Мераб Мамардашвили «Как я понимаю философию»



Философия, ее роль в развитии общества и культуры.  

 

 

  1. Специфика философии и ее предмета. Определение предмета философии в истории философской мысли.
  2. Основные вопросы философии. Направленность философии на целостный и смысловой анализ бытия.
  3. Философия и наука. Связь философии с искусством, религией, моралью.
  4. Философия и мировоззрение. Понятие мировоззрения, характеристика его основных типов. Общность и отличие философии и мировоззрения. Исторические типы мировоззрения: миф, религия, философия. Характеристика действия механизма мифосознания.
  5. Философия как личный и личностный акт. «Философия как прочищение окон нашей души» (М.К.Мамардашвили).
  6. Функции философии в обществе.

 

Литература:

  1. Жиль Делез, Феликс Гваттари. Что такое философия? М., 1998.
  2. Ильин И. Философия как духовное делание//Человек: образ и сущность: ежегодник.-1991. №2.
  3. Мамардашвили М.К. Философия - сознание вслух//Как я понимаю философию.- М., 1990.
  4. Ортега-и-Гассет Х. Что такое философия? М., 2000.
  5. Рорти Р. Философия и будущее//Вопросы философии. 1994, №6.
  6. Хайдеггер М. Что такое философия//Бытие и время. М., 1993.
  7. Библер В.С. Что такое философия?//Вопросы философии. 1995, №1.
  8. Лосев А.Ф. Дерзание духа. М., 1988.
  9. Чанышев А.Н. Философия как «филология», как мудрость и как мировоззрение//Вестник МГУ. Серия 7. «Философия». М., 1995, №6.
  10. Реале Д., Антисери Дж. Западная философия от истоков до наших дней. Часть 1. Античность. СПб., 1994. СС.3-11 (о мифологии).

 

Для подготовки к теме и к тесту по теме (письменно в рабочей тетради):

 

Онтология, гносеология, антропология, аксиология, эстетика, этика, логика, эпистемология, мировоззрение, мифология, мифосознание, материализм, идеализм (объективный и субъективный), солипсизм, рационализм, иррационализм, теизм, деизм, монизм, дуализм, плюрализм, детерминизм, бытие, сознание, субстанция, сущность, диалектика, метафизика.

 

Тексты для анализа:

 

Прочитать, сформулировать основные идеи автора, а также свое отношение к ним. Подготовить вопросы к текстам.

 

 

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

 

Каждая вещь есть отношение между другими вещами. Следовательно, правильно изобразить вещь не значит, как мы полагали раньше, попросту скопировать ее; для этого необходимо пред- варительно вывести формулу ее отношения к другим вещам, то есть установить ее значимость, ценность.

Доказательство того, что вещи не более чем значи- мости, очевидно: возьмите любую вещь, рассмотрите ее в разных оценочных системах, и вместо одной вещи вы получите несколько совершенно разных. Подумай- те, что значит земля для крестьянина и для астронома: крестьянин попирает охристое тело планеты и ковыря- ется в нем своим плугом; земля для него—это просе- лок, вспаханное поле, урожай. Астроному нужно точно определить, какое место среди прочих звезд в бездне мыслимого пространства занимает земной шар в дан- ный момент; требование точности заставляет его при- бегнуть к математическим абстракциям, использовать законы небесной механики. Подобных примеров —бес- численное множество.

Поэтому единой и неизменной действительности, по которой можно сверять произведения искусства, не существует; действителъностей столько же, сколько то- чек зрения. Точка зрения определяет ракурс. Есть повсед- невная действительность, основанная на расплывчатых, условных, приблизительных отношениях, удовлетворя- ющих обыденные нужды. Есть действительность науч- ная, точность отношении внутри которой обусловлена требованием точности. Видеть, осязать вещи—значит в конечном счете определенным образом мыслить их.

Что станет рисовать художник, который смотрит на мир с повседневной, общепринятой точки зрения? Вывески. А художник с видением ученого? Схемы для пособий по физике. А художник-историк? Картинки для учебника.

 

Догадываться о вещи еще не значит познать ее; мы всего лишь отдаем себе отчет, что перед нами— нечто. Темное пятно на горизонте—что это? Человек, дерево, колокольня? Мы этого не знаем; темное пятно нетерпеливо ожидает, пока мы его назовем; перед нами не вещь, а проблема. Мы перевариваем пищу, не понимая процесса пищеварения; любим, не зная, что такое любовь.

Животные, камни по-своему живут; они суть жизнь. Животное двигается, повинуясь, как нам кажет- ся, собственным побуждением; чувствует боль, разви- вается, в этом—его жизнь. Камень покоится, погру- женный в вечную дрему, давит на землю всей тяже- стью своего сна; его жизнь—инертность—и наобо- рот. Но ни камень, ни животное не подозревают что живут.

В один из многих дней, как принято выражаться в арабских сказках, там, в эдемском саду (который как пишет берлинский профессор Делитц в своей книге «О местонахождении рая», располагался в местности Падам Арам, на пути от Тигра к Евфрату), — итак, однажды Господь сказал: «Сотворим человека по нашему образу и подобию». Значение этого со- бытия трудно переоценить: родился человек, и в мгно- вение ока вселенная наполнилась звуками, озарились ее пределы, жизнь приобрела запах и вкус, в мире

появились радости и страдания. Одним словом, жизнь во вселенной пробудилась с рождением человека.

По сути дела, бог есть не что иное, как имя, ко- торое мы даем некой вседержительной силе. Поэтому если бог создал человека равным себе, то тем са- мым мы признаем, что он наделил его способностью сознавать себя существующим вне и помимо бога. Но священный текст говорит лишь—«по образу свое- му»; в остальном же человеческая способность уже не совпадала со способностями божественного ориги- нала, она лишь приближалась к божественному яс- новидению, была ущербным, легковесным знанием, то есть «чем-то вроде». Между человеческой и божествен- ной способностью такая же разница, как между помыс- лом о вещи и помыслом о проблеме, между догадкой и знанием..

 

Человек—это проблема жизни.

Все в мире — живое. «Как,— быть может, скажут нам,— неужели вы решили воскресить натурфилософс- кую мистику?» Фехнер8 хотел видеть в планетах живых существ, наделенных инстинктами и мощной сентимен- тальностью,— существ, которые, подобно гигантским космическим носорогам, кружат по своим орбитам, снедаемые могучими астральными страстями. Фурье, этот шарлатан Фурье, полагал, что небесные тела жи- вут своеобразной жизнью, которую он назвал «аро- маль», считая, что законы небесной механики — это не больше и не меньше как математическое выражение непрестанных любовных связей между светилами, ко- торые обмениваются ароматами, как некие влюблен- ные небожители9. Похоже ли это на то, что хочу сказать я, утверждая, что все в мире—живое? Неужели мы станем вновь охмурять себя мистикой?

Никогда не был я так далек от мистики, как сейчас, когда заявляю: все в мире — живое.

Наука отдает понятие «жизнь» на откуп одной дис- циплине — биологии. Вследствие этого ни математика, ни физика, ни химия жизнью не занимаются; и есть существа живые — те же животные и неживые — те же камни.

С другой стороны, физиологи, пытающиеся опреде- лить жизнь с помощью чисто биологических понятии, всегда терпели неудачу и до сих пор не выработала хоть мало-мальски устойчивого определения.

В противовес всему этому я предлагаю свою концеп- цию жизни, более общую, но и более последовательную.

Жизнь вещи — ее бытие. Но что такое это бытие? Поясню на примере. Планетарная система не есть система вещей, в данном случае планет,— ведь до того как она была задумана, планет не существовало Это система движений, а следственно, отношений: бытие каждой планеты внутри этой совокупности отноше- нии—как точка разбитой на квадраты плоскости Та- ким образом без других планет невозможна и планета Земля, и наоборот; каждый элемент системы нуждает- ся в прочих, он и есть взаимоотношение между ними Поэтому суть каждой вещи есть чистое отношение.

Именно в этом направлении и шло глубинное раз- витие человеческой мысли от Ренессанса до сегодняш- него дня: категория субстанции постепенно растворя- лась в категории отношений10. А так как отношение не res 11, а идея, то и современная философия получила название идеализма, а средневековая, идущая от Ари- стотеля, — реализма. Идеализм — порождение арийс- кой расы: к этому шел Платон, об этом писали древние индусы в своих пуранах 12: «Ступив на землю — ступа- ешь на перепутье ста дорог». Каждая вещь и есть такое перепутье: ее жизнь, ее бытие - это совокупность отно- шений, взаимных влияний. Камень на обочине дороги не может существовать без остальной Вселенной *.

Наука трудится не покладая рук, чтобы обнару- жить эту неистощимую бытийность, которая является источником жизненной силы. Но как раз точность научных методов никогда не позволяет им вполне достичь цели. Наука предлагает нам лишь законы, иначе говоря, утверждения о том, что такое вещь вообще, что у нее общего с другими, об отношениях, которые идентичны для всех или почти для всех случа- ев. Закон падения твердых тел объясняет нам, что такое тело вообще, каковы общие закономерности движения каждого тела. Но что такое данное, конкрет- ное тело? Что такое все тот же почтенный камень с отрогов Гвадаррамы? 14 Для науки этот камень — частный случай применения общего закона. Наука пре- вращает каждую вещь в частный случай, иначе говоря, в то, что роднит эту вещь с множеством ей подобных. Это и называется абстракцией: жизнь, в представлении науки, — это абстрактная жизнь, в то время как, по определению, жизненное есть конкретное, уникальное, единственное. Жизнь — индивидуальна.

Для науки вещи суть частные случаи; таким об- разом получает разрешение первая часть жизненной проблемы. Но необходимо, чтобы вещи были чем-то несколько большим, чем просто вещи. Наполеон—это не просто человек, некий частный случай человеческой породы; он уникален, он — это он. И камень с Гвадар- рамы отличается от другого, химически идентичного, камня альпийских отрогов.

* Такое, в духе Канта и Лейбница, понимание бытия вещей, теперь вызывает во мне некоторую неприязнь 13 (примеч. 1915 года).

VII

Наука разделяет проблему жизни на две большие, не сообщающиеся между собой области—на дух и при- роду. Так образовались две ветви научного познания — науки естественные и гуманитарные, изучающие соот- ветственно формы жизни материальной и психической.

В области духа еще очевиднее, чем в области мате- рии, что бытие, жизнь — это не что иное, как совокуп- ность отношений. Дух не вешен; он—цепь состояний. Духовное состояние есть не что иное, как соотношение между состоянием предшествующим и последующим. К примеру, не существует некой абсолютной, овеществ- ленной «печали». Если раньше меня переполняла ра- дость, а потом радость эта хоть немного уменьшилась, я почувствую печаль. Печаль и радость вырастают одна из другой, и обе представляют разные стадии единого физиологического процесса, который в свою очередь является состоянием материи или видом энергии.

Однако гуманитарные науки также используют ме- тод абстрагирования: они описывают печаль вообще. Но печаль вообще — не печальна. Печаль, невыносимая печаль — это та, которую я испытываю в данный мо- мент. Печаль в жизни, а не в обобщенном виде - это тоже нечто конкретное, неповторимое, индивиду- альное.

VIII

Каждая конкретная вещь есть сумма бесконечного множества отношений. Действуя дискурсивно, науки устанавливают эти отношения одно за другим; поэтому, чтобы установить их все, наукам требуется вечность Такова изначальная трагедия науки: работать на резуль- тат, который никогда не будет полностью достигнут

Трагедия науки порождает искусство. Там, где науч- ный метод исчерпывает себя, на помощь приходит метод художественный. И если научный метод — в аб- страгировании и обобщении, то художественный — в индивидуализации и конкретизации. Нелепо утверждать, что искусство копирует приро- ду. Где она, эта образцовая природа? Разве что на страницах учебников по физике. Природные процессы

совершаются в соответствии с физическими законами; искусство же связано с жизненным, конкретным, не- повторимым постольку, поскольку оно неповторимо, конкретно и жизненно.

Природа — это царство стабильного, постоянного; жизнь, напротив, есть нечто в высшей степени прехо- дящее. Отсюда следует, что природный мир—продукт научного исследования — воссоздается посредством обобщений, в то время как новый мир чисто жиз- ненных сущностей, для созидания которых и появи- лось искусство, должен быть сотворен путем индиви- дуализации.

Природа, понимаемая как природа нами познан- ная, не содержит ничего индивидуального; индивиду- альной лишь проблема, не разрешимая методами естественных наук, и все попытки биологов определить ее оказывались тщетны. Мы не поймем Наполеона как индивидуальность до тех пор, пока какой-нибудь се- рьезный биограф не восстановит для нас его непо- вторимый облик. Что ж, биография — жанр поэтичес- кий. Камни с отрогов Гвадаррамы раскроют свои свой- ства, свой характер, свое имя не в минералогии, для которой они вкупе с идентичными образцами состав- ляют класс, а лишь на картинах Веласкеса.

IX

Как мы установили, индивидуальность — будь то вещи или человек — зависит от мироустройства в це- лом; это совокупность отношений. В росте травинки соучаствует все мироздание.

. Понятно ли теперь, сколь огромна задача, которую берется разрешить искусство? Как сделать явной всю полноту отношений, составляющих простейшую жизнь,—жизнь вот этого дерева, этого камня, этого человека?

В действительности это невозможно; именно поэто- му искусство по сути своей—уловка: оно должно со- здать некий виртуальный мир. Бесконечность отноше- ний недосягаема; искусство ищет и творит некую мни- мую совокупность — как бы бесконечность. Это именно то, что читатель не раз должен был испытать, стоя перед знаменитой картиной или читая классичес-

кий роман. Нам кажется, что полученное ощущение дает нам бесконечное и бесконечно ясное и точное видение жизненной проблемы. «Дон Кихот», напри- мер, по прочтении оставляет в нашей душе, светлый след, и мы в неожиданном озарении, без малейшего усилия способны одним взглядом охватить весь без- брежный мир в его упорядоченности — так, словно без всякой подготовки оказались наделены даром сверх- человеческого видения.

Следовательно, каждый художник должен стре- миться воспроизвести видимость совокупности; по- скольку мы не можем обладать всеми вещами в одной, попробуем-достичь хотя бы подобия совокупности. Материальная жизнь каждой вещи необъятна; удов- летворимся по крайней мере жизнеподобием.

X

Наука создает в жизни двоемирие духа и природы. В своих поисках полноты искусство обязано восстано- вить эту нарушенную цельность. Нет ничего, что было бы только материей: материя сама — идея; нет ничего, что было бы только духом; самое утонченное пережи- вание — это вибрация нервных окончаний.

Чтобы осуществить свою функцию, искусство долж- но оттолкнуться от одного из этих полюсов и двигаться в направлении другого. Так зародились различные виды искусства. Если мы движемся от природы к духу, если мы пытаемся выразить эмоции через пространственное изображение, то перед нами пластическое искусство живопись. Если от Эмоции, распыленного во времени чувственного начала стремимся к пластическим, при- родным формам, перед нами искусства духовные — по- эзия и музыка. В конечном счете каждое искусство заключает в себе оба начала, но его направленность, его организация обусловлены исходной точкой.

 

Я» КАК ДЕЙСТВОВАТЕЛЬ

Использовать, употреблять мы можем только ве- щи. И наоборот: вещи — это точки приложения наших сил в практической деятельности. Однако мы можем поставить себя в положение использующей стороны по отношению ко всему, кроме одной, одной-единствен- ной вещи — нашего «я».

Кант свел мораль к своей известной формуле: посту- пай так, чтобы не употреблять других людей как средст- ва, а чтобы они были всегда лишь целью твоих дейст- . вий. Превратить, как это делает Кант, эти слова в норму и схему всякого долга — значит заявить, что на деле каждый из нас использует других своих сородичей, относится к ним как к вещам. Кантовский императив в разных его формулировках 3 направлен к тому, чтобы другие люди стали для нас личностями — не полезностя- ми, не вещами. И это же достоинство личности прихо- дит к людям, когда мы следуем бессмертной максиме Евангелия: возлюби ближнего, как самого себя. Сде- лать что-либо своим «я» есть единственное средство достичь того, чтобы оно перестало быть вещью.

Как кажется, нам дано выбирать перед лицом другого человека, другого субъекта: обращаться с ним как с вещью, использовать его, либо обращаться с ним как с «я». Здесь есть возможность решения, которой не могло бы быть, если бы все другие люди на самом деле были «я». «Ты», «он»—это, следо- вательно, только кажущееся «я». На языке Канта мы скажем, что моя добрая воля делает из «ты» и «о н» как бы другие «я».

Но выше мы говорили о «я» как об единственном, чего мы не только не хотим, но и не можем превратить в вещь. И это нужно понимать буквально.

Для уяснения этого уместно рассмотреть, как из- меняется значение глагола в первом лице изъяви- тельного наклонения в сравнении со вторым или третьим лицом. «Я иду», например. Значение «идти» в «я иду» и «он идет» на первый взгляд идентично, иначе не употреблялся бы один и тот же корень. Заметьте, что «значение» значит «указание на пред- мет», следовательно, «идентичное значение» — это указание на один и тот же объект, на один и тот же аспект объекта или реальности. Но если мы внимате- льно разберемся, какова же реальность, на которую указывают слова «я иду», мы сразу же увидим, наско- лько она отличается от реальности, на которую ука- зывают слова «он идет». То, что «он идет», мы восп- ринимаем зрением, обнаруживая в пространстве се- рию последовательных позиций ног на земле. Когда же «я иду», — может быть, мне и приходит на ум зрительный образ моих движущихся ног, но прежде всего и непосредственнее всего с этими словами свя- зывается реальность невидимая и неуловимая в про- странстве — усилие, импульс, «мускульное ощуще- ние» напряжения и сопротивления. Трудно предста- вить себе более различные восприятия. Можно сказать, что в «я иду» мы имеем в виду ходьбу, взятую как бы изнутри, в том, что она есть, а в «он идет» — ходьбу, взятую в ее внешних результатах. Однако единство ходьбы как внутреннего события и как внешнего явления, будучи очевидным и не тре- бующим от нас труда, вовсе не означает, что эти два ее лика хоть капельку похожи. Что общего, что схо- жего между этим особенным «внутренним усилием», ощущением сопротивления и переменой положения тела в пространстве? Есть, значит, «моя — ходьба» полностью отличная от «ходьбы других».

Любой другой пример подтвердит наше наблюде- ние. В случаях вроде «ходьбы» внешнее значение ка- жется первоначальным и более ясным. Не будем сейчас доискиваться, почему это именно так. Достаточно ого- ворить, что, напротив, почти все глаголы характеризу- ются первоначальным и очевидным значением, кото-

рое они имеют в первом лице. «Я хочу, я ненавижу, я чувствую боль». Чужая боль и чужая ненависть — кто их чувствовал? Мы только видим перекошенное лицо, испепеляющие глаза. Что в этих внешних при- знаках общего с тем, что я нахожу в себе, когда переживаю ненависть и боль?

Думаю, что теперь уже ясна дистанция между «я» и любой другой вещью, будь то бездыханное тело, или «ты», или «он». Как нам выразить в общей форме различие между образом или понятием боли и болью как чувством, как болением? Образ боли не болит, даже больше того, отдаляет от нас боль, заменяет ее идеальной тенью. И наоборот, болящая боль противоположна своему образу,— в тот момент, когда она становится образом самой себя, у нас перестает болеть.

«Я» означает, следовательно, не этого человека в отличие от другого или тем менее—человека в отличие от вещи, но все—людей, вещи, ситуации— в процессе бытия, осуществляющих себя, обнару- живающих себя. Каждый из нас, согласно этому, «я» не потому, что принадлежит к привилегирован- ному зоологическому виду, наделенному проекци- онным аппаратом, именуемым сознанием, но просто потому, что является чем-то. Эта шкатулка из крас- ной кожи, которая стоит передо мной на столе, не есть «я», потому что она только мое представле- ние, образ, а быть представлением—значит как раз не быть тем, что представляется. То же отличие, что между болью, о которой мне говорят, и болью, которую я чувствую, существует между красным цве- том кожи, увиденным мною, и бытием красной кожи для этой шкатулки. Для нее быть красной означает то же, что для меня—чувствовать боль. Как есть «я»—имярек, так есть «я»—красный, «я» — вода, «я»—звезда.

Все увиденное изнутри самого себя есть «я».

Теперь ясно, почему мы не можем находиться в по- зиции использующего по отношению к «я»: просто потому, что мы не можем поставить себя лицом к лицу с «я», потому, что нерасторжимо то полное взаимо- проникновение, в котором находятся элементы нашего внутреннего мира.

Я» И МОЕ «Я»

Все увиденное изнутри меня самого есть «я».

Эта фраза послужит лишь мостиком к верному пониманию нужной нам сути. Строго говоря, эта фра- за не точна.

Когда я чувствую боль, когда я люблю и ненави- жу,—я не вижу своей боли, не вижу себя любящим и ненавидящим. Чтобы я увидел мою боль, нужно, чтобы я прервал состояние боления и превратился бы в «я» смотрящее. Это «я», которое видит другого в состоянии боления, и есть теперь подлинное «я», настоящее, действующее. «Я» болящее, если говорить точно, было, а теперь оно только образ, вещь, объект, находящийся передо мной.

Так мы подходим к последней ступеньке анализа: «я»—это не человек в противоположность вещи; «я»—не «этот» человек в противоположность челове- ку «ты» или человеку «он»; «я», наконец,—не тот «я самый», me ipsum, которого я стараюсь узнать, когда следую дельфийскому правилу «Познай самого себя»5. Я вижу восходящим над горизонтом и поднимающим- ся, подобно золотой амфоре, над рассветными обла- ками не солнце, но лишь образ солнца. Точно так же «я», -которое мне кажется тесно слитым со мной, все- цело принадлежащим мне, есть только образ мое- го «я».

Здесь не место объявлять войну первородному гре- ху современной эпохи, который, как всякий первород- ный грех, был необходимым условием немалочислен- ных достоинств и побед. Я имею в виду субъективизм, духовную болезнь эпохи, начавшейся с Возрождения. Болезнь эта состоит в предположении, что самое близ- кое мне—мое «я», то есть самое близкое для моего познания—это моя реальность и «я» как реальность. Фихте, который был прежде всего и более всего чело- веком преувеличений, преувеличений на уровне гени- альности, довел до высшего градуса эту субъекти- вистскую лихорадку6. Под его влиянием прошла целая эпоха, в утренние часы которой, когда-то, в германс- ких аудиториях с такой же легкостью вытаскивали мир «я», как вытаскивают платок из кармана. Но после того, как Фихте начал нисхождение субъективизма, и возможно, даже в эти самые минуты замаячили

смутные очертания берега, то есть нового способа мышления, свободного от этой заботы.

Это «я», которое мои сограждане именуют имяре- ком и которое есть я сам, скрывает на деле столько же секретов от меня, как и от других. И наоборот, о дру- гих людях и о вещах у меня не менее прямые сведения, чем обо мне самом. Как луна показывает мне лишь свое бледное,звездное плечо, так и мое «я»—только прохожий, который проходит перед моими глазами, позволяя рассмотреть лишь спину, окутанную тканью плаща.

«Далеко от слова до дела», говорится в народе. И Ницше сказал: «Легко думать, но трудно быть». Это расстояние от слова до дела, от мысли о чем-то до бытия чем-то как раз и есть то самое, что разделяет вещь и «я»

 

 

Филипп Дж.Франк

.

 

Мераб Мамардашвили «Как я понимаю философию»

 

 

Становление философского знания – это всегда внутренний акт, который вспыхивает, опосредуя собой другие действия. Действия, в результате которых появляется картина, хорошо сработанный стол или создается

удачная конструкция машины, требующая, кстати, отточенного интеллектуального мужества. В этот момент может возникнуть некоторая философская пауза, пауза причастности к какому-то первичному акту. Передать и эту паузу, и новую возможную пульсацию мысли обязательным научением просто нельзя. Ставить такую задачу абсурдно. Это возможно только в том случае, если то, что называется философией, воспринимают как институционализированную часть государственного идеологического аппарата, некоторое средство распространения единомыслия по тем или иным мировоззренческим проблемам.

Мы философствуем в той мере, в какой пытаемся выяснить условия, при которых мысль может состояться как состояние живого сознания. Только в этом случае можно узнать, что такое мысль, и начать постигать законы, по каким она есть; они выступают в этой разновидности эксперимента.

 

Ведь мысль существует только в исполнении, как и всякое явление сознания, как и всякое духовное явление. Она существует, повторяю, только в момент и внутри своего собственного вновь-исполнения. Ну так же, как, скажем, симфония, нотная запись которой, конечно же, еще не является музыкой. Чтобы была музыка, ее надо испол-

нить. Бытие симфонии, как и бытие книги, – это бытие смысла внутри существ, способных выполнить смысл. А какие мысли оказываются не-мыслями? Те, которые помыслены так, что исключен тот, кому эта мысль сообщается. Как выражался по этому поводу Мандельштам, необходим "дальний собеседник". Не ближний, а дальний, для понимания, например, поэтического акта. Поэтический акт, который не имитирует дальнего собеседника, не может и совершиться в качестве поэтического. Это будет квазипоэтический акт.

 

Любое дело можно представить как последовательность актов. Но среди них есть некий акт, который не является ни одним из них. Нечто вроде паузы, интервала, внешне не выраженного никаким продуктом; нечто, требующее громадного труда, являющееся точкой очень большого напряжения всех человеческих сил, но никак не разряжающееся в реактивных поступках, в делании дела и даже эмоциях и страстях.

 

Чтобы понять эту особенность философского акта, представьте себе нормальные человеческие реакции: гнев в ответ на оскорбление или радость от обладания желанным предметом. Но ведь возможны и непотребление желаемого, и неответ обидчику, когда как бы застываешь в этом состоянии, в паузе.

 

– Значит, вы рассматриваете состояние, в котором возникает сама потребность в философском акте, как жизненную ситуацию, в которой имеет место "отсроченный ответ"; сама же ее неравновесность, напряженность и служит импульсом к философскому взгляду. Так?

 

– Почти так, ибо важен не сам этот импульс и не отсроченный ответ, а то, что совершается там, где появляется это особое, образовавшееся вдруг пространство, в котором мы пребываем, не участвуя в цепи воздействий и реакций. Очевидно, такая пауза есть у всякого действия, которое несет отпечаток судьбы или участвует в судьбе.

Мы живем среди людей и с другими людьми и создаем для себя образ происходящего, но он всегда неадекватен, ибо мы видим не то происходящее, не там и не тогда, когда оно происходит. Все дело в том, что мир меняется с большей скоростью, чем мы реактивно занимаем свои точки в пространстве мира. Он всегда успевает принять такую конфигурацию, которая по сравнению с созданным нами образом уже отлична от представляющейся нам. Поэтому, кстати, правильно утверждение, согласно которому истина всегда смотрит на нас. Она имеет знак "уже"; для нас же это знак "слишком поздно".

 

Так вот, учитывая это вечное запаздывание, и можно говорить о философствовании как об особом акте осмысления мира и себя в нем; акте, дающем нам некое обобщенное, универсальное знание, свободное от повседневной "гонки за происходящим". Представьте, что в пространстве мира есть какая-то точка, попав в которую мы просто вынуждены обратить себя, свое движение и остановиться. В этой-то точке как раз пересекаются определяющие бытие "силовые линии", попав в перекрестье которых мы и замираем, пораженные открывшейся вдруг мудростью бытия, мудростью устройства мира.

 

Это старая тема, связанная со старыми спекуляциями, которые оформляют обычно хорошо наработанным профессиональным языком. Я пытаюсь говорить вне этого языка, чтобы нарисованная мною картина не воспринималась как продукт спекулятивных наблюдений.

 

Так, например, Платон четко осознавал философствование как свойство сознательной жизни. Точка, в которой совершается некий акт, не являющийся ни одним из элементов в цепи последовательных актов, а пронизывающий их все (накладывая отпечатки на них) и потому не могущий быть непосредственно схваченным, – это называлось "обратным плаванием" у Платона, Он пользовался этим не как метафорой, а как термином, который указывает на какое-то фундаментальное устройство мироздания. Если бы все процессы шли только в одном направлении, от жизни к смерти, и никогда не случалось бы обратного движения, от смерти к жизни (метафора Возрождения), невозможно было бы наличие в мире какого-либо порядка, мир выродился бы в хаос, мертвое прошлое. А это "обратное плавание" может совершиться там, где происходит остановка, ведь перемена направления движения всегда включает этот момент.

 

– Однако, если все это связано с такими фундаментальными особенностями, то как же мы умудряемся делать плановые темы, готовить рукописи к сроку и вообще работать в области философии? Или это все халтура?

 

– Это мистификация, будто философствовать можно на заранее заданную (плановую) тему, да еще к определенному сроку. Наши плановые работы – это служба, заработок, возможность содержать себя и семью и т.п. Хотя, конечно, не исключается совпадение, допустим, плановой темы и жизненной потребности совершить философский акт, но это все же исключение, а не правило.

 

Если же понимать под философией элемент некоего фундаментального устройства жизни сознания (а сознание как некое подспудно упорядоченное целое, как локальное присутствие глобального), тогда очевидно, что этот реальный процесс философской работы – работы думания – является частью жизни сознания, совершающейся в жизни в широком смысле слова, потому что жизнь в целом и есть жизнь сознания. Это думание происходит не произвольно, не при произвольном выборе предметов интеллектуального внимания, а экзистенциальным путем. Мы, очевидно, понимаем что-либо неизбежным, а не избирательным образом, ибо нас приводит в состояние или движение понимания какой-то узел, завязавшийся в самом нашем существовании в потоке жизни.

 

Так вот этот-то узел и есть момент остановки, о котором я упоминал.

 

– Но тогда можно ли отнести философию к компонентам духовного производства с его технологией, планами, сроками и т.п.? Это акт озарения, своего рода "амок"; он однажды охватывает человека, который всю жизнь (или всей жизнью) исподволь к этому готовится. А попытки организовать это технократически обречены. Иначе это не философия, а ремесло. Я правильно понял?

 

– Да. Конечно, философия – не поэзия, но в этом плане она ближе к поэзии, а поэзию никому не приходило в голову планировать, задавать сроки и темпы. Вообще общение человека, в той мере, в какой оно подразумевает понимание, подразумевает и эти паузы, в которых и совершается самое существенное – понимание. Даже простая коммуникация не есть передача существовавшей до акта коммуникации истины, усваиваемой затем адресатом. Если мы с кем-то общаемся, и в интеллектуальном, и в духовном, и в эмоциональном смысле, то тебя понимают, если уже понимают.

 

– Кольцо понимания? Герменевтический круг?

 

– Да. Когда уже понимают. Ведь ни приводимые доводы, ни ссылки на факты, ни стройный характер логической аргументации (или, говоря "по-научному", никакая организация знаков как средств передачи информации) не объясняют того, что происходит на самом деле при общении и понимании. Ты понимаешь, и он понимает, и он понял то, что ты уже понимал. Но эта тавтология указывает на какую-то проблему. Я думаю, тут происходит какое-то событие в поле самого понимания, не совпадающее с организацией элементов содержания. Какие-то акты "вновь рождения" мысли происходят. Видимо, это Платон и называл процессом, идущим от смерти к жизни. Очевидно, в устройстве мира есть еще нечто, кроме движения по стреле времени, от жизни к смерти, но только это "нечто" нам не удается описать рационально. Хотя это, конечно, и не иррациональное: ведь когда я говорю о "вновь рождениях" или обновлении, я говорю о свойствах порядков. Значит, это тоже рациональность; просто наше понятие рационального -узкое, каталогизаторское, номенклатурное.

 

– Иначе говоря, все время существует нечто, что никак не удается уловить в наши категориальные сети, поскольку используемые нами рубрикации изучаемого процесса, который идет синкретично, слитно, надуманны, искусственны. Так?

 

– Безусловно. Существует нечто такое, что я назвал бы трудом жизни, по аналогии с фрейдовским "трудом траура". В самом деле, посмотрите: траур – это (внешне) печаль, стенания, тоска, безысходность. Но, кроме этого (или под покровом этого), вершится какой-то "химизм" наших чувств, рождается нечто, "трансцендирующее" эти конкретные причины, эту ситуацию, нечто совершенно иное. Думаю, можно даже говорить о пользе страдания для человека, попавшего в эту реторту.

 

Труд жизни происходит без видимого продукта, без разрешающей стадии, без разрешения наших чувств и энергетических запасов. Да и какое разрешение может быть, если ты не можешь вернуть того, кого оплакиваешь, если, терзаясь угрызениями совести, не властен повернуть мир вспять, чтобы не повторить поступок, который тебя мучает?

 

Но есть ли временные различения в том, что я называю трудом жизни? Есть ли там вообще прошлое? Нет, это актуальное состояние, где не возникает сомнения, что о том, чего не вернуть, думать нельзя; к нему неприложимо различение прошлого как свершившегося в какой-то точке, задающего временные условия причинной связи (которую нельзя отменить), являющегося основанием всех причинных цепей, сковывающих мир. Само различение прошлого, настоящего и будущего здесь не работает. В каком-то смысле мы вынуждены называть прошлое будущим, будущее – прошлым. И Кант это прекрасно понимал: когда он говорил о раскаянии совести, то относил это к состояниям разума и подчеркивал, что у разума нет прошедшего.

 

Думаю, к такому состоянию все вышеупомянутые различения неприменимы. И, может быть, эти состояния как раз и являются ядрами нашей духовной жизни, если под духовной жизнью понимать жизнь сознания. Сознание есть бытийствую-щее сознание, свойство, онтологически укорененное. И там действительно происходят события – события жизни сознания. Не сознания о чем-то (т.е. события не в содержании, а в жизни самого сознания), ведь оно дает такие продукты, которые невозможно установить рефлексивно в качестве содержания нашей ментальности. Это знали и древние. И даже Фреге в своей чисто логической работе приходит к тому, что мысль есть что-то, что не может быть предицировано к субъекту в качестве содержания его ментальности.

 

– Да, это действительно особый духовный мир, окружающий человека в его мышлении. Мир, в котором нет стрелы времени, где нельзя выделить какую-то единицу смысла, как мы выделяем букву в слове и слово в предложении, потому что саму мысль нельзя с этим отождествить.

 

Отчего же из философии – с тех пор, как она начала увлекаться материализмом, – ушли такие категории, как Бог и душа? Очевидно, эти категории, сами по себе зыбкие, все же ухватывают что-то "такое"?

 

– Сами по себе эти категории взяты из обыденного языка. И могут вызывать настороженное отношение философов. Ведь философия в отличие от религии не может останавливаться на состояниях почтения, послушания, уважения. Философия (и мысль вообще) не может и не должна почтительно замирать ни перед чем. Да и человек, попавший в перекрестье тех самых силовых линий мира, на ту "точку актуальности", пребывающий в состоянии "остановки" и вслушивающийся в мир, ему вдруг открывшийся, – такой человек просто не в состоянии замирать в почтении перед чем-либо. Сама ситуация, порождающая потребность в философствовании, – это зона "сверхвысокого напряжения", концентрации всех жизненных сил, опыта, интуиции. И то, что порождается всем этим, – это крик, который нельзя сдержать! Не так важно, будет ли он изложен профессионально грамотно или выродится в нечленораздельный лепет, обретет ли строго логическую структуру и академическую форму или выразится в интуитивно найденных словах. Важно, что этот крик, это прозрение будут касаться всего того, что связывает человека с миром, с другими людьми и будет непременно адресовано не только себе, но и им.

 

Философия, как мне уже приходилось говорить, – это публичное сознание, то есть сознание, которого нельзя не высказать, сознание вслух. И в этом смысле оно неотвратимо. Философ нефилософом быть не может, если, конечно, он попал на эту прямую мысли, вырастающую из того узла, который заставил тебя остановиться. Это судьба!

Сознание вслух – нецеленаправленно, нецеленамеренно и тем более незлонамеренно. Оно не для того, чтобы показать себя или утвердиться социально, или ущемить кого-то, подорвать существующий строй, покуситься на власть имущих (хотя, конечно, кому-то и может быть обидно, может показаться, что это философствование что-то подрывает). Вообще философ беззащитен – по сравнению, скажем, с поэтом или драматургом. Шекспир мог сказать: это Гамлет говорит, а не я. Философ же может говорить только от своего имени. Поэтому я и называю это "публичным сознанием", "сознанием вслух". Конечно, не буквально – речь может быть письменная или устная. Это может быть и разговор с самим собой, внешне выглядящий как молчание. Это сознание вслух, высказываемое по правилам языка, по законам самой же мысли. Сознание вслух в этом смысле – профессия, поскольку высказывается профессионально.

 

– В отличие от...?

 

– В отличие от того, что в обыденных терминах мы называем "дух", "душа". И кроме того, это именно "вслух", т.е. посредством языка. Философ посредством языка не только что-то сообщает другому; он уясняет и свое собственное сознание, мироощущение. Вне языка (в широком смысле этого слова), вне конструкции, имеющей свои синтаксические законы, он даже не узнал бы, о чем он думает; не понял бы, что он думает о том, о чем думает.

 

– Таким образом, объективные свойства мира порождают в определенных ситуациях человеческую потребность в философствовании. Как это происходит, мы представили, хотя картина получается, надо сказать, экзотическая, непривычная. Теперь попробуем проследить, как из жизненной ситуации, из личностного свойства вырастает собственно философия как наука.

 

– Философия может быть как источником науки, так и ядром уже ставшей науки. Философия породила науку из акта философствования в том смысле, о котором мы говорили. Когда я говорю "философия", то иногда это специальность, квалификация, отрасль культуры или духовной деятельности человека, а иногда это термин для обозначения того элемента или остановки, паузы, интервала, который присущ устройству жизни нашего сознания, присущ актам человеческим – будь то акт написания романа, создания шедевра ремесленного или акт научного наблюдения и рассуждения. И вот для того, чтобы описать эти вещи, мы вынуждены вводить понятия, совокупность которых и составляет философию уже в профессиональном, квалификационном смысле

 

В культуре (а не в религии) Бог – это символ некоторой силы, которая действует в мире вопреки нашей глупости, непониманию, неумению или нежеланию понимать некоторые состояния, к которым мы не могли прийти своими собственными силами, но которые тем не менее являются фактами. Я имею в виду нечто в мире, что есть и без нашего на то соизволения, нечто, что бытийствует и как бы воссоздает себя в некоторых состояниях человека, в которых он – уже не тот, что был перед этим. И это то, к чему он не мог бы прийти простым продолжением приложения собственных сил. В мышлении есть тоже такие архетипические образования, которые нельзя понять как продолжение собственных сил рассуждения, умозаключения, наблюдения, наличествующих в человеке.

 

Сознание – это прежде всего сознание иного. Но не в том смысле, что мы сознаем, видим другой предмет, а в том смысле, что человек остранен [1] от привычного ему, обыденного мира, в котором он находится. В этот момент человек смотрит на него как бы глазами другого мира, и он начинает казаться ему непривычным, не само собой разумеющимся. Как белке, которая соскочила бы с известного колеса и со стороны вдруг посмотрела бы на это колесо. Это и есть сознание как свидетельство. То есть, я подчеркиваю, во-первых, что есть сознание и, во-вторых, что термин "сознание" в принципе означает какую-то связь или соотнесенность человека с иной реальностью поверх или через голову окружающей реальности. Назовем это условно обостренным чувством сознания. Оно связано в то же время с какой-то иномирной ностальгией.

 

1 "Остранение" – термин, введенный в поэтику В. Шкловским, означает описание в художественном произведении человека, предмета или явления, как бы впервые увиденного, а потому приобретающего новые признаки.

 

Но, определив так сознание, я хочу далее сказать, что им выделяется какая-то точка в мире и вплетенность ее в мировые сцепления. Эта точка выделена, и тем самым она дифференциальна, различительна. То есть сознание есть одновременно и различение. Поскольку оно "появляется" только в горизонте допущения иного, постольку и выделенная точка становится не необходимой, а лишь возможной. Как одна из возможностей, которая реализовалась.

 

Следовательно, проблема человеческой судьбы, человеческого предназначения начинает выступать при этом для человека, в душу которого запал осколок такого зеркала сознания, как задача нового рождения в реальном мире, хотя он является своеобразным гостем мира нереального, иного. Возможно ли такое рождение? Можно ли, не забыв своего граж-

данства неизвестной родины, родиться вторично гражданином уже этого мира? Можно ли существовать, будучи носителем той смутно ощущаемой гармонии, которая сверкнула случайно в зеркальном осколке сознания и превратила столь привычный до этого мир в нечто условное и не само собой разумееющееся? И к тому же – существовать, не подозревая о том, что указанная гармония (на что я хотел бы обратить особое внимание) имеет свой режим жизни, в корне отличный от наших ежедневных психологических состояний. Ибо он характеризуется не только мгновенной координируемостью множества связей и элементов, но и одновременно какой-то неведомой способностью удерживать эту координацию во все разрушающем потоке времени. Ведь в обыденной жизни такого рода режимы в потоке времени разрушаются, и тогда мы можем лишь вспоминать о том, что в какие-то мгновения находились или пребывали в них.

 

Но, как я уже сказал, человек, в отличие от всех остальных известных нам существ, обладает сознанием. А это значит, что он имеет возможность переживать, испытывать как раз те вещи или состояния, которые естественным образом, в качестве продукта, скажем, какого-либо физиологического механизма, получить нельзя. Например, нельзя иметь мысли, полученные простым продолжением отпущенных человеку естественных психических сил, ибо это будут не его мысли. Или иметь чувства в силу опять же лишь данных человеку естественных психических способностей. В философии такого рода вещи по традиции называют обычно "чистыми" ("чистое сознание", "чистая мысль", "чистая любовь" и т.д.). Но не в смысле продукта абстракции или обобщающего понятия, а в смысле, хотя и естественным образом для человека невозможного, но тем не менее случающегося с ним в каких-то особых состояниях. Какие же это состояния? Состояния, которые сопряжены или совмещены в человеке с символами. То есть они возможны у человека, попадающего в поле их силовых линий. Одним из таких символов (первичных для философии) является "смерть". На первый взгляд, этот символ прост хотя бы по той причине, что мы можем, как я сказал, увидеть иную реальность, гражданами которой мы себя осознали, будучи готовы при этом расстаться с самими собой как не необходимыми, не абсолютными и т.д. Но это на первый взгляд, поскольку в действительности расстаться с собой оказывается очень трудно. И в то же время, если мы не готовы при расшифровке или освоении символа смерти расстаться с собой, то не увидим иное. Так как же тогда в принципе представить смерть? Очевидно, это не просто случайность, подстерегающая жизнь, которая столь неудачно расшифрована экзистенциалистами как личная смерть. Это

довольно неудачная расшифровка, затемняющая, как мне кажется, смысл того, о чем здесь говорится. Потому что та смерть, о которой говорится в символе, не лично, скажем, моя, а лично она моя потому, что она в единственном числе. Не бывает много смертей, так же как сознание есть нечто, существующее в единственном числе. Есть только одно сознание, как и одна смерть. И поэтому, замыкая то, что я говорю сейчас, с тем, что было сказано перед этим, я могу, видимо, сказать, что наше движение в сторону подозреваемой иной реальности есть не что иное, как просто приближение к известной платоновской метафоре "пещеры". Перед нами действительно "тени", не имеющие существования, а то, что подозревается как иной мир, иная реальность, и есть та реальность, в которую мы можем попасть лишь через свидетельское сознание, с помощью которого мы смогли отстраниться от мира и остранить его. Как известно, такая операция проделывалась в XX в. и чисто литературными средствами. Но литература ведь тоже средство духовной жизни человека, как и философия. И в этом смысле внутри нее также возможен духовный философский акт, а не только специфически литературный. Например, поэт Даниил Хармс спрашивал, что это за существа такие, у которых к конечностям, то есть ногам, привязаны какие-то "крючки", и они этими крючками становятся на лед [1]. Фактически поэт выявляет здесь то, что параллельно с Хармсом называлось в европейской традиции феноменом. Традиции, о которой Хармс, разумеется, не знал, просто сама проблематика тогда была конгениальна состоянию культур. И русской, и европейской.

 

1 Имеется в виду стихотворение Д. Хармса (1906-1942) "Что это было?"

Я шел зимою вдоль болота / Присел,

В галошах, / Подпрыгнул

В шляпе, / И исчез.

И в очках. / И долго я стоял у речки,

Вдруг по реке пронесен кто-то / И долго думал, сняв очки:

На металлических крючках. / "Какие странные

Я побежал скорее к речке, / Дощечки

А он бегом пустился в лес, / И непонятные

К ногам приделал две дощечки, / Крючки!"

 

То есть что мы в действительности видим? Мы видим крючки и дощечки, но знаем, что это коньки или лыжи. И иногда знание того, что мы видим, несомненно, мешает нам видеть видимое.

Итак, мы имеем следующую фундаментальную для построения философского аппарата вещь. А именно, что сознание – это выделенность, различенность. Так вот эта различенность имеет еще один весьма важный смысл с точки зрения сознания как свидетельства. В этом свидетельском сознании содержится, во-первых, что-то, что л сознаю или думаю или чувствую. И, во-вторых: я думаю, что я думаю. Или: я чувствую, что я чувствую. Ну, скажем, я чувствую, что я люблю. Но это в принципе может не совпадать с тем, что я действительно люблю. Одно дело "я люблю" и совсем другое "я чувствую, что я люблю". Или – "я мыслю", и "мыслю, что я мыслю". Эти вещи принципиально различны, и никакое преобразование, никакое допущение, никакое рассуждение не могут устранить этого различия. Эта испытываемая нами подчас сложность душевной жизни очевидна независимо от того, сумеем ли мы в ней разобраться, пытаясь понять себя и других.

 

Тем самым незаметно мы подошли фактически к знаменитой философской проблеме, весьма роковой, о которой было сказано, как известно, очень много и всегда с суровыми оценками, – проблеме так называемой непознаваемой "вещи в себе". Между тем для Канта (как мы можем теперь судить) понятие "вещи в себе" и было связано с той простой, в сущности, философской дилеммой, вырастало из неминуемого допущения вот того дифференциала ("мыслю, что я мыслю", "думаю, что думаю"), о котором я только что говорил. Так что здесь существует неизбежное различие.

 

В самом деле, ведь когда мы сталкиваемся, например, с феноменом любви, то так или иначе допускаем, что ее внешнее выражение (то, как она реализуется, высказывается, проявляется в тех или иных поступках) может порой не иметь ничего общего с действительным положением дела. И, следовательно, по явлениям нельзя судить о том, что является. Поэтому отвлеченная духовная мудрость и гласит – она зафиксирована не только в философии, но и в религии, – что лишь тот может судить по поступкам, кто видит наши сердца до дна. То есть, для кого нет ничего скрытого, как для Бога. Я имею в виду известную метафору Бога как судьи. В каком смысле? А в том смысле, что лишь для него нет различия между явлением и вещью в себе: что это не обычное человеческое существо, способное совершать подмену действительного чувства или действительной мысли своим эмпирическим чувством или своей мыслью. То есть существо, которое не хочет расставаться с привычной ему жизнью, подставляя в этом случае под действительную мысль или действительные чувства массу подменных образований.

 

Философ – это ходячее сознание вслух. А от сознания нельзя отказаться. Философ в принципе общественен. Я же говорил о сознании. А сознание есть нечто, что может проявляться лишь одновременно на множестве точек. Философское свидетельство хотя и обращено к высшему судье, но это всегда общественное свидетельство. Философ не может не чувствовать себя своеобразной точкой пересечения общественных состояний и тенденций. В его топосе они сходятся. И он должен как философ извлечь из выпавшей ему удачи загадочного впечатления правду по законам мысли и слова, правду о своем собственном состоянии, свидетельствующем о чем-то. То есть философ имеет дело прежде всего со своим индивидуальным сознанием и, ориентируясь на это сознание, обязан выразить правду своего состояния. А это очень сложно, поскольку такая правда может быть получена, открыта и сообщена другим лишь по законам самой мысли, без привнесения туда чего-то постороннего. Ни предубеждений, ни своих комплексов, ни, с другой стороны, внешне продиктованных желаний кому-то угодить или что-то опровергнуть и т.д. Того, что есть, уже вполне, с избытком достаточно. Дай Бог правду узнать о собственных состояниях, о чем они говорят. А это, повторяю, трудно.

Я хочу подчеркнуть, что философом является каждый человек – в каком-то затаенном уголке своей сущности. Но профессиональный философ выражает и эксплицирует особого рода состояния, которые поддаются пересказу лишь на философском языке. Иначе они остаются той самой ласточкой Мандельштама, которая вернулась в "чертог теней", не найдя слова.

Я хочу определить философию как сознание вслух, как явленное сознание. То есть существует феномен сознания -не вообще всякого сознания, а того, которое я бы назвал обостренным чувством сознания, для человека судьбоносным, поскольку от этого сознания человек, как живое существо, не может отказаться. Ведь, например, если глаз видит, то он всегда будет стремиться видеть. Или если вы хоть раз вкусили свободу, узнали ее, то вы не можете забыть ее, она – вы сами. Иными словами, философия не преследует никаких целей, помимо высказывания вслух того, от чего отказаться нельзя. Это просто умение отдать себе отчет в очевидности -в свидетельстве собственного сознания. То есть философ никому не хочет досадить, никого не хочет опровергнуть, никому не хочет угодить, поэтому и говорят о задаче философии: "Не плакать, не смеяться, но понимать". Я бы сказал, что в цепочке наших мыслей и поступков философия есть пауза, являющаяся условием всех этих актов, но не являющаяся никаким из них в отдельности. Их внутреннее сцепление живет и существует в том, что я назвал паузой. Древние называли это "недеянием". В этой же паузе, а не в элементах прямой непосредственной коммуникации и выражений осуществляется и соприкосновение с родственными мыслями и состояниями других, их взаимоузнавание и согласование, а главное – их жизнь, независимая от индивидуальных человеческих субъективностей и являющаяся великим чудом. Удивление этому чуду (в себе и в других) – начало философии (и...любви).

 

Философию можно определить и так: философия есть такое занятие, такое мышление о предметах, любых (это могут быть предметы физической науки, проблемы нравственности, эстетики, социальные проблемы и т.п.), когда они рассматриваются под углом зрения конечной цели истории и мироздания. Сейчас я расшифрую, что это значит. Конечный смысл мироздания или конечный смысл истории является частью человеческого предназначения. А человеческое предназначение есть следующее: исполниться в качестве Человека. Стать Человеком.

 

Теперь я выражусь иначе. Предназначение человека состоит в том, чтобы исполниться по образу и подобию Божьему. Образ и подобие Божье – это символ, соотнесенно с которым человек исполняется в качестве Человека. Сейчас я поясню, что значит этот символ, поскольку в этой сложной фразе я ввел в определение человеческого предназначения метафизический оттенок, то есть какое-то сверхопытное представление, в данном случае – Бога. Но на самом деле я говорю о простой вещи. А именно: человек не создан природой и эволюцией. Человек создается. Непрерывно, снова и снова создается. Создается в истории, с участием его самого, его индивидуальных усилий. И вот эта его непрерывная создаваемость и задана для него в зеркальном отражении самого себя символом "образ и подобие Божье". То есть Человек есть такое существо, возникновение которого непрерывно возобновляется. С каждым индивидуумом и в каждом индивидууме.

 

М.К.Мамардашвили            

 

 


Дата добавления: 2018-05-02; просмотров: 2161; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:






Мы поможем в написании ваших работ!