Протоколы инквизиции до 1248 года; смерть Раймонда VII

 

При таком папе, как Иннокентий IV, судьбы еретиков определились бесповоротно. Кто успел — бежал в Ломбар­дию, где образовалась особая французская Церковь; в ней насчитывалось тогда более ста пятидесяти «совершенных». В Лангедоке, в непроходимой глуши, их было очень не­много. По свидетельству Саккони, современного им инк­визитора, который прежде сам был еретиком и хорошо знал их дела, в епархиях Тулузы, Альби, Аженуа и Каркас-сона около 1250 года могло быть не более двухсот, а во всей Европе около четырех тысяч еретиков, которые были приписаны к шестнадцати еретическим церквям (132). Но сюда же входили вальденсы, названные у него лионистами, от города Лиона, которые, в свою очередь, подразделялись на ломбардских и загорных. Альбигойцы и вальденсы мог­ли бы жить свободно в Провансе, на другом берегу Роны, где богатые республиканские города часто бывали во вражде с духовенством и где вследствие того трибуналы инквизи­ции, не имея твердого оплота, встречали противодействие. Торговый дух этих городов, ценивший прямую выгоду, а не веру, веселая жизнь, свободные нравы — все это могло бы быть опасным для инквизиции, царившей над всем в Лангедоке, если бы судьба не распорядилась отдать Про­ванс в это самое время тому же французскому королевско­му дому, который один только обладал достаточной мате­риальной силой, чтобы оказывать когда нужно поддержку инквизиции.

Злой гений провансальской национальности Бланка Кастильская, эта предшественница Людовика IX, Екате­рины Медичи и Ришелье, испанка, посвятившая себя все­цело служению славе Капетингов, сделала теперь с граф­ством Прованским то же, что прежде сделала с Лангедо­ком. Это случилось в 1245 году, когда торжествовавшая инквизиция стала беспокойно поглядывать на Прованс. Раймонд Беренгарий, последний граф Прованса, в первое время был полноправным феодальным государем в сво­ей богатой, свободной земле. Он ничем не нарушал старых традиций своего дома. Он довольствовался почетом, при­сягой, доходами от своих вассалов и городов, а во всем прочем предоставлял их самим себе. Иначе нельзя было и поступать с такими городами, как, например, Марсель и Арль, которые снабжали полудикую Францию и даже Ан­глию мануфактурными изделиями Италии и Востока, хле­бом, пряностями и оружием. Капиталы со всех сторон стека­лись в эти общины, корабли которых составляли целые фло­тилии, выработавшие морское право для всей Европы, и консулы которых были богаче могущественных государей.

Симон Монфор загнал Раймонда Беренгария в Арагон. Беренгарий вернулся в Э и снова объявил себя государем. Но его характер уже изменился, он стал заносчивым, над­менным с подданными. Желая войти в доверие к францу­зам, Беренгарий вместе с ними осадил Авиньон. И с фео­далами, и с консулами он начал обходиться иначе. Он, видимо, задался целью централизовать свое государство, чтобы приобрести большую силу и защититься от новых Монфоров. В борьбе с первыми он был счастлив потому, что его феодалы были разрознены и ссорились между со­бой, но общины оказали ему решительное сопротивление. Они поняли, что их государь хочет быть неограниченным господином, что несчастье испортило его. Они составили лигу, куда вошли Марсель, Арль, Тараскон, Тулон, Ниц­ца. Их при случае могли поддержать итальянские города — стародавние союзники, издавна жившие одинаковой с ними политическою жизнью.

Раймонд Беренгарий потребовал покорности; ему от­казали и дали понять, что государь для них только почет­ное лицо, что добрые города дают ему средства для суше-ствования в вознаграждение за то, что его предки некогда проливали кровь за их отцов, что, купив себе свободу за деньги, они отстоят ее оружием. Но у городов не было вой­ска, каждая община должна была защищаться отдельно. Раймонд Беренгарий, вступив в сделку с Арлем, кинулся на Ниццу и изменой овладел ею. Потом он осадил Мар сель. Но не с его силами было сладить с такими горожанами, дух которых закалился в морских опасностях и которые еще не знавали, что такое рабство. Пока граф осаждал Марсель, Арль отложился от него, послал марсельцам помощь, а Ницца прогнала его гарнизон.

Раймонд VII рад был воспользоваться этими стеснительными обстоятельствами своего соседа. Он объявил ему войну и заставил снять осаду Марселя. Чтобы помириться. Раймонд Беренгарий обещал графу тулузскому в супруш свою дочь Беатриче. Она была блестящей партией для Ран монда VII. По завещанию ей предназначалось все наелся ство ее отца. Но Раймонд VII только недавно женился на Маргарите Ла-Марш, сестре короля Генриха III. Впрочем отказываться от живых жен, сажать их в монастырь и выдавать за вассалов было не редкостью в рыцарские века; тулузской династии это было даже довольно обыкновенно. Раймонд VII уже удалил от себя свою первую жену Санчию за бесплодие, которое так мучило его после па­рижского договора. Нашли предлог и для второй — какое-то родство в четвертом колене, воспрещенное латеранским собором. Стоило только поклониться перед папой.

А Иннокентий IV был теперь близко; в Лионе, бежав из Рима от императора Фридриха II, он собирался отлучать его под защитой французских рыцарей. Оба графа, тулузский и прованский, поехали на собор, чтобы поделиться своими голосами с кардиналами. За это Иннокентий IV благодарил Раймонда VII расторжением его брака. Дело разбиралось на соборе. Сперва был задан естественный вопрос: как мог состояться подобный брак? Но Раймонд представлял на это оригинальные доводы, которые хорошо характеризуют нравы эпохи и крепость семейных уз. Он объявил собору, что вступил в брак со своей женой под условием развестись через год, если святой отец не разре­дит брака, а по сие время такого разрешения не последовало. Отцы собора удовольствовались этим оправданием и предоставили Маргарите искать другого мужа, чего она не преминула сделать. Тогда же папа разрешил дальнее родство между Раймондом VII и Беатриче Провансальской, которая тут же в присутствии папы и Балдуина, императо­ра константинопольского, бывших свидетелями, была объявлена невестою графа тулузского (133). Свадьба была делом решенным.

С веселыми мыслями возвращался Раймонд VII из Ли­она. Судьба улыбалась ему на старости лет. Вместе с молодой женой он приобретал права на Прованс, где его имя было так популярно. Может быть, его династии суждено будет возродиться снова, может быть, жена подарит ему наследника, может быть, Раймонды со временем вернут себе Лангедок, достояние своих предков, и слава их дома загремит снова в Европе! Эти сладкие мечты скоро потревожило одно известие.

Курьер из Прованса примчался в Тулузу с сообщением, что 19 августа граф Беренгарий скончался. К этому посол прибавил, что и пред смертью Беренгарий подтвердил свое распоряжение о Беатриче, и что графу необходимо поспешить с прибытием в Прованс и там немедля устроить свадьбу. Он предупреждал графа не брать с собой воинов и вассалов, а ограничиться небольшой свитой; так, по крайней мере, желали регенты. Но ни посол, ни сам Раймонд не догадывались, что их обманывают, что регенты тайно ведут переговоры с матерью невесты, которая из честолюбия желала отдать Беатриче за одного из братьев французского короля. Бланка Кастильская давно работала над этим планом, она давно искала расположения матери невесты и смотрела на своего угрюмого Карла, четвертого сына, как на будущего владетеля Прованса. В то время как Раймонд VII спешил в Прованс на свадьбу, его невеста уже была предназначена другому.

Раймонд приехал в Прованс без войска и без денег. Слабохарактерный, доверчивый как ребенок, он мог стать игрушкой в руках всякого хитрого человека. Своим поли­тическим поведением он не имел права требовать, чтобы ему верили. Он не догадался заручиться симпатиями в ре­гентах, от которых зависело теперь так или иначе напра­вить судьбы Прованса, отдать его графу тулузскому и тем продолжить его независимость или вручить Карлу Анжу, через посредство которого рано или поздно графство со­ставит часть владений французского королевского дома.

Регентами были Ромео де Вильнев и Альберт де Тараскон; первый принадлежал не к тем Вильневам, которые были патаренами и даже диаконами альбигойцев: он был испанского происхождения. Нет сомнений, что регенты-феодалы не могли доверять слабому и лицемерному харак­теру Раймонда VII, которого обстоятельства изменили к худшему. Известно, что бароны не желали его. Никакая сто­рона не могла на него положиться ни в чем, как доказало его отношение к ереси. Его легкомыслие и непостоянство и в политической и в семейной жизни приобрели ему пе­чальную известность. Регенты скрывали от графа свои пе­реговоры с Бланкой и между тем не отказывали ему. Он обратился к невесте, но старик не мог внушить никакой симпатии молодой и пылкой девушке. Он заискивал у ее родных и также бесполезно. Против него интриговали все коронованные женщины Запада; сестры Беатриче просили папу расстроить брак Раймонда.

Кроме старости, графу вредила бедность. Оказалось, что у жениха нет средств отпраздновать свадьбу. Ему посовето вали обратиться за деньгами к Бланке, его кузине. Но ку зина и король в это самое время занимались переговорами с папой в аббатстве Клюни о браке Карла с Беатриче; тем не менее Бланка, играя всю жизнь своим кузеном, не преминула еще раз обмануть его и обнадежить. Но когда Раймонд VII послал к ней второй раз, чтобы благодарить ее за любезность и получить деньги, то его послу объявили при дворе, что он разъехался с принцем Карлом, который но главе французской армии отправился за рукой Беатриче. Мы знаем, как выиграли Франция и Капетинги от этого брака. Французский принц не только стал государем Прованса, но и королем Неаполя; французская политика в этот момент начинает влиять на события в Италии.

А бедный Раймонд VII, покинувший двух живых жен, в надежде получить потомство от третьей, осмеянный, об­манутый, со стыдом покинул двор Беатриче. Он не мог мстить, если бы и хотел, потому что был бессилен. Но в нем так иссякла всякая энергия после стольких поражений неудач житейских, что он даже не чувствовал обиды и с примерной незлобивостью вскоре после того в угоду французскому королю и папе принялся заседать в инквизиционном трибунале. Им помыкали как слугой и вдобавок на­родили нужным его же осмеивать. Он судил на этот раз Человека, который, кроме рыцарской преданности, ничего лично ему не сделал, но который был деятельным агитатором альбигойцев несколько лет тому назад. Это был Аламан Роэкс, которого трибунал уже осудил заочно. В 1245 году был осужден его брат Петр. Но его самого долго не находили, хотя знали, что он часто посещал Лангедок. Весной 1246 года взяли его жену Иоанну и 4 мая поставили перед тулузским трибуналом. Ее также обвиняли в ереси. Она видела многих еретиков и слушала поучения их проповедников, присутствовала на службах и совершала их у себя в доме, поклонялась «совершенным» или, как тогда выражались, обожала их, посылала им пищу, была за их трапезой, ела благословенный хлеб, побуждала мужа к оказанию покровительства еретикам, даже давая на это средства, и всегда считала их добрыми людьми.

Она, видимо, наговаривала на себя, чтобы несколько смягчить преступления своего мужа и тем облегчить его участь. Она знала, но молчала, что муж ее не только еретик, но вождь, архиерей и пророк их, что он ведет скитальческую жизнь, проповедуя в потаенных местах запретное учение. Аламан Роэкс бросил свои богатства и дворец и в плебейском облачении «совершенного» стал служить своей вере и скоро сделался епископом альбигойской Церкви. Но за него пострадала Иоанна; она была осуждена на вечное заточение. Тогда Роэкс был не в состоянии более пере­носить своего положения. Совесть укоряла его за жену. Он представлял себе суд над ней, ее страдания в тюрьме, в которую она пошла, думая оправдать его, готовая даже на пытку, воспоминания неотступно преследовали Аламана, когда он поучал в лесу неофитов. Наконец он не выдер­жал, сбросил свою черную рясу и добровольно явился в трибунал, 14 февраля 1247 года.

Его государь, для славы которого он жертвовал жиз­нью, был в числе его судей. Такая неблагодарность проис­текала из благочестивого лицемерия графа; это был тот предел, когда бесхарактерность близится к нравственному преступлению. Инквизитором был фанатичный и суровый аскет Бернард де Канчио, занимавший этот пост с 1243 года и подписавший за свою жизнь несколько сотен про­токолов, и Иоанн из Сан-Пьетро. Про архиерейство Аламана в трибунале еще не успели получить сведений, так как он только недавно принял священнический сан.

Аламан не хотел отпираться, что был в общении с ере­тиками. Он сознался, что был и на трапезах, и на службах альбигойцев, что верил в двух богов, доброго и злого, что добрый не мог творить ничего видимого, что брак и кре­щение не ведут к спасению, что тела не воскресают, что спасаются личным воздержанием и прочее. Тридцать лет он исповедовал эти убеждения и теперь покаялся, думая разделить участь своей жены. Он скрыл свой сан и то вли­яние, какое имел между альбигойцами. Трибунал, не при­нимая во внимание его бегство и не усиливая наказания, определил заточить его на всю жизнь в тюрьму при церкви святого Стефана.

Эта тюрьма поглотила в те годы многих из видных лю­дей Тулузы, занимавших подобно Роэксам места в капиту­ле. Не все они держали себя перед трибуналом благородно. Вместе с Аламаном Роэксом на собраниях еретиков нераз­лучно бывали Вильневы. Журдан Вильнев уже сидел в за­точении с 1237 года, Бертран Вильнев оговорил своего брата Арнольда еще до ареста Аламана и тем избавился от нака­зания. Он стал шпионом при инквизиции и среди прочих дел участвовал в процессе жены Роэкса. Арнольд в июле 1245 года, стараясь выпутаться, показал, что вместе с бра­том он слушал альбигойских проповедников Гроса, Бонфиса и Лагета, но что никогда не верил их учению, не принимал их у себя и что даже и в том каялся перед отцом-инквизитором Арнальди.

Стефан и Арнольд Вильневы были осуждены на пока­яние, пилигримство с посохом в руках и постройку тем­ниц для осужденных. Но замечательно, что этот ряд осуж­дений, постигший фамилию Вильневов, нисколько не опорочил ее. Инквизиционные сентенции, обрекавшие на легкое покаяние, встречались так часто, посещения трибунала горожанами правыми и заподозренными стали так обыкновенны, что осуждение в трибунале уже теряло свой прежний позорящий характер. В тулузском архиве хранится современный манускрипт протоколов, который разделен на столбцы со списком почти всего городскою населения одной общины, которое поодиночке допри шивал приехавший инквизитор. Потеря чести не ложилась пятном на род и семейство. Потому в XIII столетии между рыцарями, консулами и членами муниципалитетов на Юге по-прежнему попадаются Вильневы.

Иные рыцари, как Эстольд де Роквиль, старались указать на большое число своих единоверцев, ошибочно думая тем облегчить свою участь. В Сен-Пуелле Роквиль принимал архиерея, исходившего почти весь Лангедок. Тут бывали на службах Манзо и Конгосты. То же самое было в замке Кассер и Монгискаре, где Роквиль позна-рсомился с проповедником Баконией. В Тулузе он был злизок с Ламотом, который однажды сопутствовал ему в странствиях (134). Но ему было тем труднее оправдаться, что, по собственному его признанию, на его руках были ; склады одежды и припасов для еретиков. Жена разделила его участь. Она указала на Мазеролея, Кастельново и .Арнольда Вильнева.

Гораздо важнее было показание Б. Мира в мае 1245 года. Он жил постоянно в Фанжо и поучал ереси в доме Мерсье, с которым рано сошелся. Но интересно то, что в его дом приходили слушать еретические поучения трое клири­ков: Гугон, Лантар и Гозберт, бывший капелланом Амори Монфора. Все они обожали «совершенных», склоняли пред ними колена и брали благословение. В Фанжо и позже в Кастельнодарри, куда перебрался их кружок, появлялись и другие проповедники с диаконисами, как то: Гильберт де Кастр, Бордас, Коломб, сестры Вильмет и Лонгбрюн. К ним присоединился графский бальи Понс Вильнев.

Это было двадцать один год тому назад, но мы видим участие духовных лиц в еретичестве впервые после орлеан­ских казней. К сожалению, неизвестно, чем кончилось это дело, так как протоколы сохранились в беспорядочных неполных копиях и не вошли в общую коллекцию.

Что касается каркассонской инквизиции, то ее протоколы от этих годов, хранившиеся долго, как в безопас­ном убежище, в архиве доминиканского монастыря, в Монпелье, были истреблены кальвинистами во время религиозных войн вместе со старым монастырем, сгоревшим дотла. Случайно сохранился лишь один инвентарный перечень этих документов. Этот инвентарь сам по себе обширен, представляя полного перечня дел и имен подсудимых, он освещает, как искра среди мрака, сущность и последствия решений.

Из него видно, что в 1244 году дела были в трех связках, в 1245 году — в трех, для 1246 года — в одной. В 1244 году многие были осуждены на костер за непризнание в ереси и много костей было выкинуто из кладбищ; другие были осуждены за неявкой заочно; третьи наказаны заточением. Составилась особая связка о тех, кто ходили по нарбоннской и каркассонской провинциям утешать больных и умираю­щих и совращали их в ересь под предлогом обращения к Богу и Евангелию. В следующем году инквизиция действо­вала в Альби, осуждала на заточение, покаяние и пеню. Наконец, в 1246 году поприще действий было перенесено в Фуа и направлено против «живых и мертвых». Трибунал встретил здесь редкую энергию и стойкость убеждений. Эти люди смело смотрели в глаза инквизиторам и вызывали их на бой. На допросах большинство альбигойцев смело пока­зало, что они считают своих единоверцев добрыми людь­ми, правоверными и заслуживающими спасения. Подсуди­мые заявляли свою догматику, дуализм, свои сомнения о пресуществлении, таинствах и затем сказали, что Бог не мог сотворить ни мужчину, ни женщину, ни какую-ни­будь тварь и что они верят в то, чему их учили.

Известно, что такая исповедь вела на костер, если пре­ступник не раскаивался.

Чем далее, тем более находила себе пищи деятельность трибуналов. Недаром некоторые доминиканцы гордились, что инквизитор тех лет Бернард Канчио исписал такое множество пергаментов одними сентенциями, когда его братья проводили бессонные ночи над фолиантами во сла­ву той же католической веры. Тулузские дела 1246 года, которые имеются в парижском сборнике, представляют ту же связь с движением в Монсегюре, как и процессы, им предшествовавшие.

Новое оскорбление, нанесенное инквизиции в Нарбонне, тщательно скрытое летописями, но обнаруживающее­ся из булл Иннокентия IV (135), не могло умалить ревность трибуналов. Надо предполагать, что в Нарбонне в инкви­зиционные книги попало слишком много горожан, чув­ствовавших вполне свою правоту. Придирчивость приехав­шего трибунала, его подозрительность превосходили вся­кую меру терпения. В Нарбонне трибунал был едва ли не впервые. Католики произвели нападение на дом инквизи­ции — стражу, которая пыталась защитить его, перерани­ли, а двух убили, между ними пострадал один клирик. Потом толпа кинулась на книги, чтобы их уничтожить; их вынес­ли и сожгли. Это не принесло никакой выгоды горожанам, а только породило новые розыски.

Папа распорядился восстановить книги по другим экземплярам, оставить те же наказания и преследовать мя тежников, а равно власти, которые безмолвствовали и не приняли должных мер. Все это пришлось ему вторично под тверждать через год, что показывает, какое неэнергичное содействие инквизиции оказывала светская власть в неко торых городах. Но где трибунал, как, например, в Тулузе, водворялся прочно, там он имел свойство напускать на город какое-то оцепенение, подчинять все своему темному, но неодолимому влиянию.

Два-три возмущения не удались, и Тулуза склонила свою непокорную голову пред ненавистной ей поповской властью. Скоро тулузцев трудно было узнать. Братство между ними исчезало, трибунал вооружил друга против друга. Одни отпирались, другие, напротив, не только сознава­ясь, но старались привлечь еще кого-нибудь к делу.

Граф де Фуа и его семейство были обвинены по доносу некоего Арвиньи, который, впрочем, не пощадил свою мать и прочих родных. Он же рассказывал, как самые знатные из альбигойских духовных лиц посвящали в ересь брата аббата де Фуа в Памьере перед его кончиной. Относительно самого графа де Фуа дал подтверждение его собственный бальи в Гарасконе. Бальи уверял, что граф сидел за трапезой ерети­ков вместе со своей матерью. Семейство рыцаря де ла Канна акже назойливо уличало графа в дружбе с еретиками, ссы­паясь на его пребывание в Э.

Против других подсудимых доносы были слишком обычны и часто слишком ничтожны. Иные еще двенадцать лет тому назад блуждали в ереси, сиживали в собраниях еретиков, падали вместе с другими на колени при входе и выходе старших. Другие только имели случай слышать мысли альбигойцев, гонимых католиками, но веривших, что спасение наследуют лишь они, да имели неосторожность по­ддать денарий одному нищему, оказавшемуся после вальденсом (136).

Можно ли было остеречься от этого, когда по показа­ниям католиков в некоторых городах ересь недавно исповедовалась публично? Поэтому понятно, что запрещение священникам хоронить трупы еретиков на христианских кладбищах не исполнялось.

Альбигойские священники были настолько самоуверенны, что вступали в спор с францисканцами; это было не­давно, как читаем в одном деле за 1247 год. Шесть тулузских миноритов свидетельствовали об этом в трибунале — брат Гарсия взялся дискутировать с альбигойцами; это было негласно, хотя и в самой Тулузе. Такой способ действия со стороны францисканцев был лучшей услугой для католицизма. Эти еретики высказались вполне в духе крайнего дуализма: Бог ветхозаветный был злой. Христос, Дева Ма­рия и Иоанн Креститель низошли с неба и не имели чело­веческой плоти; последний был величайший из диаволов, какие только бывали на земле. Христос никогда не сходил в ад, никого не освобождал оттуда. Брак — то же наложничество; мужчина, имевший союз с женщиной, не может быть спасен, что символически выражено в древнем пре­дании о яблоке. Последняя истинная месса была соверше­на во времена святого Сильвестра; все так называемые бо­гослужения католической Церкви, которые исполняются после того времени, ничего не значат, а в те времена Цер­ковь не имела понятия о собственности.

К этому были добавлены весьма интересные для нас сведения об альбигойцах. Еще в эти годы они доказывали, например, что смертная казнь не должна существовать, что человек ни под каким видом не должен обрекать себе подобных на смерть. Так думать показалось не только стран­ным, но даже греховным (137). Одна эта идея, возвещенная альбигойцами, снимает с них много ответственности за другие, мало симпатичные или вовсе не историчные стрем­ления. Читая эту страницу преступлений еретиков, трибу­нал не предвидел, что осуждает благороднейшую мысль, самую священную и самую христианскую идею, которую одинаково безуспешно будут высказывать с трибун и в ли­тературе пятьсот лет спустя образованнейшие и передовые люди Европы,

Нет ничего отраднее для историка, как после долгих исканий в пыли архивов открыть среди тысячи бесполез­ных, скучных и утомительных документов эти две строки, показывающие, что есть вечные истины, современные древ­нейшим цивилизациям, что всегда находится кружок лю­дей, которые их оберегают, какова бы ни была культура общества.

Альбигойцам также казалось странным, как может че­ловек телесными очами видеть какое-либо чудо. Святой Франциск и ему подобные не могли творить чудес, да и Бог никогда бы не наградил их таким даром за одну их свирепость относительно так называемых катаров. Они так­же не могли понять, как крест, знак унижения и позора христианства, может быть признан христианством не только священным знамением, но даже водителем к победам. До­носчики слышали, как в Альтавилле, в большом собра­нии, где было человек семьдесят, громко говорили, чти неприлично с крестом ополчаться на Фридриха или на сарацин. А если христиане считают его святым, то как свя­щенное знамение может нести за собою смерть и истребле ние вроде Монсегюрского? Сам по себе крест остается де­ревом. Что касается обречения одних на спасение, а других на осуждение, то подсудимый высказался об этом с патетическим озлоблением, прибавив, что он оплевал бы такого Бога, так как он тогда не стоит и капли морской ! (138)

Гонимая и уничтожаемая Церковь альбигойская была в эти годы в таком внутреннем процветании, которое по закону всех общественных явлений предшествует падению. Деморализацию мы уже видели в греховных слабостях «верных»; одно следственное дело дает нам и другие данные. Подобно католическому духовенству, альбигойское эксплуатировало религиозные чувства и облагало поборами свои обряды и требы. Жена Арнальди Серена рассказывала, что еретические священники требовали сто солидов за с:опзо1атеп1ит над ее больным мужем и что он вместе с племянником аббата де Фуа Аньелом дал им эту сумму, после чего оба они были приняты в ересь (139). Конечно, этот случайный факт, который мы нашли в груде протоколов, мог быть изолированным, но тем не менее появление его имеет значение, особенно ввиду громадного количества несохранившихся документов.

Этот процент тем значителен, что, например, с 1247 до 1273 года мы не имеем ни одного протокола тулузской инквизиции. По крайней мере, Доа не нашел их уже при Людовике XIV, хотя известные нам папские буллы и их подтверждения, наконец, политическое положение стра­ны, управляемой французским принцем, — все это обна­руживает существование инквизиции. Персеи в истории тулузских доминиканцев пробегает мельком эти годы за неимением материала.

Таким образом, нить внутренней истории инквизиции прерывается, а с нею вместе прерывается и история альбигойства в указанный период.

Так как протоколы каркассонской инквизиции, которая была младшей сестрою тулузской, также исчезли, то мы не имеем никакой возможности восстановить этот пробел. Из первой графы инвентаря можно заключить, что в Каркассоне производились дела непрерывно от 1248 по 1274 год. В них говорилось о показаниях против тех, которые принимали еретиков, ели с ними и слушали их. Для 1247 и 1248 го­дов имелся даже особый портфель, в который входили преимущественно процессы еретиков области Мирепуа. Также особые дела за этот год были об еретиках Альби, которые отреклись и были осуждены на покаяние и при­няли католицизм.

Позднейшие допросы еретиков в Тулузе семидесятых и восьмидесятых годов XIII столетия, сохранившиеся в це­лости, служат свидетельством того, что альбигойство дер­жалось прочно и непрерывно во все предшествовавшее вре­мя, то есть, что политические обстоятельства не имели на него того уничтожающего влияния, которое должно бы было предполагать. Если тогда находили кого судить и при­том чуть не ежедневно, значит катарство, питавшееся вли­янием из Ломбардии, имело возможность и средства существовать, хотя и тайно. Ему готовилась поддержка в самом духовенстве, в той его среде, которая восстала против гне­та римского папы. Для ереси теперь ничего не значит, под­держивает ли ее светская власть. Альбигойцев слишком ча­сто обманывали, чтобы они могли верить в вельмож и кня­зей. Их взоры были устремлены к небу. Они давно прости­лись с политическими мечтами и доживали свой век, со­средоточившись в себе. Их пропаганда была малозаметна.

На Раймонда VII они смотрели как на изменника и равнодушно отнеслись бы к известию об его смерти. А она близилась.

Граф тулузский, подобно другу своему Фридриху II, был слишком несчастлив в предприятиях в последние годы своей жизни. Он был в положении человека, который сво­им характером никому не внушает доверия. Церковь, кото­рая гнала его, теперь была в мире с ним, но не оставляла своих подозрений. Ему напоминали его обещание идти в крестовый поход, который он давно откладывал под раз­ными предлогами. В душе он теперь не мог не питать пол­ного сочувствия к этому предприятию, его прежний скеп­тицизм исчез с годами борьбы; под старость он стал пре­красным католиком и, можно сказать, ревностным слугой папы.

Мысль о крестовом походе была любимой идеей короля, поэтому Людовик IX, со своей стороны, напоминал графу и торопил его. Так же поступала и Бланка. Раймонд VII забыл недоброжелательство, какое недавно оказали ему в Париже. Ловкие люди из него могли делать что угодно. Он приехал к королю в марте 1247 года. Людовик IX уже собрался в Еги­пет — нашивая в это время на всех кресты, он надел крест и на графа. Раймонд намекнул, что у него нет денег; ему обе­щали тридцать тысяч ливров на расходы и, кроме того, посу­лили восстановление нарбоннского герцогства.

Всякий бы догадался, что это обман, но легкомыслен­ный Раймонд был в восторге. Папа похвалил его и тоже обещал десять тысяч марок, что еще более польстило Рай­монду. Иннокентий IV брал на себя приятный труд — на­блюдать за Тулузой в его отсутствие. Раймонд поблагода­рил и за это; в припадке восторга от любезности папы он чувствовал себя его другом, которому, конечно, не будет отказа в такой законной просьбе, как, например, в разре­шении предать земле кости своего отца. Он хотел отдать долг памяти отца пред отправлением в поход. Он уже давно начал это дело и получил уверение от имени Иннокентия IV в том, что препятствий не будет и что необходимо толь­ко ручательство французского короля. Раймонд просил о том же Людовика IX.

Между тем в Тулузе, в доме храмовников, два инквизитора, де Канчио и де Брив, вместе с епископом Лодевы две недели в июле 1247 года занимались исследованием жизни Раймонда VI и обстоятельств его смерти. Они допросили сотню свидетелей, решили дело в благоприятном смысле и уведомили папу.

Раймонд торжествовал. Но каково было его изумление, когда папа отвечал, что очень удивляется, как могли начать подобное дело без него, что никаких обещаний он не давал. Иннокентий IV, видимо, не хотел ослаблять силу церковных проклятий и разрушать кары своих предшествен­ников. Он не постыдился отпереться от собственных слов и извещал графа, что, вероятно, его обманули и зло­употребили его именем, но что, впрочем, он не имеет ничего против того, чтобы начать розыск заново, для чего назначал особую комиссию. Ему нужны были услуги Рай­монда VII, но он знал, что достигнет их без всяких уступок со своей стороны.

Раймонд VII уже потерял способность чувствовать оби­ды и понимать насмешки. Он просил не возобновлять дело об отце, и совершенно основательно, так как новая комиссия трех епископов Оша, Пюи и Лодевы иначе взглянула на работы инквизиторов и потребовала более веских доказательств. Так труп Раймонда VI и остался непогребенным. Его сын наконец согласился с мыслью, что, вероятно. Богу угодно, «чтобы он более не женился и не пытался хоронить отца», так как оба эти дела ему не удавались (140).

Замечательно, что после жизненных неудач последнего времени Раймонд VII в каком-то непонятном ослеплении вымещал досаду на альбигойцах и жадно принялся жечь их. В ответ на оскорбительную выходку папы он почувствовал потребность отблагодарить его и потому изъявил желание уничтожить у себя всякие остатки нечестия. Об этом он извещал папу, за что тот очень похвалил его. Граф не преминул скоро оказаться достойным этих похвал. Людовика IX уже не было во Франции — он отправился в крестовый поход, сопровождаемый рыцарством Франции, Тренкавелем Безьерским и двумя Монфорами. Раймонд VII, не успев снарядить свой корабль, отложил поездку до следующей осени и, больной, жил в Ажене. Вместе с ним должны были отплыть все провансальцы, осужденные инквизицией на покаяние и получившие от папы милостивое дозво­ление заменить покаяние походом, что, впрочем, их обра­довало.

Но Раймонд, вероятно, не желал общества таких нена­дежных товарищей; по крайней мере, он отнесся к ним иначе. В местечке Берлег, недалеко от Ажена, трибунал напал на след ереси. Восемьдесят человек были схвачены, граф присутствовал при допросе и суде над ними. Они принадлежали к числу «верных» и скоро отреклись от сво­их заблуждений. Их следовало обречь на покаяние и заточе­ние. Но на этот раз все они были сожжены, и именно по настоянию и приказанию Раймонда (141).

Сожжение восьмидесяти альбигойцев было последним событием в тревожной жизни этого несчастного человека, боровшегося в одно и то же время и с собой, и с ходом событий. Он начал свою деятельность рыцарской защитой гонимой ереси, а кончил тем, что перешел на сторону самых жестокосердых ее гонителей. Лично он не мог питать злобы к людям, с которыми были связаны лучшие дни его жизни, но он не обладал достаточно сильным характером, чтобы не подчиниться тому принципу религиозной нетерпи­мости, который систематически распространялся из Рима по всему Западу, покоряя себе умы государей и народов. Раймонд VII был болен с осени 1248 года. В июле 1249 го­да он узнал, что в Египет отправился с войском его зять Альфонс, что его сопровождает Иоанна. Раймонду хоте­лось посмотреть последний раз на свою дочь, которой суж­дено было принять его воображаемое наследие. Собрав ос­татки своих сил, преодолевая с каждым днем мучившие его лихорадки, он прибыл в Эг-Морт, откуда обыкновен­но отправлялись французские крестоносцы. Он сам уже не мог привести в исполнение любимой мысли последних го­дов, но дал обет осуществить ее, когда почувствует облег­чение. Во всяком случае, это святое дело он поручал свое­му наследнику.

Раймонд благословил детей, когда они сели на корабль, он с грустью следил за ними, пока суда крестоносцев не скрылись с горизонта. На обратном пути в Ажен, где он хотел поселиться на осень, Раймонду постепенно стано­вилось все хуже. Наконец около Родеца, в местечке При, он должен был остановиться.

Он чувствовал, что силы покидают его и что подходит время, когда надо спокойно проститься с жизнью. Ему хо­телось успокоить свою совесть. В окрестностях спасался от­шельник, считавшийся святым у народа за свое подвиж­ничество; его звали брат Вильгельм Альбароньер. Граф про­сил призвать его. Схимник не отказался, пришел в местеч­ко, исповедал больного, успокоил его сомнения, но не мог причастить его. Раймонду стало немного легче.

Между тем слухи о его болезни, самые разноречивые, быстро распространились по Лангедоку. Прелаты, васса­лы, консулы из Тулузы спешили в бедное При, чтобы за­стать своего графа живым. Ближе всех был альбийский епископ. Он привез ковчег со Святыми Дарами. Когда граф услышал звон колокольчика, он поднялся с постели, с трудом добрел до порога спальни и опустился на колени. Он приобщился с сердечным умилением и после того погрузился в долгую дремоту.

Так прошло несколько дней. Когда он мог владеть собою, то вокруг него собиралось много приближенных. У них шли совещания о том, куда перевезти больного теперь же, пока возможно. Тулузские консулы желали, чтобы граф провел последние дни жизни во дворце своих предков, в том городе, судьба которого столько веков была связана с судьбою Раймондов и который только один должен быть местом успокоения. Они прощали ему все зло, какое он наносил стране и столице, и помнили только, что в его лице имеют последнего представителя национальной династии. Бароны и прелаты согласились с ними. Но Раймонд умолял, чтобы его отвезли куда-нибудь поближе, так как чувствовал себя не в состоянии совершить дальнюю поездку. Действительно, в городке Мильо, расположенном на реке Тарн, поезд принужден был остановиться.

Здесь, 23 сентября Раймонд продиктовал свое завещание. Он приказывал возвратить кому следует все то, что не­правильно приобрел, и завещал десять тысяч серебряных марок на аббатство Фонтевро, где просил похоронить себя. Объявляя Иоанну наследницей и отдавая тем свою страну в руки французского правительства, он утешал себя мыслью, что по крайней мере его вассалы сохранят свои права и при­вилегии, что они не потерпят впредь никакого ущерба и не будут обременяемы новыми поборами, так как они служи­ли ему своими средствами по доброй воле, а не по обязан­ности. Он не хотел уносить в могилу вражду священников и проклятие монахов; он возвращал им и их церквям, как милость, все, что у них отнято было по суду. До прибытия Альфонса он поручал управление государством Ричарду Аламану, которого просил исполнить свои приказания.

На другой день, в присутствии регента, он сделал допол­нительные распоряжения относительно крестового похода. Его преследовала мысль, что он незаконно присвоил себе деньги папы и короля, которые уже давно были получены им для похода. Он завещал своим наследникам возвратить их кому следует и на словах велел вручить папе те сокрови­ща, которые тот дал ему на борьбу с неприятелями Церк­ви, императором и герцогом савойским и которыми он не успел воспользоваться.

Он был в эти дни в полной памяти, но чувствовал край­нее истощение сил. Прелаты совершили над ним миропо­мазание. Смерть приближалась быстро.

27 сентября Раймонд VII скончался. Его тело положили в ящик и отправили по Гаронне; его везли через Тулузу в монастырь Парадиз в Аженуа. Покойник, таким образом, объехал все свои родовые земли, половина которых уже не принадлежала ему при жизни. Народ стекался к городам, через которые тянулась погребальная процессия. Он опла­кивал в покойном некогда любимого государя и, забывая все его недостатки, помнил одно — что с ним вместе он хоронит в одной могиле свою независимость и свою наци­ональность.

Патриоты сознавали, что каковы бы ни были личные слабости Раймонда VII, он заслужил симпатию уже тем, что вытерпел за народ весь позор побежденного, что пал после долгой, но бесполезной борьбы за независимость страны. Жертвы его напрасной жестокости были у всех на памяти, но каждый знал, что граф был поставлен в самое безвыходное положение и, гнетомый каким-то роком, де­лал то, что противоречило побуждениям его сердца. Как было его не любить народу, когда их связывало общее не­счастье.

Из монастыря Парадиз весной 1250 года его тело пере­везли в аббатство Фонтевро. В этом готическом Пантеоне рыцарского времени покоились Генрих II Плантагенет, Ричард Львиное Сердце и Элеонора Аквитанская. Рядом с ними была приготовлена свежая могила для последнего потомка династии Раймондов. Его положили, согласно за­вещанию, в ногах матери и Львиного Сердца, который был его дядей. Над гробницей была изображена из мрамора его распростертая фигура с руками, сложенными на груди. В XVII столетии все гробницы были перенесены в другое место, где можно еще теперь видеть статую Раймонда VII, который молится стоя на коленях, как бы вымаливая про­щение за провансальский народ, погибший вместе с ним для истории и для цивилизации.

Патриоты Лангедока, которые плакали над этой много­говорящей гробницей, не могли удержаться от вопля:

— Отчего он не оставил наследника!

Благочестивый католик объяснял такое несчастье Рай­монда VII, ставшее орудием гибели целой национально­сти, наказанием Божьим за попущение еретического нече­стия.

 

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

---

Дата добавления: 2018-04-04; просмотров: 331; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!