СТИХОТВОРЕНИЯ НЕИЗВЕСТНЫХ ЛЕТ

 

Акростих  

 

 

А ддис – Абеба, город роз

Н а берегу ручьев прозрачных,

Н ебесный див тебя принес,

А лмазной, средь ущелий мрачных.

 

А рмидин сад. Там пилигрим

Х ранит обет любви неясной

(М ы все склоняемся пред ним),

А розы душны, розы красны.

 

Т ам смотрит в душу чей-то взор,

О травы полный и обманов,

В садах высоких сикомор,

А ллеях сумрачных платанов.

 

 

Акростих  

 

 

А нгел лег у края небосклона

Н аклонившись, удивлялся безднам:

Н овый мир был синим и беззвездным,

А д молчал, не слышалось ни стона.

 

А лой крови робкое биение,

Х рупких рук испуг и содроганье.

М иру лав досталось в обладанье

А нгела святое отраженье.

 

Т есно в мире, пусть живет, мечтая

О любви, о свете и о тени,

В ужасе предвечном открывая

А збуку своих же откровений.

 

 

К ***  

 

 

Если встретишь меня, не узнаешь.

Назовут, едва ли припомнишь.

Только раз говорил я с тобою,

Только раз целовал твои руки.

 

Но клянусь, – ты будешь моею,

Даже если ты любишь другого,

Даже если долгие годы

Не удастся тебя мне встретить.

 

Я клянусь тебе белым храмом,

Что мы вместе видели на рассвете,

В этом храме венчал нас незримо

Серафим с пылающим взором.

 

Я клянусь тебе теми снами,

Что я вижу теперь каждой ночью,

И моей великой тоскою

О тебе в великой пустыне, —

 

В той пустыне, где горы вставали,

Как твои молодые груди,

И закаты в небе пылали,

Как твои кровавые губы.

 

 

О. Н. Арбениной  

 

 

Я молчу – во взорах видно горе,

Говорю – слова мои так злы!

Ах! когда ж я вновь увижу море,

Синие и пенные валы,

 

Белый парус, белых, белых чаек

Или ночью длинный лунный мост,

Позабыв о прошлом и не чая

Ничего в грядущем кроме звезд?!

 

Видно, я суровому Нерею

Мог когда-то очень угодить,

Что теперь – его, и не умею

Ни полей, ни леса полюбить.

 

Боже, будь я самым сильным князем,

Но живи от моря вдалеке,

Я б наверно, повалившись наземь,

Грыз ее и бил в слепой тоске.

 

 

Когда я был влюблен...  

 

 

Когда я был влюблен (а я влюблен

Всегда – в поэму, женщину иль запах),

Мне захотелось воплотить свой сон

Причудливей, чем Рим при грешных папах.

 

Я нанял комнату с одним окном,

Приют швеи, иссохшей над машинкой,

Где верно жил облезлый старый гном,

Питавшийся оброненной сардинкой.

 

Я стол к стене придвинул, на комод

Рядком поставил альманахи «Знанье»,

Открытки, так, чтоб даже готтентот

В священное пришел негодованье.

 

Она вошла свободно и легко,

Потом остановилась изумленно,

От ломовых в окне тряслось стекло,

Будильник звякал злобно, однотонно.

 

И я сказал: «Царица, вы одни

Умели воплотить всю роскошь мира;

Как розовые птицы, ваши дни,

Влюбленность ваша – музыка клавира.

 

– Ах, бог любви, загадочный поэт,

Вас наградил совсем особой меркой,

И нет таких, как вы…» Она в ответ

Задумчиво кивала мне эгреткой.

 

Я продолжал (и тупо за стеной

Гудел напев надтреснутой шарманки):

– «Мне хочется увидеть вас иной,

С лицом забытой Богом гувернантки.

 

«И чтоб вы мне шептали: „Я твоя“ —

Или еще: „Приди в мои объятья“ —

О, сладкий холод грубого белья,

И слезы, и поношенное платье».

 

«А уходя, возьмите денег: мать

У вас больна, иль вам нужны наряды…

Как скучно все, мне хочется играть

И вами, и собою, без пощады…»

 

Она, прищурясь, поднялась в ответ,

В глазах светились злоба и страданье:

– «Да, это очень тонко, вы поэт,

Но я к вам на минуту, до свиданья».

 

Прелестницы, теперь я научен,

Попробуйте прийти, и вы найдете

Духи, цветы, старинный медальон,

Обри Бердслея в строгом переплете.

 

 

Загробное мщение  

 

 

Баллада

 

Как-то трое изловили

На дороге одного

И жестоко колотили,

Беззащитного, его.

 

С переломанною грудью

И с разбитой головой

Он сказал им: «Люди, люди,

Что вы сделали со мной?

 

«Не страшны ни Бог, ни черти,

Но клянусь в мой смертный час,

Притаясь за дверью смерти,

Сторожить я буду вас.

 

Что я сделаю – о, Боже! —

С тем, кто в эту дверь вошел!..»

И закинулся прохожий,

Захрипел и отошел.

 

Через год один разбойник

Умер, и дивился поп,

Почему это покойник

Все никак не входит в гроб.

 

Весь изогнут, весь скорючен,

На лице тоска и страх,

Оловянный взор измучен,

Капли пота на висках.

 

Два других бледнее стали

Стиранного полотна,

Видно, много есть печали

В царстве неземного сна.

 

Протекло четыре года,

Умер наконец второй,

Ах, не видела природа

Дикой мерзости такой!

 

Мертвый дико выл и хрипло,

Ползал по полу, дрожа,

На лицо его налипла

Мутной сукровицы ржа.

 

Уж и кости обнажались,

Смрад стоял – не подступить,

Всё он выл, и не решались

Гроб его заколотить.

 

Третий, чувствуя тревогу

Нестерпимую, дрожит

И идет молиться Богу

В отдаленный тихий скит.

 

Он года хранит молчанье

И не ест по сорок дней,

Исполняя обещанье,

Спит на ложе из камней.

 

Так он умер, нетревожим;

Но никто не смел сказать,

Что пред этим чистым ложем

Довелось ему видать.

 

Все бледнели и крестились,

Повторяли: «Горе нам!»

И в испуге расходились

По трущобам и горам.

 

И вокруг скита пустого

Терн поднялся и волчцы…

Не творите дела злого, —

Мстят жестоко мертвецы.

 

 

Пролетела стрела...  

 

 

Пролетела стрела

Голубого Эрота,

И любовь умерла,

И настала дремота.

 

В сердце легкая дрожь

Золотого похмелья,

Золотого, как рожь,

Как ее ожерелье.

 

Снова лес и поля

Мне открылись как в детстве,

И запутался я

В этом милом наследстве.

 

Легкий шорох шагов,

И на белой тропинке

Грузных майских жуков

Изумрудные спинки.

 

Но в душе у меня

Затаилась тревога.

Вот прольется, звеня,

Зов весеннего рога.

 

Зорко смотрит Эрот,

Он не бросил колчана…

И пылающий рот

Багровеет как рана.

 

 

Я не знаю этой жизни – ах, она сложней...  

 

 

Я не знаю этой жизни – ах, она сложней

Утром синих, на закате голубых теней.

 

 

Естество  

 

 

Я не печалюсь, что с природы

Покров, ее скрывавший, снят,

Что древний лес, седые воды

Не кроют фавнов и наяд.

 

Не человеческою речью

Гудят пустынные ветра,

И не усталость человечью

Нам возвещают вечера.

 

Нет, в этих медленных, инертных

Преображеньях естества —

Залог бессмертия для смертных,

Первоначальные слова.

 

Поэт, лишь ты единый в силе

Постичь ужасный тот зык,

Которым сфинксы говорили

В кругу драконовых владык.

 

Стань ныне вещью, богом бывши

И слово вещи возгласи,

Чтоб шар земной, тебя родивший,

Вдруг дрогнул на своей оси.

 

СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ

 

Воспоминание  

 

 

Когда в полночной тишине

Мелькнет крылом и крикнет филин,

Ты вдруг прислонишься к стене,

Волненьем сумрачным осилен.

 

О чем напомнит этот звук,

Загадка вещая для слуха?

Какую смену древних мук,

Какое жало в недрах духа?

 

Былое память воскресит,

И снова с плачем похоронит

Восторг, который был открыт

И не был узнан, не был понят.

 

Тот сон, что в жизни ты искал,

Внезапно сделается ложным,

И мертвый черепа оскал

Тебе шепнет о невозможном.

 

Ты прислоняешься к стене,

А в сердце ужас и тревога,

Так страшно слышать в тишине

Шаги неведомого бога,

 

Но миг! И, чуя близкий плен,

С душой, отдавшейся дремоте,

Ты промелькнешь средь белых пен

В береговом водовороте.

 

 

Колокол  

 

 

Медный колокол на башне

Тяжким гулом загудел,

Чтоб огонь горел бесстрашней,

Чтобы бешеные люди

Праздник правили на груде

Изуродованных тел.

 

Звук помчался в дымном поле,

Повторяя слово «смерть».

И от ужаса и боли

В норы прятались лисицы,

А испуганные птицы

Лётом взрезывали твердь.

 

Дальше звал он точно пенье

К созидающей борьбе,

Люди мирного селенья,

Люди плуга брали молот,

Презирая зной и холод,

Храмы строили себе.

 

А потом он умер, сонный,

И мечтали пастушки:

– Это, верно, бог влюбленный,

Приближаясь к светлой цели,

Нежным рокотом свирели

Опечалил тростники.

 

 

На льдах тоскующего полюса...  

 

 

На льдах тоскующего полюса,

Где небосклон туманом стерт,

Я без движенья и без голоса,

Окровавленный, распростерт.

 

Глаза нагнувшегося демона,

Его лукавые уста…

И манит смерть, всегда, везде она

Так непостижна и проста.

 

Из двух соблазнов, что я выберу,

Что слаще, сон, иль горечь слез?

Нет, буду ждать, чтоб мне, как рыбарю

Явился в облаке Христос.

 

Он превращает в звезды горести,

В напиток солнца жгучий яд,

И созидает в мертвом хворосте

Никейских лилий белый сад.

 

 

Мое прекрасное убежище...  

 

 

Мое прекрасное убежище —

Мир звуков, лилий и цветов,

Куда не входит ветер режущий

Из недостроенных миров.

 

Цветок сорву ли – буйным пением

Наполнил душу он, дразня,

Чаруя светлым откровением,

Что жизнь кипит и вне меня.

 

Но также дорог мне искусственный,

Взлелеянный мечтою цвет,

Он мозг дурманит жаждой чувственной

Того, чего на свете нет.

 

Иду в пространстве и во времени,

И вслед за мной мой сын идет

Среди трудящегося племени

Ветров и пламеней и вод.

 

И я приму – о, да, не дрогну я!

Как поцелуй иль как цветок,

С таким же удивленьем огненным

 

 

Франции  

 

 

Франция, на лик твой просветленный

Я еще, еще раз обернусь,

И, как в омут, погружусь, бездонный,

В дикую мою, родную Русь.

Ты была ей дивною мечтою,

Солнцем стольких несравненных лет,

Ко назвать тебя своей сестрою,

Вижу, вижу, было ей не след.

Только небо в заревых багрянцах

Отразило пролитую кровь,

Как во всех твоих республиканцах

Пробудилось рыцарское вновь.

Вышли, кто за что: один – чтоб в море

Флаг трехцветный вольно пробегал,

А другой – за дом на косогоре,

Где еще ребенком он играл;

Тот – чтоб милой в память их разлуки

Принесли почетный легион,

Этот – так себе, почти от скуки,

И средь них отважнейшим был он!

Мы собрались, там поклоны клали,

Ангелы нам пели с высоты,

А бежали – женщин обижали,

Пропивали ружья и кресты.

Ты прости нам, смрадным и незрячим,

До конца униженным, прости!

Мы лежим на гноище и плачем,

Не желая Божьего пути.

В каждом, словно саблей исполина,

Надвое душа рассечена,

В каждом дьявольская половина

Радуется, что она сильна.

Вот, ты кличешь: – «Где сестра Россия,

Где она, любимая всегда?» —

Посмотри наверх: в созвездьи Змия

Загорелась новая звезда,

 

 

Отрывок из пьесы  

 

 

Так вот платаны, пальмы, темный грот,

Которые я так любил когда-то.

Да и теперь люблю… Но место дам

Рукам, вперед протянутым как ветви,

И розовым девическим стопам,

Губам, рожденным для святых приветствий.

Я нужен был, чтоб ведала она,

Какое в ней благословенье миру,

И подвиг мой я совершил сполна

И тяжкую слагаю с плеч порфиру.

Я вольной смертью ныне искуплю

Мое слепительное дерзновенье,

С которым я посмел сказать «люблю»

Прекраснейшему из всего творенья.

 

 

Много в жизни моей я трудов испытал...  

 

 

Много в жизни моей я трудов испытал,

Много вынес и тяжких мучений,

Но меня от отчаянья часто спасал

Благодатный, таинственный гений.

 

Я не раз в упоеньи великой борьбы

Побеждаем был вражеской силой,

И не раз под напором жестокой судьбы

Находился у края могилы.

 

Но отчаянья не было в сердце моем

И надежда мне силы давала.

И я бодро стремился на битву с врагом,

На борьбу против злого начала.

 

А теперь я измучен тяжелой борьбой,

Безмятежно свой век доживаю,

Но меня тяготит мой позорный покой,

И по битве я часто вздыхаю.

 

Чудный гений надежды давно отлетел,

Отлетели и светлые грезы,

И осталися трусости жалкой в удел

Малодушно-холодные слезы.

 

 

Я всю жизнь отдаю для великой борьбы...  

 

 

Я всю жизнь отдаю для великой борьбы,

Для борьбы против мрака, насилья и тьмы.

Но увы! Окружают меня лишь рабы,

Недоступные светлым идеям умы.

 

Они или холодной насмешкой своей,

Или трусостью рабской смущают меня,

И живу я, во мраке не видя лучей

Благодатного, ясного, светлого дня.

 

Но меня не смутить, я пробьюся вперед

От насилья и мрака к святому добру,

И, завидев светила свободы восход,

Я спокоен умру.

 

 

В шумном вихре юности цветущей...  

 

 

В шумном вихре юности цветущей

Жизнь свою безумно я сжигал,

День за днем, стремительно бегущий,

Отдохнуть, очнуться не давал.

 

Жить, как прежде, больше не могу я,

Я брожу, как охладелый труп,

Я томлюсь по ласке поцелуя,

Поцелуя милых женских губ.

 

 

М. М. М [аркс]  

 

 

Я песни слагаю во славу твою

Затем, что тебя я безумно люблю,

Затем, что меня ты не любишь,

Я вечно страдаю и вечно грущу,

Но, друг мой прекрасный, тебе прошу

За то, что меня ты погубишь.

Так раненный в сердце шипом соловей

О розе-убийце поет все нежней

И плачет в тоске безнадежной,

А роза, склонясь меж зеленой листвы,

Смеется над скорбью его, как и ты,

О друг мой, прекрасный и нежный.

 

 

Во мраке безрадостном ночи...  

 

 

Во мраке безрадостном ночи,

Во мраке безрадостном ночи

Душевной больной пустоты,

Мне светят лишь дивные очи

Ее неземной красоты.

 

За эти волшебные очи

Я с радостью, верь, отдаю

Мое наболевшее сердце,

Усталую душу мою.

 

За эти волшебные очи

Я смело в могилу сойду,

И первое, лучшее счастье

В могиле сырой я найду.

 

А очи, волшебные очи,

Так грустно глядят на меня,

Исполнены тайной печали,

Исполнены силой огня.

 

Напрасно родятся мечтанья,

Напрасно волнуется кровь:

Могу я внушить состраданье,

Внушить не могу я любовь.

 

Летит равнодушное время

И быстро уносится в даль,

А в сердце холодное бремя

И душу сжигает печаль.

 

 

Я вечернею порою над заснувшею рекою...  

 

 

Я вечернею порою над заснувшею рекою

Полон дум необъяснимых, всеми кинутый, брожу.

Точно дух ночной, блуждаю, встречи радостной не знаю.

Одиночества дрожу.

 

Слышу прошлые мечтанья, и души моей страданья

С новой силой, с новой злобой у меня в груди встают.

С ними я окончил цело, сердце знать их не хотело.

Но они его гнетут.

 

Нет, довольно мне страданий, больше сладких упований

Не хочу я и в бесстрастье погрузиться не хочу.

Дайте прошлому забвенье, к настоящему презренье.

И я в небо улечу.

 

Но напрасны все усилья; тесно связанные крылья

Унести меня не могут с опостылевшей земли.

Как и все мои мечтанья, мои прежние страданья

Позабыться не могли.

 

 

Люблю я чудный горный вид...  

 

 

Люблю я чудный горный вид,

Остроконечные вершины,

Где каждый лишний шаг грозит

Несвоевременной кончиной.

 

Люблю над пропастью глухой

Простором дали любоваться

Или неверною тропой

Все выше, выше подниматься.

 

В горах мне люб и божий свет,

Но люб и смерти миг единый!

Не заманить меня вам, нет,

В пустые, скучные долины.

 

 

Из-за туч, кроваво-красна...  

 

 

Из-за туч, кроваво-красна,

Светит полная луна,

И в волнах потока мутных

Отражается она,

 

И какие-то виденья

Все встают передо мной,

То над волнами потока,

То над пропастью глухой.

 

Ближе, ближе подлетают,

Наконец,– о страшный вид! —

Пред смущенными очами

Вереница их стоит.

 

И как вглядываюсь ближе,

Боже, в них я узнаю

Свои прежние мечтанья,

Молодую жизнь свою.

 

И все прошлые желанья,

И избыток свежих сил,

Все, что с злобой беспощадной

В нас дух века загубил.

 

Все, что продал я, прельстившись

На богатство и почет,

Все теперь виденьем грозным

Предо мною предстает.

 

Полон грусти безотрадной,

Я рыдаю, и в горах

Эхо громко раздается,

Пропадая в небесах.

 

 

Искатели жемчуга  

 

 

От зари

Мы, как сны.

Мы цари

Глубины.

 

Нежен, смел

Наш размах,

Наших тел

Блеск в водах.

 

Мир красив…

Поспешим,

Вот отлив,

Мы за ним.

 

Жемчугов

И медуз

Уж готов

Полный груз.

 

Поплывет

Наш челнок

Все вперед,

На восток.

 

Нежных жен

Там сады,

Ласков звон

Злой воды.

 

Поспешим,

Берега,

Отдадим

Жемчуга.

 

Сон глубок,

Радость струй

За один

Поцелуй.

 

 

Наталье Владимировне Анненской  

 

 

В этом альбоме писать надо длинные, длинные строки, как нити.

Много в них можно дурного сказать, может быть, и хорошего много.

Что хорошо или дурно в этом мире роскошных и ярких событий!

Будьте правдивы и верьте в дьяволов, если вы верите в бога.

 

Если ж вы верите в дьяволов, тех, что веселое, нежное губят,

Знайте, что духи живут на земле, духи робкие, бледные, словно намеки,

Вы их зовите к себе, и они к вам придут, вас полюбят,

Сказки расскажут о счастьи, правдивые, как эти длинные, длинные строки.

 

 

Надпись на «Пути крнквистадоров»  

 

 

Вере Евгеньевне Аренс

 

Микель Анджело, великий скульптор,

Чистые линии лба изваял.

Светлый, ласкающий, пламенный взор

Сам Рафаэль, восторгаясь, писал.

 

Даже улыбку, что нету нежнее,

Перл между перлов и чудо чудес,

Создал веселый властитель Кипреи,

Феб златокудрый, возничий небес.

 

 

Лето  

 

 

Лето было слишком знойно,

Солнце жгло с небесной кручи,—

Тяжело и беспокойно,

Словно львы, бродили тучи.

В это лето пробегало

В мыслях, в воздухе, в природе

Золотое покрывало

Из гротесок и пародий:

Точно кто-то, нам знакомый,

Уходил к пределам рая,

А за ним спешили гномы,

И кружилась пыль седая.

И с тяжелою печалью

Наклонилися к бессилью

Мы, обманутые далью

И захваченные пылью.

 

 

Огонь  

 

 

Я не знаю, что живо, что нет,

Я не ведаю грани ни в чем…

Жив играющий молнией гром —

Живы гроздья планет…

 

И красивую яркость огня

Я скорее живой назову,

Чем седую, больную траву,

Чем тебя и меня…

 

Он всегда устремляется ввысь,

Обращается в радостный дым,

И столетья над ним пронеслись,

Золотым и всегда молодым…

 

Огневые лобзают уста…

Хоть он жжет, но он всеми любим,

Он лучистый венок для Христа,

И не может он быть не живым…

 

 

Огонь  

 

 

Он воздвигнул свой храм на горе,

Снеговой, многобашенный храм,

Чтоб молиться он мог на заре

Переменным, небесным огням.

 

И предстал перед ним его бог,

Бесконечно родной и чужой,

То печален, то нежен, то строг,

С каждым новым мгновеньем иной.

 

Ничего не просил, не желал,

Уходил и опять приходил,

Переменно-горячий кристалл

Посреди неподвижных светил.

 

И безумец, роняя слезу,

Поклонялся небесным огням,

Но собралися люди внизу

Посмотреть на неведомый храм.

 

И они говорили, смеясь

«Нет души у минутных огней,

Вот у нас есть властитель и князь

Из тяжелых и вечных камней».

 

А безумец не мог рассказать

Нежный сон своего божества,

И его снеговые слова,

И его голубую печать.

 

 

Сегодня у берега нашего бросил...  

 

 

Сегодня у берега нашего бросил

Свой якорь досель незнакомый корабль,

Мы видели отблески пурпурных весел,

Мы слышали смех и бряцание сабль.

 

Тяжелые грузы корицы и перца,

Красивые камни и шкуры пантер,

Все, все, что ласкает надменное сердце,

На ом корабле нам привез Люцифер.

 

Мы долго не ведали, враг это, друг ли,

Но вот капитан его в город вошел,

И черные очи горели, как угли,

И странные знаки пестрили камзол.

 

За ним мы спешили толпою влюбленной,

Смеялись при виде нежданных чудес,

Но старый наш патер, святой и ученый,

Сказал нам, что это противник небес,

 

Что суд приближается страшный, последний,

Что надо молиться для встречи конца…

Но мы не поверили в скучные бредни

И с гневом прогнали седого глупца.

 

Ушел он в свой домик, заросший сиренью,

Со стаею белых своих голубей…

А мы отдалися душой наслажденью,

Веселым безумьям богатых людей.

 

Мы сделали гостя своим бургомистром —

Царей не бывало издавна у нас,—

Дивились движеньям красивым и быстрым,

И молниям черных, пылающих глаз.

 

Мы строили башни, высоки и гулки,

Украсили город, как стены дворца.

Остался лишь бедным, в глухом переулке,

Сиреневый домик седого глупца.

 

Он враг золотого, роскошного царства,

Средь яркого пира он горестный крик,

Он давит нам сердце, лишенный коварства,

Влюбленный в безгрешность седой бунтовщик.

 

Довольно печали, довольно томлений!

Омоем сердца от последних скорбей!

Сегодня пойдем мы и вырвем сирени,

Камнями и криком спугнем голубей.

 

 

Мне надо мучиться и мучить...  

 

 

Мне надо мучиться и мучить,

Твердя безумное: люблю,

О миг, страшися мне наскучить,

Я царь твой, я тебя убью!

 

О миг, не будь бессильно плоским,

Но опали, сожги меня

И будь великим отголоском

Веками ждущего огня.

 

 

Солнце бросило для нас...  

 

 

Солнце бросило для нас

И для нашего мученья

В яркий час, закатный час,

Драгоценные каменья.

 

Да, мы дети бытия,

Да, мы солнце не обманем,

Огнезарная змея

Проползла по нашим граням,

 

Научивши нас любить,

Позабыть, что все мы пленны,

Нам она соткала нить,

Нас связавшую с вселенной.

 

Льется ль песня тишины

Или бурно бьются струи,

Жизнь и смерть – ведьто сны.

Это только поцелуи.

 

 

На горах розовеют снега...  

 

 

На горах розовеют снега,

Я грущу с каждым мигом сильней,

Для кого я сбирал жемчуга

В зеленеющей бездне морей?!

 

Для тебя ли, но ты умерла,

Стала девой таинственных стран,

Над тобою огнистая мгла,

Над тобою лучистый туман.

 

Ты теперь безмятежнее дня,

Белоснежней его облаков,

Ты теперь не захочешь меня,

Не захочешь моих жемчугов.

 

Но за гранями многих пространств,

Где сияешь ты белой звездой,

В красоте жемчуговых убранств,

Как жених, я явлюсь пред тобой.

 

Расскажу о безумной борьбе,

О цветах, обагренных в крови,

Расскажу о тебе и себе,

И о нашей жестокой любви.

 

И, на миг забывая покой,

Ты припомнишь закат и снега,

И невинной, прозрачной слезой

Ты унизишь мои жемчуга.

 

 

Зачарованный викинг, я шел по земле...  

 

 

Зачарованный викинг, я шел по земле,

Я в душе согласил жизнь потока и скал.

Я скрывался во мгле на моем корабле,

Ничего не просил, ничего не желал.

 

В ярком солнечном свете – надменный павлин,

В час ненастья – внезапно свирепый орел,

Я в тревоге пучин встретил остров Ундин,

Я летучее счастье, блуждая, нашел.

 

Да, я знал, оно жило и пело давно.

В дикой буре его сохранилась печать.

И смеялось оно, опускаясь на дно,

Подымаясь к лазури, смеялось опять.

 

Изумрудным покрыло земные пути,

Зажигало лиловым морскую волну.

Я не смел подойти и не мог отойти,

И не в силах был словом порвать тишину.

 

 

Слушай веления мудрых...  

 

 

Слушай веления мудрых,

Мыслей пленительный танец,

Бойся у дев златокудрых

Нежный заметить румянец.

 

От непостижного скройся,

Страшно остаться во мраке,

Ночью весеннею бойся

Рвать заалевшие маки.

 

Девичьи взоры неверны,

Вспомни сказанья Востока.

Пояс на каждой пантерный,

Дума у каждой жестока.

 

Сердце пронзенное вспомни,

Пурпурный сон виноградин,

Вспомни, нет муки огромней,

Нету тоски безотрадней.

 

Вечером смолкни и слушай,

Грезам отдавшись беспечным.

Слышишь, вечерние души

Шепчут о нежном и вечном.

 

Ласковы быстрые миги,

Строги высокие свечи,

Мудрые, старые книги,

Знающих тихие речи.

 

 

Царь, упившийся кипрским вином...  

 

 

Царь, упившийся кипрским вином

И украшенный красным кораллом,

Говорил и кричал об одном,

Потрясая звенящим фиалом.

 

«Почему вы не пьете, друзья,

Этой первою полночью брачной?

Этой полночью радостен я,

Я – доселе жестокий и мрачный.

 

Все вы знаете деву богов,

Что владела богатою Смирной

И сегодня вошла в мой альков,

Как наложница, робкой и смирной.

 

Ее лилии были нежны,

И, как месяц, печальны напевы.

Я не видел прекрасней жены,

Я не знал обольстительней девы.

 

И когда мой открылся альков,

Я, властитель, смутился невольно.

От сверканья ее жемчугов

Было взорам и сладко и больно.

 

Не смотрел я на бледность лица,

Не того мое сердце хотело,

Я ласкал, я терзал без конца

Беззащитное юное тело.

 

Вы должны позавидовать мне,

О друзья дорогие, о братья.

Я услышал, сгорая в огне,

Как она мне шептала проклятья.

 

Кровь царицы, как пурпур, красна,

Задыхаюсь я в темном недуге,

И еще мне несите вина,

Нерадиво-ленивые слуги».

 

Царь, упившийся кипрским вином

И украшенный красным кораллом,

Говорил и кричал об одном.

Потрясая звенящим фиалом.

 

 

За часом час бежит и падает во тьму...  

 

 

За часом час бежит и падает во тьму,

Но властно мой флюид прикован к твоему.

 

Сомкнулся круг навек, его не разорвать,

На нем нездешних рек священная печать.

 

Явленья волшебства – лишь игры вечных числ,

Я знаю все слова и их сокрытый смысл.

 

Я все их вопросил, но нет ни одного

Сильнее тайны сил флюида твоего.

 

Да, знанье – сладкий мед, но знанье не спасет,

Когда закон зовет и время настает.

 

За часом час бежит, я падаю во тьму

За то, что мой флюид покорен твоему.

 

 

За стенами старого аббатства...  

 

 

За стенами старого аббатства —

Мне рассказывал его привратник —

Что ни ночь, творятся святотатства:

Приезжает неизвестный всадник,

 

В черной мантии, большой и неуклюжий,

Он идет двором, сжимая губы,

Медленно ступая через лужи,

Пачкает в грязи свои раструбы.

 

Отодвинув тяжкие засовы,

На пороге суетятся духи,

Жабы и полуночные совы,

Колдуны и дикие старухи.

 

И всю ночь звучит зловещий хохот,

В коридорах гулких и во храме,

Песни, танцы и тяжелый грохот

Сапогов, подкованных гвоздями.

 

Но наутро в диком шуме оргий

Слышны крики ужаса и злости,

То идет с мечом святой Георгий,

Что иссечен из слоновой кости.

 

Видя гневно сдвинутые брови,

Демоны спасаются в испуге,

И на утро видны капли крови

На его серебряной кольчуге.

 

 

На камине свеча догорала, мигая...  

 

 

На камине свеча догорала, мигая,

Отвечая дрожаньем случайному звуку.

Он, согнувшись, сидел на полу, размышляя,

Долго ль можно терпеть нестерпимую муку.

 

Вспоминал о любви, об ушедшей невесте,

Об обрывках давно миновавших событий,

И шептал: «О, убейте меня, о, повесьте,

Забросайте камнями, как пса, задавите!»

 

В набегающем ужасе странной разлуки

Ударял себя в грудь, исступленьем объятый,

Но не слушались жалко повисшие руки

И их мускулы дряблые, словно из ваты.

 

Он молился о смерти… навеки, навеки

Успокоит она, тишиной обнимая,

И забудет он горы, равнины и реки,

Где когда-то она проходила живая!

 

Но предателем сзади подкралось раздумье,

И он понял: конец роковой самовластью.

И во мраке ему улыбнулось безумье

Лошадиной оскаленной пастью.

 

 

Дня и ночи перемены...  

 

 

Дня и ночи перемены

Мы не в силах превозмочь!

Слышишь дальний рев гиены,

Это значит – скоро ночь.

 

Я несу в мои пустыни

Слезы девичьей тоски.

Вижу звезды, сумрак синий

И сыпучие пески.

 

Лев свирепый, лев голодный,

Ты сродни опасной мгле,

Бродишь, богу неугодный,

По встревоженной земле.

 

Я не скроюсь, я не скроюсь

От грозящего врага,

Я надела алый пояс,

Дорогие жемчуга.

 

Я украсила брильянтом

Мой венчальный, белый ток

И кроваво-красным бантом

Оттенила бледность щек.

 

Подойди, как смерть, красивый,

Точно утро, молодой,

Потряси густою гривой,

Гривой светло-золотой.

 

Дай мне вздрогнуть в тяжких лапах,

Ласку смерти приготовь,

Дай услышать страшный запах,

Темный, пьяный, как любовь.

 

Это тело непорочно

И нетронуто людьми,

И его во тьме полночной

Первый ты теперь возьми.

 

Как куренья, дышут травы,

Как невеста, я тиха,

Надо мною взор кровавый

Золотого жениха.

 

 

Неслышный, мелкий падал дождь...  

 

 

Неслышный, мелкий падал дождь,

Вдали чернели купы рощ,

Я шел один средь трав высоких,

Я шел и плакал тяжело

И проклинал творящих зло,

Преступных, гневных и жестоких.

 

И я увидел пришлеца

С могильной бледностью лица

И с пересохшими губами.

В хитоне белом, дорогом,

Как бы упившийся вином,

Он шел неверными шагами.

 

И он кричал: «Смотрите все,

Как блещут искры на росе,

Как дышат томные растенья,

И Солнце, золотистый плод,

В прозрачном воздухе плывет,

Как ангел с песней воскресенья.

 

«Как звезды, праздничны глаза,

Как травы, вьются волоса,

И нет в душе печалям места

За то, что я убил тебя,

Склоняясь, плача и любя,

Моя царица и невеста»

 

И все сильнее падал дождь,

И все чернели кущи рощ

И я промолвил строго-внятно:

«Убийца, вспомни божий страх,

Смотри, на дорогих шелках,

Как кровь, алеющие пятна».

 

Но я отпрянул, удивлен,

Когда он свой раскрыл хитон

И показал на сердце рану.

По ней дымящаяся кровь

То тихо капала, то вновь

Струею падала о стану.

 

И он исчез в холодной тьме,

А на задумчивом холме

Рыдала горестная дева.

И я задумался светло

И полюбил творящих зло

И пламя их святого гнева.

 

 

Как труп, бессилен небосклон...  

 

 

Как труп, бессилен небосклон,

Земля – как уличенный тать,

Преступно-тайных похорон

На ней зловещая печать.

 

Ум человеческий смущен,

В его глубинах – черный страх,

Как стая траурных ворон

На обессиленных полях.

 

Но где же солнце, где лунами

Где сказка – жизнь, и тайна – смерть?

И неужели не пьяна

Их золотою песней твердь?

 

И неужели не видна

Судьба, их радостная мать,

Что пеной жгучего вина

Любила смертных опьянять?

 

Напрасно ловит робкий взгляд

На горизонте новых стран,

Там только ужас, только яд,

Змеею жалящий туман.

 

И волны глухо говорят,

Что в море бурный шквал унес

На дно к обителям наяд

Ладью, в которой плыл Христос.

 

 

Еще ослепительны зори...  

 

 

Еще ослепительны зори,

И перья багряны у птиц,

И много есть в девичьем взоре

Еще не прочтенных страниц.

 

И линии строги и пышны,

Прохладно дыханье морей,

И звонкими веснами слышны

Вечерние отклики фей.

 

Но греза моя недовольна,

В ней голос тоски задрожал,

И сердцу мучительно больно

От яда невидимых жал.

 

У лучших заветных сокровищ,

Что предки сокрыли для нас,

Стоят легионы чудовищ

С грозящей веселостью глаз.

 

Здесь всюду и всюду пределы

Всему, кроме смерти одной,

Но каждое мертвое тело

Должно быть омыто слезой.

 

Искатель нездешних Америк,

Я отдал себя кораблю,

Чтоб, глядя на брошенный берег,

Шепнуть золотое «Люблю!»

 

 

Моя душа осаждена...  

 

 

Моя душа осаждена

Безумно странными грехами,

Она – как древняя жена

Перед своими женихами.

 

Она должна в чертоге прясть,

Склоняя взоры все суровей,

Чтоб победить глухую страсть,

Смирить мятежность буйной крови.

 

Но если бой неравен стал,

Я гордо вспомню клятву нашу,

И, выйдя в пиршественный зал,

Возьму отравленную чашу.

 

И смерть придет ко мне на зов,

Как Одиссей, боец в Пергаме,

И будут вопли женихов

Под беспощадными стрелами.

 

 

Больная земля  

 

 

Меня терзает злой недуг,

Я вся во власти яда жизни,

И стыдно мне моих подруг

В моей сверкающей отчизне.

 

При свете пламенных зарниц

Дрожат под плетью наслаждений

Толпы людей, зверей и птиц,

И насекомых, и растений.

 

Их отвратительным теплом

И я согретая невольно,

Несусь в пространстве голубом,

Твердя старинное: довольно.

 

Светила смотрят все мрачней,

Но час тоски моей недолог,

И скоро в бездну мир червей

Помчит ослабленный осколок.

 

Комет бегущих душный чад

Убьет остатки атмосферы,

И диким ревом зарычат

Пустыни, горы и пещеры.

 

И снова будет торжество,

И снова буду я единой,

Необозримые равнины,

И на равнинах никого,

 

 

Я уйду, убегу от тоски...  

 

 

Я уйду, убегу от тоски,

Я назад ни за что не взгляну,

Но руками сжимая виски,

Я лицом упаду в тишину.

 

И пойду в голубые сада

Между ласково-серых равнин,

И отныне везде и всегда

Буду я так отрадно един.

 

Гибких трав вечереющий шелк

И второе мое бытие.

Да, сюда не прокрадется волк,

Та м вцепившийся в горло мое.

 

Я пойду и присяду, устав,

Под уютный задумчивый уст,

И не двинется призрачность трав,

Горизонт будет нежен и пуст.

 

Пронесутся века, не года,

Но и здесь я печаль сохраню,

И я буду бояться всегда

Возвращенья к жестокому дню.

 

 

Поэту  

 

 

1.

 

Пусть будет стих твой гибок, но упруг,

Как тополь зеленеющей долины,

Как грудь земли, куда вонзился плуг,

Как девушка, не знавшая мужчины.

 

Уверенную строгость береги,

Твой стих не должен ни порхать, ни биться.

Хотя у музы легкие шаги,

Она богиня, а не танцовщица.

 

И перебойных рифм веселый гам,

Соблазн уклонов, легкий и свободный,

Оставь, оставь накрашенным шутам,

Танцующим на площади народной.

 

И, выйдя на священные тропы,

Певучести пошли свои проклятья,

Пойми: она любовница толпы,

Как милостыни, ждет она объятья.

 

2.

 

Под рукой уверенной поэта

Струны трепетали в легком звоне,

Струны золотые, как браслеты

Сумрачной царицы беззаконий.

 

Опьянили зоны сладострастья,

И спешили поздние зарницы,

Но недаром звякнули запястья

На руках бледнеющей царицы.

 

И недаром взоры заблистали,

Раб делил с ней счастье этой ночи,

Лиру положили в лучшей зале,

А поэту выкололи очи.

 

 

На пиру  

 

 

Влюбленный принц Диего задремал

И выронил чеканенный бокал,

И голову склонил меж блюд на стол,

И расстегнул малиновый камзол.

 

И видит он прозрачную струю,

А на струе стеклянную ладью,

В которой плыть уже давно, давно

Ему с его невестой суждено.

 

Вскрываются пространства без конца,

И, как два взора, блещут два кольца.

Но в дымке уж заметны острова,

Где раздадутся тайные слова,

И где венками белоснежных оз

Их обвенчает Иисус Христос.

 

А между тем властитель на него

Вперил свой взгляд, где злое торжество,

Прикладывают наглые шуты

Ему на грудь кровавые цветы,

И томная невеста, чуть дрожа,

Целует похотливого пажа.

 

 

Анна Комнена  

 

 

Тревожный обломок старинных потемок,

Дитя позабытых народом царей,

С мерцанием взора на зыби Босфора

Следит беззаботный полет кораблей.

 

Прекрасны и грубы влекущие губы

Н странно-красивый изогнутый нос,

Но взоры унылы, как холод могилы,

И страшен разбросанный сумрак волос.

 

У ног ее рыцарь надменный, как птица,

Как серый орел пиренейских снегов,

Он отдал сраженья за стон наслажденья,

За женский, доступный для многих аликов.

 

Напрасно гремели о нем менестрели,

Его отличали в боях короли.

Он смотрит, безмолвный, как знойные волны,

Дрожа, увлекают его корабли.

 

И долго он будет ласкать эти груди

И взором ловить ускользающий взгляд.

А утром, спокойный, красивый и стройный,

Он выпьет коварно предложенный яд.

 

И снова в апреле заплачут свирели,

Среди облаков закричат журавли,

И в сад кипарисов от западных мысов

За сладким позором придут корабли.

 

Н снова царица замрет, как блудница,

Дразнящее тело свое обнажив.

Лишь будет печальней, дрожа в своей спальне,

В душе ее мертвый останется жив.

 

Так сердце Комнены не знает измены,

Но знает безумную жажду игры

И темные муки томительной скуки,

Сковавшей забытые смертью миры.

 

 

Судный день  

 

 

В. И. Иванову

 

Раскроется серебряная книга,

Пылающая магия полудней,

И станет храмом брошенная рига,

Где, нищий, я дремал во мраке будней.

 

Священных схим озлобленный расстрига,

Я принял мир и горестный и трудный,

Но тяжкая на грудь легла верига,

Я вижу свет… то день подходит судный.

 

Не смирну, не бдолах, не кость слоновью,

Я приношу зовущему пророку

Багряный ток из виноградин сердца,

 

И он во мне поймет единоверца,

Залитого, как он, во славу року

Блаженно-расточаемою кровью.

 

 

Нежданно пал на наши рощи иней...  

 

 

Нежданно пал на наши рощи иней,

Он не сходил так много, много дней,

И полз туман, и делались тесней

От сорных трав просветы пальм и писчий.

 

Гортани жег пахучий яд глициний,

И стыла кровь, и взор глядел тускней,

Когда у стен раздался храп коней,

Блеснула сталь, пронесся крик Эриний.

 

Звериный плащ полуспустив с плеча,

Запасы стрел не расточа,

Как груды скал задумчивы и буры,

 

Они пришли, губители богов,

Соперники летучих облаков,

Неистовые воины Ассуры.

 

 

Вы пленены игрой цветов и линий...  

 

 

Вы пленены игрой цветов и линий,

У вас в душе и радость, и тоска,

Когда весной торжественной и синей

Так четко в небе стынут облака.

 

И рады вы, когда ударом кисти

Вам удается их сплести в одно,

Еще светлей, нежней и золотистей

Перенести на ваше полотно.

 

И грустно вам, что мир неисчерпаем,

Что до конца нельзя его пройти,

Что из того, что было прежде раем,

Теперь идут все новые пути.

 

Но рок творцов не требует участья,

Им незнакома горечь слова – «таль»,

И если все слепительнее счастье,

Пусть будет все томительней печаль.

 

 

Кате Кардовской  

 

 

Когда вы будете большою,

А я негодным стариком,

Тогда, согбенный над клюкою,

Я вновь увижу ваш альбом,

 

Который рифмами всех вкусов,

Автографами всех имен —

Ремизов, Бальмонт, Блок и Брюсов —

Давно уж будет освящен.

 

О, счастлив буду я напомнить

Вам время давнее, когда

Стихами я помог наполнить

Картон, нетронутый тогда.

 

А вы, вы скажете мне бойко:

«Я в детстве помню только Бойку».

 

 

Отрывок из поэмы  

 

 

… И взор наклоняя к равнинам,

Он лгать не хотел предо мной.

– Сеньоры, с одним дворянином

Имели мы спор небольшой…

 

 

Warum  

 

 

Целый вечер в саду рокотал соловей,

И скамейка в далекой аллее ждала,

И томила весна… Но она не пришла,

Не хотела, иль просто пугалась ветвей.

 

Оттого ли, что было томиться невмочь,

Оттого ли, что издали плакал рояль,

Было жаль соловья, и аллею, и ночь,

И кого-то еще было тягостно жаль.

 

Не себя – я умею забыться, грустя.

Не ее – если хочет, пусть будет такой.

– Но за что этот день, как больное дитя,

Умирал, не отмеченный божьей рукой?

 

 

Молюсь звезде моих побед...  

 

 

Молюсь звезде моих побед,

Алмазу древнего востока,

Широкой степи, где мой бред —

Езда всегда навстречу рока.

 

Как неожидан блеск ручья

У зеленеющих платанов!

Звенит душа, звенит струя —

Мир снова царство великанов.

 

И все же темная тоска

Нежданно в поле мне явилась,

От встречи той прошли века

И ничего не изменилось.

 

Кривой клюкой взметая пыль,

Ах, верно направляясь к раю,

Ребенок мне шепнул: «Не ты ль?»

А я ему в ответ; «Не знаю.

 

Верь!» —И его коснулся губ

Атласных… Боже! Здесь, на небе ль?

Едва ли был я слишком груб,

Ведь он был прям, как нежный стебель.

 

Он руку оттолкнул мою

И отвечал: «Не узнаю!»

 

 

Альбом или слон  

 

 

О, самой нежной из кузин

Легко и надоесть стихами,

И мне все снится магазин

На Невском, только со слонами.

 

Альбом, принадлежащий ей,

Любовною рукой моей,

Быть может, не к добру наполнен,

Он ни к чему… ведь в смене дней

Меня ей только слон напомнит.

 

 

Мыльные пузыри  

 

 

Какая скучная забота

Пусканье мыльных пузырей!

Ну, так и кажется, что кто-то

Нам карты сдал без козырей.

 

В них лучезарное горенье,

А в нас тяжелая тоска…

Нам без надежды, без волненья

Проигрывать наверняка.

 

О нет! Из всех возможных счастий

Мы выбираем лишь одно,

Лишь то, что синим углем страсти

Нас опалить осуждено.

 

 

Неизвестность  

 

 

Замирает дыханье, и ярче становятся взоры

Перед странно-волнующим ликом твоим, неизвестность

Как у путника, дерзко вступившего в дикие горы

И смущенного видеть еще неоткрытую местность.

 

В каждой травке намек на возможность немыслимой встречи,

Горизонт – обиталище феи всегда легкокрылой,

Миг… и выйдет, атласные руки положит на плечи

И совсем замирающим голосом вымолвит: «Милый!»

 

У нее есть хранитель, волшебник ревнивый и страшный,

Он отметит, он, как сетью, опутает душу печалью,

…И поверить нельзя, что здесь, как повсюду, всегдашний,

Бродит школьный учитель, томя прописною моралью.

 

 

Акростих  

 

 

Можно увидеть на этой картинке

Ангела, солнце и озеро Чад,

Шумного негра в одной пелеринке

И шарабанчик, где сестры сидят,

Нежные, стройные, словно былинки.

 

А надо всем поднимается солнце,

Лютой любовью вдвойне пронзено,

Боли и песен открытая дверца:

О, для чего даже здесь не дано

Мне позабыть о мечте иноверца.

 

 

В четыре руки  

 

 

Звуки вьются, звуки тают…

То по гладкой белой кости

Руки девичьи порхают,

Словно сказочные гостьи.

 

И одни из них так быстры,

Рассыпая звуки-искры,

А другие величавы,

Вызывая грезы славы.

 

За спиною так лениво

В вазе нежится сирень,

И не грустно, что дождливый

Проплывет неслышно день.

 

 

Прогулка  

 

 

В очень, очень стареньком дырявом шарабане

(На котором после будет вышит гобелен)

Ехали две девушки, сокровища мечтаний,

Сердце, им ненужное, захватывая в плен.

 

Несмотря на рытвины, я ехал с ними рядом,

И домой вернулись мы уже на склоне дня,

Но они, веселые, ласкали нежным взглядом

Не меня, неловкого, а моего коня.

 

 

На кровати, превращенной в тахту  

 

 

Вот троица странная наша:

– Я, жертва своих же затей,

На лебедь похожая Маша

И Оля, лисица степей.

 

Как странно двуспальной кровати,

Что к ней, лишь зажгутся огни,

Идут не для сна иль объятий,

А так, для одной болтовни,

 

И только о розовых счастьях:

«Ах, профиль у Маши так строг…

А Оля… в перстнях и запястьях,

Она – экзотический бог…»

 

Как будто затейные пряжи

Прядем мы… сегодня, вчера…

Пока, разгоняя миражи,

Не крикнут: «Чай подан, пора!»

 

 

Лиловый цветок  

 

 

Вечерние тихи заклятья,

Печаль голубой темноты.

Я вижу не лица, а платья,

А, может быть, только цветы.

 

Так радует серо-зеленый,

Живой и стремительный весь,

И, может быть, к счастью, влюбленный

В кого-то чужого… не здесь.

 

Но душно мне!.. Я зачарован,

Ковер подо мной, словно сеть.

Хочу быть спокойным – взволнован.

Смотрю…– а хочу не смотреть.

 

Смолкает веселое слово,

И ярче пылание щек…

– То мучит, то нежит лиловый,

Томящий и странный цветок.

 

 

Куранты любви  

 

 

Вы сегодня впервые пропели

Золотые «Куранты любви».

Вы крестились в «любовной купели»,

Вы стремились «на зов свирели»,

Не скрывая волненья в крови.

 

Я учил вас, как автор поет их,

Но, уча, был так странно-несмел.

О, поэзия – не в ритмах, не в нотах,

Только в вас. Вы царица в гротах,

Где Амура звенит самострел.

 

 

Медиумические явления  

 

 

Приехал Коля. Тотчас слухи,

Во всех вселившие испуг:

По дому ночью ходят духи

И слышен непонятный стук.

 

Лишь днем не чувствуешь их дури.

Когда ж погаснет в окнах свет,

Они лежат на лиги-куре

Или сражаются в крокет.

 

Испуг ползет, глаза туманя.

Мы все за чаем – что за вид!

Молчит и вздрагивает Аня,

Сергей взволнован и сердит.

 

Но всех милей, всех грациозней

Все ж Оля в робости своей,

Встречая дьявольские козни

Улыбкой, утра розовей.

 

 

В Вашей спальне  

 

 

Вы сегодня не вышли из спальни,

И до вечера был я один,

Сердце билось печальней, и дальний

Падал дождь на узоры куртин.

 

Ни стрельбы из японского лука,

Ни гаданья по книгам стихов,

Ни блокнотов! Тяжелая скука

Захватила и смяла без слов.

 

Только вечером двери открылись,

Там сошлись развлекавшие вас:

Вышивали, читали, сердились,

Говорили и пели зараз.

 

Я хотел тишины и печали,

Я мечтал вас согреть тишиной,

Но в душе моей чаши азалий

Вдруг закрылись, и сами собой

 

Вы взглянули… И стула бесстрастней,

Встретил я ваш приветливый взгляд,

Помня мудрое правило басни,

Что, чужой, не созрел виноград.

 

 

О признаниях  

 

 

Никому мечты не поверяйте,

Ах, ее не скажешь, не сгубя!

Что вы знаете, то знайте

Для себя.

 

Даже, если он вас спросит,

Тот, кем ваша мысль согрета,

Скажет, жизнь его зависит

От ответа.

 

Промолчите! Пусть отравит

Он мечтанье навсегда,

Он зато вас не оставит

Никогда.

 

 

Страница из Олиного дневника  

 

 

Он в четверг мне сделал предложенье,

В пятницу ответила я «да».

«Навсегда?» – спросил он. «Навсегда».

И, конечно, отказала в воскресенье.

 

Но мои глаза вдруг стали больше,

Тоньше руки и румяней щеки,

Как у девушек веселой, старой Польши,

Любящих обманы и намеки.

 

 

Борьба  

 

 

Борьба одна: и там, где по холмам

Под рев звериный плещут водопады,

И здесь, где взор девичий,– но, как там,

Обезоруженному нет пощады.

 

Что из того, что волею тоски

Ты поборол нагих степей удушье.

Все ломит стрелы, тупит все клинки,

Как солнце золотое, равнодушье.

 

Оно – морской утес: кто сердцем тих,

Прильнет и выйдет, радостный, на сушу,

Но тот, кто знает сладость бурь своих,

Погиб… и бог его забудет душу.

 

 

Райский сад  

 

 

Я не светел, я болен любовью,

Я сжимаю руками виски

И внимаю, как шепчутся с кровью

Шелестящие крылья Тоски.

 

Но тебе оскорбительны муки.

Ты одною улыбкой, без слов,

Отвести приказала мне руки

От моих воспаленных висков.

 

Те же кресла, и комната та же…

Что же было? Ведь я уж не тот:

В золотисто-лиловом мираже

Дивный сад предо мною встает.

 

Ах, такой раскрывался едва ли

И на ранней заре бытия,

И о нем никогда не мечтали

Даже Индии солнца – князья.

 

Бьет поток. На лужайках прибрежных

Бродят нимфы забытых времен;

В выем раковин, длинных и нежных,

Звонко трубит мальчишка-тритон.

 

Я простерт на песке без дыханья,

И меня не боятся цветы,

Ио в душе – ослепительность знанья,

Что ко мне наклоняешься ты…

 

И с такою же точно улыбкой,

Как сейчас, улыбнулась ты мне.

…Странно! Сад этот знойный и зыбкий

Только в детстве я видел во сне.

 

 

Ключ в лесу  

 

 

Есть темный лес в стране моей;

В него входил я не однажды,

Измучен яростью лучей,

Искать спасения от жажды.

 

Там ключ бежит из недр скалы

С глубокой льдистою водою,

Ио Горный Дух из влажной мглы

Глядит, как ворон пред бедою.

 

Он говорит: «Ты позабыл

Закон: отсюда не уходят!»

И каждый раз я уходил

Блуждать в лугах, как звери бродят.

 

И все же помнил путь назад

Из вольной степи в лес дремучий…

…О, если бы я был крылат,

Как тот орел, что пьет из тучи!

 

 

Опять прогулка  

 

 

Собиратели кувшинок,

Мы отправились опять

Поблуждать среди тропинок,

Над рекою помечтать.

 

Оля правила. Ленивый,

Был нежданно резв Силач,

На Голубке торопливой

Поспевал я только вскачь.

 

И со мной, хоть осторожно,

Оля ласкова была,

С шарабана это можно,

Но не так легко с седла.

 

 

Ева или Лилит  

 

 

Ты не знаешь сказанья о деве Лилит,

С кем был счастлив в раю первозданном Адам,

Но ты все ж из немногих, чье сердце болит

По душе окрыленной и вольным садам.

 

Ты об Еве слыхала, конечно, не раз,

О праматери Еве, хранящей очаг,

Но с какой-то тревогой… И этот рассказ

Для тебя был смешное безумье и мрак.

 

У Лилит – недоступных созвездий венец,

В ее странах алмазные солнца цветут:

А у Евы – и дети, и стадо овец,

В огороде картофель, и в доме уют.

 

Ты еще не узнала себя самое.

Ева ты иль Лилит? О, когда он придет,

Тот, кто робкое, жадное сердце твое

Без дорог унесет в зачарованный грот?!

 

Он умеет блуждать под уступами гор

И умеет спускаться на дно пропастей,

Не цветок – его сердце, оно – метеор,

И в душе его звездно от дум и страстей.

 

Если надо, он царство тебе покорит,

Если надо, пойдет с воровскою сумой,

Но всегда и повсюду – от Евы Лилит —

Он тебя сохранит от тебя же самой.

 

 

Слова на музыку Давыдова  

 

 

Я – танцовщица с древнего Нила,

Мне – плясать на песке раскаленном,

О, зачем я тебя полюбила,

А тебя не видела влюбленным.

 

Вечер близок, свивается парус,

В пряном запахе мирры и нарда

Я вплела в мои косы стеклярус

И склонилась на мех леопарда.

 

Но, как волны безмолвного Нила,

Все ты бродишь холодным и сонным…

О, зачем я тебя полюбила,

А тебя не видала влюбленным.

 

 

Остров любви  

 

 

Вы, что поплывете

К острову Любви,

Я. для вас в заботе,

Вам стихи мои.

 

От Европы ль умной,

Джентльмена снов;

Африки ль безумной,

Страстной, но без слов;

 

Иль от двух Америк,

Знавших в жизни толк;

Азии ль, где берег —

Золото и шелк;

 

Азии, иль дале

От лесов густых

Девственных Австралий,

Диких и простых;

 

Все вы в лад ударьте

Веслами струи,

Следуя по карте

К острову Любви.

 

Вот и челн ваш гений

К берегу прибил,

Где соображений

Встретите вы ил.

 

Вы, едва на сушу,

Книга встретит вас,

И расскажет душу

В триста первый раз.

 

Чтоб пройти болота

Скучной болтовни,

Вам нужна работа,

Нужны дни и дни.

 

Скромности пустыня.

– Место палачу! —

Все твердит богиня,

Как лягушка в тине:

«Нет» и «Не хочу».

 

Но стыдливость чащей

Успокоит вас,

Вам звучит все слаще:

«Милый, не сейчас!»

 

Озеро томлений —

Счастье и богам:

Все открыты тени

Взорам и губам.

 

Но на остров Неги,

Тот, что впереди,

Дерзкие набеги

Не производи!

 

Берегись истерик,

Серной кислоты,

Если у Америк

Не скитался ты.

 

Если ж знаешь цену

Ты любви своей —

Эросу в замену

Выйдет Гименей.

 

 

11 июля 1911 г.  

 

 

Ты, лукавый ангел Оли,

Ставь серьезней, стань умней!

Пусть Амур девичьей воли,

Кроткий, скромный и неслышный,

Отойдет. А Гименей

Выйдет, радостный и пышный,

С ним дары: цветущий хмель

Да колечко золотое,

Выезд, дом и все такое,

А в грядущем колыбель.

 

 

Четыре лошади  

 

 

Не четыре! О, нет, не четыре!

Две и две, и «мгновенье лови»,—

Так всегда совершается в мире,

В этом мире веселой любви.

 

Но не всем вечеровая чара

И любовью рождаемый стих!

Пусть скакала передняя пара,

Говорила она о других.

 

О чужом… и, словами играя,

Так ненужно была весела…

Тихо ехала пара вторая,

Но наверно счастливей была.

 

Было поздно; ночные дриады

Танцевали средь дымных равнин,

И терялись смущенные взгляды

В темноте неизвестных лощин.

 

Проезжали какие-то реки.

Впереди говорились слова,

Сзади клялись быть верным навеки,

Поцелуй доносился едва.

 

Только поздно, у самого дома

/ Словно кто-то воскликнул: «Не жди!» /,

Захватила передних истома,

Что весь вечер цвела позади.

 

Захотело сказаться без смеха,

слово жизни святой и большой,

Но сказалось, как слабое эхо,

Повторенное чуткой душой.

 

И в чаду не страстей, а угара

Повторить его было невмочь.

Видно, выпила задняя пара

Все мечтанья любви в эту ночь.

 

 

Рисунок акварелью  

 

 

Пальмы, три слона и два жирафа,

Страус, носорог и леопард:

Дальняя, загадочная Каффа,

Я опять, опять твой гость и бард!

 

Пусть же та, что в голубой одежде,

Строгая, уходит на закат!

Пусть не оборотится назад!

Светлый рай, ты будешь ждать, как прежде.

 

 

Огромный мир открыт и манит...  

 

 

Огромный мир открыт и манит,

Бьет конь копытом, я готов,

Я знаю, сердце не устанет

Следить за бегом облаков.

Но вслед бежит воспоминанье,

И странно выстраданный стих,

И недопетое признанье

Последних радостей моих.

Рвись, конь, но помни, что печали

От века гнать не уставали

Свободных… гонят и досель,

Тогда поможет нам едва ли

И звонкая моя свирель.

 

 

Я до сих пор не позабыл...  

 

 

Я до сих пор не позабыл

Цветов в задумчивом раю,

Песнь ангелов и блеск их крыл,

Ее, избранницу мою.

 

Стоит ее хрустальный гроб

В стране, откуда я ушел,

Но так же нежен гордый лоб,

Уста – цветы, что манят пчел.

 

Я их слезами окроплю

/Щадить не буду я свое/,

И станет розой темный плюш,

Обвив, воскресшую, ее.

 

 

Освобожденье  

 

 

Кончено! Дверь распахнулась перед ним, заключенным.

Руки не чувствуют холода цепи тяжелой.

Грустно расстаться ему с пауком прирученным,

С милым тюремным цветком, пичиолой.

 

Жалко тюремщика…,/ Он иногда улыбался

Странно-печально… / и друга за тяжким затвором…

Или столба, на котором однажды качался

Тот, кого люди назвали убийцей и вором.

 

Жалко? Но только, как призрак, растаяли стены,

В темных глазах нетерпенье, восторг и коварство,

Солнце пьянит его, солнце вливается в вены,

В сердце… изгнанник идет завоевывать царство.

 

 

Хиромант, большой бездельник...  

 

 

Хиромант, большой бездельник,

Поздно вечером, в сочельник

Мне предсказывал: «Заметь:

Будут долгие недели

Виться белые метели,

Льды прозрачные синеть.

 

Но ты снегу улыбнешься,

Ты на льду не поскользнешься,

Принесут тебе письмо

С надушенною подкладкой,

И на нем сияет сладкий,

Милый штемпель – Сан-Ремо!»

 

 

Открытие летнего сезона  

 

 

Зимнее стало, как сон,

Вот, отступает все дале,

Летний же начат сезон

Олиным Salto-Mortale.

 

Время и гроз, и дождей;

Только мы назло погоде

Все не бросаем вожжей,

Не выпускаем поводий.

 

Мчится степенный Силач

Рядом с Колиброю рьяной,

Да и Красавчик, хоть вскачь,

Всюду поспеет за Дианой.

 

Знают они – говорить

Много их всадникам надо,

Надо и молча ловить

Беглые молнии взгляда.

 

Только… разлилась река,

Брод, словно омут содомский,

Тщетно терзает бока,

Шпорит коня Неведомский.

 

«Нет!.. Ни за что!.. Не хочу!»

Думает Диана и бьется,

Значит, идти Силачу,

Он как-нибудь обернется.

 

Точно! Он вышел и ждет

В невозмутимом покое,

Следом другие, и вот

Реку проехали трое.

 

Только Красавчик на куст

Прыгнул с трепещущей Олей,

Топот, паденье и хруст

Гулко разносятся в поле.

 

Дивные очи смежив,

Словно у тети Алины,

Оля летит… а обрыв —

Сажени две с половиной.

 

Вот уж она и на дне,

Тушей придавлена конской,

Но оказался вполне

На высоте Неведомский.

 

Прыгнул, коня удержал,

Речка кипела, как Терек,

И – тут и я отбежал —

Олю выводят на берег.

 

Оля смертельно бледна,

Словно из сказки царевна,

И, улыбаясь, одна,

Вера нас ждет Алексеевна.

 

Так бесконечно мила,

Будто к больному ребенку,

Все предлагала с седла

Переодеть амазонку.

 

Как нас встречали потом

Дома, какими словами,

Грустно писать – да о том

Все догадаются сами.

 

Утром же ясен и чист

Был горизонт. Все остыли.

Даже потерянный хлыст

В речке мальчишки отрыли.

 

День был семье посвящен,

Шуткам и чаю с вареньем…

Так открывался сезон

Первым веселым паденьем.

 

 

Над морем встал ночной туман...  

 

 

Над морем встал ночной туман,

Но сквозь туман еще светлее

Горит луна – большой тюльпан

Заоблачной оранжереи.

 

Экватор спит, пересечен

Двенадцатым меридианом,

И сон как будто уж не сон

Под пламенеющим тюльпаном.

 

Уже не сон, а забытье,

И забытья в нем даже мало,

То каменное бытие,

Сознанье темное металла.

 

И в этом месте с давних пор,

Как тигр по заросли дремучей,

Как гордость хищнических свор,

Голландец кружится летучий.

 

Мертвец, но сердце мертвеца

Полно и молний и туманов,

Им овладело до конца

Безумье темное тюльпанов.

 

Не красных и не золотых,

Рожденных здесь в пучине тесной

Т……. что огненнее их,

Тюльпан качается небесный.

 

 

Этот город воды, колоннад и мостов...  

 

 

Этот город воды, колоннад и мостов,

Верно, снился тому, кто, сжимая виски,

Упоительный опиум странных стихов,

Задыхаясь, вдыхал после ночи тоски.

 

В освещенных витринах горят зеркала,

Но по улицам крадется тихая темь,

А колонна крылатого льва подняла,

И гиганты на башне ударили семь.

 

На соборе прохожий еще различит

Византийских мозаик торжественный блеск

И услышит, как с темной лагуны звучит

Возвращаемый медленно волнами плеск.

 

 

Ольге Людвиговне Кардовской  

 

 

Мне на ваших картинах ярких

Так таинственно слышна

Царскосельских столетних парков

Убаюкивающая тишина.

 

Разве можно желать чужого,

Разве можно жить не своим…

Но и краски ведь тоже слово,

И узоры линий – ритм.

 

 

Т. П. Карсавиной  

 

 

Долго молили мы вас, но молили напрасно,

Вы улыбнулись и отказали бесстрастно.

 

Любит высокое небо и древние звезды поэт,

Часто он пишет баллады, но редко он ходит в балет.

 

Грустно пошел я домой, чтоб смотреть в глаза тишине.

Ритмы движений не бывших звенели и пели во мне.

 

Только так сладко знакомая вдруг расцвела тишина.

Словно приблизилась тайна иль стала солнцем луна.

 

Ангельской арфы струна порвалась, и мне слышится звук.

Вижу два белые стебля высоко закинутых рук.

 

Губы ночные, подобные бархатным красным цветам…

Значит, танцуете все-таки вы, отказавшая там!

 

В синей тунике из неба ночного затянутый стан

Вдруг разрывает стремительно залитый светом туман.

 

Быстро змеистые молнии легкая чертит нога —

Видит, наверно, такие виденья блаженный Дега,

 

Если за горькое счастье и сладкую муку свою

Принят он в сине-хрустальном высоком господнем раю.

 

…Утром проснулся, и утро вставало в тот день лучезарно.

Был ли я счастлив? Но сердце томилось тоской благодарной.

 

 

Марии Левберг  

 

 

Ты, жаворонок в черной высоте,

Служи отныне, стих мой легкокрылый,

Ее неяркой, но издавна милой

Такой средневековой красоте.

 

Ее глазам, сверкающим зарницам,

И рту, где воля превзошла мечту,

Ее большим глазам, двум странным птицам,

И словно нарисованному рту.

 

Я больше ничего о ней не знаю,

Ни писем не писал, ни слал цветов,

Я с ней не проходил навстречу маю

Средь бешеных от радости лугов.

 

И этот самый первый наш подарок,

О жаворонок, стих мой, может быть,

Покажется неловким и случайным

Ей, ведающей таинства стихов.

 

 

Твоих единственных в подлунном мире губ...  

 

 

Твоих единственных в подлунном мире губ,

Твоих пурпурных, я коснуться смею.

 

О слава тем, кем мир нам люб,

Праматери и змею.

И мы опьянены

Словами яркими без меры,

 

Что нежность тела трепетной жены

Нежней цветов и звезд, мечтания и веры.

 

 

Надпись на книге «Колчан»  

 

 

У нас пока единый храм,

Мы братья в православной вере,

Хоть я лишь подошел к дверям,

Вы ж, уходя, стучитесь в двери.

 

 

Командиру 5-го Александровскго полка (Никитину)  

 

 

В вечерний час на небосклоне

Порой промчится метеор.

Мелькнув на миг на темном фоне,

Он зачаровывает взор.

 

Таким же точно метеором,

Прекрасным огненным лучом,

Пред нашим изумленным взором

И вы явились пред полком.

 

И, озаряя всех приветно,

Бросая всюду ровный свет,

Вы оставляете заметный

И – верьте – незабвенный след.

 

 

Что я прочел? Вам скучно, Лери...  

 

 

Что я прочел? Вам скучно, Лери,

И под столом лежит Сократ,

Томитесь вы по древней вере?

– Какой отличный маскарад!

Вот я в моей каморке тесной

Над вашим радуюсь письмам.

Как шапка Фацета прелестна

Над милым девичьим лицом.

Я был у вас, совсем влюбленный,

Ушел, сжимаясь от тоски,

Ужасней шашки занесенной,

Жест отстраняющей руки.

Но сохранил воспоминанье

О дивных и тревожных днях,

Мое пугливое мечтанье

О ваших сладостных глазах.

Ужель опять я их увижу,

Замру от боли и любви

И к ним, сияющим, приближу

Татарские глаза мои?!

И вновь начнутся наши встречи,

Блужданья ночью наугад,

И наши озорные речи,

И острова, и Летний сад?!

Но, ах, могу ль я быть не хмурым,

Могу ль сомненья подавить?

Ведь меланхолия амуром

Хорошим вряд ли может быть.

И, верно, день застал, серея,

Сократа снова на столе,

Зато «Эмали и камеи»

С «Колчаном» в самой пыльной мгле.

Так вы, похожая на кошку,

Ночному молвили «прощай» —

И мчит вас в психоневроложку,

Гудя и прыгая, трамвай.

 

 

Взгляните: вот гусары смерти...  

 

 

Взгляните: вот гусары смерти!

Игрою ратных перемен

Они, отчаянные черти,

Побеждены и взяты в плен.

 

Зато бессмертные гусары,

Те не сдаются никогда,

Войны невзгоды и удары

Для них как воздух и вода.

 

Ах, им опасен плен единый,

Опасен и безумно люб,

Девичьей шеи лебединой

И милых рук, и алых губ.

 

 

Канцона  

 

 

Бывает в жизни человека

Один неповторимый миг:

Кто б ни был он, старик, калека,

Как бы свой собственный двойник,

Нечеловечески прекрасен

Тогда стоит он, небеса

Над ним разверсты. Воздух ясен,

Уж наплывают чудеса.

Таким тогда он будет снова,

Когда воскреснувшую плоть

Решит во славу бога-Слова

К небытию призвать господь.

Волшебница, я не случайно

К следам ступней твоих приник,

Ведь я тебя увидел тайно

В невыразимый этот миг.

Ты розу белую срывала

И наклонялась к розе той,

А небо над тобой сияло,

Твоей залито красотой.

 

 

Канцона  

 

 

Лучшая музыка в мире – нема!

Дерево, жилы ли бычьи

Выразить молнийный трепет ума,

Сердца причуды девичьи?

Краски и бледны и тусклы! Устал

Я от затей их бессчетных.

Ярче мой дух, чем трава иль метал,

Тело подводных животных!

Только любовь мне осталась, струной

Ангельской арфы взывая,

Душу пронзая, как тонкой иглой,

Синими светами рая.

Ты мне осталась одна. Наяву

Видевши солнце ночное,

Лишь для тебя на земле я живу,

Делаю дело земное.

 

Да! Ты в моей беспокойной судьбе —

Иерусалим пилигримов.

Надо бы мне говорить о себе

На языке серафимов.

 

 

Вы дали мне альбом открытый...  

 

 

Вы дали мне альбом открытый,

Где пели струны длинных строк,

Его унес я, и сердитый

В пути защелкнулся замок.

Печальный символ! Я томился,

Я перед ним читал стихи,

Молил, но он не отворился,

Он был безжалостней стихий.

И мне приходиться привыкнуть

К сознанью, полному тоски,

Что должен я в него проникнуть,

Как в сердце ваше, – воровски.

 

 

В день рождения Мика  

 

 

Первая книга Гиперборея

Вышла на свет, за себя не краснея,

Если и будет краснеть вторая,

То как Аврора молодая,

Красными буквами пламенея,

Видом прелестным сердца пленяя.

 

 

Михаилу Леонидовичу Лозинскому  

 

 

Над сим Гильгамешем трудились

Три мастера, равных друг другу,

Был первым Син-Лики-Унинни,

Вторым был Владимир Шилейко,

Михаил Леонидыч Лозинский

Был третьим. А я, недостойный,

Один на обложку попал.

 

 

Если плохо мужикам...  

 

 

Если плохо мужикам,

Хорошо зато медведям,

Хорошо и их соседям

И кабанам, и волкам.

 

Забираются в овчарни,

Топчут тощие овсы,

Ведь давно издохли псы,

На войну угнали парней.

 

И в воде озер-морей

Даже рыба недозрела,

Рыло высунула смело,

Ловит мух и комарей.

 

Полно! Всадники – конь-о-конь!

Пешие – плечо с плечом!

Посмотрите: в Волге окунь,

А в воде зубастый сом.

 

Скучно с жиру им чудесить,

Сети ждут они давно,

Бросьте в борозду зерно,

Принесет оно сам-десить.

 

Потрудись, честной народ,

У тебя ли силы мало,

И наешься до отвала,

Не смотря соседу в рот.

 

 

Очарованием не назови...  

 

 

Очарованием не назови

Слепую музыку моей любви

 

С тенями вечера плывут слова.

 

ПОЭМЫ

 

Мик  

 

 

Африканская поэма

 

I

 

Сквозь голубую темноту

Неслышно от куста к кусту

Переползая словно змей,

Среди трясин, среди камней

Свирепых воинов отряд

Идет – по десятеро в ряд,

Мех леопарда на плечах,

Меч на боку, ружье в руках, —

То абиссинцы; вся страна

Их негусу покорена,

И только племя Гурабе

Своей противится судьбе,

Сто жалких деревянных пик —

И рассердился Менелик. —

 

Взошла луна, деревня спит,

Сам Дух Лесов ее хранит.

За всем следит он в тишине,

Верхом на огненном слоне:

Чтоб Аурарис носорог

Напасть на спящего не мог,

Чтоб бегемота Гумаре

Не окружили на заре

И чтобы Азо крокодил

От озера не отходил.

То благосклонен, то суров,

За хвост он треплет рыжих львов.

Но, видно, и ему невмочь

Спасти деревню в эту ночь!

Как стая бешеных волков,

Враги пустились… Страшный рев

Раздался, и в ответ ему

Крик ужаса прорезал тьму.

Отважно племя Гурабе,

Давно приучено к борьбе,

Но бой ночной – как бег в мешке,

Копье не держится в руке,

Они захвачены врасплох,

И слаб их деревянный бог.

 

Но вот нежданная заря

Взошла над хижиной царя.

Он сам, вспугнув ночную сонь,

Зажег губительный огонь

И вышел, страшный и нагой,

Маша дубиной боевой.

Раздуты ноздри, взор горит,

И в грудь, широкую как щит,

Он ударяет кулаком…

Кто выйдет в бой с таким врагом?

Смутились абиссинцы – но

Вдруг выступил Ато-Гано,

Начальник их. Он был старик,

В собраньях вежлив, в битве дик,

На все опасные дела

Глядевший взорами орла.

Он крикнул: «Э, да ты не трус!

Все прочь, – я за него возьмусь».

 

Дубину поднял негр; старик

Увертливый к земле приник,

Пустил копье, успел скакнуть

Всей тяжестью ему на грудь,

И, оглушенный, сделал враг

Всего один неловкий шаг,

Упал – и грудь его рассек

С усмешкой старый человек.

Шептались воины потом,

Что под сверкающим ножом

Как будто огненный язык

Вдруг из груди его возник

И скрылся в небе словно пух.

То улетал могучий дух,

Чтоб стать бродячею звездой,

Огнем болотным в тьме сырой

Или поблескивать едва

В глазах пантеры или льва.

 

Но был разгневан Дух Лесов

Огнем и шумом голосов

И крови запахом, Он встал,

Подумал и загрохотал:

«Эй, носороги, ай, слоны,

И все, что злобны и сильны,

От пастбища и от пруда

Спешите, буйные, сюда,

Ого-го-го, ого-го-го!

Да не щадите никого».

И словно ожил темный лес

Ордой страшилищ и чудес;

Неслись из дальней стороны

Освирепелые слоны,

Открыв травой набитый рот,

Скакал, как лошадь, бегемот,

И зверь, чудовищный на взгляд,

С кошачьей мордой, а рогат —

За ними. Я мечту таю,

Что я его еще убью

И к удивлению друзей,

Врагам на зависть, принесу

В зоологический музей

Его пустынную красу.

 

«Ну, ну, – сказал Ато-Гано, —

Здесь и пропасть немудрено,

Берите пленных – и домой!»

И войско бросилось гурьбой.

У трупа мертвого вождя

Гано споткнулся, уходя,

На мальчугана лет семи,

Забытого его людьми.

«Ты кто?» – старик его спросил,

Но тот за палец укусил

Гано. «Ну, верно, сын царя» —

Подумал воин, говоря:

«Тебя с собою я возьму,

Ты будешь жить в моем дому».

И лишь потам узнал старик,

Что пленный мальчик звался Мик.

 

II

 

В Аддис-Абебе праздник был.

Гано подарок получил,

И, возвратясь из царских зал,

Он Мику весело сказал:

«Сняв голову, по волосам

Не плачут. Вот теперь твой дом;

Служи и вспоминай, что сам

Авто-Георгис был рабом».

Прошло три года. Служит Мик,

Хоть он и слаб, и невелик.

То подметает задний двор,

То чинит прорванный шатер,

А поздно вечером к костру

Идет готовить инджиру

И, получая свой кусок,

Спешит в укромный уголок,

А то ведь сглазят на беду

Его любимую еду.

 

Порою от насмешек слуг

Он убегал на ближний луг,

Где жил, привязан на аркан,

Большой косматый павиан.

В глухих горах Ато-Гано

Его поймал не так давно

И ради прихоти привез

В Аддис-Абебу, город роз.

Он никого не подпускал,

Зубами щелкал и рычал,

И слуги думали, что вот

Он ослабеет и умрет.

Но злейшая его беда

Собаки были: те всегда

Сбегались лаять перед ним,

И, дикой яростью томик,

Он поднимался на дыбы,

Рыл землю и кусал столбы.

 

Лишь Мик, вооружась кнутом,

Собачий прекращал содом.

Он приносил ему плоды

И в тыкве срезанной воды,

Покуда пленник не привык,

Что перед ним проходит Мик.

 

И наконец они сошлись:

Порой, глаза уставя вниз,

Обнявшись и рука в руке,

На обезьяньем языке

Они делились меж собой

Мечтами о стране иной,

Где обезьяньи города,

Где не дерутся никогда,

Где каждый счастлив, каждый сыт,

Играет вволю, вволю спит.

 

И клялся старый павиан

Седою гривою своей,

Что есть цари у всех зверей,

И только нет у обезьян.

Царь львов – лев белый и слепой,

Венчан короной золотой,

Живет в пустыне Сомали,

Далеко на краю земли.

Слоновий царь – он видит сны

И, просыпаясь, говорит,

Как поступать должны слоны,

Какая гибель им грозит.

Царица зебр – волшебней сна,

Скача, поспорит с ветерком.

Давно помолвлена она

Со страусовым королем.

Но по пустыням говорят,

Есть зверь сильней и выше всех,

Как кровь, рога его горят,

И лоснится кошачий мех.

Он мог бы первым быть царем,

Но он не думает о том,

И если кто его встречал,

Тот быстро чах и умирал.

 

Заслушиваясь друга, Мик

От службы у людей отвык,

И слуги видели, что он

Вдруг стал ленив и несмышлен.

Узнав о том, Ато-Рано

Его послал толочь пшено,

А этот труд – для женщин труд,

Мужчины все его бегут.

Выла довольна дворня вся,

Наказанного понося,

И даже девочки, смеясь,

В него бросали сор и грязь.

 

Уже был темен небосклон,

Когда работу кончил он,

И, от досады сам не свой,

Не подкрепившись инджирой,

Всю ночь у друга своего

Провел с нахмуренным лицом

И плакал на груди его

Мохнатой, пахнущей козлом.

Когда же месяц за утес

Спустился, дивно просияв,

И ветер утренний донес

К ним благовонье диких трав,

И павиан, и человек

Вдвоем замыслили побег.

 

III

 

Давно французский консул звал

Любимца Негуса, Гано,

Почтить большой посольский зал,

Испробовать его вино,

И наконец собрался тот

С трудом, как будто шел в поход.

Был мул белей, чем полотно,

Был в красной мантии Гано,

Прощенный Мик бежал за ним

С ружьем бельгийским дорогим,

И крики звонкие неслись:

«Прочь все с дороги! сторонись!»

 

Гано у консула сидит,

Приветно смотрит, важно льстит,

И консул, чтоб дивился он,

Пред ним заводит граммофон,

Игрушечный аэроплан

Порхает с кресла на диван,

И электрический звонок

Звонит, нетронутый никем.

Гано спокойно тянет грог,

Любезно восхищаясь всем,

И громко шепчет: «Ой ю гут!

Ой френджи, все они поймут».

 

А в это время Мик, в саду

Держащий мула за узду,

Не налюбуется никак

Ни на диковинных собак,

Ни на сидящих у дверей

Крылатых каменных зверей.

Как вдруг он видит, что идет

Какой-то мальчик из ворот,

И обруч, словно колесо,

Он катит для игры в серсо.

И сам он бел, и бел наряд,

Он весел, словно стрекоза,

И светлым пламенем горят

Большие смелые глаза.

Пред Миком белый мальчик стал,

Прищурился и засвистал:

«Ты кто?» – «Я абиссинский раб».

«Ты любишь драться?» – «Нет, я слаб». —

«Отец мой консул.»– «Мой вождем

Был». – «Где же он?» – «Убит врагом». —

«Меня зовут Луи». – «А я

Был прозван Миком». – «Мы друзьями.

 

И Мик, разнежась, рассказал

Про павиана своего,

Что с ним давно б он убежал

И не настигли бы его,

Когда б он только мог стянуть

Кремень, еды какой-нибудь,

Топор иль просто крепкий нож —

Без них в пустыне пропадешь.

А там охотой можно жить,

Никто его не будет бить,

Иль стать царем у обезьян,

Как обещался павиан.

Луи промолвил: «Хорошо,

Дитя, что я тебя нашел!

Мне скоро минет десять лет,

И не был я еще царем.

Я захвачу мой пистолет,

И мы отправимся втроем.

Смотри: за этою горой

Дождитесь в третью ночь меня;

Не пропадете вы со мной

Ни без еды, ни без огня».

Он важно сдвинул брови; вдруг

Пронесся золотистый жук,

И мальчик бросился за ним,

А Мик остался недвижим.

Он был смущен и удивлен,

Он думал: «Это, верно, сон…»

В то время как лукавый мул

Жасмин и ризы с клумб тянул.

 

Доволен, пьян, скача домой,

Гано болтал с самим собой:

«Ой френджи! Как они ловки

На выдумки и пустяки!

Запрятать в ящик крикуна,

Чтоб говорил он там со дна,

Им любо… Но зато в бою,

Я ставлю голову свою,

Не победит никто из них

Нас, бедных, глупых и слепых.

Не обезьяны мы, и нам

Не нужен разный детский хлам»,

А Мик в мечтаньях о Луи,

Шаги не рассчитав свои,

Чуть не сорвался с высоты

В переплетенные кусты.

 

Угрюмо слушал павиан

О мальчике из дальних стран,

Что хочет, свой покинув дом,

Стать обезьяньим королем.

Звериным сердцем чуял он,

Что в атом мире есть закон,

Которым каждому дано

Изведать что-нибудь одно:

Тем – жизнь средь городских забав,

Тем – запахи пустынных трав.

Но долго спорить он не стал,

Вздохнул, под мышкой почесал

И пробурчал, хлебнув воды:

«Смотри, чтоб не было беды!»

 

IV

 

Луна склонялась, но чуть-чуть,

Когда они пустились в путь

Через канавы и бурьян, —

Луи и Мик, и павиан.

Луи смеялся и шутил,

Мешок с мукою Мик тащил,

А павиан среди камней

Давил тарантулов и змей.

Они бежали до утра,

А на день спрятались в кустах,

И хороша была нора

В благоухающих цветах.

 

Они боялись – их найдут.

Кругом сновал веселый люд:

Рабы, сановники, купцы,

С большими лютнями певцы,

Послы из дальней стороны

И в пестрых тряпках колдуны.

Поклонник дьявола парой

С опущенною головой

Спешил в нагорный Анкобер,

Где в самой темной из пещер

Живет священная змея,

Земного матерь бытия.

 

Однажды утром, запоздав,

Они не спрятались средь трав,

И встретил маленький отряд

Огромный и рябой солдат.

Он Мика за руку схватил,

Ременным поясом скрутил.

«Мне улыбается судьба,

Поймал я беглого раба! —

Кричал. – И деньги, и еду

За это всюду я найду».

Заплакал Мик, а павиан

Рычал, запрятавшись в бурьян.

Но, страшно побледнев; Луи

Вдруг поднял кулаки свои

И прыгнул бешено вперед:

«Пусти, болван, пусти, урод!

Я – белый, из моей земли

Придут большие корабли

И с ними тысячи солдат…

Пусти иль будешь сам не рад!»

«Ну, ну, – ответил, струсив, плут, —

Идите с Богом, что уж тут».

 

И в вечер этого же дня,

Куда-то скрывшись, павиан

Вдруг возвратился к ним, стеня,

Ужасным горем обуян.

Он бил себя в лицо и грудь,

От слез не мог передохнуть

И лишь катался по песку,

Стараясь заглушить тоску.

Увидя это, добрый Мик

Упал и тоже поднял крик

Такой, что маленький шакал

Его за милю услыхал

И порешил, пускаясь в путь:

«Наверно умер кто-нибудь».

Луи, не зная их беды,

К ручью нагнулся поскорей

И, шляпой зачерпнув воды,

Плеснул на воющих друзей.

И павиан, прервав содом,

Утершись, тихо затянул:

«За этою горой есть дом,

И в нем живет мой сын в плену.

Я видел, как он грыз орех,

В сторонке сидя ото всех.

Его я шепотом позвал,

Меня узнал он, завизжал,

И разлучил нас злой старик,

С лопатой выскочив на крик.

Его немыслимо украсть,

Там псы могучи и хитры,

И думать нечего напасть —

Там ружья, копья, топоры».

Луи воскликнул: «Ну, смотри!

Верну я сына твоего,

Но только выберешь в цари

У вас меня ты одного».

Он принял самый важный вид,

Пошел на двор и говорит

«Я покупаю обезьян.

У вас есть крошка-павиан —

Продайте! – «Я не продаю«, —

Старик в ответ. «А я даю

Вам десять талеров. «Ой! ой!

Да столько стоит бык большой.

Бери», И вот Луи понес

Виновника столь горьких слез.

Над сыном радостный отец

Скакал, как мячик; наконец

Рванул его за хвост, любя.

«Что, очень мучили тебя?» —

«Я никаких не видел мук.

Хозяин мой – мой первый друг!

Я ем медовые блины,

Катаю обруч и пляшу,

Мне сшили красные штаны,

Я их по праздникам ношу».

И рявкнул старый павиан:

«Ну, если это не обман,

Тебе здесь нечего торчать!

Вернись к хозяину опять.

Стремись науки все пройти:

Трубить, считать до десяти…

Когда ж умнее станешь всех,

Тогда и убежать не грех».

 

V

 

Луны уж не было, и высь

Как низкий потолок. была.

Но звезды крупные зажглись —

И стала вдруг она светла,

Переливалась… А внизу

Стеклянный воздух ждал грозу.

И слышат путники вдали

Удары бубна, гул земли.

И видят путники: растет

Во мгле сомнительный восход.

Пятьсот огромных негров в ряд

Горящие стволы влачат,

Другие пляшут и поют,

Трубят в рога и в бубны бьют.

А на носилках из парчи

Царевна смотрит и молчит.

То дочка Мохамед-Али,

Купца из Иеменекой земли,

Которого нельзя не знать,

Так важен он, богат и стар,

Наряды едет покупать

Из Дире-Дауа в Харрар,

В арабских сказках принца нет,

Калифа, чтобы ей сказать:

«Моя жемчужина, мой свет,

Позвольте мне вам жизнь отдать!»

В арабских сказках гурий нет,

Чтоб с этой девушкой сравнять.

 

Она увидела Луи

И руки подняла свои.

Прозрачен, тонок и высок,

Запел как флейта голосок:

«О, милый мальчик, как ты бел,

Как стан твой прям, как взор твой смел!

Пойдем со мной. В моих садах

Есть много желтых черепах,

И попугаев голубых,

И яблок, соком налитых.

Мы будем целый день-деньской

Играть, кормить послушных серн

И бегать взапуски с тобой

Вокруг фонтанов и цистерн.

Идем», Но, мрачный словно ночь,

Луи внимал ей, побледнев,

И не старался превозмочь

Свое презрение и гнев:

«Мне – слушать сказки, быть пажом,

Когда я буду королем,

Когда бесчисленный народ

Меня им властвовать зовет?

Но если б и решился я,

С тобою стало б скучно мне:

Ты не стреляешь из ружья,

Боишься ездить на коне».

 

Печальный, долгий, кроткий взор

Царевна подняла в упор

На гордого Луи – и вдруг,

Вдруг прыснула… И все вокруг

Захохотали. Словно гром

Раздался в воздухе ночном:

Ведь хохотали все пятьсот

Огромных негров, восемьсот

Рабов, и тридцать поваров,

И девятнадцать конюхов.

Но подала царевна знак,

Все выстроились кое-как

И снова двинулись вперед,

Держась от смеха за живот.

Когда же скрылся караван,

Тоскуя, Мик заговорил:

«Не надо мне волшебных стран,

Когда б рабом ее я был.

Она, поклясться я готов, —

Дочь Духа доброго Лесов,

Живет в немыслимом саду,

В дворце, похожем на звезду.

И никогда, и никогда

Мне, Мику, не войти уда»,

Луи воскликнул: Ну, не трусь,

Войдешь, как я на ней женюсь,

 

VI

 

Еще три дня, и их глазам

Предстал, как первобытный храм,

Скалистый и крутой отвес,

Поросший редкою сосной,

Вершиной вставший до небес,

Упершийся в дремучий лес

Своею каменной пятой.

То был совсем особый мир:

Чернели сотни крутых дыр

Соединяясь меж собой

Одною узкою тропой;

И как балконы, здесь и там

Площадки с глиной по краям

Висели, и из всех бойниц

Торчали сотни, страшных лиц.

Я, и ложась навеки в гроб,

Осмелился бы утверждать,

Что это был ни дать ни взять

Американский небоскреб.

В восторге крикнул павиан,

Что это город обезьян.

 

По каменистому хребту

Они взошли на высоту.

Мик тихо хныкал, он устал,

Луи же голову ломал,

Как пред собой он соберет

На сходку ветреный народ.

Но павиан решил вопрос:

Обезьяненка он принес

И начал хвост ему щипать,

А тот – визжать и верещать;

Таков обычай был, и вмиг

Все стадо собралось на крик.

 

И начал старый павиан:

«О племя вольных обезьян,

Из плена к вам вернулся я,

Со мной пришли мои друзья,

Освободители мои,

Чтоб тот, кого мы изберем,

Стал обезьяньим королем…

Давайте, изберем Луи».

Он, кончив, важно замолчал.

Луи привстал, и Мик привстал,

Кругом разлился страшный рев,

Гул многих сотен голосов:

«Мы своего хотим царем!» —

«Нет, лучше Мика изберем!

«Луи!. – „Нет, Мика!“ – „Нет, Луи!“

Все, зубы белые свои

Оскалив, злятся… Наконец

Решил какой-то молодец:

«Луи с ружьем, он – чародей…

К тому ж он белый и смешней».

 

Луи тотчас же повели

На холмик высохшей земли,

Надев на голову ему

Из трав сплетенную чалму

И в руки дав слоновый клык,

Знак отличительный владык.

И, мир преображая в сад

Алеющий и золотой,

Горел и искрился закат

За белокурой головой.

Как ангел мил, как демон горд,

Луи стоял один средь морд

Клыкастых и мохнатых рук,

К нему протянутых вокруг.

Для счастья полного его

Недоставало одного:

Чтобы сестра, отец и мать

Его могли здесь увидать

Хоть силою волшебных чар,

И в «Вокруг Света» обо всем

Поведал мальчикам потом

Его любимый Буссенар.

 

VII

 

Луи суровым был царем.

Он не заботился о том,

Что есть, где пить, как лучше спать,

А все сбирался воевать;

Хотел идти, собрав отряд,

Отнять у злобной львицы львят

Иль крокодила из реки

Загнать в густые тростники,

Но и за что его народ

Не соглашался на поход,

И огорченный властелин

Бродил печален и один,

Спускался он на дно пещер,

Где сумрак, ядовит и сер,

И где увидеть вы могли б

В воде озер безглазых рыб.

Он поднимался на утес,

Собой венчавший весь откос,

И там следил, как облака

Ваяет Божия рука.

Но лишь тогда бывал он рад,

Когда смотрел на водопад,

Столбами пены ледяной

Дробящийся над крутизной,

К нему тропа, где вечно мгла,

В колючих зарослях вела,

И мальчик знал, что не спроста

Там тишина и темнота,

И даже птицы не поют,

Чтоб оживить глухой приют.

Там раз в столетие трава,

Шурша, вскрывается как дверь.

С рогами серны, с мордой льва

Приходит пить какой-то зверь.

Кто знает, где он был сто лет,

И почему так стонет он

И заметает лапой вслед,

Хоть только ночь со всех сторон,

Да, только ночь, черна как смоль,

И страх, и буйная вода.

И в стонах раненого боль,

Не гаснущая никогда…

 

Но все наскучило Луи —

Откос, шумящие струи,

Забавы резвых обезьян

И даже Мик и павиан.

Сдружился он теперь с одной

Гиеной старой и хромой,

Что кралась по ночам на скат,

во Чтоб воровать обезьянят.

Глазами хитрыми змеи

Она смотрела на Луи,

И заводила каждый раз

Лукавый, льстивый свой рассказ:

Он, верно, слышал, что внизу,

В большом тропическом лесу

Живут пантеры? Вот к кому

Спуститься надо бы ему!

Они могучи и смелы,

Бросаются быстрей стрелы,

И так красив их пестрый мех,

Что им простится всякий грех.

 

Напрасно друга Мик молил,

Глухим предчувствием томим,

Чтоб он навек остался с ним

И никуда не уходил.

Луи, решителен и быстр,

Сказал: «Ты только мой министр!

Тебе я власть передаю

И скипетр, и чалму мою,

И мой просторный царский дом,

А сам я буду королем

Не этих нищенских пещер,

А леопардов и пантер.

Ушел. И огорчился стан

Всегда веселых обезьян.

Они влезали на карниз,

Внимательно смотрели вниз.

Оттуда доносился рев

Им незнакомых голосов,

И горько плакали они,

Минувшие припомнив дни

И грустно думая о том,

Что сталось с гневным их царем.

 

VIII

 

Едва под утро Мик уснул.

Во сне он слышал страшный гул,

Он видел мертвого отца,

И лился пот с его лица.

Проснулся… Старый павиан

Собрал храбрейших обезьян.

Они спускаться стали вниз,

Держась за ветви, за карниз;

Переплетя свои хвосты,

Над бездной строили мосты,

Пока пред ними дикий лес

Не встал, а город не исчез

И не мелькнули средь стволов

Клыки и хоботы слонов.

 

Долина им была видна,

Деревьями окружена,

И посреди большой утес,

Что мхом и травами оброс.

На нем один лежал Луи

И раны зажимал свои.

Вперив в пространство мутный взор,

Чуть поднимал он свой топор,

А восемь яростных пантер

Пред ним кружились; из пещер

Еще спешили… Отражал

Всю ночь их мальчик и устал.

Как град камней, в траву полян

Сорвалась стая обезьян,

И силою живой волны

Пантеры были сметены

И отступили… C плачем Мик

К груди товарища приник.

Луи в бреду ему шептал,

Что он царем и здесь бы стал,

Когда б не гири на ногах,

Не красный свет в его глазах

И не томящий, долгий звон…

И незаметно умер он.

 

Тогда, хромая, из кустов

Гиена выбежала; рев

Раздался, яростен и груб:

«Он мой! Скорей отдайте труп!

Смутилась стая обезьян,

Но прыгнул старый павиан

С. утеса на гиену вниз

И горло мерзкой перегрыз.

 

Где пальмы веером своим

Кивают облакам седым,

Где бархатный ковер лугов

Горит, весь алый от цветов,

И где журчит, звенит родник,

Зарыл Луи печальный Мик.

Там ласточки с огнем в глазах

Щебечут, милые, в ветвях.

Они явились издали,

Из франкской, может быть, земли,

И щебетали свой привет

Перед готическим окном,

Где увидал впервые свет

Луи в жилище родовом.

 

И над могилой друга Мик

Запел: «Луи, ты был велик,

Была сильна твоя рука,

Белее зубы молока!

Зачем, зачем, зачем в бою

Не принял помощь ты мою,

Зачем, зачем, когда ты пал,

Ты павиана не позвал?

Уж лучше б пуля иль копье

Дыханье вырвали твое!

Не помиришься ты с врагом…

Все это кажется мне сном…»

Завыл печальный павиан,

Завыла стая обезьян,

И вот на шум их голосов,

Горя как месяц в вышине,

Явился мощный Дух Лесов

Верхом на огненном слоне,

Остановился и взглянул,

И грозно крикнул Мику: «Ну?»

Когда ж узнал он обо всем,

Широким пальмовым листом-

Он вытер слезы на глазах…

 

«Я перед Миком в должниках:

В ту ночь, как племя Гурабе

Изнемогало в злой борьбе,

Болтая с месяцем как раз,

Я не пришел к нему, не спас.

О чем бы ни мечтал ты, Мик,

Проси: все даст тебе старик».

И поднял руки Мик свои

И медленно проговорил:

«Мне видеть хочется Луи

Таким, каким он в жизни был». —

«Он умер». – «Пусть и я умру». —

«Но он в аду». – «Пойду и в ад!

Я брошусь в каждую дыру,

Когда в ней мучится мой брат». —

«Ну, если так – не спорю я!

Вдоль по течению ручья

Иди три дня, потом семь дней

Через пустыню черных змей.

Там у чугунной двери в ад,

С кошачьей мордой, но рогат,

Есть зверь, и к брату твоему

Дорога ведома ему.

Но тем, кто раз туда попал,

Помочь не в силах даже я.

Смотри ж! Но Мик уже бежал

Вдоль по течению ручья.

 

IX

 

В отвесной каменной стене,

Страшна, огромна и черна,

Виднелась дверь из чугуна

На неприступной вышине.

Усталый, исхудалый Мик

Пред нею головой поник

И стонет: «Больше нет пути,

Не знаю я, куда идти,

Хоть сам могучий Дух Лесов —

Хранитель мой и мой покров»,

 

Тут медленно открылась дверь,

И медленно явился зверь

С кошачьей мордой, а рогат.

И Мик потупил в страхе взгляд,

Но в дверь вступил. Они пошли

По коридору, где в пыли

Валялись тысячи костей

Рыб, птиц, животных и людей.

Как та страшна была тропа!

Там бормотали черепа,

Бычачьи двигались рога,

Ища незримого врага,

И гнулись пальцы мертвецов,

Стараясь что-нибудь поймать…

Но вот прошли широкий ров;

И легче сделалось дышать.

 

Там им открылся мир иной,

Равнина с лесом и горой,

Необозримая страна,

Жилище душ, которых нет.

Над ней струила слабый свет

Великолепная луна;

Не та, которую ты сам

Так часто видишь по ночам,

А мать ее, ясна, горда,

Доисторических времен,

Что умерла еще тогда,

Как мир наш не был сотворен.

Там тени пальм и сикомор

Росли по склонам черных гор,

Где тени мертвых пастухов

Пасли издохнувших коров,

Там тень охотника порой

Ждала, склоняясь над царей,

Где сонно грызли тень корней

Сообщества бобров-теней.

Но было тихо все вокруг:

Ни вздох, ни лепет струей, ни стук

Не нарушал молчанья. Зверь

Промолвил Мику: «Ну, теперь

Ищи! А сам устало лег,

Уткнувшись мордою в песок.

 

За каждый куст, за каждый пень,

Хотя тот куст и пень – лишь тень,

В пещеру, в озеро, в родник,

Идя, заглядывает Мик.

За тенью дикого волчца

Он своего узнал отца,

Сидевшего, как в старину,

На грязной, бурой шкуре гну.

Мик, плача руки протянул,

Но тот вздохнул и не взглянул,

Как будто только ветерок

Слегка его коснулся щек.

Как мертвецы не видны нам,

Так мы не видны мертвецам.

 

Но нет нигде, нигде Луи.

Мик руки заломил свои,

Как вдруг он бросился бежать

Туда, где зверь улегся спать.

«Скорей вставай! – кричит ему, —

И отвечай мне, почему

Здесь только черные живут,

А белых я не видел тут?»

Зверь поднял страшные глаза:

«Зачем ты раньше не сказал?

Все белые – как колдуны,

Все при рожденьи крещены,

Чтоб после смерти их Христос

К себе на небеса вознес.

Наверх направь шаги свои

И жаворонка излови.

Он чист, ему неведом грех,

И он летает выше всех.

Вот три зерна (их странен вид,

Они росли в мозгу моем);

Когда их съест, заговорит

Он человечьим языком».

 

Как было радостно опять

Пустыню Мину увидать,

Услышать ветер и родник,

И попугаев резкий крик!

Он сделал из волос силок

И жаворонка подстерег,

И выпустил его, одно

Сначала дав ему зерно.

Опять, влюбленный в Божий свет,

Свободный жаворонок ввысь

Помчался, и ему вослед

Надежды Мика понеслись.

Когда же птица с высоты

Упала камнем, чуть дыша, —

«Ну, что? Скажи, что видел ты?» —

Мик теребил его, спеша.

«Я видел красных райских птиц,

Они прекраснее зарниц,

В закатных тучах гнезда вьют

И звезды мелкие клюют.

Они клялись мне, что твой друг

Попал в седьмой небесный круг,

Перед которым звездный сад

стерней, чем самый черный ад».

 

Мик дал ему еще зерно,

Целуя и прося одно,

И взвился жаворонок вновь,

Хоть в нем и холодела кровь.

Он только через день упал

И больше часа не дышал,

Но наконец проговорил:

«Средь отдаленнейших светил,

За гранью Божьего огня

Я встретил ангела, что пел

Про человеческий удел,

Алмазным панцырем звеня:

Пусть ни о чем не плачет Мик:

Луи высоко, он в раю,

Там Михаил Архистратиг

Его зачислил в рать свою».

 

Его целуя горячо,

Мик попросил: «Крылатый друг,

Молю, вот съешь зерно еще

И полети в надзвездный круг».

И жаворонок третий раз

Поднялся и пропал из глаз.

Три дня ждал жаворонка Мик

И к ожиданию привык,

Когда свалился на песок

Холодный пуховой комок.

Такое видеть торжество

Там жаворонку довелось,

Что сердце слабое его

От радости разорвалось.

 

X

 

Дуглас, охотник на слонов,

Сердился: ужин не готов,

Любимый мул его издох,

И новый проводник был плох.

Он взял ружье и вышел в лес,

На пальму высохшую влез

И ждал. Он знал, что здесь пойдет

На водопой лесной народ,

А у него мечта одна —

Убить огромного слона;

Особенно когда клыки

И тяжелы, и велики.

Вот засветился Южный Крест,

И тишина легла окрест,

Как будто старый Дух Лесов

Замедлил бег ночных часов.

И вот, явились: дикобраз,

За ним уродливые гну,

Вслед козы – и решил Дуглас:

«Я после застрелю одну».

Но, рыжей гривою тряся,

Высоко голову неся,

Примчался с тяжким скоком лев,

И все бежали, оробев,

И даже буйвол отступил,

Сердито фыркнув, в мокрый ил.

Царь долго пил, потом зевнул,

И вдруг вскочил и заревел.

В лесу раздался смутный гул,

Как будто ветер прошумел;

И пересекся небосклон

Коричневою полосой, —

То, поднимая хобот, слон

Вожак вел стадо за собой.

Ему согнувшийся Дуглас

Навел винтовку между глаз;

Так не один гигант лесной

Сражен был пулей разрывной.

Он был готов пустить курок,

Когда почувствовал толчок

И промахнулся. Это Мик

К нему среди ветвей проник.

«А, негодяй! – вскричал Дуглас, —

Знай, ты раскаешься сейчас!

И тот ответил: «Гета, ну!

Не надо делать зла слону:

Идет под старость каждый слон

Все на один и тот же склон,

Где травы, данные слонам,

Вкусней, и родники свежей,

И умирают мирно там

Среди прадедовских костей.

Коль ты согласен, я готов

Твоим слугою быть, а мне

Известно кладбище слонов,

В галасской скрытое стране». —

 

«Пусть Бог хранит тебя за то!» —

Вскричал Дуглас, забывши злость.

«Идем! И в Глазго и в Бордо

Слоновья требуется кость».

Вплоть до утра работал Мик,

Хвосты и гривы мулам стриг

И чистил новое свое

Шестизарядное ружье.

 

Прошло три месяца, и вот

В Аддис-Абебу Мик ведет

Из диких, неизвестных стран

С слоновой костью караван.

Дуглас мечтает: «Богачу

Я все на месте продаю

И мильонером укачу

К себе, в Шотландию мою!

 

Сто тридцать ящиков вина,

Сто тридцать ярдов полотна

Подносит негусу Дуглас

И так кончает свой рассказ:

«Я караван мулиный свой

Оставил Мику. Он богат.

В Аддис-Абебе зашумят,

Что это нагадрас большой.

Его в верховный свой совет

Прими и совещайся с ним.

Он защитит тебя от бед

Умом и мужеством своим».

Орлиный светлый взгляд один

На Мика бросил властелин

И, улыбнувшись, сделал знак,

Обозначавший: будет так.

В Аддис-Абебе не найти

Глупца, который бы не знал,

Что Мик на царственном пути

Прекрасней солнца воссиял.

С ним, благосклонен и велик.

Советуется Менелик,

Он всех отважней на войне,

Всех уважаемей в стране.

 

В Аддис-Абебе нет теперь

Несчастного иль пришлеца,

Пред кем бы не открылась дверь

Большого Микова дворца.

Там вечно для радушных встреч

Пиров до самого утра,

Готовится прохладный тэдж

И золотая инджира.

И во дворце его живет,

Встречая ласку и почет,

С ним помирившийся давно

Слепой старик, Ато-Гано.

 

 

Поэма начала  

 

 

Книга первая: Дракон

 

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

 

1

 

Из-за свежих волн океана

Красный бык приподнял рога,

И бежали лани тумана

Под скалистые берега.

Под скалистыми берегами

В многошумной сырой тени

Серебристыми жемчугами

Оседали на мох они,

Красный бык изменяет лица:

Вот широко крылья простер а

И парит, огромная птица,

Пожирающая простор.

Вот к дверям голубой кумирни,

Ключ держа от тайн и чудес,

Он восходит, стрелок и лирник,

По открытой тропе небес.

Ветры, дуйте, чтоб волны пели,

Чтоб в лесах гудели стволы,

Войте, ветры, в трубы ущелий,

Возглашая ему хвалы!

 

2

 

Освежив горячее тело

Благовонной ночною тьмой,

Вновь берется земля за дело

Непонятное ей самой.

Наливает зеленым соком

Детски-нежные стебли трав

И багряным, дивно-высоким,

Благородное сердце льва.

И, всегда желая иного,

На голодный жаркий песок

Проливает снова и снова

И зеленый и красный сок.

С сотворенья мира стократы,

Умирая, менялся прах,

Этот камень рычал когда-то,

Этот плющ парил в облаках.

Убивая и воскрешая,

Набухать вселенской душой,

В этом воля земли святая,

Непонятная ей самой.

 

3

 

Океан косматый и сонный,

Отыскав надежный упор,

Тупо терся губой зеленой

О подножие Лунных Гор.

И над ним стеною отвесной

Разбежалась и замерла,

Упираясь в купол небесный,

Аметистовая скала.

До глубин ночами и днями

Аметист светился и цвел

Многоцветными огоньками,

Точно роем веселых пчел.

Потому что снова там кольца,

Вековой досыпая сон,

Старше вод и светлее солнца,

Золоточешуйный дракон.

И подобной чаши священной

Для вина первозданных сил

Не носило тело вселенной,

И Творец в мечтах не носил.

 

4

 

Пробудился дракон и поднял

Янтари грозовых зрачков,

Первый раз он взглянул сегодня

После сна десяти веков.

И ему не казалось светлым

Солнце, юное для людей,

Был как будто засыпан пеплом

Жар пылавших в море огней.

Но иная радость глубоко

В сердце зрела, как сладкий плод.

Он почуял веянье рока,

Милой смерти неслышный лет.

Говор моря и ветер южный

Заводили песню одну:

– Ты простишься с землей ненужной

И уйдешь домой, в тишину.

– О твое усталое тело

Притупила жизнь острие,

Губы смерти нежны, и бело

Молодое лицо ее.

 

5

 

А с востока из мглы белесой,

Где в лесу змеилась тропа,

Превышая вершину леса

Ярко-красной повязкой лба,

Пальм стройней и крепче платанов,

Неуклонней разлива рек,

В одеяньях серебротканных

Шел неведомый человек.

Шел один, спокойно и строго

Опуская глаза, как тот,

Кто давно знакомой дорогой

Много дней и ночей идет.

И казалось, земля бежала

Под его стопы, как вода,

Смоляною, доской лежала

На груди его борода.

Точно высечен из гранита,

Лик был светел, но взгляд тяжел,

– Жрец Лемурии, Морадита,

К золотому дракону шел.

 

6

 

Было страшно, точно без брони

Встретить меч разящий в упор,

Увидать нежданно драконий

И холодный и скользкий взор.

Помнил жрец, что десять столетий

Каждый бывший здесь человек

Видел лишь багровые сети

Крокодильих сомкнутых век.

Но молчал он и черной пикой

(У мудрейших водилось так)

На песке пред своим владыкой

Начертал таинственный знак:

Точно жезл во прахе лежавший,

Символ смертного естества,

И отвесный, обозначавший

Нисхождение божества,

И короткий; меж них сокрытый,

Точно связь этих двух миров…

– Не хотел открыть Морадита

Зверю тайны чудесной слов.

 

7

 

И дракон прочел, наклоняя

Взоры к смертному в первый раз:

– Есть, владыка, нить золотая,

Что связует тебя и нас.

Много лет я правел во мраке,

Постигая смысл бытия,

Видишь, знаю святые знаки,

Что хранит твоя чешуя.

– Отблеск их от солнца до меди

Изучил я ночью и днем,

Я следил, как во сне ты бредил,

Переменным горя огнем.

– И я знаю, что заповедней

Этих сфер и крестов, и чаш,

Пробудившись в свой день последний,

Нам ты знанье свое отдашь.

Зарожденье, преображенье

И ужасный конец миров

Ты за ревностное служенье

От своих не скроешь жрецов.

 

8

 

Засверкали в ответ чешуи

На взнесенной мостом спине,

Как сверкают речные струи

При склоняющейся луне. —

И, кусая губы сердита,

Подавляя потоки слов,

Стал читать на них Морадита

Сочетанье черт и крестов.

– Разве в мире сильных не стало,

Что тебе я знанье отдам?

Я вручу его розе алой,

Водопадам и облакам;

Я вручу его кряжам горным,

Стражам косного бытия,

Семизвездию, в небе черном

Изогнувшемуся, как я;

Или ветру, сыну Удачи,

Что свою прославляет мать,

Но не твари с кровью горячей,

Не умеющею сверкать! —

 

9

 

Только сухо хрустнула пика,

Переломленная жрецом,

Только взоры сверкнули дико

Над гранитным его лещом

И уставились непреклонно

В муть уже потухавших глаз

Умирающего дракона,

Повелителя древних рас.

Человечья теснила сила

Нестерпимую ей судьбу,

Синей кровью большая жила

Налилась на открытом лбу,

Приоткрылись губы, и вольно

Прокатился по берегам

Голос яркий, густой м полный,

Как полуденный запах пальм.

Первый раз уста человека

Говорить осмелились днем,

Раздалось в первый раз от века

Запрещенное слово: Ом!

 

10

 

Солнце вспыхнуло красным жаром

И надтреснуло. Метеор

Оторвался и легким паром

От него рванулся в простор.

После многих тысячелетий

Где-нибудь за Млечным Путем

Он расскажет встречной комете

О таинственном слове Ом.

Океан взревел и, взметенный,

Отступил горой серебра.

Так отходит зверь, обожженный

Головней людского костра.

Ветви лапчатые платанов,

Распластавшись, легли на песок,

Никакой напор ураганов

Так согнуть их досель не мог.

И звенело болью мгновенной,

Тонким воздухом и огнем

Сотрясая тело вселенной,

Заповедное слово Ом.

 

11

 

Содрогнулся дракон и снова

Устремил на пришельца взор,

Смерть борола в нем силу слова,

Незнакомую до сих пор.

Смерть, надежный его союзник,

Наплывала издалека.

Как меха исполинской кузни,

Раздувались его бока.

Когти лап в предсмертном томленьи

Бороздили поверхность скал,

Но без голоса, без движенья

Нес он муку свою и ждал,

Белый холод последней боли

Плавал по сердцу, и вот-вот

От сжигающей сердце воли

Человеческой он уйдет.

Понял жрец, что страшна потеря

И что смерти не обмануть,

Поднял правую лапу зверя

И себе положил на грудь.

 

12

 

Капли крови из свежей раны

Потекли, красны и теплы,

Как ключи на заре багряной

Из глубин меловой скалы.

Дивной перевязью священной

Заалели ее струи

На мерцании драгоценной

Золотеющей чешуи.

Точно солнце в рассветном небе,

вой Наливался жизнью дракон,

Крылья рвались по ветру, гребень

Петушиный встал, обагрен.

И когда без слов, без движенья,

Взором жрец его вновь спросил

О рожденьи, преображеньи

И конце первозданная сил,

Переливы чешуй далече

Озарили уступы круч,

Точно голос нечеловечий,

Превращенный из звука в луч.

 

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

 

1

 

Мир когда-то был легок, пресен,

Бездыханен и недвижим

И своих трагических песен

Не водило время над ним.

 

А уже в этой тьме суровой

Трепетала первая мысль,

И от мысли родилось слово,

Предводитель священных числ.

 

В слове скрытое материнство

Отыскало свои пути: —

Уничтожиться как единство

И как множество расцвести.

 

Ибо в мире блаженно-новом,

Как сверканье и как тепло,

Было между числом и словом

И не слово и не число.

 

Светозарное, плотью стало,

Звуком, запахом и лучом,

И живая жизнь захлестала

Золотым и буйным ключом.

 

2

 

Скалясь красными пропастями,

Раскаленны, страшны, пестры,

За клокочущими мирами

Проносились с гулом миры.

 

Налетали, сшибались, выли

И стремительно мчались вниз,

И столбы золотистой пыли

Над ловцом и жертвой вились.

 

В озаренной светами бездне,

Затаил первозданный гнев,

Плыл на каждой звезде наездник

Лебедь, Дева, Телец и Лев.

 

А на этой навстречу звездам,

Огрызаясь на звездный звон,

Золотобагряным наростом

Поднимался дивный дракон.

 

Лапы мир оплели, как нити,

И когда он вздыхал, дремля,

По расшатанной им орбите

Вверх и вниз металась земля.

 

3

 

Мчалось время; прочней, телесней

Застывало оно везде.

Дева стала лучом и песней

На далекой своей звезде.

 

Лебедь стал сияющей льдиной,

А дракон – земною корой,

Разметавшеюся равниной,

Притаившеюся горой.

 

Умягчилось сердце природы,

Огнь в глубинах земли исчез,

Побежали звонкие воды,

Отражая огни небес.

 

Но из самых темных затонов,

Из гниющих в воде корней,

Появилось племя драконов,

Крокодилов и черных змей.

 

Выползали слепые груды

И давили с хрустом других,

Кровяные рвались сосуды

От мычанья и рева их.

 

 

Из поэмы «Два сна»  

 

 

[1]

 

А в легком утреннем тумане

Над скалами береговыми

Еще переливалось имя,

Звенело имя Муаяни.

 

[2]

 

Весь двор, усыпанный песком

Просеянным и разноцветным,

Сиял – и бледносиний дом

Ему сиял лучом ответным.

 

В тени его больших стропил

С чудовищами вырезными

Огромный кактус шевелил

Листами жирными своими.

 

А за стеной из тростника,

Работы тщательной и тонкой,

Шумела Желтая река,

И пели лодочники звонко.

 

Ю-Це ступила на песок,

Обвороженная сияньем,

В лицо ей веял ветерок

Неведомым благоуханьем.

 

Как будто первый раз на свет

Она взглянула, веял ветер,

Хотя уж целых восемь лет

Она жила на этом свете.

 

И благородное дитя

Ступало робко, как во храме,

Совеем тихонько шелестя

Своими красными шелками,

 

Когда, как будто принесен

Рекой, раздался смутный ропот.

Старинный бронзовый дракон

Ворчал на бронзовых воротах:

 

– Я пять столетий здесь стою>

А простою еще и десять:

Задачу трудную мою

Как следует мне надо взвесить.

 

3

 

Не светит солнце, но и дождь

Не падает; так тихо-тихо;

Что слышно из окрестных рощ,

Как учит маленьких ежика.

 

Лай-Це играет на песке,

Но ей недостает чего-то,

Она в тревоге и тоске

Поглядывает на ворота.

 

– «Скажите, господин дракон,

Вы не знакомы с крокодилом?

Меня сегодня ночью он

Катал в краю чужом, но милом». —

 

Дракон ворчит; «Шалунья ты

Вот глупое тебе и снится;

Видала б ты во сне цветы,

Как благонравная девица…» —

 

Лай-Це, наморщив круглый лоб,

Идет домой, стоит средь зала

И кормит рыбу-телескоп

В аквариуме из кристалла.

 

Ее отец среди стола

Кольцом с печатью на мизинце

Скрепляет важные дела

Ему доверенных провинций.

 

– «Скажите, господин отец,

Есть в Индию от нас дороги,

И кто живет в ней, наконец,

Простые смертные иль боги?» —

 

Он поднял узкие глаза,

Взглянул на дочь в недоуменьи

И наставительно сказал,

Сдержать стараясь нетерпенье:

 

– «Там боги есть и мудрецы,

Глядящие во мрак столетий,

Есть и счастливые отцы,

Которым не мешают дети». —

 

Вздохнула бедная Лай-Це,

Идет, сама себя жалея,

А шум и хохот на крыльце

И хлопанье ладош Тен-Вея.

 

Чеканный щит из-за плеча

Его виднеется, сверкая,

И два за поясом меча,

Чтоб походил на самурая.

 

Кричит: «Лай-Це, поздравь меня,

Учиться больше я не стану,

Пусть оседлают мне коня,

И я поеду к богдыхану». —

 

Лай-Це не страшно – вот опушка,

Квадраты рисовых полей,

Вот тростниковая избушка,

С заснувшим аистом на ней.

 

И прислонился у порога

Чернобородый человек;

Он смотрит пристально и строго

В тревожный мрак лесных просек.

 

Пока он смотрит – тихи звери,

Им на людей нельзя напасть.

Лай-Це могучей верой верит

В его таинственную власть.

 

Чу! Голос нежный и негромкий,

То девочка поет в кустах:

Лай-Це глядит – у незнакомки

Такая ж ветка в волосах,

 

И тот же стан и плечи те же,

Что у нее, что у Лай-Це,

И рот чуть-чуть большой, но свежий

На смугло-розовом лице.

 

Она скользит среди растений:

Лай-Це за ней, они бегут,

И вот их принимают тени

В свой зачарованный приют.

 

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

---

Дата добавления: 2018-05-12; просмотров: 249; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!