Третья часть — записи репетиций некоторых спектаклей БДТ по русской классике, которые показывают практическое применение  в моей собственной  работе  методологии   Станиславского. 18 страница

ные драматурги пишут пьесы, в которых по внешней линии вообще ничего не происходит, и нужно держать зрителя только на внутреннем, психологическом дейст­вии. А если есть каскад сюжетных поворотов, как в «Муд­реце»!.. Правда, чаще в таких случаях мы идем по линии раскрытия сюжета, а не действия. Но сюжет не спасает, если не выстроено психологическое действие. Бывают парадоксальные случаи — зритель смотрит спектакль даже по самой остросюжетной пьесе так, будто ему уже все известно (хотя он и не знает содержания). Это происходит потому, что актеры играют результат.

— Достаточно ли для актера такого определения действия, как «предвкушать расправу»?

— Если вы позволите себе начать, не проделав всего того, что мы сейчас сделали, и оставив актера в состоя­нии холодной умозрительности, он имеет полное право не поверить вам. Если же вы построили всю логику верно, тогда слова «предвкушать» достаточно. Иначе чем объяс­нить, что Станиславский позволял себе такой термин, как «гастрольная пауза»? Это доверие к стихии актера, дальше его внутренняя логика поведет к тому, чего порой нельзя даже и предугадать.

Монолог — это мечта, какая-то яростная мечта. Это экспозиция Глумова. Он должен стать нам сразу ясен из этих трех кусков. У Островского нет последовательного, постепенного раскрытия характера. Глумов с первых же строк говорит: «Я умен, зол, завистлив». Это, как Ричард у Шекспира выходит и говорит: «Я злодей».

Вы уловили все, что вам нужно было сделать и чего не следовало бы? Нам надо добиться профессионализма мышления, чтобы не позволять себе дилетантских раз­говоров «вообще», не подменять действенный анализ ком­ментированием. Профессионализм — это определенный склад мышления.

В нашей с вами работе для меня самое важное — пропаганда учения Станиславского. Все мы клянемся име­нем Станиславского, но до сих пор его открытие не стало практической методологией в нашей работе. У актеров, особенно у молодежи, возникает какое-то ироническое от­ношение к методу, неверие в него, потому что для них это абстрактное понятие.

— Может быть, это потому, что у нас нет такой школы,
как у музыкантов, например.

159

— Значит, эту школу нужно выработать в себе. Наше несчастье в том, что мы можем биться над одним куском, прийти к какому-то результату, а откроем следующую страницу — и все начинается сначала.

Давайте попробуем разобрать сцену прихода Ма­маева.

Двое участников лаборатории начинают чи­тать.

Я В Л Е Н И Е ЧЕТВЕРТОЕ Глумов, М а м а е в и человек Мамаева.

МАМАЕВ (не снимая шляпы, оглядывает комнату). Это квартира холостая.

ГЛУМОВ (кланяется и продолжает работать). Холо­стая.

МАМАЕВ (не слушая). Она не дурна, но холостая. (Человеку.) Куда ты, братец, меня завел?

ГЛУМОВ (подвигает стул и опять принимается писать). Не угодно ли присесть?

МАМАЕВ (садится). Благодарю. Куда ты меня за­вел? Я тебя спрашиваю!

ЧЕЛОВЕК. Виноват-с.

МАМАЕВ. Разве ты, братец, не знаешь, какая нужна мне квартира? Ты должен сообразить, что я статский советник, что жена моя, а твоя барыня, любит жить от­крыто. Нужна гостиная, да не одна. Где гостиная, я тебя спрашиваю?

ЧЕЛОВЕК. Виноват-с.

МАМАЕВ. Где гостиная? (Глумову.) Вы меня изви­ните!

ГЛУМОВ. Ничего-с, вы мне не мешаете.

МАМАЕВ (Человеку). Ты видишь, вон сидит человек, пишет. Может быть, мы ему мешаем: он, конечно, не скажет по деликатности; а все ты, дурак, виноват.

ГЛУМОВ. Не браните его, не он виноват, а я. Когда он тут на лестнице спрашивал квартиру, я ему указал на эту и сказал, что очень хороша,— я не знал, что вы семейный человек.

МАМАЕВ. Вы  хозяин этой квартиры?

160

ГЛУМОВ. Я.

МАМАЕВ. Зачем же вы ее сдаете?

ГЛУМОВ. Не по средствам.

МАМАЕВ. А зачем же нанимали, коли не по средст­вам? Кто вас неволил? Что вас, за ворот, что ли, тянули, в шею толкали? Нанимай, нанимай! А вот теперь, чай, в должишках запутались? На цугундер тянут? Да уж, ко­нечно. Из большой-то квартиры да придется в одной ком­нате жить; приятно это будет?

ГЛУМОВ. Нет, я хочу еще больше нанять.

МАМАЕВ. Как так больше? На этой жить средств нет, а нанимаете больше! Какой же у вас резон?

ГЛУМОВ. Никакого резона. По глупости.

МАМАЕВ. По глупости? Что за вздор?

ГЛУМОВ. Какой же вздор! Я глуп.

МАМАЕВ. Глуп! Это странно. Как же так, глуп?

ГЛУМОВ. Очень просто, ума недостаточно. Что ж тут удивительного! Разве этого не бывает? Очень часто.

МАМАЕВ. Нет, однако, это интересно! Сам про себя человек говорит, что глуп.

ГЛУМОВ. Что ж мне, дожидаться, когда другие ска­жут? Разве это не все равно?

МАМАЕВ. Да, конечно, этот недостаток скрыть до­вольно трудно.

ГЛУМОВ. Я и не скрываю.

МАМАЕВ. Жалею.

ГЛУМОВ. Покорно благодарю.

МАМАЕВ. Учить вас, должно быть, некому?

ГЛУМОВ. Да, некому.

МАМАЕВ. А ведь есть учителя, умные есть учителя, да плохо их слушают,— нынче время такое. Ну, уж от ста­рых и требовать нечего: всякий думает, что коли стар, так и умен. А если мальчишки не слушаются, так чего от них ждать потом? Вот я вам расскажу случай. Гимназист недавно бежит чуть не бегом из гимназии; я его, понятное дело, остановил и хотел ему, знаете, в шутку поучение прочесть: «в гимназию-то, мол, тихо идешь, а из гимна­зии домой бегом, а надо, милый, наоборот». Другой бы еще благодарил, что для него, щенка, солидная особа среди улицы останавливается, да еще ручку бы поцеловал; а он что ж!

ГЛУМОВ. Преподавание нынче, знаете..

МАМАЕВ. «Нам, говорит, в гимназии наставления-то

161

надоели. Коли вы, говорит, любите учить, так наймитесь к нам в надзиратели. А теперь, говорит, я есть хочу, пусти­те!» Это мальчишка-то, мне-то!

ГЛУМОВ. На опасной дороге мальчик. Ж а л ь !

МАМАЕВ. А куда ведут опасные-то дороги, знаете?

ГЛУМОВ. Знаю.

МАМАЕВ. Отчего нынче прислуга нехороша? Оттого, что свободна от обязанности выслушивать поучение. Прежде, бывало, я у своих подданных во всякую малость входил. Всех поучал, от мала до велика. Часа по два каждому наставления читал; бывало, в самые высшие сферы мышления заберешься, а он стоит перед тобой, по­степенно до чувства доходит, одними вздохами, бывало, он у меня истомится. И ему на пользу, и мне благородное за­нятие. А нынче, после всего этого... Вы понимаете, после чего?

ГЛУМОВ. Понимаю.

МАМАЕВ. Нынче, поди-ка, с прислугой попробуй! Раза два ему метафизику-то прочитаешь, он и идет за расче­том. Что, говорит, за наказание! Да, что, говорит, за нака­зание!

ГЛУМОВ. Безнравственность!

МАМАЕВ. Я ведь не строгий человек, я все больше словами. У купцов вот обыкновение глупое: как настав­ление, сейчас за волосы, и при всяком слове и качает, и качает. Этак, говорит, крепче, понятнее! Ну, что хоро­шего! А я все словами, и то нынче не нравится.

ГЛУМОВ. Да-с, после всего этого, я думаю, вам не­приятно.

МАМАЕВ (строго). Не говорите, пожалуйста, об этом, я вас прошу. Как меня тогда кольнуло насквозь вот в это место (показывает на грудь), так до сих пор, словно ком какой-то...

ГЛУМОВ. В это место?

МАМАЕВ. Повыше.

ГЛУМОВ. Вот здесь-с?

МАМАЕВ (с сердцем). Повыше, я вам говорю.

ГЛУМОВ. Извините, пожалуйста! Вы не сердитесь! Уж я вам сказал, что я глуп.

МАМАЕВ. Да-с, так вы глупы... Это нехорошо. То есть тут ничего нет дурного, если у вас есть пожилые, опытные родственники или знакомые.

ГЛУМОВ. То-то и беда, что никого нет. Есть мать, да она еще глупее меня.

162

МАМАЕВ. Ваше положение действительно дурно. Мне вас жаль, молодой человек.

ГЛУМОВ. Есть, говорят, еще дядя, да все равно, что его нет.

МАМАЕВ. Отчего же?

ГЛУМОВ. Он меня не знает, а я с ним и видеться не желаю.

МАМАЕВ. Вот уж я за это и не похвалю, молодой че­ловек, и не похвалю.

ГЛУМОВ. Да помилуйте! Будь он бедный человек, я бы ему, кажется, руки целовал, а он человек богатый; при­дешь к нему за советом, а он подумает, что за деньгами. Ведь как ему растолкуешь, что мне от него ни гроша не надобно, что я только совета жажду, жажду — алчу наставления, как манны небесной. Он, говорят, человек замечательного ума, я готов бы целые дни и ночи его слушать.

МАМАЕВ. Вы совсем не так глупы, как говорите

ГЛУМОВ. Временами это на меня просветление нахо­дит, вдруг как будто прояснится, а потом и опять. Большею частию я совсем не понимаю, что делаю. Вот тут-то мне совет и нужен.

МАМАЕВ. А кто ваш дядя?

ГЛУМОВ. Чуть ли я и фамилию-то не забыл. Мамаев, кажется, Нил Федосеевич.

МАМАЕВ. А вы-то кто?

ГЛУМОВ. Глумов.

МАМАЕВ. Дмитрия Глумова сын?

ГЛУМОВ. Так точно-с.

МАМАЕВ. Ну, так этот Мамаев-то, это я.

ГЛУМОВ. Ах, боже мой! Как же это! Нет, да как же! Позвольте вашу руку! (Почти со слезами.) Впрочем, дядюшка, я слышал, вы не любите родственников; вы не беспокойтесь, мы можем быть так же далеки, как и преж­де. Я не посмею явиться к вам без вашего приказания; с меня довольно и того, что я вас видел и насладился бесе­дой умного человека.

МАМАЕВ. Нет, ты заходи, когда тебе нужно о чем-нибудь посоветоваться.

ГЛУМОВ. Когда нужно! Мне постоянно нужно, каж­дую минуту. Я чувствую, что погибну без руководи­теля.

МАМАЕВ. Вот заходи сегодня вечером!

163

— Ну, так что? — спросил Товстоногов.

— Ничего не понятно! — смеясь ответили режис­серы.

Действительно, все надо начинать сначала.

— С чего бы вы начали? — снова спросил Товстоно­гов.— Главное — не бояться ошибки, от нее все равно никуда не уйдешь. Важно не сделать ту же самую ошибку во второй раз. Итак, на сцене три человека. Это очень важно, что не два, а именно три.

— Для Мамаева важно обесценить квартиру,— пред­положил один из режиссеров.

— А он что, действительно собирается снимать квар­тиру? — удивился Товстоногов.— Мамаев ходит по квар­тирам. Это страсть. Одни коллекционируют марки, дру­гие — спичечные этикетки, третьи — часы, а у этого мания смотреть квартиры — это содержание его «рабочего дня». Эту манию и использовал Глумов. Человек Мамаева взял у Глумова деньги — сейчас он в трудном положении, он никогда не посмел бы привести Мамаева в такую квартиру.

Какие у нас есть предлагаемые обстоятельства? Глу­мов — племянник Мамаева, но они никогда не виделись. Мамаев любит читать нотации. Глумов это тоже знает. Так что же здесь происходит?

— Глумову надо включить Мамаева в орбиту своей жизни.

— А почему он садится к столу и не разговаривает с ним? — спросил Товстоногов.

— Важно переключить внимание Мамаева на себя через то, что я человек занятой, незаинтересованный, через то, что я глуп. Это алогичный, обратный ход.

— Приблизительно правильно. Настаиваю на слове «приблизительно». Вы упускаете из виду одно важное обстоятельство — на какой риск пошел Глумов, чтобы при­вести Мамаева в квартиру, которая тому явно не может понравиться. Глумов хочет своим поведением фраппиро­вать Мамаева, чтобы отвлечь его внимание от квартиры. Вы пропустили важнейшую деталь — Глумов не говорит «здравствуйте». Как же это можно? Он хочет завоевать расположение и внимание человека и не встает при его появлении, не здоровается с ним. Он делает вид, что поглощен работой. Это решающая деталь. А вы уходите в общее и не попадаете в нерв сцены. Кто ведет этот кусок?

164

Конечно, Глумов. У него точно разработан план, и он идет по нему, как по ступенькам лестницы.

В чем особенность Глумова? Он умеет угадать слабые стороны человека и стать идеалом для своего партнера. Кто является идеалом для Мамаева? Объект для поуче­ния.

— Дурак,— подсказал кто-то.

— Не просто дурак,— уточнил Товстоногов,— а серь­езный, озабоченный дурак. Озабоченный проблемой соб­ственной глупости.

Глумов выводит Мамаева из себя тем, что не обраща­ет на него никакого внимания. Он действует обратным ходом. Если бы при появлении Мамаева он встал, по­клонился, сказал — «вот квартира», что за этим по­следовало бы? Немедленный уход Мамаева. Почему тот сел? Это — продолжение интереса. Начало заинтересо­ванности — с ним не поздоровались. Мамаев, который привык к почитанию, пришел в бедную квартиру, видит молодого человека, который не встает при его появлении. Это выводит его из себя. Он безумно обиделся. Блиста­тельно написанная сцена! Мамаев ошарашен отсут­ствием «здравствуйте». Это произвело на него такое же впечатление, как если бы заговорил рояль. Вроде бы вполне интеллигентный молодой человек, прилично оде­тый. Предложил ему сесть, не здороваясь. Мамаев сел. Ругает своего слугу. Глумов молчит. Странно. У Мамаева сильно развито любопытство. Он уже не может уйти. Глумов загипнотизировал его необычайностью своего по­ведения. Это главное. От этого надо идти. Как построить цепочку, которая приведет к словам «я глуп»? Как по­строить цепочку действия? Зачем Мамаев говорит своему человеку то, что тот знает?

— Чтобы обратить на себя внимание Глумова. Это для него говорится.

— Ему надо остаться. Это способ здесь задержаться.

— Не унижая себя. Правильно. И еще важное об­
стоятельство — не выдавая своего интереса. Внутренний
объект монолога Мамаева — конечно, Глумов. Весь текст
обращен, по существу, к Глумову. Но в чем здесь природа
действия? Может, этот человек глухонемой? Нет, загово­
рил. Все видит, понимает. Мамаев уже на крючке. В чем
же природа действия? (Пауза.) Читайте еще раз.

Режиссеры снова читают сцену.

165

— Очень интересная линия здесь у Мамаева. Глумов должен все сместить в его голове, чтобы заинтриговать его. Что является двигателем, который определяет логику поведения Мамаева?

— Любопытство.

— Это результат любопытства, но найдите ту линию действия, которая необходима. Он говорил, кто он такой, а человек с ним не разговаривает. Что мешает Мамаеву все непосредственно выяснить?

— Сознание собственного достоинства.

— Гимназиста же на улице он остановил?

— А нет ли такой мысли — как бы не попасть впросак?

— Правильно. Но «не попасть впросак» нельзя сыграть. Ведь Мамаев ведет себя как в сумасшедшем доме, и робость его здесь несомненна. Он напуган, ошара­шен. А главное — его достоинство. Все верно, здесь все лежит. Ну? Я хочу, чтобы вы сами дошли до определения действия.

— Мамаев хочет выпутаться из сложного положения, не уронив    своего достоинства.

— Нет.

— Взять реванш за неуважение.

— Нет. У него задача — о п р а в д а т ь поведение Глумова, чтобы не уронить своего достоинства. Он его все время оправдывает. А Глумов ему своим поведением все больше мешает — невозможно оправдать это нагромож­дение странностей.

— Хорошая мина при плохой игре?

— Да. Чтобы не утерять своего величия, он вынужден оправдывать то, что ему кажется безумием. Глупейшее положение.

— Это правильно,— согласились присутствующие.— Иначе это оскорбляет его достоинство.

— Конечно. Вы смотрите, что происходит: сначала Глумов молчит — странно; наконец, заговорил — как гора с плеч. Только Мамаев встал на привычную стезю, загово­рил — трудно мол будет из большой квартиры переезжать в маленькую — вдруг слышит: «А я еще большую хочу». Это уж никак не оправдаешь — на эту средств не хва­тает, а он большую хочет. И дальше, когда дошли до «я глуп» — дошли до кульминации. Глумов ведет себя все страннее и страннее, оправдывать его становится

166

просто невозможно. Глумов ставит Мамаеву все новые барьеры, которые тот с трудом берет. И наконец —«глуп»! Этого оправдать нельзя. Здесь начинается новый кусок.

Мы все ходим вокруг да около по результативным ощущениям — вот в чем беда.

Мало обнаружить действие, надо еще, чтобы слово стало препятствием, которое надо преодолеть. Каждое слово должно быть поленом, которое мы бросаем в печ­ку, и пламя разгорается все больше и больше. Все должно быть в сочетании с обстоятельствами, которые мешают. Мы определяем задачу в данных предлагаемых обстоятельствах. Но часто ли вы ставите вопрос: а что мешает выполнению этой задачи? Вытаскиваете ли вы предлагаемое обстоятельство, которое не позволяет вы­полнить эту задачу?

Смысл наших занятий я вижу в том, чтобы направить вашу внутреннюю устремленность в эту сторону. Все остальное — в области вашего дарования.

Можно попробовать восемнадцать вариантов, а потом отобрать наиболее точный. Предощущение результата, чувство результата — и мгновенный перевод в действие. Это должен уметь делать каждый режиссер, чтобы вести актеров верным путем к конечной цели.

В каждой пьесе, у каждого автора, в каждой сцене есть своя сумма сложностей. Найти эту конкретную слож­ность не всегда легко. Это требует определенных практиче­ских навыков. Вот почему я говорю вам о постоянном тренаже своего мышления. Здесь дело не в том, чтобы изобрести новое, а чтобы приложить свои знания к кон­кретному материалу. Ведь нет нужды ставить на шахмат­ную доску новую фигуру или прибавлять к музыкальной гамме еще одну ноту. Новизна не в этом. Театр тоже имеет свои семь нот — и миллионы их комбинаций. Важно найти ту единственную комбинацию, которая необходима для данного случая.

Между первым и вторым занятием прошло несколько месяцев, в течение которых Товстоногов осуществил постановку пьесы «На всякого мудреца довольно простоты» в театре «Вспулчесны» в Варшаве. Перед отъездом он дал участникам лаборатории домашнее задание — проанализировать три сцены второго акта. На занятии он сразу предложил им перейти к последней сцене акта — сцене Глумова и Мамаевой. Двое исполнителей прочитали:

167

ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ

М а м а е в а и Глумов.

МАМАЕВА (садится на кресло). Целуйте ручку, ваше дело улажено.

ГЛУМОВ. Я вас не просил.

МАМАЕВА. Нужды нет, я сама догадалась.

ГЛУМОВ (целует руку). Благодарю вас. (Берет шляпу.)

МАМАЕВА. Куда же вы?

ГЛУМОВ. Домой. Я слишком счастлив. Я побегу по­делиться моей радостью с матерью.

МАМАЕВА. Вы счастливы? Не верю.

ГЛУМОВ. Счастлив, насколько можно.

МАМАЕВА. Значит, не совсем; значит, вы еще не всего достигли.

ГЛУМОВ. Всего, на что только я смел надеяться.

МАМАЕВА. Нет, вы говорите прямо: всего вы до­стигли?

ГЛУМОВ. Чего же мне еще? Я получу место.

МАМАЕВА. Не верю, не верю. Вы хотите в таких моло­дых годах показать себя материалистом, хотите уверить меня, что думаете только о службе, о деньгах.

ГЛУМОВ. Клеопатра Львовна...

МАМАЕВА. Хотите уверить, что у вас никогда не бьет­ся сердце, что вы не мечтаете, не плачете, что вы не любите никого.

ГЛУМОВ. Клеопатра Львовна, я не говорю этого.

МАМАЕВА. А если любите, можете ли вы не желать, чтобы и вас любили.

ГЛУМОВ. Я не говорю этого.

МАМАЕВА. Вы говорите, что всего достигли.

ГЛУМОВ. Я достиг всего возможного, всего, на что я могу позволить себе надеяться.

МАМАЕВА. Значит, вы не можете себе позволить надеяться на взаимность. В таком случае, зачем вы даром тратите ваши чувства? Ведь это перлы души. Говорите, кто эта жестокая?

ГЛУМОВ. Но ведь это пытка, Клеопатра Львовна.

МАМАЕВА. Говорите, негодный, говорите сейчас! Я знаю, я вижу по вашим глазам, что вы любите. Бедный! Вы очень, очень страдаете?

168

ГЛУМОВ. Вы не имеете права прибегать к таким сред­ствам. Вы знаете, что я не посмею ничего скрыть от вас.

МАМАЕВА. Кого вы любите?

ГЛУМОВ. Сжальтесь!

МАМАЕВА. Стоит ли она вас?

ГЛУМОВ. Боже мой, что вы со мной делаете?

---

Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 287; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!