Глава 3. Координаты сознания и логика 2 страница
Ведро стоялорядом с печкой, я умел им пользоваться. Папавзорвался:
– Ну,чтотебекепкуподставить?!
Другой эпизод общения с отцом. Мы сидимнакорточкахводворе. Он решил мне доказать, что ракета летит не как самолёт, нарисовалназемле самолётскрыльями, а рядом какую-то бескрылую ракету, летающую не по воздуху, а куда-то в космос. Я заинтригован, потому что впервые слышу о самолёте. Папа объясняет: «У неёотрываетсяперваяступень, оналетитнавторой, потом отрывается вторая ступень, она летитнатретьей. Понял?».
Я уже мысленно полетел на самолёте по воздуху, но вернуть папу кразговоруо нём как-то боязно. Мне представиласьнашаизба,котораялетитвнебе. Ступенька отрывается от крыльца. Я не понимаю, как это влияет на полет избы, но у папы не переспрашиваю. Вторая тоже отрывается: изба от этого может и не развалится, но третьей ступеньки у крыльца не было. Я всё равно сказал папе,чтопонял, как летит ракета. Нет, папа не вызывает у меня никаких ощущений Гадкого Утёнка. Я, скорее, себя чувствую в опасности...
Внастоящеевремябабкинаизба,летевшаявнебеитерявшаяступениоткрыльца, затонула вземле, только кончиккрышиторчит, как носкорабля.
Баба Марфа как-то сказала, что отец был уважительным сыном, называл её всегда «мама», никогда: «мать». Однажды он сильно на неё разозлился, но всё равно выговорил правильно. Это – система уважения.
Разумеется, речь идет об уважении к мнению старших. Сами старшие на равных боролись за свои мнения. Семейное предание сохранило историю для меня, как дед требовал денег на водку от бабки. На фронте он пристрастился. И бабка уходила из избы ночевать к соседке, чтобы денег ему не давать и нервы себе не трепать. К утру дед остывал. Соседка, к которой она уходила ночевать, имела такого же мужа. Она стала моей второй бабкой.
|
|
|
Думаю, что бабка и присмотрела мою мать во время таких ночёвок. Мать говорила, что сначала относилась к отцу, как к соседу. Она младше на шесть лет, по её словам, у него были свои взрослые девки. Баба Нюра рассказывала, как бабка пришла свататься: – Уведёт без свадьбы! Кошку из-под стола выманить нечем! – На это баба Нюра ответила достойно: – Такне уведёт! Пусть сначала распишется взагсе. А свадьбамнетвояненужна! – Так что меня придумали бабки. Они заключили между собой компромиссное соглашение и оказали влияние на детей. Оба деда к этому времени уже умерли, это было уже бабье царство.
После загса матьночевала у себя дома.Отецуговорилеёжитьвместе только черезнеделю.
Может, я произвольно толкую факты, но такое сватовство имело для меня страннейшие последствия: янебылнинаоднойсвадьбе в своей жизни. Тётя Вера – старшая сестра матери – послужила катализатором этой странности: вдруг не захотела, чтобы я был на свадьбе её дочери, а своей двоюродной сестры. Мне было тринадцать или четырнадцать лет, моё сознание, видимо, нужно было тренировать, у бабы Нюры «с Верой» даже спор на эту тему вышел.
|
|
|
Когда я с изумлением услышал от бабы Нюры, что не попаду на свадьбу, на которую я, признаться честно, и не собирался, я почувствовал облегчение. Это казалось вообще новостью, что я должен туда ехать. Когда вступаливбрак другие братья и сёстры, я жилдалекоотдома, и мой отсутствие на свадьбах стало традицией. Правда, первое вино в своей жизни я выпил на свадьбе. Это был последний день свадьбы старшего брата моего друга, его мать посадила за стол без жениха и невесты уже совсем молоденьких. Нас набралось человек пять или семь. Я поднёс вино к губам, будто яд, и выпил...
Кошка, которую «из-под стола выманить нечем», заслуживает отдельного рассказа. По словам Тамары, она пропадала где-то целый год. Её долго искала именно Тамара. Кошка, по её словам, была красивая: гладкая чёрная шерсть, белые кончики лапок, ушек и хвоста, на груди белая бабочка. И вот Тамаре стало казаться, что кошка мяукает на улице, а дома у всех разболелась голова. Бабка сказала деду: «Отведи ты её к доктору! Что ей всё время кажется?» В это врем баба Нюра стала стучать им в окно и кричать с улицы: – Ваша кошка нашлась! Кошка разбегалась на дверь и прыгала, громко мяукая. Баба Нюра увидела это и, когда зашла в избу, почувствовала угар... Мой отец в это время служил в армии. Тёти Вали не было дома. Это её попросили прикрыть заслонку, когда она убегала на танцы. И она сильно двинула её. На моей памяти тётя Валя с нами не жила. Она вышла замуж.Младшее поколение между собой тоже боролось за мнения. Мой отец мог дать подзатыльник тёте Вале, с Тамарой он тоже не вполне щепетилен.
|
|
|
Зимой двернойпроёмсенок заносило снегом. Белая плёнканабиваласьдо самых верхнихуглов, и, когда открывали дверь, казалось, что выхода нет. Мойпапа хитростью выманивал Тамару из тёпленькой постели посмотреть, что там во дворе собака наделала. Та вставала, надевала пимы, и папа бросал её через дверь «прочиститьпроход». Хищнаяшутка заставляла Тамару визжать. Но небрежное отношение к младшенькой всё-таки чувствуется. В нужном случае Тамара тоже давала отпор. За неё заступался дед. Она шантажировала этим папу и тётю Валю.
Где же Гадкий Утёнок?
Мысматерьюидёмвгости.Она не разрешает снять колючуюшапку и расстегнуть пальто, яуслышалв голосе непреклонную интонацию. Под тесным пальто ещё костюм с начёсом. Его бы одного хватило для такой погоды... Шапка прокалывает голову до самого черепа, но я оставляюнамерение плакать, передвигаю ноги и чувствую себя Гадким Утёнком. Мы отошли от дома на квартал, идти ещё целых три, дома с бабкой было комфортно. Мама ласково привязалась: «Пойдём, да пойдём...». Домой бы вернуться! Я не имею права расстегнуть пальто и снять шапку, не контролирую пределы собственного тела. Моя «воля к власти» ущемлена. Я запомнил этот случай, потому что тогда не заплакал. В гостях меня раздевают, но я, по-прежнему, Гадкий Утёнок. Меня снова оденут и выведут на крыльцо, чтобы сфотографировать. На фотографии стоит дата. Мне два года...
|
|
|
Фотограф что-то заподозрил и второй раз вывел меня уже без пальто и шапки. На этом снимке я прикоснулся ладошками к животу. Жест, что я готов оставаться таким. Выражение лица на снимках не отличается... Я уже умею скрывать свои чувства.
Эта шапкадолгоникуданемогладеться. Когда я училсявинституте, то ходил в ней налыжах. Онапо-прежнемукололаголову...
Иногда мать тревожно говорила: «Опять ты будешь уросить?». – почему-то, когда мне совсем не хотелось. Я обещал не «уросить», проявляя какую-то заботу о ней. Но своих слёз я не помню. Видимо, они снимали мне стресс и забывались. Я не замечал, что ими кого-то контролирую.
В тех гостях мы бывали не раз, и всё время я чувствовал там себя Гадким Утёнком. Сами хозяева были прекраснейшие люди, ничего у меня не вызывали. Видимо, рядом была мать. Пребывание в гостях ещё вызывало принуждённое состояние... Однажды я бегал там с другими детьми во дворе. Меня и двух дочек хозяев, которые были старше, отправили погулять. Во дворе этого дома жило, оказывается, много детей. Я не делал попыток познакомиться с кем-то, молча бежал за каким-нибудь ребёнком, потом останавливался.Мне захотелось в сортир. Он белел вуглудвора, но, казалось, вспинубудут смотретьогромныеглаза, если я туда побегу. Глупо бояться больших глаз и самому себя выдавать. Одна из дочек, которой я больше доверяю, меня проводила. Внутри сортира – острый запах хлорки. Яглянулвглубокую, вонючуюяму и серьёзно испугался. В ней кишели белыечерви. Сюда бы следовало идти с мамой! Маринка деликатно предлагает меня подержать, но янемогусебепозволитьс ней такиеотношения. Она мне нравится, правда, учится в школе дольше, чем я живу. После того, как я закрылсявтуалете, мысльсложиться над глубокой ямой в неустойчивом равновесии всё равно вызываету меня ужас, нагадитьвштаны тоже невыход. Кмамебежать поздно. Явыбираюнесамый приличный способ действий и какаю на пол, не покидая сортира. В принципе, это можно было бы сделать и на улице рядом с ним, но тогда я бы отсвечивал голыми частями тела при множестве народа.
Черезнекотороевремя водворе поднимаетсятихих переполох. Какой-топареньзадаетвопросы. Он подходит к девочкам. Я уже убежал за ограду и смотрю на это через частокол, в принципе, можно удрать и домой. Я помню дорогу. Всё время прямо, пока не увижу свой дом. Мама потом сама придёт. Но я испытываю колебания, потому что мы так никогда не поступали.Кажется,Маринканевыдает.Светкапоказывает на меня головой...
Пареньподходит. Я «честно»отвечаю на его вопрос: «Нет, я не какал в уборной на пол». В этот момент ГадкийУтенок распускает во мне все свои лепестки...
Кажется,япоймал егозаруку! Он связан с враньём, надо только расширить понятие... Когда я иду в гости и не плачу, и не стягиваю шапку с головы, я тоже вру. Так жить нельзя! Вообще, когда мать тянет меня за руку, мне нужно в обратную сторону, мне нужно домой.
Я был Гадким Утёнком и нановогоднемутреннике. Когда мать стянула с меня пальто и верхние штаны, я был навеки опозорен, потому что это было на глазах у девочки, в которую я сразу же безнадёжно влюбился. Эта девочка, как светлый ангел, была в белой обуви и в белом платье с сияющей короной на голове. Она смотрела своими большими, прозрачными глазами, как меня раздевают. Мать в это время безжалостно разоблачила на мне голую полоску тела между короткими штанами и чулками. Я согласился на эти чулки, потому что думал: мы снимем их незаметно, когда придём. Это был с моей стороны жуткий компромисс надевать их вообще, мне не хотелось иметь их даже под одеждой. Мать обещала снять чулки, когда мы придём, но я не ожидал, что это будет так демонстративно. Потом она повела себя вообще вероломно: «Оставайся в чулках!».
И утренник превратился в пытку. Из-за полоски тела между чулками и штанами я чувствовал себя неприлично голым. Мне хотелось, забившись в угол, быть невидимым и плакать. Как плакать в углах больших, голых комнат незаметно? Поэтому я вёл себя «нормально», только прятался в толпе детей, чтобы не встречаться глазами с этой девочкой, уходил за ёлку от той части зала, где по моим расчётам, была она...
Бесконечно униженный чулками, я был ещё и сфотографирован матерью. Мой позор растягивался навеки... Это была последняя капля... Я хотел наотрез отказаться, но мог настаивать на этом, только плача, и этим привлёк бы к себе общее внимание... в чулках. Я жёстко сгорал перед фотографом. Кажется, нет несчастней меня существа, чем в тот момент, но, к своему удивлению, я вижу на снимке доверчивые глаза, и грудь доверчиво подаётся вперёд, и даже кривая улыбка на лице. Я едва ли не веселюсь! Не смотря на длительные мучения и желание слёз, моё состояние совершенно не читается. Я – невидимка. Это – моё определение.
Светло-жёлтая рубаха крест-накрест опоясана лямками штанов. Короткие рукава свисают до локтей. Я остро чувствовал её бесформенность. Я всё равно – маленький и нежный. Даже открытая белая полоска ног между штанами и чулками не портит такого малыша.
Сейчас мне кажется, что всё нормально. Наверно, я мог бы не прятаться за ёлкой, бегать рядом с девочкой в сверкающей короне и даже встречаться с ней глазами. На мне бы болтались штаны на лямках и жёлтая рубаха. Всё это я мог терпеть. На мне только не должно было быть чулок! Я бы, наверное, мог сказать этой девочке что-нибудь. Это был бы фантастический флирт. Но всё это представляется мне возможным, я переписываю историю, потому что чулки на мне больше не болят.
«Снежинок» на ёлке было несколько. Одна из них попала на мой снимок. Она – брюнетка: соски под платьицем и мягкости на ногах... Вот кому хотелось сфотографироваться.
Чаще всего мне приходится «врать», когда я идувдетскийсадик.Яхочуносить шарф под пальто, как взрослые, но это невозможно доказать матери. Даже невозможно доказать, что узелсзади – совсем не теплее – он завязан так, что мне не доступен. И в детский сад шагает Гадкий Утёнок. Откудавзяласьэта «систематерпения»? Почемунафотографии,гдепапа,мамаия, – я испуганно тянусь к маминойгруди и ничего ещё не умею терпеть, а на снимке, где мне всего два года, я – Гадкий Утёнок? Что стало определять меня за промежуток времени, который не может быть длинным?
Мамаласковоуговариваетпойтисней наулицу, её аргумент: там тепло и легко дышится. Мне и в избе легко дышится. Но трудно измышлять слова для отказа. По вынужденному поводу я плохо их выговариваю. Тем более, мамина ласковость требует конгруэнтности с моей стороны. Я поддаюсь на уговоры. Маманатягивает на менятяжёлое пальто,валенки,шапку... шарф завязываетсзади. Я оказываюсь водворе в солнечный, мартовский денёк. Воздух всё равно холодно касается щёк. Никакой он не тёплый! По сплошному сугробу во дворе тянетсятропинка вогород. Я могупойтипо ней, большеидти всё равно некуда, но всё, что требует движений, вызывает у меня какую-то тяжесть в мыслях.
В демисезонном пальто, стареньком и лёгком, мама отбрасывает штыковой лопатойснег от сенок. Её головавместо шали покрыта лёгким платком. Она смотрит на меня и всё время улыбается.Я вижу единственный выход из положения: «Возьмименянаручки!». Моё лицобудет рядом с её лицом, так теплее, не таким тяжёлым покажется пальто.
Тоненькое лицомамы смотрит на меня с недоумением, оно – как на фотографии. Онаотказывается.Я понимаю, что просить бесполезно, и замираю натропинке. Щёки от холода не спрячешь. Моиотношениясматерьюзамерзают на этом весеннемветерке...
Однажды мы с Петькой поиграли как-то не так. Это был, видимо, конец мая. Мы бегали в рубашках с коротким рукавом во дворе детсада, кажется, я гонялся за Петькой. Он бегал и хихикал. Мы радовались жизни и совсем не понимали, что нам говорит воспитательница. Угрозу в её словах со спокойной интонацией я заметил, но прочитал их по верхнему слою: она обещала всё рассказать матери. Я даже не понимал, что именно расскажет. Мы ровным счётом ничего не делали. Эта незнакомая воспитательница, работавшая с нами первый и, видимо, единственный день, зачем-то, сдержала слово. По дороге домой мать стала талдычить мне то же самое. То, чтонам вменялось, былонеправдой: небылоунас намерений! Янадеялся, что мать это понимает. Мне не хотелось объяснять пустяки, и я совсем нестаралсяоправдываться,слушал её с досадой и без страха. Тогда матьнесколькораз повторила,чтонебудетмолчать, всё расскажет отцу. Янепонял,что она расскажет, моделировал ситуацию, но отец из неё всё время выпадал. Онменяненаказывал. Я даже непредставлял,чтоонможет мне сделать, но дома пустыевыдумкипроменя могли слушатьбабка иТамара.Гдеимещё быть, если не дома? Баба Марфа меня тоже ненаказывала. ЯмимолётноподумалоТамаре... этобыловообще смешно, но, по словам матери, мне грозила дома какая-то злейшаяопасность. Вочереднойразона сказала,чтонебудетмолчать. Я уже отчаялся слушать её, и слёзы хлынули из меня: – Не рассказывай!!!
Я немедленно оценил эти слёзы и добавил нужную интонацию: «Видишь, я раскаялся!». Моё отчаяние немедленно стало расчётливым, и в тот момент я не чувствовал себя Гадким Утёнком. Внутренне я остался наглым и цинично лгал матери. Эти слёзы я, почему-то, запомнил.
Каким-тодетскимголосом мать стала говорить, что она и таквсёвремямолчит, мне же всёсходитсрук. Эта клевета на меня звучала,какжалоба. В её голосе изменилась интонация... Я немедленно успокоился.
Слёзы, которые я запомнил, не снимали мне стресс. Его не было. Была какая-то отчаянная, внутренняя активность, по сути, тоже стрессовая, но что-то тут тонко запутано. Кажется, я врал матери, но не врал себе. Когда я чувствую себя Гадким Утёнком, видимо, я вру себе; например, что эту шапку можно терпеть. Я всегда мог что-то делать и быть более активным, например, не говорить с парнем, а удрать ещё дальше или вообще уйти домой.
Теперь задним числом я понимаю,очём у матери шла речь. В еёсемейныхразговорах стало больше молчания... Как-то кнам в гости пришлакрёстнаяотца – тётяТаня. Она любилавыпить, и отец с ней, видимо, выпил. Помню, тётя Таня сидит в кухне за столом, за которым бабка готовит, это обстановка – самая неофициальная.
Вдруг разговорсделался каким-то напряжённым. Тётя Таня к кому-то оборачивается и отвечает, со сжатыми губами. Отца где-то в избе нет. Бабка сидитрядом с ней накровати: так оборачиваться к ней не было бы нужды. За спиной у тёти Тани, видимо, моя мать и выражаетпретензиипоповодуспаиваниямужа.Скоро тётя Таня исчезает из гостей, а вернувшийся в избу отец вдруг сделался пьяным: разъярённо ломает стол у нас в комнате. Верхняя доска, которую он оторвал, покрылась щучьимизубьями из мелких гвоздей. Там, где он его крушит, вспыхнул то ли электрический свет, то ли ярчайшая ругань и всё это несётся с резким, металлическим визгом гвоздей. Мы с матерью спешно покидаем избу.
БабаНюра постелила нам толстый, мягкий матрас на полу. По крайней мере, мне понравилось на нём спать. Возможно, это была перина. Сумракитишина тоже понравились. Явыражаюмысльжить здесь. Матьмолчит в ответ. БабаНюра тоже неподдержаларазговор... Когда за окном засерел день,ставень неприятно задребезжал. БабаНюра уверена,что это пришёл отец. Мне кажется, что он не мог прийти. Мы убежали от него, больше не будем видеться. К моемуудивлению, мать выходит на этот стук, с кем-то бубнит на крыльце. Черезнекотороевремяя водворёнв избу.
Матери нет. Отец чинитразбитыйстол. Бабкакачаетнанего головой. Папа неогрызается, свесил свою голову. Я тоже качаюнанегоголовой. Меня при этом удивляет, что он умеет делать столы.
Еслибабкавсхваткахсдедомвозвращаласьв избупобедительницей,томатьвернуласьпроигравшей. Несмотрянаизвинения, принесённые отцом, ей в дальнейшем пришлось фильтровать базар. Для неё наступило то самое молчание. Когда отец строил наш дом,она предлагаласделатьразрыв между избой и новым домом, хотя бы на метр. Он её уже не слушал. В результате получиласьпристройка: после смерти отца мы жили в ней с матерью, но официально она принадлежала бабе Марфе. Благодаря этому мать получила сначала комнату, потом ещё через сколько-то лет квартиру. Так что её «молчание» оказалось судьбоносным, а толчком к нему послужила крёстная отца, любившая выпить.
Крёстные вообще почитались в родне отца. Баба Марфа мне многократно подчёркивала, что Тамара – моя крёстная, дядя Толя – мой крёстный. На самом деле, у меня даже три крёстных. В церковь ходила ещё одна моя младшая тётя: они с Тамарой были соседки и подружки. Мои молоденькие тётки делили обязанности, держали меня по очереди. Дядя Толя нёс меня в церковь, а поход возглавляла баба Нюра.
Когда дом был построен, крёстная отца выступила с речью. Её слушал я и кто-то ещё... Тётя Таня сказала, что перед тем, как поселиться в новый дом, туда нужно запустить на ночь собаку, кошку и петуха, не кормленных три дня. Если к утру сдохнет петух, жить в доме можно, если сдохнет кошка или собака, жить, кажется, было нельзя. В доме будет покойник. Выслушав её, я не понял, почему животные не могут выжить все сразу, представить себе, что в новом доме не жить при любом раскладе гадания, тоже не смог.
Отец погиб почти сразу, как в доме расставили вещи. Его отправили в командировку на уборку урожая, перед отъездом он видел сон, как упал с моста в реку с машиной. Так и случилось. Когда его привезли домой, мать сказала, чтобы я ночевал у бабы Марфы. Самой бабы Марфы где-то не было. Я спал один на её широкой кровати и прекрасно выспался.
Утром по приказу матери я пошёл в дом. Баба Марфа сидела у гроба... Этот гроб смутил меня. Почему отецлежалненакровати? Я ощутил серьёзное что-то, но сзакрытымиглазами отец отсебя ничем неотличался. Я, на всякий случай, поинтересовался у бабы Марфы, когдаонвстанет. Её морщинки сталимокрыми: «Онневстанет». На следующий вопрос она ответила после длинной паузы. По её словам, его было бесполезнощекотить. Я не поверил, но развивать тему не стал, проявил осторожность, хотя не боялся с бабой Марфой говорить о чём угодно.
Она сидела у гроба какая-то несчастная, одинокая. Я побылс ней недолго ипошёл на улицу, где встретил Любку.
Самыми весёлыми в тот день были музыканты, с ними во дворе стало тесно. Нас, оказывается, знало много народу. Какое-то время отца несли по улице, потом повезли на машине. Я ехал со всеми в автобусе. Помню, как баба Марфа рыдала в открытую могилу, стоя на коленях, рядом голосили тётки отца. Наверное, не было на свете таких отчаянных похорон. Позже тётки зачастили к нам. Они гладили меня по головке и называли сироткой. Это слово мне не понравилось, я отверг его, как программу. С тех пор тётки отца стали для меня какими-то неприятными знакомыми.
Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 263; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!