РАССКАЗ ЧЕРСТИ С ТОРФЯНОГО БОЛОТА



 

— Нас, детей, у отца с матушкой было много, а усадьба наша в Эстбъёрке была небольшая, да и времена выдались суровые. Так что, как минуло мне шестнадцать, пришлось уйти из дому на заработки. В котомке лежало у меня несколько караваев хлеба, телячья лопатка да кусочек сыра. А в кармане бренчали двадцать четыре скиллинга[32] — вот и все деньги на дорогу. Остальные припасы, вместе со сменой рабочей одежды, я сложила в кожаный мешок и отправила в Стокгольм со знакомым возчиком.

Вышли мы, двадцать парней и девушек из Ретвика, на дорогу, что ведет в город Фалун, и давай отмеривать милю за милей. Это вам не на поезде ехать, в удобных-то вагонах, как едут ныне далекарлийские девицы. Сейчас-то до Стокгольма добраться — всего ничего, каких-нибудь восемь-девять часов! А мы хоть и делали по три-четыре мили в день, только через неделю добрались до него,

Вот, значит, в 1845 году, в апреле четырнадцатого дня, увидала я в первый раз столицу нашу Стокгольм. Как только вошли мы в город, люди давай друг дружке кричать да подсмеиваться.

— Глянь-ка! Далекарлийский полк идет!

И впрямь: шли мы по улицам с таким грохотом, что казалось, будто целый полк шагает. Ведь все мы надели башмаки на высоких каблуках — а башмачник туда не менее пятидесяти большущих гвоздей всадил, да с непривычки к горбатым булыжным городским улицам многие из нас спотыкались и падали.

Завернули мы на постоялый двор, где останавливались люди из Далекарлии; звался он «Белая лошадь», а расположен был на улице Стура Бадстугатан в южном конце города — Сёдере. Люди же из Муры жили на постоялом дворе «Большая корона» по той же самой улице. Из тех двадцати четырех скиллингов, которые я взяла из дому, оставалось уже только восемнадцать! Спешно надо было искать заработок. Одна из землячек сказала, чтоб я наведалась к ротмистру, жившему у Хурнстулла. Он и нанял меня на четыре дня вскапывать грядки и садовничать. Платил он мне поденно — двадцать четыре скиллинга в день на моих собственных харчах. С таких денег не очень-то потратишься на еду, вот я и ходила полуголодная. Только раз наелась досыта: маленькие господские дочки увидели, какой скудный у меня обед, побежали на кухню и выпросили для меня еды.

Потом я стала работать у одной госпожи на улице Норландсгатан. Жилье у меня там было прескверное, крысы стащили и чепец, и шейный платок, да еще проели дыру в кожаном мешке с провизией. Пришлось зачинить его старым голенищем. Не смогла я здесь больше двух недель проработать, и пришлось домой пешком топать — всего с двумя риксдалерами в кармане.

Пошла я на этот раз через Лександ и остановилась на несколько дней в селении Рённес. Помнится, хозяева там варили молочный суп из молотой овсяной муки с отрубями да мякиной. Ничего другого у них не было, но и это казалось вкусным в те голодные дни.

Да, в том году похвалиться мне было особенно нечем, но на другой год еще хуже пришлось. Снова надо было на заработки отправляться; дома-то у нас есть было нечего. Пошла я на сей раз с двумя далекарлийскими девушками в Худиксваль, а идти туда — двадцать четыре мили. Да еще с кожаными мешками на спине — везти-то их было теперь не на чем! Мы думали, что нас наймут садовничать. Но только рано пришли мы в Худиксваль: повсюду еще лежал глубокий снег, и никакой работы в саду, ясное дело, не нашлось. Пошла я тогда по крестьянским хуторам, просилась в работницы. Милые вы мои, до чего ж я устала и изголодалась, прежде чем добралась до усадьбы, где сжалились надо мной и наняли чесать шерсть за восемь скиллингов в день, Ну, а как пришла весна, нашла я работу в городе. Садовничала там до самого июля. Только одолела меня такая тоска по дому, что я подалась в Ретвик. Было мне тогда всего семнадцать годков. Башмаки я износила, и пришлось двадцать четыре мили идти босиком. И все же в душе я радовалась: ведь мне удалось сберечь целых пятнадцать риксдалеров. А для маленьких братцев и сестриц я несла несколько черствых булочек да кулек с сахаром, который сумела скопить. Когда кто-нибудь угощал меня кофе с двумя кусочками сахара, один я всегда прятала.

Вот сидите вы тут, далекарлийские девчонки, и даже не думаете бога-то возблагодарить за хорошие времена, что он нам ниспослал! А в ту пору один неурожайный год сменялся другим. Всем молодым парням и девушкам из Далекарлии приходилось идти из дому на заработки. Вот и на третий год, это уже был 1847-й, пошла я снова в Стокгольм и на этот раз работала в большом саду Стура Хурнсберг. Нас, девушек из Далекарлии, было там немало. Платили нам поденно чуть-чуть побольше обычного, да мы еще на всем старались выгадать. Даже старые гвозди да кости в садах подбирали и продавали в лавку ветошника, а на вырученные деньги покупали себе вместо хлеба солдатские сухари из казенной пекарни. В конце июля отправилась я домой, чтобы помочь собрать урожай. На этот раз мне удалось скопить целых тридцать риксдалеров.

На другой год снова пришлось идти на заработки. Посчастливилось мне наняться в усадьбу королевского конюшего под Стокгольмом. В то лето в Логордсъердете проходили манёвры. Вот маркитант и послал меня пособить на походной кухне, а помещалась она в большой полковой повозке. До самой смерти не забуду, пусть хоть сто лет мне стукнет, как в Йердете мне довелось однажды трубить в пастуший рожок перед самим Оскаром Первым.[33] В награду я получила тогда от него целых два риксдалера.

А после я много лет подряд была в летнюю пору перевозчицей в бухте Брунсвикен под Стокгольмом и плавала между Албану и Хагой, где королевский замок. То было самое лучшее для меня время. С собой в лодку мы всегда брали на всякий случай пастушьи рожки, и порой те, кого мы перевозили, сами брали весла, а мы им играли. Когда же осенью перевоз кончался, я ходила в Упланд, молотить зерно в крестьянских усадьбах, и к Рождеству обычно возвращалась домой с сотней или около того риксдалеров в кармане. И еще зарабатывала зерно на молотьбе; отец забирал его потом по санному пути. Да, если б я с моими сестрами и братьями не приносила домой деньги, жить было бы не на что. Зерно с нашей собственной земли кончалось чаще всего к Рождеству, картошки же в ту пору люди сажали мало.

Приходилось прикупать зерно у лавочника, а когда рожь стоит сорок риксдалеров бочонок, а овес — двадцать четыре, тут уж поломаешь голову, как свести концы с концами. Помнится, не раз отдавали мы корову за бочонок овса. В те времена в овсяный хлеб подмешивали мелко рубленную солому. Правду сказать, такой хлеб с соломой в горло не шел. Каждый кусочек водой надо было запивать, а то и не проглотишь.

Вот так и кочевала я до тех самых пор, покуда замуж не вышла. А было это в 1856 году. Мы-то с Йоном моим еще в Стокгольме сдружились, и когда я в тот год отправилась домой, то побаивалась маленько в душе, как бы стокгольмские девчонки его не отбили. Они так и звали его — Красавчик Йон с Торфяного болота или Красавчик Далекарлиец. Но он не обманул меня, а как скопил немного деньжат, сыграли мы свадьбу.

Жили мы потом в радости и без особых забот, да только длилось это недолго. В 1863 году Йон помер, и осталась я одна с пятью ребятишками, мал-мала меньше. Правда, прожить уже было легче, ведь в Далекарлии настали лучшие времена. Разве сравнишь их с прежними! И хлеба, и картошки теперь было вдоволь! Я сама обрабатывала крохотные наделы земли, которые унаследовала от Йона, да и домик у меня как-никак был свой собственный. Шли годы, дети, что не померли, выросли. Живется им, слава Богу, не худо. Они и понятия не имеют, до чего тяжко приходилось людям в Далекарлии, когда их матушка была еще молода…

Старушка замолчала. Пока она говорила, костер догорел; все поднялись и засобирались по домам. Давно пора было ложиться спать. Мальчик тоже отправился восвояси — искать на льду своих спутников. И пока он бежал один в темноте, в ушах у него все время звучала песня, которую он недавно слышал на пристани:

 

«В Далекарлии нашей живут до сих пор и верность, и честь, несмотря на невзгоды…»

 

Потом шли еще какие-то слова, которые он забыл, но конец-то песни помнил ясно:

 

«Хоть хлеб мы нередко мешали с древесной корой, но все ж великие мужи находили порой опору у бедного люда…»

 

Мальчик припомнил то, что слышал в школе о роде Стуре,[34] и о том, кто звался Густавом Васой.[35] Нильс удивлялся тогда: почему они искали помощи не у кого-нибудь, а у далекарлийцев? Но теперь он это понял. Если в этом краю живут такие женщины, как эта старушка у костра, то здешних мужчин и вовсе ничем не согнешь.

 

 

XXXII В ПОИСКАХ КОРМА

 

Воскресенье, 1 мая

 

Проснувшись на другое утро, мальчик тотчас соскользнул со спины гуся и оказался вместо льда в мягком пушистом снегу. Он даже засмеялся от неожиданности. Снег еще продолжал падать. В воздухе кружились белые хлопья, такие большие, что их можно было принять за крылья замерзших бабочек. Все озеро Сильян и его берега были покрыты белоснежным ковром уже в несколько сантиметров толщиной. Дикие гуси, накрытые снежными шапками, были похожи на маленькие сугробы.

Время от времени Акка, Юкси и Какси тоже просыпались, но убедившись, что снегопад продолжается, снова поспешно прятали голову под крыло. Они, видно, считали, что в такую погоду лучше всего спать. И мальчик, последовав их примеру, снова залез под крыло Мортена. Проснулся он от звона церковных колоколов в Ретвике, возвещавших о начале богослужения. Снегопад кончился, но с севера дул резкий ветер, а на озере стоял жгучий мороз. Мальчик был голоден и очень обрадовался, когда дикие гуси наконец стряхнули с себя снег и полетели на берег разыскивать корм.

В тот день в ретвикской церкви готовились к первому причастию детей. Дети пришли загодя и чинно беседовали, сбившись в небольшие стайки на церковном холме. Ради этого дня они нарядились в новые праздничные одежды своего края, такие яркие и пестрые, что их было видно издалека.

— Милая матушка Акка, лети медленней! — закричал мальчик, когда они приблизились к церкви. — Я хочу поглядеть на детей!

Это желание показалось гусыне-предводительнице вполне резонным, она спустилась как можно ниже и три раза облетела вокруг церкви. Трудно сказать, как выглядели дети вблизи, но сверху Нильсу показалось, что он никогда не видел таких красивых мальчиков и девочек.

«Пожалуй, и в королевском замке, среди принцев и принцесс, не найти детей красивее этих!» — сказал он самому себе.

Снегу в этот день выпало немало. Все поля в Ретвике оказались заснеженными, и Акка никак не могла найти местечка, куда можно было бы приземлиться. Тогда она недолго думая полетела на юг в Лександ. А там весной, как всегда, юноши и девушки уходили на поиски работы; в приходе оставались почти одни старики. Вот и сейчас дикие гуси увидели, как длинная вереница дряхлых старушек тянулась в церковь. Они медленно шли по белой, покрытой снегом земле, меж белоствольных берез, сами все в белом: в белоснежных дубленых полушубках, в белых кожаных юбках, в желто-черно-белых полосатых передниках и в белых остроконечных чепцах, плотно сидевших на их седых головах.

— Милая матушка Акка, лети медленней! — попросил мальчик. — Я хочу поглядеть на старушек!

И это его желание показалось гусыне-предводительнице вполне резонным, она спустилась как можно ниже и три раза пролетела взад-вперед над березовой аллеей. Трудно сказать, как выглядели старушки вблизи, но сверху мальчику показалось, что он никогда не видел таких мудрых и достойных старых женщин.

«Эти старушки так величественны, словно сыновья их — короли, а дочери — королевы!» — сказал он самому себе.

Но и в Лександе было не лучше, чем в Ретвике. Повсюду толстым покровом лежал снег, и Акка не видела иного выхода, кроме как лететь на юг, до Гагнефа.

В Гагнефе в тот день перед службой было погребение. Похоронная процессия поздно прибыла в церковь, и похороны немного задержались. Когда прилетели дикие гуси, не все прихожане успели войти в церковь и многие женщины еще расхаживали по кладбищу, останавливаясь у могил своих близких. Женщины были одеты в кофты с зеленым лифом и красными рукавами, на головах у них были цветастые платки с пестрой бахромой.

— Милая матушка Акка, лети медленней! — попросил мальчик. — Я хочу поглядеть на крестьянок!

И это желание показалось гусыне-предводительнице вполне резонным, она спустилась как можно ниже и три раза пролетела взад-вперед над кладбищем. Трудно сказать, как выглядели крестьянки вблизи, но сверху Нильсу показалось, что среди деревьев мелькают не фигуры женщин, а какие-то прекрасные цветы.

«Они словно выросли в королевском саду», — подумал он.

Но и в Гагнефе были сплошь заснеженные поля; диким гусям не оставалось ничего другого, как продолжить путь на юг, во Флуду.

Во Флуде в тот день после службы предстояло венчание. В церкви еще было полно народу, и свадебный поезд дожидался на церковном холме. Жених расхаживал в длинном синем сюртуке, штанах до колен и красной шапочке. Невеста, в богатом наряде, украшенном драгоценностями, цветами и пестрыми лентами, с блестящей короной на распущенных волосах, казалась просто ослепительной, глазам было больно смотреть на нее. Лифы и подолы юбок у невестиных подружек были расшиты розами и тюльпанами. Родители жениха и невесты, соседи и другие гости — все были в нарядных далекарлийских одеждах.

— Милая матушка Акка, лети медленнее! — попросил мальчик. — Я хочу поглядеть на молодых.

И гусыня-предводительница спустилась как можно ниже, и три раза пролетела туда и обратно над церковным холмом. Трудно сказать, как выглядели молодые вблизи, но сверху Нильсу показалось, что такой красавицы невесты, такого гордого жениха и таких нарядных гостей нигде больше не найти.

«Вряд ли король и королева, живущие в замке, красивее этих людей», — подумал он.

Во Флуде дикие гуси нашли наконец голые, свободные от снега поля, и лететь дальше в поисках корма им не понадобилось.

 

XXXIII НАВОДНЕНИЕ

 

1–4 мая

 

Уже много дней подряд к северу от озера Меларен бушевала страшная непогода. Небо было сплошь затянуто серыми тучами: свистел ветер, хлестал дождь. Люди и животные понимали, что за приход весны тоже надо расплачиваться, но все же непогода сильно им докучала.

Однажды дождь лил не переставая целый день, и снежные сугробы в еловых лесах начали всерьез таять. Потекли весенние ручьи. Лужи в усадьбах, стоячие воды в канавах, вода на топких лугах и в болотах — все пришло в движение, пытаясь пробиться к ручьям, чтобы те захватили их с собой в море.

Ручьи спешили как можно скорее добежать до рек, которые впадают в озеро Меларен, а реки изо всех сил стремились к озеру, желая напоить его своими водами. Но вот все мелкие озера в Упланде и Бергслагене в один и тот же день сбросили с себя ледяной покров; зато вытекавшие из них реки наполнились ледяными глыбами и чуть не вышли из берегов. Многоводные и шумные, они все неслись в озеро Меларен, и вскоре оно приняло в себя столько воды, что больше уже не могло вместить. Бурным потоком устремились его воды к своему стоку, но фарватер протока Норстрём такой узкий, что воды замедлили свой бег. Вдобавок сильный восточный ветер гнал к берегу высокие морские волны, и они преградили путь пресным водам, которые проток Стрёммен[36] в заливе Сальтшён[37] желал влить в Балтийское море. Но поскольку реки непрерывно приносили в озеро Меларен все новые и новые воды, а проток Норстрём не успевал их уносить, большому озеру ничего не оставалось, как только выйти из берегов.

Оно поднималось медленно-медленно, словно опасаясь нанести урон прекрасным своим берегам. Но так как они почти всюду низки и пологи, понадобилось совсем немного времени, чтобы вода на много метров окрест затопила сушу. А большего и не требовалось — по всей округе начался величайший переполох.

Есть в озере Меларен нечто своеобычное. Состоит оно из одних лишь узких заливов, бухт и проливов. Нигде не расстилает оно широкие, бичуемые штормами просторы вод. Нигде не найдешь здесь голых, пустынных, открытых всем ветрам берегов. На озере множество уютных, поросших деревьями островков, скалистых шхер, мысов и заливов, как будто созданных для увеселительных поездок, прогулок под парусами и рыбной ловли. А живописные берега озера словно предназначены для всех этих великолепных дворцов, летних вилл, помещичьих усадеб и всяких увеселительных заведений.

Обычно ласковое и дружелюбное, озеро Меларен иной раз по весне изменяет своему мирному нраву, сбрасывает улыбчивую маску и приносит людям немало бед.

Вот и этой весной, судя по всему, оно собиралось устроить настоящее наводнение. И люди стали поспешно конопатить и смолить плоты и плоскодонки, стоявшие зимой на приколе, переносить на берег мостки для стирки и полоскания белья. Всюду укрепляли, насколько можно, мосты и виадуки. Путевые обходчики, которые служили на железной дороге, идущей вдоль побережья, непрерывно осматривали железнодорожную насыпь и не смели сомкнуть глаз ни днем ни ночью.

Крестьяне, хранившие сено или сухую листву в сараях на низких скалистых островках, спешили переправить этот корм на берег. Рыбаки вытаскивали вентеря и сети, чтобы их не смыло половодьем. У паромных переправ скапливались толпы путников. Все, кому надо было попасть домой или, наоборот, уехать из дому, торопились поскорее перебраться на другой берег, пока не поздно.

Но самая большая спешка царила в окрестностях Стокгольма, где по берегам тянутся бесконечные дачные поселки. Правда, большинство вилл стоит довольно высоко на берегу и им не грозит ни малейшая опасность, но при каждой из них есть причал и купальня, а их нужно было перевезти в безопасное место.

Но не только людей беспокоило то, что озеро Меларен начало выходить из берегов. Уток, которые сидели на яйцах в прибрежных кустах, полевых мышей, землероек, обитательниц побережья, — всех охватил страх за своих крошечных беспомощных детенышей. Даже гордые лебеди и те тревожились, как бы наводнение не уничтожило их гнезда и яйца.

И было отчего страшиться и опасаться — с каждым часом вода в озере все прибывала и прибывала. Ивы и ольхи на прибрежных отмелях уже погрузились в воду, затопило сады и огороды и размыло грядки с уже зеленевшими пряными травами. Полям ржи, на которые проникла вода, она тоже нанесла немалый урон.

Озеро продолжало подниматься уже много дней подряд. Низкие пойменные луга вокруг замка Грипсхольм скрылись под водой, и громадный замок оказался отделенным от суши не узким рвом, как обычно, а широким проливом. По набережной в Стренгнесе — этому излюбленному месту прогулок горожан — мчался бурлящий поток, а жители Вестероса готовили лодки, чтобы передвигаться по улицам.

Лежбище лосей, перезимовавших на скалистом островке посреди озера Меларен, оказалось под водой, и им пришлось вплавь добираться до берега. По воде плыло бессчетное множество пивных бочек и ушатов, бревен и досок, и даже целый склад дров. И повсюду спасательные лодки с людьми, готовыми прийти на помощь…

В один из этих тяжких дней в березовой роще к северу от озера Меларен появился Смирре-лис. Как всегда, он был занят одной мыслью — как бы отыскать диких гусей с Малышом-Коротышом. Он давно уже потерял их след и совсем было пал духом. И вот сегодня, когда он увидел на березовой ветке почтовую голубку Агарь, у него появилась надежда.

— Как хорошо, Агарь, что я встретил тебя, — обрадовался Смирре. — Может, ты скажешь мне, где сейчас Акка с Кебнекайсе и ее стая?

— Может, я и знаю, где они, — ответила Агарь, — но тебе не скажу!

— Твое дело! Я ведь только хотел передать им привет и весточку от меня, — сказал Смирре. — Ты, верно, знаешь, как худо нынче на озере Меларен. Там — большое наводнение, и лебеди — а их в бухте Йельставикен не счесть — скоро лишатся своих гнезд и потомства. Но Дагаклар-Яснодень — лебединый король слыхал про малыша, который летает с гусиной стаей и помогает птицам в беде. Вот король и послал меня спросить Акку, не пожелает ли она прилететь в Йельставикен вместе с Малышом-Коротышом?

— Привет и просьбу я передам, — ответила Агарь. — Не пойму только, как такой кроха может помочь лебедям?

— Я и сам не пойму, — вздохнул Смирре. — Однако он может перенести на берег все что угодно.

— Чудно и то, что лебединый король Яснодень передает диким гусям привет и вести через лиса, — удивилась Агарь.

— Ты права, мы с гусями и впрямь враги, — кротко произнес Смирре. — Но когда великая беда на пороге, надо помогать друг дружке. Впрочем, не говори Акке, что получила весть через лиса. Она ведь такая недоверчивая и подозрительная!

 

ЛЕБЕДИ В БУХТЕ ЙЕЛЬСТАВИКЕН

 

Самое надежное прибежище для водоплавающей птицы на всем озере Меларен — это бухта Йельставикен в глубине залива Экольсундсвикен. А залив этот, в свою очередь, ответвляется от другого залива, Норра Бьеркёфьерден, одного из самых больших и длинных заливов, которым озеро Меларен вдается на востоке в сушу провинции Упланд.

Бухта Йельставикен — мелководна, с отлогими берегами и такими же густыми зарослями тростника, как на озере Токерн. Хотя бухту и не сравнить по величине с этим прославленным птичьим озером, все же и здесь птицы находили великолепный приют, потому что уже много-много лет назад бухта Йельставикен стала заповедной. Она давно была пристанищем многочисленного лебединого племени, и нынешний владелец расположенной неподалеку усадьбы Экольсунд, где в старину живали короли, запретил охоту в заливе, чтобы не спугивать лебедей и не очень их беспокоить.

Лишь только Акка получила весть о том, что лебединый народ нуждается в ее помощи, она поспешила в Йельставикен. Прилетев туда вместе со стаей вечером, она тотчас увидела, сколько бед причинило в бухте наводнение. Порывистый ветер сорвал с мест большие лебединые гнезда и разогнал их по заливу. Одни гнезда уже совсем разрушились, другие опрокинулись, яйца же из них вывалились и блестели на дне бухты.

Сами лебеди собрались станицей у восточного берега, который был лучше всего защищен от ветра. Хотя они сильно пострадали от наводнения, гордые птицы старались не выказывать своего горя.

— Не надо отчаиваться, — повторяли они. — В бухте хватит тростника и стеблей водяных растений. Мы скоро соорудим себе новые гнезда.

Никому из них и в голову не приходило звать на помощь чужаков, и они даже не подозревали, что Смирре-лис послал за дикими гусями.

Лебедей в бухте было видимо-невидимо — много сотен, не меньше, — и располагались они в строгом порядке, по возрасту, чинам и званиям: молодые и неопытные — с края, старые и мудрые — чуть подальше, ближе к середине круга. В самой же середине бухты разместились Дагаклар-Яснодень — лебединый король и Снефрид-Снегомира — лебединая королева, — самые старшие в стае. Большая часть лебединого племени была их потомками.

Яснодень и Снегомира могли бы немало порассказать о тех днях, когда лебеди их рода были домашними птицами, обитавшими во рвах и прудах замков Швеции. Но одна лебединая чета вырвалась как-то из плена и поселилась в бухте Йельставикен; от этой-то четы и пошли все лебеди, которые гнездились здесь. Нынче дикие лебединые племена можно было встретить и во многих других бухтах и заливах озера Меларен, и даже в озерах Токерн и Хурнборгашён в Вестеръётланде. И все эти новопоселенцы прибыли из бухты Йельставикен, так что лебеди, населявшие бухту, очень гордились тем, что род их столь приумножился и расселился по разным озерам.

Дикие гуси опустились на воду у западного берега, но Акка, не желая терять ни минуты, тотчас направилась со стаей к противоположному берегу, к лебедям. По правде сказать, гусыня была крайне удивлена тем, что лебеди послали за ней. Она сочла это за великую честь и готова была сделать для лебедей все, что только в ее силах.

Подплывая к лебедям, Акка на мгновение остановилась, чтобы поглядеть, ровно ли держат строй ее гуси, соблюдают ли должные промежутки между собой.

— Держитесь прямее! — напомнила она. — Не глазейте на лебедей так, будто вы никогда в своей жизни не видели ничего красивого. И не обращайте внимания на их слова, что бы они ни говорили!

Не впервые наведывалась Акка к старой королевской чете, и лебеди всегда выказывали ей уважение, подобавшее такой бывалой, много путешествовавшей и почтенной птице, как Акка. Но ей было не очень-то по душе плыть среди всех этих лебедей, которые окружали короля и королеву. Рядом с лебедями Акка всегда чувствовала себя такой маленькой, серой и невзрачной, а тут еще кто-нибудь из них непременно начинал отпускать колкости по поводу всякого там серенького нищего люда. И тогда разумнее всего было делать вид, будто ничего не слышишь.

На сей раз все шло на удивление хорошо. Лебеди молчаливо расступались, и дикие гуси словно плыли по улице, окаймленной большими белоснежными птицами. До чего же они были красивы, когда надували крылья, точно паруса, желая покрасоваться перед чужаками! Против обыкновения, они не сказали о гусях ни единого колкого слова, и Акка была крайне удивлена.

«Яснодень, видно, узнал про их дерзости и велел им держаться учтиво», — подумала гусыня-предводительница.

Но вот лебеди, изо всех сил пытавшиеся соблюсти приличия, увидели белого гусака, замыкавшего вереницу диких гусей. В один миг учтивости их как не бывало. Поднялся страшный шум, раздались удивленные и злые возгласы.

— Это еще что такое? — воскликнул один из лебедей. — Никак дикие гуси обзавелись белыми перьями?

— Уж не воображают ли они, будто белые перья помогут им стать лебедями?! — раздались со всех сторон крики.

Лебеди вопили звонкими, сильными голосами, перебивая друг друга. Им невозможно было объяснить, что перед ними — обыкновенный домашний гусак, который пристал к стае диких гусей.

— Верно, это сам гусиный король плывет! — презрительно шипели они.

— Нет, какая наглость!

— Это не гусь! Это всего-навсего домашняя утка!

Большой белый гусак, помня наказ Акки — не отвечать, что бы лебеди ни говорили, старался делать вид, будто ничего не слышит. Стиснув клюв, он изо всех сил работал лапами. Но все напрасно! Лебеди становились все более и более дерзкими.

— А это еще что за лягушонок у него на спине? — спросил один из лебедей.

— Они, верно, думают, мы не видим, что это лягушонок, хоть он и одет как человек.

Даже лебеди из дальних рядов, только что чинно лежавшие на воде, устремились на эти крики, тесня друг друга. Началась беспорядочная толчея и давка. Каждый старался пробиться вперед, чтобы взглянуть на дикого белого гусака.

— Ишь какой — примазывается к лебедям! Постыдился бы!

— Да он такой же серый, как и остальные! Просто он окунулся в ларь с мукой на крестьянском дворе!

Акка уже подплыла к лебединому королю и только собралась спросить, что за помощь ему нужна от нее, как вдруг Яснодень заметил волнение среди своего народа.

— Это еще что такое? Разве я не велел им быть учтивыми с гостями? — с недовольным видом спросил он.

Снегомира — лебединая королева поплыла наводить порядок среди подданных, а Яснодень снова повернулся к Акке. Но Снегомира тотчас же вернулась, необычайно взволнованная.

— Почему ты не заставишь из замолчать? — крикнул лебединый король,

— Там — дикий белый гусь! — отвечала Снегомира. — Какой позор! Стыдно смотреть на него! Не удивительно, что лебеди злятся.

— Дикий белый гусь? — переспросил Яснодень. — Чепуха! Быть того не может! Ты, верно, ошиблась.

Давка вокруг Мортена все усиливалась. Акка и другие дикие гуси пытались подплыть к нему, но их толкали то туда, то сюда, и они никак не могли пробиться к гусаку.

Тогда старый лебединый король, самый сильный из всех, быстро поплыл вперед и, расшвыряв лебедей в разные стороны, проложил себе дорогу. Увидев и в самом деле белого гусака, он разгневался не меньше других. Шипя от злости, он ринулся прямо на Мортена и выдрал у него несколько перьев.

— Ишь как вырядился! Я отучу тебя, дикий гусь, являться к лебедям в таком виде! — крикнул он.

— Лети, Мортен-гусак, лети прочь, лети прочь! — воскликнула Акка; она поняла, что лебеди выдернут все перья у белого гусака.

— Лети прочь, лети прочь! — кричал и Малыш-Коротыш.

Но лебеди так зажали гусака между собой, что он не мог взмахнуть крыльями. Со всех сторон к нему тянулись крепкие лебединые клювы, грозившие общипать его до последнего перышка.

Мортен-гусак защищался что было сил. И даже давал сдачи. Дикие гуси тоже ввязались в драку. Кончилось бы все это печально, если бы совершенно неожиданно не подоспела помощь.

Маленькая птичка, горихвостка, заметила, что диким гусям приходится туго, что лебеди их одолевают. И она издала пронзительный призывный клич. Так кричат мелкие пташки, когда нужно прогнать ястреба или сокола. Не успела она крикнуть и три раза, как быстрокрылые пичужки со всей округи мигом слетелись в огромный шумный рой и поспешили к бухте Йельставикен.

Эти крохотные слабосильные пташки тучей кинулись на лебедей. Они оглушали их своими пронзительными голосами, непрестанно порхали у них перед глазами, так быстро трепеща крыльями, что у лебедей кружилась голова; но больше всего они выводили их из себя своими криками:

— Позор, позор вам, лебеди! Позор, позор вам, лебеди!

Нападение пташек длилось всего несколько мгновений, но когда их рой рассеялся и лебеди опомнились, они увидели, что дикие гуси уже в воздухе и летят на другой берег бухты.

 

НОВЫЙ ЦЕПНОЙ ПЕС

 

Одно по крайней мере было хорошо: преследовать диких гусей высокомерные лебеди сочли недостойным, и гуси смогли спокойно устроиться на ночлег в зарослях тростника.

Что же до Нильса Хольгерссона, то он, страшно проголодавшийся, не мог заснуть.

«Надо пробраться в какой-нибудь дом и немного поесть!» — решил он.

Найти суденышко, когда столько всего плавало по озеру, для такого малыша, как Нильс Хольгерссон, не составляло ни малейшего труда. Недолго думая, он прыгнул на обломок доски, качавшийся среди тростника, выловил из воды небольшую палку и с ее помощью, отталкиваясь, поплыл к берегу.

Только он причалил, как рядом раздался какой-то плеск. Мальчик притаился. Оглядевшись, он увидел всего в нескольких метрах от себя лебедь, которая спала в своем большом гнезде. И еще он увидел Смирре-лиса, который, ступив в воду, крался к лебединому гнезду.

— Эй! Эй! Эй! Вставай! Вставай! — закричал мальчик, шлепнув по воде палкой.

Лебедь поднялась на ноги, но не очень проворно. Лис успел бы на нее наброситься, если бы захотел. Но Смирре, увидев мальчика, предпочел погнаться за ним.

Малыш-Коротыш кинулся на берег. Перед ним расстилались одни лишь обширные, ровные луга. Нигде ни деревца, на которое он мог бы забраться, ни норки, куда бы он мог спрятаться. Оставалось одно — бежать со всех ног. Мальчик был хорошим бегуном, но, разумеется, не мог состязаться в быстроте и ловкости с лисом, когда тот ничем не обременен. Ведь на сей раз Смирре не тащил в зубах гусыню…

Неподалеку от озера светились окошки нескольких торпарских лачуг. Мальчик, не раздумывая, помчался в ту сторону, но тут же понял: пока он добежит до тех домишек, Смирре не единожды успеет его догнать.

Один раз лис чуть было не настиг его, но мальчик так стремительно метнулся в сторону, что Смирре промчался мимо. Нильс даже выиграл немного времени. Но вскоре лис опять стал нагонять его, и тогда мальчик бросился навстречу двум деревенским паренькам, которые, на его счастье, появились поблизости. Они весь день и вечер провели на озере, вылавливая плывущую по воде домашнюю утварь, и теперь возвращались домой.

Пареньки так устали, им так хотелось спать, что они не заметили в сумерках ни лиса, ни мальчика. Нильс, ни слова не говоря и не прося помощи, засеменил рядом с ними. «Уж подойти-то к людям Смирре не посмеет», — решил он.

Но вскоре мальчик услыхал, что лис, мягко ступая, крадется за ними. Наверное, он рассчитывал, что пареньки примут его за собаку, и осмелился подойти так близко.

— Смотри, какой-то пес увязался за нами, — сказал один из пареньков. — Уж не хочет ли он нас укусить?

Другой, остановившись, оглянулся.

— Пошел прочь! Чего тебе надо? — крикнул он и пнул лиса ногой так, что тот перелетел через дорогу.

Лис поотстал, но продолжал следовать за людьми, благоразумно держась в нескольких шагах от них.

Пареньки вскоре подошли к торпу и свернули к одной из лачуг. Мальчик — за ними, собираясь войти вместе с пареньками в дом. Но когда навстречу хозяевам из конуры кинулся, гремя цепью, огромный, великолепный длинношерстный пес, мальчик вдруг изменил свое намерение и остался во дворе.

— Слышь-ка, пес, а пес! — тихонько позвал он, лишь только пареньки затворили за собой дверь. — Не поможешь ли поймать нынче ночью лиса?

Пес уже плохо видел, а от долгой жизни на цепи стал раздражительным и злым.

— Поймать лиса?! Да ты кто такой, чтоб издеваться надо мной? — пролаял он в сердцах. — Попробуй подойти поближе, узнаешь, как шутки шутить!

— Поверь, я нисколечко не боюсь подойти к тебе поближе! — засмеялся мальчик, подбегая к нему. Пес, увидев его, от изумления не мог вымолвить ни слова.

— Это меня прозвали Малыш-Коротыш, это я путешествую по свету с дикими гусями, — представился Нильс. — Может, ты слыхал про меня?

— Воробьи не раз чирикали мне про тебя, — неохотно признался пес. — Выходит, это ты совершил столько великих подвигов? Для такого щенка неплохо.

— До сих пор мне почти все время везло, — скромно сказал мальчик, — но теперь, если ты не поможешь, — мне конец. За мной охотится лис. Он караулит за углом.

— Ну, оттуда мне и не учуять этого разбойника. Но ничего, скоро мы от него избавимся!

И пес рванулся вперед, насколько позволила ему цепь, и залился нескончаемым лаем.

— Да вряд ли нынче ночью он снова сюда пожалует, — проворчал он.

— Одного лая маловато, этим Смирре-лиса не запугаешь, — вздохнул мальчик. — Скоро он явится опять, и было бы хорошо, если бы ты захватил его в плен.

— Ты что, опять со мной шутки шутить? — зарычал пес.

— Я скажу тебе, что нужно делать, — понизил голос мальчик. — Только давай заберемся в конуру, чтобы лис нас не подслушал.

Они залезли в конуру и долго там шептались.

Немного погодя лис высунул нос из-за угла и, убедившись, что все кругом спокойно, тихонько вошел во двор и принюхался. Учуяв, что мальчик прячется в собачьей конуре, он уселся на почтительном расстоянии — поразмыслить, как бы выманить его оттуда. Вдруг цепной пес высунул голову из конуры и прорычал:

— Пошел прочь, не то выскочу и поймаю тебя!

— Буду сидеть сколько вздумается! — дерзко ответил лис.

— Убирайся, покуда цел, — еще раз грозно предупредил пес. — А не то после этой ночи охотиться тебе больше не придется!

Но лис только ухмыльнулся и, не двинувшись с места, бросил презрительно.

— Цепь у тебя коротка!

— Ну что ж, я тебя предупреждал дважды, — пролаял пес, выходя из конуры. — Теперь — пеняй на себя!

В тот же миг он одним прыжком подскочил к лису — ведь мальчик отстегнул его ошейник вместе с цепью. Пес с лисом схватились не на жизнь, а на смерть, но длился этот бой недолго. Через несколько секунд лис уже лежал на земле, прижатый так, что не мог вздохнуть.

— А теперь — смирно! Не то разорву тебя на куски! — рявкнул пес и за шкирку потащил лиса к своей конуре. Тут подоспел и мальчик с цепью и ошейником. Дважды обернув ошейник вокруг лисьей шеи, он щелкнул замком и проверил, надежен ли он. Все это время лис, обезумевший от страха, лежал смирно, не смея шевельнуться.

— Ну, Смирре-лис, надеюсь, из тебя выйдет добрый цепной пес! — пошутил мальчик, когда все было кончено.

 

 

XXXIV САГА ОБ УПЛАНДЕ

 

Четверг, 5 мая

 

На другое утро дождь прекратился, но ветер продолжал бушевать, а вода все поднималась. Но сразу же после обеда неожиданно наступил перелом и установилась вдруг чудесная погода, стало тепло, тихо и отрадно.

Мальчик в прекрасном расположении духа лежал на большой болотной кочке, поросшей нарядной цветущей калужницей, и смотрел ввысь, в голубое небо. В это время он услышал детские голоса. Два маленьких школьника с книгами и корзинками со съестным медленно плелись по узенькой тропке, змеившейся вдоль берега. Вид у них был самый несчастный. Дети подошли совсем близко и, не заметив Нильса, уселись на камне прямо против него.

— Ну и разгневается же матушка, когда узнает, что мы и нынче не ответили урок, — сказал один.

— Да и отец тоже, — добавил другой. И оба, не в силах превозмочь своего горя, громко заревели, к великому удивлению Нильса.

Он уже подумывал, как бы ему утешить чем-нибудь малышей, но тут на тропинке показалась маленькая сгорбленная старушка с милым и добрым лицом. Увидев школьников, она остановилась.

— Что вы плачете, дети? — спросила старушка, и они рассказали ей, что не смогли ответить в школе урок, а теперь им совестно и они не хотят идти домой.

— О чем же был этот трудный урок, который вы не смогли выучить? — спросила старушка.

Дети ответили, что урок был обо всей провинции Упланд.

— Да, может, оно и нелегко учиться по книгам! — посочувствовала старушка, потом добавила: — Вот послушайте-ка, какую историю рассказывала мне когда-то моя матушка об этом крае. Я-то в школу не хаживала, ученой премудрости набраться не могла, но рассказы матушки на всю жизнь запомнила.

— Так вот, значит, сказывала матушка, — начала старушка, присев на камень рядом с детьми, — что в давние-предавние времена была Упланд самой бедной и самой неприглядной из всех шведских провинций. Ничего-то там, кроме тощих глинистых полей да приземистых каменистых холмов, не было. Да так оно, пожалуй, и поныне еще остается во многих местах, хотя нам, тем, кто живет в низине, у самого озера Меларен, эти поля и холмы почти не видны.

Ну вот, так ли, этак ли, только была Упланд и впрямь бедна и убога. И понимала к тому же, что другие провинции считают ее самой ничтожной. Разобрала тут Упланд досада, и так надоела ей эта нищета, что надела она однажды котомку на спину, взяла посох в руки да и отправилась просить милостыни у тех, кому в жизни больше повезло.

Двинулась сначала Упланд на юг и дошла до самой провинции Сконе. Пришла туда, стала жаловаться на бедность и попросила землицы.

— Ума не приложу, что подавать всем этим попрошайкам! — сказала Сконе. — Ну ладно, дай-ка погляжу! А вот! Я недавно вырыла несколько ям, где добывают мергель. Забирай себе землю, которую я выбросила на обочину. Может, она тебе и сгодится.

Поблагодарила Упланд, приняла подарок и направилась в провинцию Вестеръётланд. Здесь она тоже пожаловалась на бедность и попросила землицы.

— Землицы я тебе не дам, — сказала ей Вестеръётланд. — Стану я свои плодородные поля всяким нищенкам раздавать! Хочешь, бери одну из мелких речушек, которые по равнине текут, может, она тебе на что-нибудь да сгодится.

Поблагодарила ее Упланд и завернула в провинцию Халланд. Стала она тут снова жаловаться на бедность и попросила землицы.

— Я не богаче тебя, — отвечала Халланд, — и не мне тебя одаривать. Но можешь выломать себе несколько скал и взять их с собой, если сочтешь, что это окупит твои труды.

Поблагодарила Упланд, приняла подарок и направилась к провинции Бохуслен. Здесь позволили ей набрать в котомку жалких голых шхер — столько, сколько захочется.

— С виду-то они неказисты, зато хорошо защищают от ветра, — объяснила Бохуслен. — Они тебе сгодятся, раз ты, как и я, прибрежная жительница.

Упланд была благодарна за любые дары; она принимала все, не отказываясь, хотя повсюду получала только то, от чего все были рады избавиться. Провинция Вермланд швырнула ей скального грунта. Вестманланд дала цепь горных кряжей. Провинция Эстеръётланд подарила часть дремучего леса Кольморден, а Смоланд почти доверху наполнила ее котомку торфяными болотами, каменистыми осыпями да холмами, поросшими вереском.

Провинция Сёрмланд не пожелала дарить ничего, кроме нескольких заливов на озере Меларен. Далекарлия также решила, что ни единого клочка суши не уступит, и спросила, не удовольствуется ли Упланд частью реки Дальэльвен.

Напоследок Упланд получила от Нерке несколько заболоченных лугов на берегу озера Йельмарен, и вот тогда-то котомка ее оказалась набитой доверху. Тут Упланд решила, что нет ей больше нужды странствовать и побираться.

Вернулась она домой, стала вынимать все, что насобирала, и тяжко вздохнула: уж больно много всякого хлама ей надавали. Стала она ломать голову, как бы сделать так, чтобы извлечь хоть какую ни на есть пользу от этих даров.

Шли годы, а Упланд без устали благоустраивала свои владения, украшала их. Так что под конец получилось у нее все так, как ей того хотелось.

А в то время шли споры, где в Швеции жить королю и где быть столице государства. Вот и собрались все провинции на совет. Ясно, каждой хотелось, чтобы король ей достался.

Спорили они, спорили, а под конец Упланд и говорит:

— Король, по-моему, должен жить в провинции, которая всех умнее и рачительней.

Все сочли, что это мудрые слова, и решили: провинция, которая покажет себя самой умной и дельной, получит короля и столицу в придачу.

Провинции еще и домой не успели вернуться, а Упланд — тут как тут — гонцов во все края рассылает и всех к себе в гости зовет.

— Уж какое там гостеприимство может оказать нам этот нищий край? — удивились провинции, но приглашение приняли.

А как явились в Упланд, ахнули: застроен весь край чудесными усадьбами, на побережьях стоят города, а по водам, что Упланд окружают, целые флотилии кораблей плывут.

— И не стыдно тебе при таком-то богатстве побираться! — попрекнули ее другие провинции.

— Я позвала вас, чтобы сказать спасибо за ваши дары, — ответила Упланд. — Это благодаря вам я теперь благоденствую.

Первое, что я сделала, когда вернулась домой, — продолжала она, — это провела реку Дальэльвен по своим владениям и устроила на ней два мощных водопада: один у селения Сёдерфорс, другой у Эльвкарлебю. К югу от реки, у Даннемуры, положила я скальный грунт; его я от провинции Вермланд получила. И вот чудо! Она, видать, проглядела, что мне подарила! Грунт-то весь был из железной руды! А вокруг я насадила лес, который отдала мне провинция Эстеръётланд. Ну а коли в одном месте скопились и руда, и вода, и лес, где можно добывать древесный уголь, — ясное дело, быть здесь богатому руднику!

После того, как я все так благоустроила на севере, взялась я за горные кряжи Вестманланда да и растянула их до самого озера Меларен. Образовали они там мысы и острова, а те оделись в зелень и стали прекрасны, точно волшебные сады. Заливы же, которые мне Сёрмланд подарила, я сузила так, что они врезались далеко в сушу и углубились так, что стали пригодны для судоходства и смогли завязать знакомство со всем миром.

Справилась я на севере и на юге со всеми делами и двинулась к восточному берегу. Собрала я там все голые шхеры, скалистые холмы, вересковые пустоши и бесплодные земли, что вы мне от щедрот своих уделили, и бросила их в море. Из них-то и получились мои скалистые острова с островками. А уж для рыболовства и судоходства ничего лучше не придумаешь! Я считаю их наиважнейшим своим богатством.

После этого оставались у меня те несколько горсток земли, которые получила я от Сконе. Их я определила в самую середину плодородной долины Ваксаласлеттен. А медлительную речку, что подарила мне провинция Вестеръётланд, я пустила через равнину и соединила ее с заливами озера Меларен.

Поняли тут провинции, как дело делалось, и хоть они и были чуть раздосадованы, но не могли не признать, что Упланд распорядилась всем как нельзя лучше.

— Многого ты достигла малыми средствами! — сказали провинции. — Стало быть, ты и есть самая мудрая и самая рачительная из нас!

— Спасибо вам на добром слове! — поблагодарила Упланд. — Раз вы так говорите, стало быть, король со столицей мне и достанется!

Разгневались тут было провинции, да что поделаешь? От своих слов негоже отступаться!

Получила Упланд короля со столицей и стала наипервейшей из всех областей Швеции. Но было это вполне справедливо. Ведь разум да рачительность и должны возвышать тех, кто ими наделен.

 

XXXV В УПСАЛЕ

 

Четверг, 5 мая

 

СТУДЕНТ

 

В те времена, когда Нильс Хольгерссон путешествовал по свету с дикими гусями, учился в Упсале один прекрасный молодой человек. Жил он в маленькой мансарде и был столь скромен в своих расходах, что люди говорили, будто он воздухом питается. К занятиям он готовился прилежно и справлялся с ними быстрее и лучше, чем кто бы то ни было. Но он не был ни зубрилой, ни ученым занудой, а умел и повеселиться с товарищами. Словом, был такой, каким и должен быть настоящий студент. Его не в чем было бы упрекнуть, если б успехи не вскружили ему немножко голову. Но с кем не бывает! Успех не каждому по плечу, особенно в юности.

Проснувшись однажды утром, студент лежал и думал о том, как хорошо ему живется. «Все меня любят, и товарищи, и преподаватели, — сказал он самому себе. — А как успешно идут у меня занятия! Сегодня я сдам последний экзамен, а скоро и учебе конец. Если я кончу курс в срок, найдется для меня и место с хорошим жалованьем. Чудо, как мне везет! Ну да я это заслужил, я столько работаю, что счастье должно следовать за мной по пятам».

Студенты не сидят вместе по классным комнатам на уроках, как школьники, — они занимаются каждый у себя дома. Как справятся с чем-нибудь одним, идут к своим профессорам для беседы по всему этому предмету сразу. Такая проверка знаний и называется «экзамен» или иногда «предварительный экзамен». В тот самый день нашему студенту предстояло сдать последний и самый трудный из них.

Он оделся и, позавтракав, сразу же сел за письменный стол, чтобы напоследок еще разок заглянуть в свои книги. «Хоть это ни к чему при моей подготовке, все же подзубрю еще немного, чтобы потом мне не в чем было бы себя упрекнуть».

Он занимался совсем недолго, как вдруг в дверь постучали и в комнату вошел юноша, тоже студент, с толстой кипой бумаг под мышкой. Но этот студент был совсем не похож на сидевшего за письменным столом — застенчивый, робкий и бедный, в старом поношенном платье. Если он и знал в чем-то толк, то только в книгах. О нем говорили, что он, должно быть, очень умный и ученый. Но сам он был так в себе неуверен, так всегда боялся и стеснялся, что ни разу не осмелился пойти сдать экзамен. Все считали его «вечным студентом», который из года в год будет пребывать в Упсале, без конца учиться и учиться, но все равно из него никогда ничего путного не выйдет.

Сейчас этот «вечный студент» хотел попросить товарища прочитать книгу, которую он написал. Это была не напечатанная книга, а пока всего лишь рукопись.

— Ты сделаешь мне большое одолжение, если прочитаешь мою рукопись, — сказал он. — Посмотри, стоящее ли это сочинение.

Студент, которому так во всем везло, подумал: «Верно я говорю, что все меня любят. Даже этот нелюдим решился показать свою работу не кому-нибудь, а только мне. Он хочет знать мое суждение о ней».

Он пообещал прочитать рукопись как можно скорее, и второй студент положил ее перед ним на стол.

— Береги рукопись, — попросил он. — Я работал над ней целых пять лет, и если она пропадет, мне ее не восстановить.

— Ничего дурного с ней не случится, пока она лежит у меня на столе, — успокоил его хозяин комнаты.

И тот ушел.

Студент придвинул к себе толстую кипу бумаг.

— Интересно, что он тут накропал, — сказал он. — А, «История города Упсаль»! Неплохо!

Студент этот любил Упсалу больше всех других городов на свете, и его разобрало любопытство, что же написал «вечный студент» об этом городе.

— Вообще-то я могу и сейчас приняться за чтение, — пробормотал он. — Все равно бесполезно зубрить в последнюю минуту, от этого больше знать не будешь.

Студент стал читать и не мог оторваться от рукописи, пока не прочитал все до последней страницы. А закончив, изумленно воскликнул:

— Вот это да! Ну и молодец! Вот это ученый! Когда книга выйдет в свет, его карьера сделана. Мне доставит большую радость сказать ему, что рукопись хороша!

Он аккуратно собрал все разрозненные листки бумаги, бережно положил их на стол. И тут услыхал бой часов.

— Боже мой! Ведь меня ждет профессор! — спохватился он и бросился на чердак, где в кладовой висела его черная форменная одежда. Как часто бывает, когда люди спешат, замок и ключ не слушались его, и прошло довольно много времени, пока студент вернулся назад.

На пороге он громко вскрикнул. В спешке студент оставил дверь распахнутой, а окно, у которого стоял письменный стол, было тоже открыто. И студент, войдя в комнату, увидел, как листы рукописи, кружась на сильном сквозняке, уносились один за другим в окно. Одним прыжком он подскочил к столу и прикрыл ладонью бумаги. Но спасти смог совсем немного. На письменном столе оставалось всего десять или двенадцать страниц рукописи. Остальные уже плясали на ветру над дворами и крышами.

Студент высунулся из окна, чтобы посмотреть, куда улетели листы бумаги. На выступе крыши у чердачного окошка он увидел черную птицу, глядевшую на него с какой-то насмешливой торжественностью. «Это, похоже, ворон, — подумал студент. — Наверно, правду говорят, что вороны предвещают беду».

Несколько листов бумаги еще лежали на крышах. Он, конечно, мог бы спасти по крайней мере большую часть утраченного, если бы ему не нужно было сдавать экзамен. Но он посчитал, что в первую очередь должен заняться собственными делами. «Ведь от этого зависит все мое будущее», — подумал он.

Надев студенческую форму, он помчался к профессору. Но и по дороге мысль о потерянной рукописи не оставляла его. «Какой досадный случай! — думал он. — И как на беду, мне надо спешить».

Профессор начал задавать ему вопросы, но студент все никак не мог отделаться от мысли о рукописи. «Что такое сказал перед уходом этот несчастный? — пытался он вспомнить. — Ах да… он работал над книгой пять лет… и не сможет ее восстановить. Не знаю, как мне набраться храбрости сказать ему, что рукопись пропала?!»

Студент был страшно взволнован всем случившимся и не мог собраться с мыслями. Все его знания точно ветром сдуло. Он плохо понимал вопросы профессора и нес в ответ какую-то чепуху. Профессор пришел в ужас от его невежества и в конце концов вынужден был сказать, что экзамен студент провалил.

Выйдя на улицу, тот почувствовал себя самым несчастным человеком на свете. «Ну, теперь не видать мне места, на которое я рассчитывал, — подумал он. — А во всем виноват этот «вечный студент». И угораздило же его явиться с рукописью как раз сегодня! Вот так всегда и бывает, когда оказываешь другим услуги».

Тут студент увидел, что навстречу ему идет тот, о ком он думал. У него мелькнула мысль пока не говорить про рукопись, а сначала попытаться найти ее, и он, неприветливо кивнув, хотел было пройти мимо. Увидев это, «вечный студент», который как раз думал, что скажет товарищ о его книге, крайне испугался и, схватив студента за рукав, спросил, прочитал ли тот его работу.

— Я сдавал экзамен, — нетерпеливо ответил студент.

Но второй подумал, что товарищу не понравилась книга и поэтому он избегает его. Значит, работа, которую он писал целых пять лет, никуда не годится! «Вечному студенту» показалось — сердце его вот-вот разорвется! В отчаянии он сказал:

— Послушай! Если книга никудышная, я не желаю ее больше видеть! Прочитай рукопись побыстрее и скажи, что ты о ней думаешь. Если же она никуда не годится, можешь ее сжечь, я в самом деле больше не хочу ее видеть!

И, круто повернувшись, ушел. Студент посмотрел ему вслед, словно собираясь окликнуть, но раздумал и пошел домой.

Дома он поспешно переоделся в будничное платье и побежал разыскивать рукопись. Он искал всюду: на улицах, на рыночной площади, в садах, во дворах, побывал даже за городом. Но так и не смог найти ни одного листка.

Прошло уже несколько часов в безуспешных поисках; он проголодался и решил пообедать. Но в харчевне он снова встретил «вечного студента», который тут же подошел к нему в надежде услышать хоть что-нибудь о своей книге.

— Я сам приду к тебе вечером и все расскажу, — резко и холодно сказал студент. Он решил не сознаваться, что рукопись потеряна, пока окончательно не убедится: найти ее невозможно. «Вечный студент» страшно побледнел.

— Ты помнишь? Если она никуда не годится, уничтожь ее! — повторил он и ушел в полной уверенности, что товарищ не доволен его книгой.

А тот снова поспешил в город и продолжал поиска, пока не стемнело. Но он так ничего и не нашел. На обратном пути ему встретилось несколько однокашников.

— Где ты пропадал, почему не пришел на наш весенний праздник? — спросили они.

— А разве был весенний праздник? — спросил студент — Я совсем позабыл о нем.

В это время в толпе промелькнула молодая девушка, которую он любил. Она прошла мимо, беседуя с каким-то молодым человеком и мило ему улыбаясь, и даже не взглянула на нашего студента. Тут только он вспомнил, что пригласил ее на весенний праздник… А сам туда даже не явился! Что она теперь о нем подумает?

Его больно кольнуло в сердце, и он хотел поспешить за ней следом, но вдруг один из его друзей сказал:

— Знаете, этому «вечному студенту» Стенбергу худо. Сегодня вечером он заболел.

— Надеюсь, ничего опасного? — быстро спросил студент.

— Что-то с сердцем. У него был тяжелый приступ, который может с минуты на минуту повториться. Врач считает, что больного гнетет какое-то горе, и если устранить причину этого горя, ему может стать лучше.

Вскоре наш студент уже входил в комнату «вечного студента». Тот лежал в кровати, бледный, измученный тяжелым приступом.

— Я пришел поговорить о твоей книге, — сказал студент. — Знаешь, это — великолепная работа! Мне редко приходилось читать что-либо более прекрасное!

«Вечный студент», с трудом приподнявшись с постели, посмотрел на товарища.

— Почему же ты так странно вел себя в полдень?

— Я был в дурном настроении, так как не сдал экзамена. Я не думал, что для тебя так важно мое мнение. Твоя книга очень хороша.

Больной недоверчиво взглянул на него: он был уверен, что товарищ скрывает от него правду.

— Ты, верно, слыхал про мою болезнь и хочешь утешить меня, потому так и говоришь!

— Вовсе нет. Твоя книга — прекрасна! Поверь мне!

— Так ты в самом деле не уничтожил ее, как я просил?!

— Что я, с ума сошел?!

— Тогда принеси ее сюда! Покажи мне, что ты ее не уничтожил, и я тебе поверю! — прошептал больной, опускаясь на подушки, такой слабый и истомленный, что студент испугался, как бы приступ не начался снова.

Какой мучительный стыд почувствовал наш студент! Взяв руки больного в свои, он рассказал ему всю правду. Рассказал, как листки рукописи сдуло ветром и как худо ему было целый день — ведь он причинил товарищу такое горе!

Когда он кончил свой рассказ, больной похлопал его по руке.

— Как ты добр ко мне, по-настоящему добр! Ты сочиняешь истории, желая пощадить меня! Я все понимаю! Ты послушался меня и уничтожил плохую рукопись, но не хочешь признаваться в этом теперь… ты думаешь, я этого не перенесу.

Студент стал уверять его, что говорит правду, но больной упорно стоял на своем и не хотел ему верить.

— Тогда верни мне рукопись, и я тебе поверю, — повторил он.

Ему становилось все хуже, и студент вынужден был уйти, чтобы не причинять больному страданий.

Вернувшись домой, студент почувствовал такую тяжесть на душе, такую усталость, что едва мог держаться на ногах. Вскипятив чай, он тут же лег в постель и, натянув одеяло, вспомнил, как счастлив был утром! А теперь… сам испортил свою карьеру… Но это еще можно бы пережить…

«Хуже всего то, что я принес горе другому человеку. И никогда себе этого не прощу», — казнился он, а потом подумал: «Сегодня ночью мне не уснуть».

Но, как ни странно, стоило ему положить голову на подушку, как он тут же задремал, даже не успев потушить лампу, горевшую на ночном столике.

 

ВЕСЕННИЙ ПРАЗДНИК

 

Случилось так, что в тот миг, когда студент заснул, на выступе крыши против окошка чердака появился крошечный человечек, в желтых кожаных штанах, зеленой безрукавке и белом колпачке. Малыш стоял, глядя на спящего и думая: будь он на месте студента, который лежит на кровати, он считал бы себя счастливым.

Всего несколько часов тому назад Нильс Хольгерссон отдыхал у бухты Экольсундсвикен на болотной кочке, поросшей калужницей, а в Упсале он очутился по прихоти Батаки-ворона, который выманил мальчика на поиски приключений.

Сам Нильс ни о чем подобном и не помышлял. Он лежал на кочке и смотрел в небо, как вдруг увидел, что среди проносящихся над ним облаков летит Батаки. Мальчик хотел было спрятаться от ворона, но Батаки уже заметил его. Мгновение — и ворон, стоя среди цветов калужницы, заговорил с Нильсом, словно он и Малыш-Коротыш были лучшими друзьями.

Мальчик заметил, что при всей мрачности и важности Батаки в глазах его прыгали чертики. Не иначе, ворон прилетел лишь ради того, чтобы потешиться над ним. И Нильс решил не обращать внимания на его слова.

Батаки сказал, что все время думал о том, как бы отблагодарить Малыша-Коротыша. Ведь он не мог ему сказать, где находится львиная доля брата. Вот он и прилетел сюда, желая поведать Малышу-Коротышу другую важную тайну: как заколдованному домовым мальчику снова стать человеком.

Ясное дело, ворон думал, будто мальчик тотчас попадется на удочку, раз он бросил ему такую наживку. Но Нильс холодно ответил, что он снова станет человеком, если сумеет доставить белого гусака целым и невредимым сначала в Лапландию, а потом и на юг, в Сконе.

— Не легко провести гусака в целости и сохранности через всю страну, — прокаркал Батаки. — Тебе следовало бы иметь про запас другое средство, если это не поможет. Но раз ты не желаешь ничего слышать, что ж, я молчу.

Тут мальчик возразил, что он не против, если Батаки хочет поведать ему еще одну тайну.

— Так я и сделаю, но только в подходящее для этого время. Садись ко мне на спину и полетим. Может, во время полета нам подвернется такой благоприятный случай.

Мальчик снова заколебался, так как не знал, что за птица этот Батаки.

— Ты боишься мне довериться? — спросил ворон.

Но мальчик терпеть не мог, когда говорили, будто он чего-то боится. Миг — и он уже сидел на спине ворона. Батаки полетел с ним в Упсалу. Там он посадил мальчика на крышу какого-то дома, велел сначала осмотреться, а потом спросил, кто, по его мнению, живет в этом городе и кто им управляет.

Мальчик огляделся по сторонам. Это был довольно большой город, раскинувшийся посреди широкой возделанной равнины. Здесь было множество великолепных и нарядных домов, а на одной из возвышенностей стоял сложенный из камня замок с мощными стенами и двумя могучими башнями.

— Может, здесь живут король и его слуги? — спросил он.

— Молодец, верно отгадал, — ответил ворон. — В давние времена здесь короновались шведские короли, но потом город утратил свое великолепие.

Мальчик еще раз посмотрел вокруг и обратил внимание на большой собор с прекрасными порталами и изукрашенными стенами. Вечерняя заря играла на трех его высоких башенных шпилях.

— Может, здесь живут епископ и его причт? — спросил он.

— Молодец, верно отгадал! — ответил ворон. — Здесь некогда жили архиепископы, столь же могущественные, как и сами короли. Тут и ныне живет архиепископ, но управляет городом вовсе не он.

— Тогда я не знаю, что и думать, — сказал мальчик.

— Этим городом управляет наука, — ответил ворон. — И большие здания, которые ты видишь вокруг, воздвигнуты для нее и ее служителей.

Мальчик не мог этому поверить.

— Летим со мной, сам увидишь! — позвал Нильса ворон.

Они полетели и стали кружить между большими домами. Многие окна были отворены. Мальчик заглядывал то в одно, то в другое и убеждался, что ворон говорил правду.

Батаки показал ему огромную библиотеку — вместительный старинный дом, весь — от подвалов до конька крыши — заполненный книгами. Затем ворон перенес Нильса к величественному зданию университета и показал великолепные залы, где читали лекции. Они пролетели мимо старинного здания, именуемого Густавианум,[38] в окнах которого виднелись чучела разных животных, и над большими оранжереями со множеством заморских растений, и над обсерваторией, откуда длинная подзорная труба была направлена прямо в небо.

Мимо проплывали многочисленные окна, в которых они видели почтенных стариков с очками на носу. Старики сидели и писали либо читали в комнатах, стены которых были сплошь заставлены книгами. Ворон с Нильсом пролетали и мимо чердачных каморок, где студенты корпели над толстыми старыми книгами.

Наконец ворон опустился на какую-то крышу.

— Ну как, правду я говорю: этим городом управляет ученая премудрость? — спросил он.

И мальчик признал, что он прав.

— Не будь я ворон, — продолжал Батаки, — а всего лишь человек, как ты, я бы поселился здесь и изо дня в день сидел бы в комнате, битком набитой книгами, и изучал бы все подряд. А у тебя нет охоты учиться?

— Нет, уж лучше летать по свету с дикими гусями, — ответил мальчик.

— А не хотел бы ты стать тем, кто исцеляет разные болезни? — спросил ворон.

— Может, и хотел бы!

— А не хотел бы ты стать тем, кто знает обо всем, что творится в мире, говорит на разных языках и может сказать, по каким дорогам странствуют в небе солнце, месяц и звезды? — спросил ворон.

— Вот это было бы занятно!

— А не хотел бы ты научиться различать добро и зло, справедливость и несправедливость?

— Это пригодилось бы, — сказал мальчик. — Но это я и сам иной раз без всякой науки делал.

— А не хотел бы ты выучиться на пастора и читать проповеди в вашей приходской церкви?

— Отец с матерью куда как обрадовались бы, коли б я так далеко пошел, — ответил мальчик.

Ворон, задавая Нильсу вопросы, дал ему понять, что те, кому довелось жить в городе Упсала и учиться в тамошнем университете, — счастливчики. Но и это еще не пробудило у Малыша-Коротыша охоту стать одним из них.

Так уж нечаянно случилось, что большой весенний праздник, который каждый год празднуют в Упсале, состоялся в тот самый вечер.

И тут Нильсу Хольгерссону довелось увидеть шествие студентов к Ботаническому саду,[39] где и должен был начаться праздник. Все в белых шапочках, они шли широкими длинными рядами, и улица напоминала темный водный поток, усеянный белыми кувшинками. Студенты несли белые шелковые, шитые золотом флаги и пели в честь весны. Вдохновенные песни как бы сами собой парили над их головами, так что Нильсу Хольгерссону показалось даже, что это не студенты, а сама весна, притаившись где-то, поет свои солнечные гимны. Он и представить себе не мог, что обыкновенные люди могут так прекрасно петь. Их пение напоминало то шорох ветра в хвойных вершинах, то звон металла, то клики диких лебедей на взморье.

В Ботаническом саду, где лужайки успели покрыться светлой весенней зеленью и уже начали распускаться листья на деревьях, все остановились перед трибуной, и молодой статный человек, взойдя на нее, стал говорить.

Трибуна была воздвигнута на крыльце одной из больших оранжерей, и ворон посадил мальчика на крышу этой оранжереи. Там он тихонько и просидел весь праздник и слышал речи выступавших. Под конец место на трибуне занял какой-то старец. Он сказал, что самое лучшее в жизни — это молодые годы и возможность провести их в Упсале. Он говорил о ни с чем не сравнимом счастье научного труда в тиши библиотек и о тех многих светлых юношеских радостях, которыми нигде нельзя так насладиться, как здесь, в дружном студенческом кругу. Не раз возвращался он в своей речи к мысли о том, какое это счастье — жить среди веселых, благородно мыслящих товарищей. Именно благодаря им, говорил он, труд становится столь сладостным, надежды — столь светлыми, а горе так быстро забывается.

Мальчик, слушая его и глядя сверху на студентов, которые полукругом стояли перед трибуной, начал понимать, что и в самом деле прекраснее всего — быть среди них. Это — высокая честь, это — большое счастье! Всякий становится чуть лучше и выше, если он не живет одиночкой, а принадлежит к подобному товариществу!

Затем снова зазвучала песня, а после песни опять стали произносить речи. Мальчик прежде и представить себе не мог, как можно так складно соединять слова, что они обретают над людьми власть, волнуют, приободряют и радуют.

Нильс Хольгерссон смотрел все больше на студентов, однако в саду были не только они. И Нильс это заметил. Сюда пришли и юные девушки в светлых одеждах, в красивых весенних шляпках и много другого народу. Но казалось, все, так же как и мальчик, явились туда только ради того, чтобы взглянуть на студентов.

Порой речи и песни прерывались, и тогда молодежь растекалась по всему саду. Однако вскоре начинал говорить новый оратор, и тотчас же вокруг него собиралась толпа слушателей. Так продолжалось до тех пор, пока не наступил вечер.

Когда праздник кончился, мальчик глубоко вздохнул и протер глаза, словно пробуждаясь ото сна. Эти люди, полные радости жизни, уверенные в светлом будущем, словно заражали всех своим счастьем и весельем. Вместе с ними и мальчик как будто очутился в далекой стране радости, где никогда прежде ему бывать не доводилось. Но когда отзвучала последняя песня, он почувствовал, как печальна его собственная жизнь, и ему стало так горько, что не захотелось даже возвращаться к своим бедным спутникам.

Ворон, сидевший рядом с Нильсом, закаркал ему в ухо:

— А теперь, Малыш-Коротыш, я научу тебя, как снова стать человеком! Когда встретишь кого-нибудь, кто скажет, что охотно очутился бы на твоем месте и летал бы по свету с дикими гусями, ты не зевай, а ответь ему… — И тут Батаки тихонько сказал прямо в ухо мальчику несколько слов, таких могущественных и опасных, что произнести их вслух было никак нельзя; их можно было только прошептать, если не желаешь всерьез испытать их силу.

— Ну, вот и все, после этих слов ты снова станешь человеком, — сказал под конец Батаки.

— Нет, вряд ли такое случится, — возразил мальчик, — потому что я, верно, никогда не встречу кого-нибудь, кто пожелал бы очутиться на моем месте.

— Всякое может случиться, — загадочно произнес ворон.

Он полетел с мальчиком в город и посадил его на выступ какой-то крыши перед окошком мансарды. В каморке горела лампа, окно было приотворено, и мальчик довольно долго стоял там, думая о том, как, должно быть, счастлив тот студент, который спит в этой каморке.

 

ИСПЫТАНИЕ

 

Студент очнулся ото сна и увидел, что на ночном столике горит лампа. «Надо же, я забыл ее погасить», — подумал он и приподнялся на локте, чтобы прикрутить фитиль. Но не успел он дотянуться до лампы, как увидел, что на письменном столе кто-то шевелится.

Комната была совсем маленькая. Между кроватью и столом оставался лишь узенький проход, и студент отчетливо видел свои книги, бумаги, письменные принадлежности и фотографии, которыми был завален стол, а также спиртовку и чайный поднос, оставленные на столе с вечера. Но всего удивительней, что так же отчетливо, как и все прочее, он видел какого-то крошечного человечка; склонившись над масленкой, человечек готовил себе бутерброд.

Студент столько пережил за вчерашний день, что им владело какое-то отупение. Он не удивился, не испугался такого зрелища, а лишь подумал равнодушно: «Ничего особенного. Малыш, как видно, пришел перекусить».

Студент снова улегся, так и не потушив лампы, и, полузакрыв глаза, стал следить за малышом. Тот уселся на пресс-папье и принялся за еду. Один за другим он уписывал бутерброды из остатков ужина студента, закатывая от удовольствия глаза и причмокивая губами. Как видно, сухие корочки хлеба и черствая горбушка сыра были для него редчайшими лакомствами.

Не желая ему мешать, студент подождал, пока малыш насытится, и только тогда заговорил с ним:

— Эй! Ты кто такой?

От неожиданности мальчик резко вскочил и побежал к окошку, но видя, что студент спокойно продолжает лежать и не преследует его, остановился.

— Я — Нильс Хольгерссон из Вестра Вемменхёга, — сказал он. — Я — человек, как и ты, но меня заколдовали, превратили в домового, и с тех пор я летаю по свету со стаей диких гусей.

— Неслыханная история! — изумленно воскликнул студент и учинил мальчику форменный допрос. Он долго расспрашивал его и узнал почти все, что тот пережил с тех пор, как улетел из дому.

— До чего тебе славно живется! — позавидовал студент. — Эх, хорошо бы очутиться на твоем месте и улететь от всех забот!

Батаки-ворон ожидал Нильса снаружи, на подоконнике, и, услышав слова студента, предупреждающе постучал клювом в окно. Нильс понял, что ворон боится, как бы он не сплоховал, если студент произнесет нужные слова.

— О, неужто ты захочешь поменяться со мной? — спросил мальчик. — Разве может студент желать стать кем-нибудь другим?

— Точно так думал и я, проснувшись сегодня утром, — ответил студент. — Но если бы ты только знал, что случилось со мной потом! Теперь мне конец! В самом деле, для меня лучше было бы улететь с дикими гусями!

Мальчик снова услыхал, как Батаки стучит клювом в окно, и от волнения у него даже закружилась голова и забилось сердце — казалось, студент вот-вот произнесет нужные слова.

— Я рассказал тебе обо всем, что случилось со мной, — обратился он к студенту, — может, и ты расскажешь, что же стряслось с тобой?

Студент страшно обрадовался. Наконец-то он мог кому-то довериться и откровенно рассказать обо всем, что с ним приключилось.

— Все бы ничего, — сказал он под конец, — если бы только я не принес беды товарищу. И самое лучшее для меня было бы очутиться на твоем месте и летать по свету с дикими гусями!

Батаки опять громко застучал клювом в окно, но мальчик сидел молча, глядя в одну точку.

— Погоди немного, скоро ты услышишь обо мне! — тихим голосом сказал он наконец студенту, прошел медленным шагом по всему письменному столу и вышел через окно на крышу. Уже всходило солнце, и Упсалу залил нежный розовый свет зари. Все башни и башенки празднично засверкали, заискрились, и мальчик не мог не сказать еще раз самому себе: этот город — поистине город радости.

— Что ты наделал? — накинулся на Нильса ворон. — Теперь ты навсегда утратил надежду стать человеком.

— Неохота мне меняться местами со студентом, — засмеялся мальчик. — Меня ждали бы одни только беды из-за этих листков бумаги, которые унес ветер.

— Нашел из-за чего печалиться, — усмехнулся Батаки. — Да я могу хоть сейчас принести их обратно.

— Что можешь, то можешь, это верно, — согласился мальчик, — только принесешь ли? Хотелось бы сперва их увидеть.

Батаки не произнес ни слова. Взмахнув крыльями, он улетел и вскоре вернулся назад с несколькими листками бумаги в клюве. Целый час он летал взад-вперед, прилежный как ласточка, таскающая глину для своего гнезда, и приносил мальчику один листок за другим.

— Погляди, здесь, кажется, почти все, — запыхавшись, каркнул он наконец и снова пристроился у окна.

— Спасибо тебе! — поблагодарил мальчик. — Теперь пойду, потолкую со студентом.

Вдруг Батаки, бросив взгляд в комнату, увидел, что студент разглаживает листы рукописи и складывает их по порядку.

— Такого дурака, как ты, я еще не встречал! — налетел Батаки на мальчика. — Ты успел отдать рукопись студенту?! Тогда нечего больше ходить к нему. Теперь уж он не скажет, что хочет очутиться на твоем месте.

А мальчик с улыбкой смотрел на студента, который, вне себя от радости, в одной рубашке начал вдруг плясать в своей каморке.

Тут мальчик повернулся к ворону и сказал:

— Я все понял, Батаки. Ты ведь хотел испытать меня, не правда ли? Ты, наверно, думаешь, что, если я только смогу стать снова человеком, я брошу Мортена-гусака и ему самому придется заботиться о себе во время этого тяжелого путешествия. Но когда студент рассказал свою историю, я понял, как ужасно изменить товарищу. И этого я никогда не сделаю.

Батаки почесал лапкой затылок. Он был сконфужен. Не найдя что ответить, он молча подставил мальчику спину, и они полетели назад, к диким гусям.

 

 

XXXVI ДУНФИН-ПУШИНКА

 


Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 320; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:






Мы поможем в написании ваших работ!