Основные и дополнительные признаки преступного типа. 2 страница
Массу особенностей Ломброзо нашел, прежде всего, в черепе прирожденных преступников, — и почти в каждой кости черепа, и в его общем строении и очертании. Вообще у преступников, особенно у воров, преобладают небольшие черепа, черепа наибольшей вместимости попадаются у них редко.
У прирожденных преступников часто наблюдаются: ассиметрия черепа, сравнительное уменьшение передней части черепа, выстояние лица слишком вперед, или так называемый прогнатизм в 69% случаев, различные уклонения формы черепных и лицевых костей.
У преступников, особенно у воров, часто встречаются скошенный лоб, а также сравнительно малая величина лобной кости, сравнительно более длинный лицевой скелет, сильное развитие надбровных дуг, лобной кости и сосцевидных отростков височной кости, сильное развитие нижней челюсти и аномалии ушей; например, у 25% прирожденных преступников Ломброзо и Граденико нашли приращение ушной дольки к щеке.
В сфере физиологической, в отправлениях разных органов тела Ломброзо находит у прирожденных преступников также массу особенностей. Он доходит даже до того, что утверждает, что выделения организма прирожденного преступника иные, чем у случайного преступника и непреступных людей. Прирожденный преступник менее, чем они, выделяет мочевины и более против нормы фосфатов. И в походке прирожденного преступника есть особенность: левый шаг у него длиннее правого и, кроме того, левая ступня образует с осевой линией больший угол, чем правая; те же особенности замечаются и у эпилептиков. Как замечено выше, прирожденный преступник обыкновенно левша, и правое полушарие мозга работает у него более, чем левое. Непреступный человек мыслит левым, прирожденный преступник правым полушарием мозга. Поэтому у него наблюдается преобладание моторных процессов с левой стороны.
|
|
|
Недостаточная чувствительность и большая острота зрения сближают преступников с дикарями. Обоняние у преступников отличается большой остротой, особенно у преступников против половой нравственности, но вкус несколько притуплён.
Особенное значение придает Ломброзо и его школа притуплённой чувствительности прирожденных преступников к боли, так называемой, аналгезии, и вообще их пониженной чувствительности. Он приводит поразительные примеры нечувствительности преступника к боли, а также нечувствительности к поранениям. Так, один вор перенес ампутацию ноги, не издав ни одного стона, а потом стал играть с обрезком. Один убийца, которому директор тюрьмы отказал в удовлетворении его просьбы, распорол себе рукояткой большой ложки живот, забрался на свою постель и умер, не издав ни стона. Убийца Декурб, желавший избежать Кайенны, нарочно изранил себе ноги; излеченный от этих ран, он пропустил посредством иглы через коленную чашку волос и умер от этого. «Я видел, — рассказывает Ломброзо —- как двое убийц, ненавидящих друг друга с давних пор и сделавших друг на друга донос, на прогулке подрались, при чем один укусил другому губу, а тот вырвал у противника волосы; оба потом жаловались не на раны, повлекшие за собой тяжелые последствия, а на то, что им не удалось докончить мщения». «Такою аналгезиею объясняются мучительные способы самоубийства, практикуемые в тюрьмах, а также наклонность к самоубийству даже у тех, которым остается всего несколько дней до освобождения из заключения, как то замечено, в Мазасе». «Ею же объясняются некоторые странные явления из уголовной хроники, в особенности явления, называемые древними поэтами invulnerabilitas, т.е. недоступностью для поранения: я обозначил бы это более скромным медицинским термином disvulnerabilitas преступников, т.-е. нечувствительностью их к поранению.
|
|
|
Аналгезией, полагает Ломброзо, объясняется то, что преступники сравнительно долговечны. Ею же Ломброзо и Ферри объясняют и недоразвитие у преступников чувства сострадания. «Видя страдания другого, — говорит Ломброзо, — мы при помощи нашей памяти испытываем те же ощущения; в нас отражаются, так сказать, эти страдания». «Отсюда рождается сострадание, которое мы считаем добродетелью». «Чем мы чувствительнее, тем более склонны к состраданию». «При врожденном понижении чувства боли и неприятных ощущений, склонности к состраданию почти не замечается». С нравственной черствостью и нечувствительностью у прирожденных преступников соединяются непредусмотрительность, в силу которой они недоступны влиянию угрозы уголовного закона, отсутствие нравственного чувства, раскаяния и угрызений совести, а также сильно развитое тщеславие, превосходящее даже тщеславие артистов и литераторов, мстительность и особая гордость. Страсти прирожденных преступников — страсть половая, страсть к игре, к лакомой еде и т. д. — отличаются необузданностью, непостоянством и насильственностью. Даже чувства и влечения благородные у многих из них принимают болезненный характер и отличаются неустойчивостью. Кроме того, прирожденным преступникам присуща наклонность татуироваться. «Кроме большой распространенности, — говорит Ломброзо, — поражает и самый характер содержания татуировок: бесстыдство, хвастовство преступлением и странный контраст дурных страстей, наряду с нежными чувствами.
|
|
|
|
|
|
Прирожденный преступник — человек ненормальный, но не изнасилователя. О тех же трех типах говорят и два других вождя антропологической школы—Энрико Феррии Гарофало. Среди массы разнообразных признаков, которыми характеризуется каждый из указанных типов, антропологи-криминалисты придают важное значение лицу. Ферри прямо заявляет, что это — признак решающий. «Я настаиваю,— говорит он, — на преимущественном значении физиономии при диагностике преступного типа, потому что по одним аномалиям черепа или скелета можно отличить лишь дегенерата, или вообще ненормального человека от нормального, но нельзя по одним этим признакам отличить преступника от других дегенератов». Вот важнейшие из указываемых антропологами отличительных признаков физиономии преступников. Убийцы отличаются обыкновенно стеклянными, холодными глазами, налитыми кровью, большим, часто орлиным, загнутым вниз носом, развитыми клыками, челюстями и скулами. Про воров Ломброзо говорит, что у них наблюдается особенная подвижность лица и рук, блуждающие маленькие глаза, сдвинутые брови, редкая борода, ушная раковина оттопыренная, поставленная углом, кривые, впалые, иногда курносые носы. Преступники против половой нравственности, насильники, отличаются блестящими глазами, вздутыми губами, женственными телодвижениями, разбитым или сиплым голосом. Прирожденные преступники отличаются также относительно большим размером лица, по сравнению с остальной частью черепа, в чем усматривается признак сравнительно низшего органического строения.
Ломброзо дал три объяснения прирожденной преступности. Эти объяснения даны им не как альтернативные, а как одно другое дополняющие. Согласно первому объяснению, прирожденная преступность есть проявление атавизма, т.е. воскресения в преступнике черт отдаленнейших наших предков-дикарей. Прирожденный преступник — дикарь в современном обществе и во внешнем виде и строении тела дикаря и преступника Ломброзо находит немало общих черт (выпуклые скулы, большие челюсти, торчащие уши, ямка на затылочной кости и т. п.). Прирожденный преступник кажется ему похожим на тип монгола или лапландца. Другое объяснение прирожденной преступности у Ломброзо и его последователей следующее: прирожденного преступника не надо смешивать с сумасшедшим в тесном смысле этого слова, но в нем есть известные патологические черты, именно: он — нравственно-помешанный (pazzo morale), т.е. существо, лишенное нравственного чувства, чувства добра и зла, слепое в нравственном отношении. Черты нравственного помешательства и прирожденной преступности, утверждает Ломброзо, гораздо более распространены у детей, чем у взрослых, так как затем у некоторых они стушевываются под влиянием воспитания. Вскоре Ломброзо наделил прирожденного преступника и еще одной чертой, — эпилепсией; прирожденная преступность и нравственное помешательство, говорит он, не что иное, как специальные формы проявления эпилепсии.
Данное Ломброзо объяснение прирожденной преступности принимает и Ферри, который замечает, между прочим, что отождествление атавизма и нравственного помешательства, по почину Ломброзо, принято большинством итальянских психиатров. Он соглашается с тем, что в основе прирожденной преступности лежит эпилепсия, но добавляет, что такое объяснение он считает недостаточным. Сам Ферри полагает, что биологический фактор, преступления представляет собою особый «преступный невроз». К этому неврозу и присоединяются у того или иного преступника, в большем или меньшем количестве, черты атавизма, остановки в развитии, неврастении или дегенерации. Физиопсихическая аномалия, добавляет он, поражая всю нервную систему и весь организм индивида, может в то же время задеть по преимуществу интеллект, чувство или волю, и, в зависимости от этого, в первом случае получится душевная болезнь, во втором — преступность, в третьем — самоубийство, так как помешательство есть помрачение интеллекта, преступность есть потеря или недоразвитие нравственного или социального чувства, самоубийство есть банкротство воли в ее борьбе за существование.
Прирожденный преступник занимает центральное место среди тех групп преступников, которые различаются представителями антропологической школы. Он является как бы осью, около которой вращаются выставляемые ими классификации, при чем в других группах, от него неясно и расплывчато отграниченных, они склонны видеть лишь как бы особые разновидности прирожденного преступника, в которых черты последнего проявляются слабее, в меньшем числе или даже незаметны для глаза, находятся, так сказать, в скрытом состоянии. Во всяком случае, отчетливо разграниченных групп мы в классификациях, выставленных сторонниками антропологической школы, не находим. По почину Э. Ферри, Ломброзо и большинство его сторонников делят преступников на пять групп: 1) преступники душевнобольные, 2) прирожденные, 3) привычные, 4) случайные и 5) преступники по страсти.
Не входя здесь в подробное рассмотрение учения антропологической школы, что увлекло бы меня слишком в сторону, я остановлюсь на присущем ее представителям общем взгляде на преступный тип. Последний представляется им внешним типом. Правда, на ряду с внешними признаками, они указывают и некоторые внутренние, но говорят о них лишь вскользь, суммарно, не очерчивая их сколько-нибудь резко и обыкновенно не приурочивая к какому-либо из трех основных типов — убийц, воров и насильников. Основное, решающее значение они придают внешним признакам, анатомо-физиологической структуре преступника.
Антропологическая школа представляет собою самую сильную и грандиозную попытку установить внешний тип преступника, предпринятую большой группой исследователей, среди которых немало людей с крупными научными именами. В настоящее время уже не может быть сомнений, что эта попытка не удалась. В частности, в черепах какой-либо группы преступников нельзя найти ничего специфического. Притом, по верному замечанию проф. Зоммера, встречаются значительные ненормальности черепа, без заметного расстройства психической деятельности. Ни одному криминалисту - антропологу не удалось установить ни одного внешнего признака и ни одного сочетания внешних признаков, которое было бы характерно для преступников и встречалось бы только у них, как специфическая особенность, по которой их можно отличить от остальных людей. Винить в этом, конечно, никого нельзя, потому что таких признаков не существует, и мы видели, что у самих вождей антропологической школы — у Ферри и Гарофало — вырывается признание, что по одному строению тела, по особенностям черепа и скелета прирожденного преступника нельзя отличить от простого дегенерата. Это заставило их придать решающее значение лицу. Но и в лице преступника они не нашли ничего специфического; указываемые ими черты лица очень часто встречаются и у людей, заведомо не совершивших никаких преступлений, да и черты эти не так отчетливо очерчены; они расплывчаты и, притом, не встречаются у очень многих тяжких преступников. Никакого устойчивого критерия для распознавания прирожденного преступника в них видеть нельзя. Да и кто же не знает, как часто обманчиво бывает лицо. Можно ли при оценке личности опираться на такой шаткий критерий. Те объяснения, которые Ломброзо дал прирожденной преступности, также не выдерживают критики. Мысль, что прирожденный преступник — низшее атавистическое существо, похожее на дикаря, неверна: дикарь — вовсе не нравственно помешанный, и что-нибудь из двух: или преступник похож на дикаря, тогда он не нравственно помешанный, или он нравственно помешанный, и тогда между пим и дикарем — коренное различие. Дикарь мстителен и кровожаден, но его месть есть священный обычай; он мстит по известному основанию, потому что обижен чужеродцем, и мстит, как велит ему священный голос обычая. У дикаря есть известные моральные сдержки, но иные, чем у нас, и часто странные с нашей точки зрения. Но именно этой преданности долгу, добру, как он его понимает, и нет у прирожденных преступников, какими их рисует Ломброзо. Другое положение теории атавизма, — будто примитивные люди вообще отличались теми внешними чертами, которые Ломброзо приписывает прирожденным преступникам, — также не доказано. Существуют весьма компетентные свидетельства, что черепа дикарей не отличаются существенно от черепов современных людей; такое свидетельство принадлежит, например, двум таким крупным авторитетам в антропологии как Катрфаж и Брока. Наши современные антропологические сведения о дикарях не приводят к тому мнению, что указываемые Ломброзо аномалии были общим правилом у дикарей. Да и зачем прибегать к такому искусственному объяснению как атавизм, раз преступность может быть объяснена гораздо проще условиями жизни и чертами психики современного человека. «Зачем предполагать, — говорит Жоли, — какие-то специальные инстинкты, перепрыгнувшие через дюжины и сотни поколений или пробуждающиеся непонятным образом после того, как они опали в течение веков». Выдвигаемая Ломброзо и заимствованная им у Депина идея нравственного помешательства также не может быть принята. Что касается эпилепсии, то, во-первых, среди эпилептиков много совершенно не склонных к преступлению. Во-вторых, у многих очень закоренелых преступников не обнаружено признаков эпилепсии. Однако, если они не эпилептики, то эпилептоиды, говорит Ломброзо. Но при таких условиях все объяснение преступности эпилепсией становится в высшей степени неопределенным. Притом эпилептики вовсе не нравственно помешанные.
«Преступный невроз», о котором говорит Ферри, также не может быть признан удачным объяснением преступности. Что это за невроз, единственным симптомом которого является выражение лица, так как по остальным признакам, как говорит Ферри, преступника нельзя отличить от дегенерата?
Идея прирожденного преступника несостоятельна по существу и должна быть решительно оставлена. В самом деле, преступление всегда есть проявление известного сложного психического переживания, известного настроения человека, в котором находят выражение различные черты его характера и которое прирожденно быть не может. Прирожденная наклонность к преступлению — психологически и логически невозможна. Нельзя отрицать, что среди преступников существует значительный % лиц с более или менее ясною печатью вырождения, неуравновешенности, недоразвития и духовного оскудения. Но все эти черты — обычные черты вырождения, а не какие-либо специфические корни или клейма преступности. На амстердамском конгрессе уголовной антропологии, устами Ферри, антропологическая школа заявила, что человек, обладающий всеми признаками прирожденного преступника, может и не совершить преступления. При таком изменении понятия «прирожденный преступник» от него, в сущности, не остается ничего.
В виду того, что основные идеи школы Ломброзо не выдержали критики, не может быть принята и выставленная этой школой классификация преступников. Указываемых этой классификацией прирожденных преступников не существует. Не существует, как убедится читатель из дальнейшего изложения, ни случайных, ни привычных преступников.
О преступном типе, как внешнем типе, не может быть и речи; во внешности преступников нет никаких специфических отличий, между прочим, могу сослаться и на свои личные наблюдения: около 20 лет я постоянно посещаю места заключения и видел массу заключенных самых различных категорий, при чем с давних пор мое внимание особенно привлекают профессиональные воры и убийцы, составляющие главный контингент так называемой на тюремном жаргоне «шпаны». В течение более трех лет я, с группой ассистентов, веду систематическое криминально-психологическое изучение «шпаны» московских мест заключения, и ни разу никто из нас не мог подметить ни одного внешнего признака, который мог бы считаться специфической принадлежностью какой-либо группы преступников. Конечно, например, среди сидящих в тюрьмах убийц и бандитов вы встретите немало людей со злым, холодным взглядом, с грубыми манерами и с отталкивающей внешностью. Но среди той, же категории преступников вы найдете и много людей добродушных, с располагающим лицом и мягкими манерами. С другой стороны, массу лиц с злым, холодным взглядом и с резко выраженной грубостью вы встретите и среди людей, относительно которых нет оснований думать, что они нарушат уголовный закон и в прошлом которых нет никаких преступлений. В выражении лица иногда довольно ясно проявляются отдельные черты характера — злобность, добродушие, любезность, общительность, необщительность, угрюмость и т. д. Но из них одних нельзя построить никакого преступного типа. Можно обладать дурным характером, быть злобным, мстительным, ревнивым и т. д., и не совершать никаких преступлений, так как эти черты нередко сдерживаются и уравновешиваются в личности другими чертами, в связи с которыми они не составляют особого предрасположения к какому-либо преступлению.
Ни в лице, ни в какой-либо иной части тела нет черт, которые имелись бы только у какой-либо категории преступников и могли бы считаться специфическими ее признаками. Если иногда по особенностям внешнего облика и можно догадаться, что перед вами стоит представитель определенной группы преступного мира, то не потому, что данный субъект является носителем особого, антропологического типа, а потому, что на нем лежит известный профессиональный отпечаток, чаще всего особенно ясно выражающийся в том, коим человек относится к своей внешности, и в манере держать себя с другими людьми. Как и всякая профессия, преступная профессия с течением времени налагает на человека определенный отпечаток, и по этому отпечатку взгляд опытного наблюдателя может догадаться о профессии его носителя, особенно если наблюдение производится в тюрьме, когда наблюдающему наперед уже известно, что всякий, кого он в данный момент наблюдает, какое-то преступление совершил, и ему остается только догадаться—какое. Встреть он данного субъекта на улице или в театре, ему и в голову не пришло, бы заподозрить в нем вора или какого-либо иного преступника. Во всяком случае, возможность таких догадок на основании лежащего на личности профессионального отпечатка ничего не говорит в пользу взгляда, признающего существование особого антропологического типа преступника.
Но даже если бы удалось найти какие-либо особенности анатомо - физиологической структуры, присущие преступникам и только им или, по крайней мере, известной категории их, это не решило бы вопроса о преступном типе. Сейчас же зозник бы дальнейший вопрос о психологическом значении этих признаков, о том, какие психические особенности соединяются с ними. Только в силу связи с последними внешние признаки приобрели бы действительное значение и могли бы, вместе с группой психологических признаков, войти в содержание преступного типа. Преступный тип — понятие телеологическое (целевое) и практическое. В состав его могут войти лишь признаки, имеющие значение для определения характера и размеров уголовной ответственности и лучших способов борьбы с преступностью. Внешние признаки удовлетворяют этому условию, лишь если они служат показателями таких свойств личности, которые, с точки зрения практических целей уголовного правосудия, имеют большее или меньшее значение.
Дата добавления: 2018-04-04; просмотров: 162; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!