Тема в когнитивной психологии 29 страница

сами по себе чувственного характера, они не могут быть разложены на ощущения и представления, они составляют особые психические функции, отличные от содер­жания сознания.

Таким образом, наряду с изучением чувственного содержания сознания, кото-рым занималась ассоциационная и сенсу-алистическая психология, возникает новая задача — изучить и описать эти функции или акты, составляющие структуру созна-ния. Подобные же по существу дела воз­зрения выставил и К.Штумпф в своей статье “Психические явления и функции”. Он называет явлениями содержания созна-ния — ощущения, представления, отдель-ные чувствования и т.п. — и отличает от них функции сознания — замечание явле­ний, их соединение в комплексы, образова-ние понятий, восприятие объектов и сужде-ние, душевные движения и желания. Эти функции сознания мы должны отличать от явлений или содержания сознания, ибо функция может быть одной и той же при разных содержаниях, как и одно и то же содержание сознания может являться ма-териалом для разных функций. Такие же воззрения находим мы и у ТЛиппса, тоже отличающего содержания сознания от его актов. И у многих из современных амери­канских психологов встречаются подобные же учения, например, М.Калкинс различа-ет структуральную психологию, анализи­рующую содержание сознания (ощущения, представления, чувствования и т.п.), и фун­кциональную, изучающую психические от­правления. Особенное развитие получили эти взгляды в так называемой Вюрцбург-ской школе, в исследованиях Мессера, Yam-ma, Аха и других.

Заметим, однако, в заключение этого очерка, что понятие акта или функции тол­куется разными представителями этого на-правления далеко не одинаково. Некото-рые полагают, что функции сами по себе непосредственно не сознаются нами, созна-ются же только содержания или явления, другие утверждают сознательность самих актов. Иные считают сознательными лишь эмоциональные акты, а умственные — пред­положениями научной гипотезы, другие признают и те и другие сознательными. Липпс оттеняет активный их характер в противоположность пассивному или рецеп-тивному характеру явления. Штумпф —

146

функциональный в противоположность содержанию явлений. Бине видит в этих актах вообще моторные приспособления и называет их les attitudes, позами, готов-ностями (к движению). Умственная готов­ность (attitude), говорит он, кажется впол­не подобной физической готовности, это — подготовка к акту, эскиз действия, остав­шийся внутри нас и сознаваемый через те субъективные ощущения, которые его со­провождают. Предположим, что мы гото­вы к нападению, нападение не состоит толь­ко в действительных движениях и ударах, в его состав входят также известные не­рвные действия, определяющие ряд актов нападения и производящие их; устраним теперь внешние мускульные эффекты, ос­танется готовность, останутся все нервные и психические предрасположения к напа­дению, в действительности не осуществив-

шемуся; такой готовый, наступающий жест и есть готовность (attitude). Она есть двига­тельный факт, следовательно, центробеж­ный. Можно сказать с некоторым преуве­личением, что вся психическая жизнь зависит от этой остановки реальных дви­жений, действительные действия тогда за­мещаются действиями в возможности, го-товностями.

Не входя здесь в критику всех этих учений, заметим только, что понятие пси­хического акта вообще должно быть так определено, чтобы оно не повело нас назад, к старому и бесплодному учению о психи­ческих способностях, и вообще не заключа­ло в себе ничего метафизического. Весьма возможно, однако, что в таком случае это понятие отождествится просто с понятием психического процесса, то есть закономер­ности в ряде психических содержаний.

147

Л.С.Выготский

[ПРИЧИНЫ КРИЗИСА В ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ НАУКЕ]¹

Основная суть вопроса остается той же везде и сводится к двум положениям.

1. Эмпиризм в психологии на деле ис-ходил столь же стихийно из идеалисти­ческих предпосылок, как естествознание — из материалистических, т. е. эмпиричес­кая психология была идеалистической в основе.

2. В эпоху кризиса эмпиризм по неко­торым причинам раздвоился на идеалис­тическую и материалистическую психоло­гии <...>. Различие слов поясняет и Мюнстерберг как единство смысла: мы мо­жем наряду с каузальной психологией го-ворить об интенциональной психологии, или о психологии духа наряду с психоло-гией сознания, или о психологии понима-ния наряду с объяснительной психологией. Принципиальное значение имеет лишь то обстоятельство, что мы признаем двояко-го рода психологию². Еще в другом месте Мюнстерберг противопоставляет психоло-гию содержания сознания и психологию духа, или психологию содержаний и психо-логию актов, или психологию ощущений и интенциональную психологию.

В сущности, мы пришли к давно уста-новившемуся в нашей науке мнению о глу-бокой двойственности ее, пронизывающей все ее развитие, и, таким образом, примк­нули к бесспорному историческому поло-

жению. В наши задачи не входит история науки, и мы можем оставить в стороне вопрос об исторических корнях двойствен­ности и ограничиться ссылкой на этот факт и выяснением ближайших причин, приведших к обострению и разъединению двойственности в кризисе. Это, в сущнос­ти, тот же факт тяготения психологии к двум полюсам, то же внутреннее наличие в ней “психотелеологии” и “психо­биологии”, которое Дессуар назвал пени­ем в два голоса современной психологии и которое, по его мнению, никогда не замолк-нет в ней.

Мы должны теперь кратко остановить-ся на ближайших причинах кризиса или на его движущих силах.

Что толкает к кризису, к разрыву и что переживает его пассивно, только как неиз-бежное зло? Разумеется, мы остановимся лишь на движущих силах, лежащих внут­ри нашей науки, оставляя все другие в сто-роне. Мы имеем право так сделать, потому что внешние — социальные и идейные — причины и явления представлены так или иначе, в конечном счете, силами внутри на-уки и действуют в виде этих последних. Поэтому наше намерение есть анализ бли­жайших причин, лежащих в науке, и отказ от более глубокого анализа.

Скажем сразу: развитие прикладной психологии во всем ее объеме — главная движущая сила кризиса в его последней фазе.

Отношение академической психологии к прикладной до сих пор остается полу-презрительным, как к полуточной науке. Не все благополучно в этой области психо­логии — спору нет; но уже сейчас даже для наблюдателя по верхам, т.е. для мето­долога, нет никакого сомнения в том, что ведущая роль в развитии нашей науки сейчас принадлежит прикладной психоло­гии: в ней представлено все прогрессивное, здоровое, с зерном будущего, что есть в пси­хологии; она дает лучшие методологичес-кие работы. Представление о смысле про-исходящего и возможности реальной психологии можно составить себе только из изучения этой области.

Центр в истории науки передвинул­ся; то, что было на периферии, стало оп-

¹Выготский Л.С. Исторический смысл психологического кризиса// Собр. соч.: В 6 т. М.: Педагогика, 1982—1984. Т. 1. С.386—389.

²Мюнстерберг Г. Основы психотехники. М., 1922. 4.I. С. 10.

148

ределяющей точкой круга. Как и о фи­лософии, отвергнутой эмпиризмом, так и о прикладной психологии можно сказать: камень, который презрели строители, стал во главу угла.

Три момента объясняют сказанное. Первый — практика. Здесь (через психо­технику, психиатрию, детскую психологию, криминальную психологию) психология впервые столкнулась с высокооргани­зованной практикой — промышленной, воспитательной, политической, военной. Это прикосновение заставляет психологию перестроить свои принципы так, чтобы они выдержали высшее испытание практикой. Она заставляет усвоить и ввести в науку огромные, накопленные тысячелетиями за­пасы практически-психологического опы­та и навыков, потому что и церковь, и во­енное дело, и политика, и промышленность, поскольку они сознательно регулировали и организовывали психику, имеют в осно­ве научно неупорядоченный, но огромный психологический опыт. (Всякий психолог испытал на себе перестраивающее влия­ние прикладной науки.) Она для развития психологии сыграет ту же роль, что меди­цина для анатомии и физиологии и тех­ника для физических наук. Нельзя пре­увеличивать значение новой практической психологии для всей науки; психолог мог бы сложить ей гимн.

Психология, которая призвана практи­кой подтвердить истинность своего мыш­ления, которая стремится не столько объяс­нить психику, сколько понять ее и овладеть ею, ставит в принципиально иное отноше­ние практические дисциплины во всем строе науки, чем прежняя психология. Там практика была колонией теории, во всем зависимой от метрополии; теория от прак­тики не зависела нисколько; практика была выводом, приложением, вообще выхо­дом за пределы науки, операцией занауч-ной, посленаучной, начинавшейся там, где научная операция считалась законченной. Успех или неуспех практически нисколь­ко не отражался на судьбе теории. Теперь положение обратное; практика входит в глубочайшие основы научной операции и перестраивает ее с начала до конца; прак­тика выдвигает постановку задач и слу­жит верховным судом теории, критерием истины; она диктует, как конструировать понятия и как формулировать законы.

Это переводит нас прямо ко второму моменту — к методологии. Как это ни странно и ни парадоксально на первый взгляд, но именно практика, как конст­руктивный принцип науки, требует философии, т. е. методологии науки. Это­му нисколько не противоречит то легко­мысленное, “беззаботное", по слову Мюн-стерберга, отношение психотехники к своим принципам; на деле и практика, и методология психотехники часто порази­тельно беспомощны, слабосильны, поверх­ностны, иногда смехотворны. Диагнозы психотехники ничего не говорят и напо­минают размышления мольеровских ле­карей о медицине; ее методология изоб­ретается всякий раз ad hoc, и ей недостает критического вкуса; ее часто называют дачной психологией, т. е. облегченной, вре­менной, полусерьезной. Все это так. Но это нисколько не меняет того принципи­ального положения дела, что именно она, эта психология, создает железную методо­логию. Как говорит Мюнстерберг, не толь­ко в общей части, но и при рассмотрении специальных вопросов мы принуждены будем всякий раз возвращаться к исследованию принципов психотехники (1922. С. 6).

Поэтому я и утверждаю: несмотря на то что она себя не раз компрометировала, что ее практическое значение очень близ­ко к нулю, а теория часто смехотворна, ее методологическое значение огромно. Прин­цип практики и философии — еще раз — тот камень, который презрели строители и который стал во главу угла. В этом весь смысл кризиса.

Л.Бинсвангер говорит, что не от логи­ки, гносеологии или метафизики ожида­ем мы решения самого общего вопроса — вопроса вопросов всей психологии, пробле­мы, включающей в себя проблемы психоло­гии, — о субъективирующей и объективи­рующей психологии, — но от методологии, т. е. учения о научном методе. Мы сказа­ли бы: от методологии психотехники, т. е. от философии практики. Сколь ни очевидно ничтожна практическая и теоретическая цена измерительной шкалы Бине или дру­гих психотехнических испытаний, сколь ни плох сам по себе тест, как идея, как методологический принцип, как задача, как перспектива это огромно. Сложнейшие про­тиворечия психологической методологии

149

переносятся на почву практики и только здесь могут получить свое разрешение. Здесь спор перестает быть бесплодным, он получает конец. Метод — значит путь, мы понимаем его как средство познания; но путь во всех точках определен целью, куда он ведет. Поэтому практика перестраива­ет всю методологию науки.

Третий момент реформирующей роли психотехники может быть понят из двух первых. Это то, что психотехника есть односторонняя психология, она тол­кает к разрыву и оформляет реальную психологию. За границы идеалистической психологии переходит и психиатрия: чтобы лечить и излечить, нельзя опирать­ся на интроспекцию; едва ли вообще мож­но до большего абсурда довести эту идею, чем приложив ее к психиатрии. Психо­техника, как отметил И.Н.Шпильрейн, тоже осознала, что не может отделить психологических функций от физиологи­ческих, и ищет целостного понятия. Я писал об учителях (от которых психоло­ги требуют вдохновения), что едва ли хоть один из них доверил бы управление ко­раблем вдохновению капитана и руковод­ство фабрикой — воодушевлению ин­женера: каждый выбрал бы ученого моряка и опытного техника. И вот эти высшие требования, которые вообще толь­ко и могут быть предъявлены к науке, высшая серьезность практики будут живительны для психологии. Промыш­ленность и войско, воспитание и лечение оживят и реформируют науку. Для от­бора вагоновожатых не годится эйдети­ческая психология Гуссерля, которой нет дела до истины ее утверждений, для это-

го не годится и созерцание сущностей, даже ценности ее не интересуют. Все это нимало не страхует ее от катастрофы. Не Шекспир в понятиях, как для Дильтея, есть цель такой психологии, но психотех­ника — в одном слове, т.е. научная тео­рия, которая привела бы к подчинению и овладению психикой, к искусственному управлению поведением.

И вот Мюнстерберг, этот воинствую­щий идеалист, закладывает основы пси­хотехники, т.е. материалистической в высшем смысле психологии. Штерн, не меньший энтузиаст идеализма, разрабаты­вает методологию дифференциальной психологии и с убийственной силой об­наруживает несостоятельность идеалисти­ческой психологии.

Как же могло случиться, что крайние идеалисты работают на материализм? Это показывает, как глубоко и объективно необходимо заложены в развитии психо­логии обе борющиеся тенденции; как мало они совпадают с тем, что психолог сам го­ворит о себе, т.е. с субъективными фило­софскими убеждениями; как невыразимо сложна картина кризиса; в каких сме­шанных формах встречаются обе тенден­ции; какими изломанными, неожиданны­ми, парадоксальными зигзагами проходит линия фронта в психологии, часто внут­ри одной и той же системы, часто внут­ри одного термина — наконец, как борь­ба двух психологии не совпадает с борьбой многих воззрений и психологичес­ких школ, но стоит за ними и определя­ет их; как обманчивы внешние формы кризиса и как надо в них вычитывать стоящий за их спиной истинный смысл.

150

Часть 2. Современные проблемы и направления психологии

1. Проблема бессознательного в психоанализе и грузинской школе психологии установки

З.Фрейд

ПСИХОПАТОЛОГИЯ ОБЫДЕННОЙ ЖИЗНИ¹

Забывание

имен и словосочетаний

Анализируя наблюдаемые на себе са­мом случаи забывания имен, я почти ре­гулярно нахожу, что недостающее имя имеет то или иное отношение к какой-либо теме, близко касающейся меня лич­но и способной вызвать во мне сильные, нередко мучительные аффекты. В согла­сии с весьма целесообразной практикой Цюрихской школы (Блейлер, Юнг, Рик-лин) я могу это выразить в такой форме: ускользнувшее из моей памяти имя зат­ронуло во мне "личный комплекс”. Отно­шение этого имени к моей личности бы­вает неожиданным, часто устанавливается путем поверхностной ассоциации (дву­смысленное слово, созвучие); его можно вообще обозначить как стороннее отноше­ние. Несколько простых примеров лучше всего выяснят его природу.

а) Пациент просит меня рекомендовать ему какой-либо курорт на Ривьере. Я знаю одно такое место в ближайшем соседстве с Генуей, помню фамилию немецкого врача,

^гФрейд 3. Психология бессознательного. М.: 249—251, 257—259, 264, 287—288.

практикующего там, но самой местности назвать не могу, хотя, казалось бы, знаю ее прекрасно. Приходится попросить паци­ента обождать; спешу к моим домашним и спрашиваю наших дам: “Как называет­ся эта местность близ Генуи там, где лечеб­ница д-ра N, в которой так долго лечилась такая-то дама?” — “Разумеется, как раз ты и должен был забыть это название. Она называется — Нерви”. И в самом деле, с нервами мне приходится иметь достаточ­но дела.

б) Другой пациент говорит о близле­
жащей дачной местности и утверждает, что
кроме двух известных ресторанов там есть
еще и третий, с которым у него связано
известное воспоминание; название он мне
скажет сейчас. Я отрицаю существование
третьего ресторана и ссылаюсь на то, что
семь летних сезонов подряд жил в этой
местности и, стало быть, знаю ее лучше, чем
мой собеседник. Раздраженный противо­
действием, он, однако, уже вспомнил назва­
ние: ресторан называется Hochwarner. Мне
приходится уступить и признаться к тому
же, что все эти семь лет я жил в непосред­
ственном соседстве с этим самым ресто­
раном, существование которого я отрицал.
Почему я позабыл в данном случае и на­
звание, и сам факт? Я думаю, потому, что
это название слишком отчетливо напоми­
нает мне фамилию одного венского колле­
ги и затрагивает во мне опять-таки “про­
фессиональный комплекс”.

в) Однажды на вокзале в Рейхенгалле
я собираюсь взять билет и не могу вспом­
нить, как называется прекрасно известная
мне ближайшая большая станция, через
которую я так часто проезжал. Приходится
самым серьезным образом искать ее в

Просвещение, 1989. С. 216—218, 236, 247,

151

расписании поездов. Станция называется Rosenheim. Тотчас же я соображаю, в силу какой ассоциации название это у меня ускользнуло. Часом раньше я посетил свою сестру, жившую близ Рейхенгалля; имя сестры Роза, стало быть, это тоже был “Rosenheim” ("жилище Розы"). Название было у меня похищено “семейным комп­лексом”.

г) Прямо-таки грабительское действие
семейного комплекса я могу проследить
еще на целом ряде примеров.

Однажды ко мне на прием пришел молодой человек, младший брат одной моей пациентки; я видел его бесчислен­ное множество раз и привык, говоря о нем, называть его по имени. Когда я затем захотел рассказать о его посещении, ока­залось, что я забыл его имя — вполне обыкновенное, это я знал — и не мог ни­как восстановить его в своей памяти. Тогда я пошел на улицу читать вывески, и как только его имя встретилось мне, я с первого же разу узнал его. Анализ по­казал мне, что я провел параллель между этим посетителем и моим собственным братом, параллель, которая вела к вытес­ненному вопросу: сделал ли бы мой брат в подобном случае то же или же посту­пил бы как раз наоборот? Внешняя связь между мыслями о чужой и моей семье установилась благодаря той случайности, что и здесь и там имя матери было одно и то же — Амалия. Я понял затем и замещающие имена, которые навязались мне, не выясняя дела: Даниэль и Франц. Эти имена — так же как и имя Амалия — встречаются в шиллеровских “Разбой­никах”, с которыми связывается шутка венского фланера Даниэля Шпитцера.

д) В другой раз я не мог припомнить
имени моего пациента, с которым я зна­
ком еще с юных лет. Анализ пришлось
вести длинным обходным путем, прежде
чем удалось получить искомое имя. Па­
циент сказал раз, что боится потерять зре­
ние; это вызвало во мне воспоминание об
одном молодом человеке, который ослеп
вследствие огнестрельного ранения; с
этим соединилось, в свою очередь, пред­
ставление о другом молодом человеке,
который стрелял в себя,— фамилия его
та же, что и первого пациента, хотя они

не были в родстве. Но нашел я искомое имя тогда, когда установил, что мои опа­сения были перенесены с этих двух юно­шей на человека, принадлежащего к мое­му семейству.

Непрерывный ток “самоотношения” (“Eigenbeziehung”) идет, таким образом, через мое мышление, ток, о котором я обычно ничего не знаю, но который дает о себе знать подобного рода забыванием имен. Я словно принужден сравнивать все, что слышу о других людях, с собой са­мим, словно при всяком известии о дру­гих приходят в действие мои личные комплексы. Это ни в коем случае не может быть моей индивидуальной особен­ностью; в этом заключается скорее об­щее указание на то, каким образом мы вообще понимаем других. Я имею осно­вание полагать, что у других людей про­исходит совершенно то же, что и у меня.

---

Дата добавления: 2018-04-04; просмотров: 190; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!