тех, кого он поднял своим словом. Ибо их столько, что ни тебе, ни кому бы то ни было из епископов не дано погубить такое множество душ, хотя бы даже сил у вас не достало. Впрочем, и раньше повсюду глухо роптали на тебя за то, что ты, нимало не задумываясь и без всякого основания, мечешь свой пресловутый перун. Да ты и сам это знаешь, но, видно, не хочешь поразмыслить о том, сколь велико будет всеобщее раздражение и тот день, когда страх перед твоими перунами иссякнет.
Итак, смирись и начни творить дело любви, но не лицемерной, а христианской, идущей от сердца. Яви собою пример для подражания и пекись не о том, чтобы насытить собственную утробу, но чтобы мы паслись, твои овцы. Когда ты утвердишься в этом образе мыслей, паси нас не буллами, а знанием и учительным словом, ибо буллы уже стоят нам поперек горла. Но сильнее всего опротивели нам твои индульгенции. Добродетели папы – это мудрость, чистота, непорочность и презрение ко всему мирскому. К ним прилепись душой. И Германия, отвечая на твою любовь, будет чтить тебя, вместо того чтобы идти войною, видя, как ты стараешься привести нас в трепет.
Ибо тебе приличествует всех покорять благожелательством и никого не принуждать силой.
Написано вольно, но в соответствии с истиной, – таковы обстоятельства, так требует время. Прощай. Послано из Германии.
Расторгнем узы их,
и свергнем с себя
оковы их!
МАРТИН ЛЮТЕР (1483–1546)
Мартин Лютер – один из наиболее известных деятелей Реформации в Германии, учился в Эрфуртском университете, получил степень магистра. Отказавшись от светской карьеры, Лютер постригся в монахи и в 1512г. получил степень доктора библеистики в Виттенбергском университете.
В 1517 г. в знак протеста против продажи индульгенций в Германии Лютер послал архиепископу Майнцскому, а затем обнародовал «95 тезисов», которые и положили начало Реформации. Лютер отверг обвинения Рима в ереси и в 1520 г. публично сжег папскую буллу, отлучавшую его от церкви. Постепенно Лютер разработал основы протестантизма, перевел на немецкий язык Библию.
С развитием противоречий внутри движения Реформации Лютер перешел на консервативные позиции, требуя, например, жестокой расправы над крестьянами как над разбойниками, проявляя нетерпимость к другим реформаторам.
тезисов. Диспут о прояснении действенности
индульгенции[9]
Дата добавления: 2018-05-12; просмотров: 221; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!