Глава 3. Координаты сознания и логика 9 страница



С эмоциями вообще непросто. Подавленные эмоции могут быть лишены голоса в момент своего выражения... но не лишены смысла, его как раз будет достаточно. А девочка, говорившая бабушке: «Я знаю. Мне нельзя есть снег», – лгала хорошо. Интонации в её словах было достаточно. Ребёнок имел опасения, но эмоции не были подавлены. И она говорила что-то ожидаемое бабушкой. В итоге, бабушка негодующе молчала. Девочка всё делала правильно. Я тоже лгал хорошо, когда «раскаялся», и когда «понял», как летит ракета... Тогда мой образ тоже совпадал с тем, что от меня ожидали. Меня истолковывали мама и папа, сами находили нужное представление у себя и отождествляли меня с ним, хотя я ни с чем и не совпадал. Либо они не смели меня подавлять и голоса не подавали.

Совесть парализует разум, но бывает, и сама парализована. Её парализует чистая эмоциональность. Значит, общественная мораль работает в каких-то двух режимах. Эмоциональность ребёнка, с которой он родился, взрослые культивируют путём «договорённости» ... с эмоциональностью ребёнка. Совесть подавляет только рациональную ложь. Что это вообще такое? Откуда у рациональности ноги растут, если врождённой является эмоциональность? Моя совесть выслеживает мою рациональную ложь и лишает её голоса, а эмоциональная ложь – своя и чужая –проходит сквозь совесть, как вода сквозь сито. Когда мне было шестнадцать лет, я смотрел фильм «Иван Васильевич меняет профессию» Весьма условные события фильма мной воспринимались, как возможные. Это кино тренировало мне фантазию.Моя рациональность была выше кукольного представления, но условности фильма оставались для неё незаметны, хотя, как это возможно.Моя совесть в виде ревности к правде «спала» и ничего не замечала.

Я проявляю терпение и к эмоциональной чужой лжи, (она всегда в каком-то смысле художественная). Я прощаю её даже после того, как заметил.

Между совестью, рациональностью и эмоциональностью складываются отношения, требующие к себе внимания. Воспитание детей начинается с требования вести себя без непосредственности. Постепенно накапливаясь, эти требовательные условности доводят человека до состояния автомата. Условности – это ложь. А ложь обладает изменчивостью, как и эмоции. В то же время, эмоции – это определённость. И автомат – определённость. Наша условная рациональность похожа на эмоциональность, хоть противоположна ей по смыслу. Всё на всё похожее. Изменчивость похожа на определённость. Представления, вырабатываемые на основе эмоциональности или смысла, который приходит первым, начинают «плыть», теряют определённость.

Став подростками, дети проявляютэмоции между собой, но совсем другаяигра между мальчикамиидевочками, третья – между взрослыми и детьми. Таким образом, тождество себе самому покидает человека, личность покрывается масками. Мы занимаемся обыденными делами: умываемся, завтракаем или идём по улице. В это время наша нижняя губа рефлекторно поджата. Впечатления жизни пришли к общему знаменателю.

Мама с маленьким сыном стоит в очереди к кассе. Малыш с размаху бьёт по длинным палкам смешариков. Они шуршат. Мама говорит мягко:

– Не трогай! Я тебе уже купила. – Ребёнок, кажется, понимает слова. Постоял какое-то время тихо, потом снова бьёт по смешарикам. Мама снова говорит: – Нельзя. – Всё-таки через какое-то время он бьёт в третий раз. Я наклоняюсь к нему с улыбкой. Всё равно делать в очереди нечего. Над проглоченной нижней губой на меня смотрят внимательные, детские глаза. Потом малыш трогает мою бороду.

Сверху на нас хихикнула мама. Ну, ничего нельзя сделать без комментариев: ни бороду потрогать, ни по смешарикам ударить. Нужно проглотить нижнюю губу сначала раз и навсегда.

Мир противоречит нам. Я сознательно столкнулся с этой мыслью, когда читал «МастераиМаргариту». Жестикулируя, Берлиоз обрушился за спину иностранца: «Не противоречь! Не противоречь!». В этот момент я испытал дзенн-буддистскоепросветление, осознал постоянное условие своей жизни. Мненеудавалось ничего говорить самому, непротивореча. И янеслышал других слов,обращенныхк себе. Понимание этого факта позволилоизмениться, но миросталсяпрежним.

Какие-то опасения регулярно доводят человека до ощущения лёгкой тошноты. Антуан Рокантен у Сартра не смог наклониться и поднять из грязи тетрадный листок. Он хотел его помять в руках, отрывая кусочки, послушать, как они трещат, но испугался показаться странным. Рокантен выташнивает из себя раба. Чехов выжимал его по капле, а Галич требовал подставить себе корыто или ведро... Сартр, Галич и Чехов – это выдающиеся личности. А мы, надев маску, принимаем её за лицо, отождествляемся с маской по врождённой привычке эмоций всё отождествлять...

Если рационализировать отождествление, выразить, как страдание и зло, мы покинем существующий мир и окажемся в мире представлений. Его противоположные моменты – рай и ад. Какой из миров более реален? Наш, изменчивый и существующий, или предвечный? Между ними тоже возможна корреляция по степени интенсивности изменения. Рай и ад – амбивалентное изменение. Мы наблюдаем его у эмоциональных полюсов.

В мире предвечных представлений мы сразу оказываемся в области акцентов. Акценты – это самое главное и в нашем мире, и в предвечном.

Предвечным является мир наших надежд и страданий одновременно. Полярные эмоции организуют мир страдания, фабрикуют вокруг нас мир внутриутробных симулякров. В них – смысл созерцаемой реальности. В то же время еврейская кабалистика гласит: «Зла – нет! Зло – это не востребованное добро». Действительно, после того, как эмоции были выражены, осталась их невыраженная половинка... Эта невыраженная половина проявит себя позже, как объективная реальность. Наша мысль какое-то время объединяла полюса, потом остановилась, если для здравого смысла было достаточно. Полюс смысла ниже этого основания остался невыраженным, он и нанесёт свой удар.

Выраженный смысл всегда – объективная ложь. В то же время, это всего лишь половина смысла. Смысловые соотношения воспроизводятся в языке буквально, обусловленное – это смысл, выраженный в словах, как уже было сказано. Буквальное указание можно увидеть и в слове темперамент. Темп – характеристика музыкальная и звуковая, темперамент определяет продолжительность и силу эмоций, которые имеют отношение к единому Голосу Бытия. Кажется, кто-то топал впереди и всему давал имена. Его заметил и Делёз, назвав «тёмным предшественником».


Глава 3. Координаты сознания и логика

 

«Моральные явления занимали

меня как загадка».

 

Ницше.

 

Ницше пишет иронически: Как понимать то обстоятельство, что благо ближнего должно иметь для меня более высокую ценность, чем моё собственное? Но что сам ближний должен ценить ценность своего блага иначе, чем я, а именно: он должен как раз ставить моё благо выше своего? Что значит «ты должен», рассматриваемое как нечто «данное» даже философами? Это имеет смысл как выражение инстинкта общественности, основанного на оценке вещей, полагающей, что отдельный индивид имеет вообще мало значения, все же вместе очень большое. Это есть известного рода упражнение в умении устремлять свой взгляд в определённом направлении, воля к оптике, которая не позволяла бы видеть самого себя».

В дальнейшем слово оптика станет у него любимым, но начало мышления осталось не исследовано. Это неизбежное исследование нам придётся делать самим.

В детстве я играл в карты с бабкой. Иногда с нами играл Лузин. По неписанному распорядку Лузин сидел на подставленной к столу табуретке, как самый незаинтересованный в игре; принимал в начале много карт, потом всех обыгрывал. Я сидел между столом и стенкой на лавке. Рядом со мной сидела Тамара, если с нами играла. Над головой у нас с ней висела Богоматерь, украшенная белыми занавесками. Это был ещё сейф. Бабка хранила за иконой чёрную, домовую книгу и паспорт, я несколько раз видел, как она прячет их туда, но никогда не приходило в голову самому взглянуть на чёрную, как голенище, домовую книгу, почему-то, сразу забывалось что она там есть. Иногда за игройбабка говорила, что на деньги в карты играть нельзя. Таким образом, мне стало известно, что на деньги играть можно: без неё бы в голову не пришло. Деньги для меня ещё не были предметом манипуляций. Я пропускал её слова мимо ушей, но когда увидел такую игру в первый раз, то испугался, как преступления. Способность бабки к внушению подтвердила себя.

Пацаны тогда собрались в необычном месте. Оно никогда не привлекало нас, но было укрыто от посторонних глаз густым палисадником. Когда я подошёл, Саня Семёнов посмотрел на меня мрачно. И никто не ответил на приветствие. Все с непроницаемыми лицами игралив карты. Я остался, не смотря на немое предложение уйти. Скоро пришла очередь ещё раз удивиться. Это был не «дурак». Раздавалось всего три карты, и на завалинке лежали копейки. «Туз-король – небитая карта!». «КВД – небитая карта!». – Я старался запомнить.

– А если к одному придёт КВД, а к другому туз-король?!

Саня Семёнов снизошёл до ответа:

– Они не могут прийти одновременно.

Это была какая-то закономерность...

Кудаделось то время, когда три копейкиипять копеекимелисмысл? На кону стоялидесятики,пятнатики,двадцатики... Бумажныйрубльсредимелочибыл вообщесказка. КонснимтолькочтоувелСаняСуворов. Мы сидели у Любки на крыше и играли в ази. Вдруг пацаны стали хватать копейки с ящика без всяких правил. Карты исчезли.Я с некоторым запозданием заметил, что Любка, тихо матерясь, зачем-то, завалилась насвоисени. Глаза ей слепило солнце. Она не могла нас видеть... тем не менее, кто-то уже исчез через самую узкую дырку в крыше. Я понял: «Мы срываемся!». Вся толпа сунулась ксамойбольшойдыре, но с земли, как сирена, взвыл голос Любкиного сожителя: «Все в крышу-у-у!!!». Это была засада. Мне бы не составило труда прыгнуть над головой у тщедушного Любкиного сожителя в вечной красной рубахе на забор, наступив подошвой вдоль доски, но я мог в волнении оступиться и сорваться ему в лапы. Это было бы неприятно... ДырвЛюбкиной крыше,славабогу,хватало. Даже не последним я спрыгнул через узкую дыру на улицу,перебежал дорогу и остановился. Это же сделали Сашка Суворов и Вовчик Шифанов. Никто Любку и не боялся. Её тоже волновала не наша нравственность, а пролом потолка. Почему-то, все взрослые боятся этого. Так как ничего не случилось, мы вели себя хладнокровно.

В это время, как ни в чём не бывало, изсвоегодома, насвистывая песенку, вышел СашкаСемёнов.Любка была его тёткой. Она набросилась на него с криком: «Я всё расскажу отцу!».

– Тыменявидела!Тыменявидела!!! – орал Сашка в ответ.

Потом он рассказал нам, как первым спрыгнул на улицу через узкую дырку и рванул со всех ног. Любка в это время сидела на сенках и не могла его не видеть. Сожитель был в ограде и тоже не видел, но, пока мы прыгали на улицу, он стал обегать вокруг дома. Когда его «лай» приблизился к воротам, Сашка прыгнул на забор и исчез с улицы. Тутменяосенило, что мымогли играть уменядома!

Так потом и было, но уже с одноклассниками. Мы встречались в школе, договаривались на первой перемене и после второго урока шли ко мне. Там могло собраться человек семь. Иногда нас захватывала мать. Карты и деньги исчезали, пацаны рассасывались, но, пребывая глубоко в себе, мать ничего не замечала. Это был счастливый момент моей жизни.В результате я окончил школу с тройками. Поколебавшись, школа выдала Барану диплом, а Хлебе всё-таки справку, что прослушал курс средней школы. На нём школа поставила «крест» из-за условного срока за грабежи.

Увлечение игрой продолжалось и после школы. Я научился играть краплёными и подтасовывать. Сложней всего было незаметно передёргивать, но мне казалось самым неудобным подтасовывать. Я прорывался, будто, сквозьколючуюпроволоку, казалось, что не удастся подтасовать незаметно. Все сознательно уставились на мои руки, и прекрасно понимают, что я делаю. Несоставлялотруда понять,чтоподтасовкатонетвколоде. Она не доказуема. Но что-тозаставлялонедодумывать этумысльдоконца, за моей спиной, будто, загорались огромные глаза. Зато я не стеснялся передёргивать, если до конца доводил подтасовку, хотя горят именно на вольте. Я чувствовал себя во время игры каким-то неумелым новичком.

На работе рядом со мной сидел хромой парень, который тоже был заядлый игрок, во время общей болтовни однажды выяснилось, что Хромой не верит в то, что человек произошёл отобезьяны. Его не могли переубедить. Баптист сидел рядом с нами, он тоже не верил в происхождение от обезьяны, но Хромой не был верующим, его оригинальность была вызывающей. Когда спор дошёл до сугубой схоластики, Хромой согласился на компромисс: «Все произошли от обезьяны, а он – нет». «От кого ты тогда произошёл?». Хромой не знал.

Однажды унего оказалосьжеланиеиденьги играть. Инициатива тоже исходила от него.Явзялденьгиикрапленыекарты у Кота с обещанием поделить выигрыш. Мы собрались играть в буру, я мог обыграть Хромого, даже если бы не везло. Я начал проигрывать без всякого намерения со своей стороны. Это было даже правильно – сначала немного проиграть. Как-то так получилось, что Хромой быстро выиграл все деньги. Я не давал себе времени быть осторожным, инициативно заходил в сомнительных случаях, а ему везло. На мою даму всегда находился король той же масти. Кот разочаровался во мне на всю оставшуюся жизнь. Я тоже был собой ошарашен. Может,явообщекакой-тонеловкий?

Как-то мне достался знакомый «до кучи». Он вместе с девчонками приехал в наш город на практику, я познакомился с девчонками. Этот парень играл в буру... Против негомне удавалось игратьнапятикартах. Один раз я сбросил себе вочки две карты, чтобы предъявить «буру». Руками пришлось двигатьунего на глазах. Люди, как правило, ни черта не видят. Нельзясказать,чтобысовесть тогда сиделасмирно. Но мне как-то удалосьпрорваться. Однако каждый день прорываться сквозь «колючую проволоку» было достаточно противно. И карты пришлось бросить... Теперь я играю в рулетку.

Чтобы прокомментировать мои мысли при игре в карты против других людей, можно сослаться на Милтона Эриксона. Недодумывание мыслей до конца – это трансовое состояние. Оно называется эриксоновским или цыганским гипнозом. Это – сонсоткрытымиглазами, который возникает врезультатекогнитивнойперегрузки и запутывания. (Милтон Эриксон, «Человек из февраля»).

Гипноз вырубает логику, но фокус состоит в том, что рядом нет Эриксона или цыган. В моём случае когнитивную перегрузку обеспечивала совесть: другие люди для этого должны только присутствовать.

По определению Ницше, совесть является честностью. Она преследует интересы «другого». Но откуда возникло у моего воспринимающего центра такое стремление? СвоимсознаниемГадкогоУтенка я, кстати,тоже был обязан совести. Она нехотела,чтобыя врал, когда не плакал. Я, оказывается, обманывал маму. Я подавлял свои эмоции в угоду её интонации. Такая вот логика у совести.

Интонация доносила до меня смысл окружающего мира, и я «врал», что колючую шапку можно терпеть, скрывал этот смысл от мамы. Возможно, врождённая эмоциональность хотела воздействовать на моё поведение с помощью «Гадкого Утёнка». Но я заставлял себя не плакать. За это эмоциональность «гадила» мне в душу. Вернее, она плохо себя чувствовала. Оно и не удивительно.

Мои эмоции маркировали «Гадким Утёнком» взявшуюся у меня откуда-то рациональность, боролись с ней. Мой центр восприятия имел возможность выбирать из внутреннего и внешнего, на основе своего опыта я выбирал из внешнего – из интонации. Мой воспринимающий центр мог быть выражен эмоционально вовне, но не был выражен. Я вёл себя рационально, но откуда у меня вообще взялась рациональность, если врождённой является эмоциональность?

Выраженная рациональность особенно не бросается в глаза, а эмоциональность оставалась не выраженной. Откуда у меня рациональность к двум годам, которая на равных борется с тем, что является врождённым? Видимо, дело в том, что структура эмоций повторяет структуру смысла, идущего в двух направлениях сразу. Этот смысл приходит первым. Он присутствует в едином Голосе Бытия. Надо полагать, рациональность – противоположный полюс эмоциональности – ни больше, ни меньше, её зеркальное отражение и то же самое.

Если эмоциональность отождествить с внутренним, а рациональность с внешним, то мои эмоции, стремятся к внешнему самовыражению, к переходу в противоположность в соответствии с собственной природой. Я должен плакать. Если я этого не делаю, я – Гадкий Утёнок.

По Канту, внешнее – пространственная характеристика. Мой центр имеет возможность созерцать внутреннее и внешнее... У него поверхностная позиция, и он, как событие, к ней стремится. В момент накаленности эмоций, тем не менее, проявляет себя рациональность, а эмоциональность оказывается, как «Ы» в согласных. Мой отказ плакать – это перевод эмоций в рациональную, невыраженную плоскость, в некую горизонталь, в отложенность. Я откладываю эмоции, потому что опережающе отражаю действительность. Я стремлюсь к будущему благополучию. Такая метаморфоза эмоций является просто рациональностью.У эмоциональности и рациональности одно и то же значение, но разные акценты и, поэтому, разный смысл. Эта борьба акцентов является импровизацией воспринимающего центра. Моя эмоциональность борется за место под солнцем и проигрывает, проявляя себя в ощущениях Гадкого Утёнка.

Воспринимающий центр, как событие и смысл, движется сразу в двух направлениях, выбирает из двух видов активности, которые имеют врождённый корень. Как событие и смысл, центр парит над собственной плоскостью бытия: «краснеет», «зеленеет». Он оказывается чистым становлением. В итоге своей борьбы эмоциональность и рациональность всё время чем-то становятся.

Собственно, в чём был обман мамы? Она хотела, чтобы я шёл в гости, и я шёл. Я не плачу, чтобы не перегреться. Это мне на пользу. Маме тоже на пользу, но для совести – всё равно ложь. Что за воля к морали?! Моя рациональность проявляет себя вместо эмоций, но мораль гласит: – тщитесь стремиться к эмоциональности. Тёмный предшественник нам в помощь: вообще-то, слово нравственность – от слова «нравиться». Именно это и подразумевает эмоциональность. Если для моей совести в основе нравственности лежит эмоциональность, то по-своему это тоже резонно, но как тогда совесть мыслит «заботу о других»?

В результате всё получается очень запутанно. К пространственному (вовне) выражению эмоций начинает прибавляться время. Вообще, на поверхности выражения царит сиюминутность. Если, я не должен врать маме во имя сиюминутных эмоций, то моя забота о маме проистекает из откладывания эмоций, из-за рациональной заботы о них во имя ближайшего будущего. Смысл заботы об эмоциях зеркально переместился в их подавление. Я шагаю в гости, отложив сиюминутные эмоции. Чтобы совпасть с совестью, я должен плакать и не шагать в гости. Мама хочет, чтобы я шёл. Мои отложенные эмоции совпадают с её пользой. Моя совесть, на самом деле, не заботится ни о ней, ни обо мне, награждая меня ощущениями Гадкого Утёнка. Совесть беспокоит моя эмоциональность и её подавление. Она борется с ним, как с враньём. Колючую шапку, действительно, невозможно терпеть. Но где-то в этом же начале своего бытия я чувствую стыд перед петухом. Что за знак такой нам шлёт тёмный предшественник в самом слове: со-весть?

Мы помним, что кроме выраженного смысла остаётся невыраженный. Может, в этом всё дело? Мои сиюминутные эмоции не были проявлены в угоду отложенным. С точки зрения сиюминутных эмоций и самой совести – это бессовестно. Я опережающе отражаю действительность на основе своего опыта, я знаю, что вспотею, и мне станет хуже. Откладывание сиюминутных эмоций было тоже заботой об эмоциях. Это – рационально. Это, действительно, так, но не для сиюминутных эмоций, которые прямо сейчас испытываются.

Изначально нравственность имеет сиюминутный смысл. Рациональность наполняет её потом своим содержанием, но той же эмоциональности. В итоге, эмоции умножаются на имеющийся у меня опыт и оказываются за пределами сиюминутности. К ним прибавляется время. То, что мне нравится, стало тем, что «должно» нравиться. Нравственность становится долженствованием. Это – зеркальный переход, но совесть, видимо, какое-то более сложное понятие, чем нравственность.


Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 327; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:






Мы поможем в написании ваших работ!