Наука, метафизика, освобождающая практика?

⇐ ПредыдущаяСтр 3 из 28Следующая ⇒

Фрейд рассматривал психоанализ в качестве естественнонаучной дисциплины, подобной физиологии, биологии и даже физике. Именно так определял бихевиоризм его создатель Дж. Уотсон. Поведенческая терапия, кстати говоря, – единственное направление психотерапии, представители которого и в наши дни последовательно отстаивают эту позицию.

«Психология, – писал Уотсон, – ...представляет собой чисто объективную экспериментальную отрасль естественных наук. Ее теоретической задачей является прогнозирование поведения и управление поведением. ...Бихевиорист в своем стремлении выработать унитарную схему реакций животного не видит никакой разделительной черты между человеком и животным» [218, с. 282]. По убеждению Уотсона и его единомышленников, зная какие стимулы воздействуют на человека, психотерапия (поведенческая терапия) может совершенно объективно объяснить и изменить его реакции. В этом и состоит ее практическая задача. «Нет больше необходимости обманывать себя измышлениями о том, что именно психические состояния являются предметом наблюдения» [там же, с. 283]. «Измышлением», с этой точки зрения, является не только интроспективная психология, которой адресовано замечание Уотсона, но и психоанализ.

Между тем, и Фрейд и Уотсон руководствовались одним и тем же критерием: то или иное положение является научным, если оно подтверждается фактами наблюдения. Фрейд настаивал на «фактичности» влечений, Уотсон – стимулов и реакций. Продолжающийся до сих пор

спор между психоаналитиками и бихевиористами о «теоретической валидности» обоих направлений – наглядное свидетельство проблематичности позитивистского понимания научности. Некоторые авторы усматривают в позитивизме чуть ли не новую («сциентистскую») религию. На самом же деле он представляет собой лишь один из вариантов эмпиризма, признающего в качестве единственного источника и критерия достоверного знания чувственно данное – «опыт». Позитивистское истолкование психотерапии до сих пор преобладает в Великобритании и США – странах с сильной традицией эмпиризма.

Вопрос о том, является ли психотерапия наукой, находится в центре напряженной дискуссии по крайней мере полстолетия. Противоположные ответы на него – как в отношении отдельных направлений, так и в отношении психотерапии в целом – давались на основании всех выдвинутых в XX в. формальных критериев научности. Вот лишь несколько примеров. Эрнст Нагель критиковал претензии психотерапии на научность как «не верифицируемые (не сводимые к чувственно данному), так как не существует никаких строгих и однозначных корреспондирующих правил, которые бы связывали теоретические понятия с наблюдениями» [31, с. 38]. Другой логический позитивист Рудольф Карнап, признавая не соответствие психоанализа критерию научности, все же считал, что положение может быть исправлено переводом на физикалистский язык и формализацией его теоретических утверждений так, чтобы их можно было сопоставлять с протокольными предложениями [230, с. 85].

Карл Поппер был менее оптимистичен: с точки зрения принципа фальсификации психотерапия является наукой не в большей мере, чем астрология или гомеровская мифология. Подчеркивая невозможность опровержения метапсихологических постулатов Фрейда, Поппер поражался тому обстоятельству, что они подтверждается противоположным поведением пациентов [147, с. 242].

Сторонник ослабленной версии фальсификационизма – так называемого исключающего индукционизма, Адольф Грюнбаум утверждает, что в отличие от «топических»

конструкций, патогенетические гипотезы Фрейда могут быть проверены в ходе эпидемиологических и экспериментальных исследований. «Согласно Фрейдовой эволюции паранойи, вытесненное гомосексуальное влечение, – пишет он, – необходимая причина возникновения параноидального бреда. На основании этой гипотезы можно предположить так же, что это приводящее к болезни сильное вытеснение обусловлено, главным образом, жесткими социальными табу на гомосексуальность. А отсюда, в свою очередь, можно предположить, что значительное ослабление социальных санкций против данной нетипичной сексуальной ориентации приведет к заметному уменьшению числа заболеваний паранойей. Уже одно такое предсказание опровергает утверждение Карла Поппера о непроверяемости психоаналитической теории» [62, с. 96]. А следовательно, эта теория является «условно», или «потенциально», научной.

Остроумно решают проблему Эмми Ван Дойрцен-Смит и Дэвид Смит. По критерию эмпирической подтверждаемости они, также как Карнап и Грюнбаум, считают психотерапию «потенциально» научной дисциплиной [31, с. 55], по социально-историческому критерию Т. Куна – «допарадигмальной» наукой, в виду плюралистичности ее направлений и отсутствия общей теории [там же, с.33], а по третьему – их собственному «прагматическому» критерию выполнения «минимальных требований как ученого-естественника, так и испытателя-герменевтика» [31, с. 41] – самостоятельной наукой, отличной от медицины и психологии [там же, с. 55]. «Даже если до сих пор и не существует общей науки психотерапии, нет убедительных причин, почему она в принципе не могла бы появиться» [там же, с. 56], – резюмируют они.

Такой способ аргументации напоминает старый анекдот о том, как в ответ на требование вернуть взятый взаймы кувшин, габровец заявляет, что, во-первых, не имеет ни малейшего представления, о каком кувшине идет речь, во-вторых, в позапрошлом году проситель брал у него тарелку и не отдал, а, в третьих, кувшин – такой старый, что требовать его назад просто неприлично, тем более что (в-четвертых) разбился он по сущей случайности.

Исходя из социологических критериев, заимствованных главным образом из системно-функциональной теории Н. Люмана, Людвиг Рейтер и Эгберт Штейнер утверждают, что «психотерапия, так же, как и медицина, является не наукой, а профессией, причастной к науке» [156 с. 183]. Наука и психотерапия представляют собой автономные функциональные системы общества, каждая из которых имеет собственную семантику, «бинарный код» (истина/ложь и здоровье/болезнь), средства коммуникации и программы действия [там же, с. 184]. Как любая профессия, в повседневной практике психотерапия руководствуется имплицитным «знанием-в-деятельности». Даже, будучи экспертным (т.е. позволяющим находить решения в сложных нестандартных ситуациях), такое знание с трудом вербализуется и не предусматривает критического осмысления. «И лишь при возникновении незнакомых ситуаций или трудностей включается рефлексия» [там же, с. 195], которая, однако носит прикладной характер. Иными словами, при столкновении с новой проблемой психотерапевт не обращается в поисках решения к научным теориям, а находится, по выражению Л. Гринберга, «скорее в положении детектива, пытающегося раскрыть то, что уже произошло» [там же, с. 192]. Рейтер и Штейнер разделяют распространенное в среде психотерапевтов убеждение в существовании неустранимого зазора («inevitable gap») между теоретическими исследованиями и практикой. Вместе с тем, они указывают на то, что во второй половине XX столетия сформировался новый тип психотерапевтической рефлексии, который с полным основанием можно назвать научным. Осуществляющие его психотерапевты работают преимущественно в университетах, делают успешную академическую карьеру, обладают учеными степенями и званиями, терапевтическая же практика занимает в их жизни второстепенное значение. Свои исследования они проводят и излагают в соответствии со стандартами академической науки, критериями защиты диссертаций и назначения на преподавательские должности.

Апеллируя к Люману, подчеркивавшему, что социальная ценность продуктов науки устанавливается их потребителями в других подсистемах общества, а также к собственному тезису о психотерапии как профессии, причастной науке, Рейтер и Штейнер заявляют о необходимости установления «некоего посредничества («моста»)» между теоретическими исследованиями психотерапии и практикой [там же, с. 200]. «...По сути здесь возможно достижение мира, – пишут они, – если бы конфликтующие партии только этого захотели или, по крайней мере, осознали то обстоятельство, что они сами этому миру мешают» [там же]. Но поскольку ранее Рейтер и Штейнер обосновывали автономность науки и психотерапии и не привели ни одного аргумента, свидетельствующего о необходимости их сотрудничества, остается загадкой, что может заставить «конфликтующие партии» желать заключения мира. Кроме того, без ответа остается вопрос о причинах «войны» между теоретиками и практиками психотерапии – ссылки на «групповые интересы» и «личные мотивы» («болезненное стремление к власти») не убеждают.

Между тем, единогласно принятая 27 психотерапевтическими организациями и союзами швейцарская «Хартия по образованию психотерапии» не только провозглашает психотерапию наукой без каких бы то ни было оговорок, но и совершенно игнорирует «неустранимый зазор» между теорией и практикой. «Психотерапия как наука и научно обоснованная практика включает в себя исследовательскую деятельность («психотерапевтические исследования») и рефлектированное привлечение факторов влияния (психотерапия как практика)», – говорится в ней [29, с. 110].

До сих пор речь шла о дискуссии, участники которой, по-разному отвечая на вопрос, является ли психотерапия наукой, придерживались общего убеждения в существовании универсальных критериев научности, приложимых к любой дисциплине независимо от специфики ее предмета. Многочисленные сторонники феноменолого-герменевтического подхода подвергают это убеждение критике. При этом они опираются, главным образом, на аргументацию,

восходящую к В. Дильтею и В. Виндельбанду: поскольку предметом психотерапии является внутренний мир человека – психические переживания, субъективные смыслы и ценности, постольку по самой своей природе она отличается от естественных наук, изучающих объективные процессы и явления. «...В практической работе, – пишут, адепты неокантианской оппозиции «наук о духе» и «наук о природе» Альфред Притц и Хайнц Тойфельхарт, – становится все более очевидным, что метод естественных наук не пригоден для контакта с пациентом. Возможно, физику и легко сохранить необходимую дистанцию с объектом исследований во время наблюдения за движением атомов, но для психотерапевта самым важным является именно отличное от общих принципов субъективное содержание смысла, ибо без него уж никак не обойтись. Представление о том, чтобы поставить исследуемого человека, словно атомы, камни, органические и неорганические субстанции, в отношение подопытности к другому человеку, исследователю, оказывается неуместным» [152, с. 20].

Медицина принадлежит кругу естественных наук, тогда как психотерапия является типичной «наукой о духе», наряду с философией, историей, литературоведением, и даже теологией, поскольку последняя выработала традицию практической (исповедь) и теоретической герменевтики [там же, с. 22]. В самом деле, в фундаментальных медицинских исследованиях широко используются эксперименты над животными, что возможно благодаря биологическому сходству между ними и человеком, но для душевных расстройств аналогов в животном мире просто не существует. «У крысы можно искусственно вызвать ожирение печени, – замечает Элизабет Вагнер, – но не шизофрению» [30, с. 257]. В силу этого, считает она, эмпирические критерии научности – принципы верификации и фальсификации и производные от них гипотетико-дедуктивные процедуры проверки – к психотерапии не применимы.

Приверженцами феноменолого-герменевтического подхода психотерапия трактуется как освобождающая практика, заключающаяся в истолковании «интенциональ-

ных актов» (переживаний) пациентов в ходе межличностного взаимодействия с терапевтом, которое расширяет их самопонимание и устраняет служившее источником невроза вытеснение. «Только те познания, которые могут быть осознаны и поняты на уровне переживания, для пациента настоящие познания. Психотерапевтическое познание всегда субъективно и никогда не объективно», – пишут А. Притц и X. Тойфельхарт [152, с. 13]. В связи с близостью этой концепции традиционному для медицины определению психотерапии в качестве «лечения посредством бесед врача с пациентом», «лечебного воздействия на психику и через психику на организм больного» и т.п., ее адептами часто становятся психиатры. Что же касается технологий истолкования переживаний пациентов, то в теоретических размышлениях на эту тему преобладает влияние трех направлений философии XX в. – феноменологии, герменевтики и философии языка. Феноменологически ориентированные авторы апеллируют к свободному от предварительных гипотез, исходящему из жизненного мира пациента интуитивному схватыванию значений его интенциональных актов (переживаний). Сторонники герменевтики призывают к прояснению и поэтапному расширению предпосылок, определяющих представление пациента о себе самом. Приверженцы лингвистической философии полагают, что ключом к успеху является обнаружение и переформулирование правил его «языковых игр», семантический анализ и т.п.

Иногда идиографический («феноменологический», «понимающий», «герменевтический») и номотетический («каузальный», «позитивистский») и подходы⁷ противо-

–––––––––––––––

⁷ Деление наук на номотетические (греч. Nomos – закон) и идиографические (греч. Idios – своеобразный, уникальный) было предложено неокантиантиацем В. Виндельбандом. «Науки о природе» изучают объективные причинно-следственные зависимости между явлениями внешнего мира, их задача – объяснять на основе принципа детерминизма. «Науки о духе» исследуют переживания субъекта – будь то отдельный человек или целый народ – сферу его сознания и воли. Их миссия – понять и описать своеобразный и неповторимый смысл переживаний, мотивов и ценностей, определяющих поведение субъекта.

поставляются как взаимоисключающие, но гораздо чаще рассматриваются в качестве альтернативных и не подлежащих сравнению познавательных перспектив («концептуальных горизонтов», «дискурсов»). Каузальный и феноменологический подходы, разъясняет Э. Вагнер, представляют собой независимые уровни познания, а поскольку любая теоретическое объяснение должно отвечать требованию непротиворечивости, постольку исследователь вынужден выбирать между ними. «...Пусть психолог-исследователь откажется от желания охватить человека во всех его измерениях одновременно, к тому же в рамках одной исследовательской программы» [30, с. 260]. Того же следует требовать и от номотетически мыслящего психиатра.

Феноменолого-герменевтическое понимание психотерапии положено в основу законодательных актов некоторых стран. Вот, к примеру, как определяет миссию психотерапии комментарий к австрийскому Закону о психотерапии:

«...Психотерапевтическая практика базируется на познании субъективного мира переживаний пациента, стремлении вникнуть в этот мир с доброжелательностью при помощи методически обоснованного стиля терапии...» [цит. по: 152, с. 11].

* * *

Итак, последовав совету специалиста и обратившись в поисках ответа на вопрос «Что такое психотерапия?» к учебникам, руководствам, законодательным актам, научным сборникам, журнальным публикациям и даже переписке (Фрейда), мы обнаружили множество различных определений психотерапии. Причем их анализ и сопоставление не позволили достичь ясности ни в отношении профессиональной идентичности психотерапии, ни в том, что касается специфики ее лечебного воздействия, ни по вопросу о ее дисциплинарном и научном статусе. Всякий раз мы сталкивались с противоположными мнениями об одном и том же. Значит ли это, что на нынешнем этапе существования психотерапии ее научное осмысление невозможно? Ни в коей мере.

Если бы слова прямо и непосредственно выражали суть дела, «природу вещей» в терминологии Нового времени, то в науке вообще не было бы надобности. Однако в реальности, находящейся за пределами сослагательного наклонения, все гораздо сложнее: логика слов и логика дела, увы, весьма часто не совпадают. Между вербальными определениями предмета, фиксирующими различные представления о нем, и понятием, воспроизводящим – опять-таки в словесной форме – закон его существования – дистанция воистину огромного размера. Более того, само это расхождение имеет закономерный характер (а вовсе не является результатом чьей-то недобросовестности или оплошности). Практическое освоение или производство предметов (природных явлений, вещей, социальных отношений, технологий и т.п.) предшествует их научному познанию. Вначале движимые потребностью люди присваивают наличные или создают новые предметы, не сознавая форм собственной деятельности и законов, которым она соответствует, а затем... сталкиваются с ними как с внешней, независимой от них объективной действительностью, различные стороны которой они выражают в вербальных дефинициях. Ну а разделение труда в современном обществе, в силу которого теоретическое мышление является. особой профессией (ученых), приводит к тому, что практическая деятельность в той или иной области и постижение «необходимости ее происхождения» (Гегель), т.е. системное познание ее единичных и особенных моментов в их закономерной (функционально-генетической) связи, осуществляются разными людьми. В этом положении дел и коренится парадокс профессиональной компетентности, заключающийся в том, что специалист, успешно занимающиеся своим делом, не может выразить это дело в слове, имеет о нем смутное (одностороннее, поверхностное и т.п.) представление и до поры до времени – пока гром (кризис) не грянет – не испытывает особой нужды в понятии своего предмета.

Психотерапия в этом смысле – типичный предмет познания, специфическая притягательность которого для теоретической рефлексии в том, что его становление в

качестве особой дисциплины и профессиональной сферы деятельности происходит на наших глазах. Но это, равно как и очевидность социальной потребности в психотерапии, – родившись в венской приемной Фрейда, в течение столетия она завоевала полмира, – не означает, что «необходимость ее происхождения» понять легче. Как раз наоборот. И уж во всяком случае наивна надежда выяснить суть дела путем обращения к дефинициям учебных пособий – в них, как мы убедились, любопытствующий не найдет ничего, кроме широкого спектра не только различных, но и противоречащих друг другу представлений о предмете. На каком из них остановиться? На том, что звучит наукообразнее? На том, что высказано признанным авторитетом? А может соединить их все союзом «и», или ... нет, лучше – поставить учебники на верхнюю полку и, решив, что всякое знание, действительно (прав Ницше, сто раз прав!), относительно, заняться привычным делом. Большинство практикующих психотерапевтов останавливаются в теоретическом исследовании своего предмета именно на этой – скептической (постмодернистской) стадии, что, впрочем, не мешает им реализовывать в собственной деятельности всеобщие закономерности этого предмета.

Однако в иные времена само существование психотерапии в качестве самостоятельной сферы деятельности зависит от ясного и четкого ответа на вынесенный в заглавие этого параграфа вопрос, и тогда он приобретает практическую значимость для всех членов профессионального сообщества.

Эмпирическое обоснование

Психотерапии

Наиболее масштабным, организованным – в бэконовском смысле, коллективным научным проектом, посвященным выяснению того, что представляет собой психотерапия, являются психотерапевтические исследования. Они осуществлялись учеными разных стран в течение несколь-

ких десятилетий, их результаты отражены в сотнях публикаций, диссертациях, монографиях и научных сборниках. Но вот, что странно: практикующие психотерапевты не только не используют эти результаты в своей профессиональной деятельности, но и относятся к исследователям психотерапии с нескрываемой враждебностью. Еще в середине 70-ых гг. прошлого века Дэвид Ольсон назвал отношения между теоретиками и практиками (семейной) психотерапии «холодной войной». Как уже подчеркивалось, среди психотерапевтов бытует убеждение в существовании «неустранимого зазора» между теоретическими исследованиями и практикой, в силу которого первые не оказывают сколько-нибудь существенного влияния на клиническую практику [156, с. 130].

В чем причина такого – скажем прямо – неутешительного положения дел? Ответ на этот вопрос важен как для исследователей, так и для практиков психотерапии.

Дата добавления: 2018-05-12; просмотров: 229; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!