Философия языка как философия народа
В современной лингвистике бытуют два омонимичных выражения «философия языка». В терминологическом смысле – это направление лингвистической, логической и философской мысли, с определенными целями, предметом анализа, методологией и т.д. Это рефлексия над языковыми фактами с целью выяснения стоящего за ними мировоззрения, которое в нетерминологическом употреблении тоже называется философией: «Каждый естественный язык отражает способ восприятия и организации (=концептуализации) мира. Выражаемые в нем значения складываются в некую единую систему взглядов, своего рода коллективную философию, которая навязывается в качестве обязательной всем носителям языка» [Апресян 1995, 350]. В данной работе философия языка используется во втором смысле.
Язык – система, поэтому изменение одного яруса захватывает и другие. Межуровневое взаимодействие легко обнаруживается через системно-структурный анализ. Например, в среднеанглийском языке вследствие смешения падежных окончаний, вызванного ослаблением безударных слогов, дательный и винительный падежи совпали с именительным. В результате косвенный падеж стал восприниматься как прямой, что дало толчок перестройке и синтаксического уровня: безличные конструкции преобразовывались в личные. Но системно-структурный подход не отвечает на вопрос, почему фонетическое изменение вызвало именно такое, а не иное преобразование грамматической системы. В древнерусском языке, например, тоже утратились редуцированные, но падежные окончания сохранились, а синтаксис русского языка претерпел обратный процесс – увеличение доли безличных предложений. Современные исследования показывают, что за языковыми формами стоит некая мотивация, использующая одни и те же средства в разных языках, но получающая в них разные результаты. Задача философии языка – выяснить концептуальное содержание языковых единиц и их психологическую и культурную мотивацию.
|
|
|
В. Матезиус, отметив, что «в среднеанглийском языке почти все безличные конструкции были преобразованы в личные» [Матезиус 1989, 23], делает и первый шаг в сторону философского осмысления отмеченного явления, когда говорит, что употребление «личной конструкции в косвенном пассиве становится возможным в результате ослабления идеи действия, органически присущей каждому глаголу» [Там же, 25]. В качестве аргумента он приводит активный переход глаголов в имена. Однако при ослаблении идеи действия следовало бы ожидать и ослабления внимания к грамматическим формам глагола вообще. Но разветвленная система времен английского глагола, детально прописывающая порядок следования действия, ставит под сомнение предположение чешского ученого. Грамматическая форма менее гибка для хранения внеязыкового содержания, чем слово, и часто кажется вовсе немотивированной. Ее скрытое содержание зависит от интерпретационных возможностей методики, и выяснить его можно посредством лингвофилософского анализа, проводимого в рамках широкого историко-культурного контекста.
|
|
|
Начало среднеанглийского периода (ХII-ХV вв.) в истории английского языка – это время отпадения западной Церкви от Православия с его идеалами соборности, смирения, нестяжательства. Высвободившаяся духовная энергия направляется теперь на земные цели, следствием чего становится распад феодального государства и формирование буржуазных отношений. Естественно предположить, что наметившаяся тенденция с развитием буржуазно-капиталистических отношений, с их культом индивидуализма и богатства, только укрепится. И действительно, она сохраняется: «По крайней мере мы наблюдаем возрастающее число новых личных конструкций такого же типа в современном английском языке» [Матезиус 1989, 24]. О характере данной тенденции красноречиво свидетельствует тот факт, что номинативные конструкции I think ‘я думаю’ в среднеанглийском и на раннем этапе современного английского употребляла социальная элита, а менее категоричные Me think ‘мне кажется’ – низшие слои общества [Николаева 2002, 32]. Очевидно, что с возрастанием социальной значимости человека, растет и его самооценка. Англоязычное сознание оформляет независимого в социальном плане говорящего как активного деятеля, кодируя его грамматически независимым членом предложения – подлежащим. Поскольку первое место в предложении чаще всего занимает местоимение «я»[25], с конца среднеанглийского периода устанавливается прописная передача личного местоимения I ‘я’, весьма символично совпавшая с цифрой «один» в латинской нумерации. Как нам кажется, данные факты являются знаковым выражением эгоцентризма западного человека.
|
|
|
В синтаксической типологии различают esse-языки и habeo-языки. Многозначителен сам выбор связки: говорящие на еsse-языке неприхотливы, для них главное – быть; носителям habeo-языка мало просто быть, им надо хорошо быть, т.е. иметь. Для этого западный человек соглашается трудиться там, где, например, русский предпочтет отказаться от труда и его результата. На роль инварианта номинативной конструкции с иметь может претендовать идея активности говорящего. Сама по себе активность не предосудительна, но важно то, куда она направлена и какими средствами пользуется. В зависимости от лексического наполнения предложения, конструкция выражает различные частные смыслы. Смысл номинативной конструкции, передающей идею обладания: я активно участвовал в приобретении моей собственности. В безличной конструкции субъект, выражая обладание через идею пространства (у меня есть, т.е. рядом), видит источником собственности не вполне контролируемые обстоятельства. Э. Бенвенист отметил, что многие языки развивались в направлении от еsse к нabeo, но никогда наоборот [Бенвенист 1974, 212]. В связи с чем Э. Фромм пишет: «Этот факт наводит на мысль, что развитие слова «иметь» связано с развитием частной собственности…» [Фромм 1990, 29]. Думается, дело не столько в самой частной собственности, сколько в отношении к ней и степени (осознания) зависимости человека от внешнего мира. О. Сергий (Булгаков) отмечает, что Православие, в отличие от католицизма, для которого частная собственность – установление естественного права (энциклика папы Льва ХIII Rerum novarum), не стоит на страже частной собственности [Сергий 1991, 212]. Кстати, язык православного русского народа – не замеченное Э. Бенвенистом исключение: в противоположность общей тенденции из древнерусского habeo-языка развился русский esse-язык. В русском синтаксисе отразилась смиренная мудрость православного человека, помнящего, что человек предполагает, а Бог располагает. В отколовшемся от католицизма протестантизме стяжание материальных благ получает свое религиозное оправдание: «В ХVI в. и позже купец-протестант, вскормленный на Библии и с особым вниманием относящийся к урокам Ветхого Завета, будет охотно продолжать сочетать замысел провидения и увеличение своего состояния…» [Ле Гофф 2000, 44]. Протестанты обогащающий их труд сделали своим божественным призванием. Нем. Beruf ‘профессия’ букв. означает «призвание» (кандидата к священному сану). М. Лютер, первым употребивший его в значении ‘профессия’, и священство рассматривал как профессию: «… Необходимо, чтобы священник у христиан был только должностным лицом» [Лютер 1992, 15]. М. Вебер пишет: «Совершенно очевидно, что в немецком слове «Beruf» и, быть может, в еще большей степени в английском «calling» (calling ‘профессия’, ‘призвание’ – С.П.) наряду с другими мотивами звучит религиозный мотив – представление о поставленной Богом задаче…» [Вебер 1990, 96].
|
|
|
Протестантская этика, названная М. Вебером «философией скупости», определяет не только экономическую сферу. Девальвация понятия «дружба» в современной американской культуре говорит о проникновении утилитаризма в святая святых человеческих отношений – в дружбу. Л. Блумфилд в 30-е гг. ХХ в. отмечает синтаксический неологизм I am friends with him ‘Мы с ним друзья’, букв. «Я с ним друзья» [Блумфилд 1968, 462]. Выражая мысль «мы с другом» англофон говорит May friend and I. Акцент в американской модели дружбы делается на себя, что убедительно демонстрируют и более поздние выводы А. Вежбицкой. Вытеснение конструкции he is my friend ‘он мой друг’ конструкцией he is a friend of mine ‘он один мой друг’ она комментирует следующим образом: «Словосочетание a friend of mine предполагает, что в момент речи говорящий не интересуется индивидуальностью этого конкретного друга, а рассматривает его исключительно как члена некоторого множества… Он предполагает, что у меня есть – или могло бы быть – много друзей («дружеский круг») и что я рассматриваю себя как лицо, находящееся в центре дружеского круга и связанное с ним односторонним отношением» [Вежбицкая 2001, 83].
Сегодня, чтобы выразить старый концепт friend, американцу следует сказать close friend ‘близкий друг’ [Там же, 69 и 107]. Литературовед и культуролог Г.Д. Гачев пишет о США: «Сотрудник и компаньон здесь, где нет друзей, – глубже и проникновеннее понятие, нежели в Евразии…» [Гачев 1997, 195]. И приходит к выводу: «Нет, тут не стыден «эгоизм», а прекрасен и божествен» [Там же, 201].
Крупный философ современности А.С. Панарин считает: «Мы» как реальность семьи, родственной социальной группы, нации, родины – не менее важная категория человеческого сознания и способ ориентации в мире, чем индивидуальное «я». Если бы человек осознавал себя только как «я», весь мир представлялся бы чуждой средой» [Панарин 2003, 221]. Именно это и случилось с западной цивилизацией, наиболее полное свое воплощение получившей в англоязычном мире. Англо-американский философ А. Макинтайр констатирует: «Прежде всего для нее (западной современности – С.П.) характерен индивидуализм. Люди научились рассматривать общество как арену, на которой каждый индивид добивается того, что считает благом для себя» [Макинтайр 1996, 92].
Особенно ярко подтверждается это историей и культурой США, порвавших сдерживающие начала европейской традиции Англии. В свое время доктрина философа и поэта-романтика Р.У. Эмерсона self-reliance «доверие к себе», предполагающая, что во внутреннем «я» раскрываются общечеловеческие истины, стала национальным кредо США. Наивность и опасность отождествления своего мироощущения с общечеловеческим очевидна. Культуртрегер, на роль которого всегда претендовали экономически развитые страны, должен быть особо требователен к себе. Что же мы видим в США? М. Лернер дает собирательный образ человека Запада: «Его честолюбие нацелено отнюдь не на духовные ценности. <…> Он далек от аскетизма, ценит комфорт и свято верит, что жизненный уровень – это самое важное, а может быть, даже и смысл жизни» [Лернер 1992, 81-82]. И все-таки ценности США находят спрос во многих странах мира. Но это свидетельство не достоинств американцев, а неблагополучия потребителей.
Вот как видит американец свое «я». Э. Фромм, выводя черты социального характера ХХ в., указывает на типичное самосознание современного западного человека: «Для него «Я» – это система желаний и их удовлетворения…» [Фромм 1998, 276]. Соединение гедонизма и военно-экономической мощи – взрывоопасная смесь. Духа фронтира (западная граница американской территории) сформировал в характере американца суровость, выносливость, веру в себя, чуткость к своим, подозрительность к чужим, нежелание останавливаться на достигнутом [Американа 1996, 1140].
В американском варианте английского frontier приобрел значение ‘новые возможности, открывающиеся перспективы’ [Новый… 1993]. Радужные перспективы фронтира в свете геополитической стратегии США в глазах остального человечества выглядят не весьма заманчиво. Но в США с мнением других уже давно не считаются. Один из бравых американских вояк – высокопоставленный военный чин – прямо заявил: «Нет такого вопроса – воевать или нет? Лишь – где? и когда?» [Рыхтик 2004, 131].
Ю.С. Степанов указывает, что «общее свойство английского – ориентация всего рассказываемого на центральный субъект – «Я» говорящего» [Степанов 1995, 19]. В американской лингвистике для обозначения данного свойства употребляется многозначительный в свете лингвофилософии термин – «фокус интереса»[26]. В него «попадает участник, которого говорящий считает наиболее значимым в рассматриваемой ситуации» [Ван Валин, Фоли 1982, 389]. Англоязычное сознание видит центром ситуации себя, и потому фокусное внимание современной мировой элиты делает США «подлежащим» планеты. Остальные страны – оказавшиеся за пределами «фокуса интереса» объекты и обстоятельства – призваны обслуживать США в качестве поставщиков сырья и дешевой рабочей силы.
Лингвофилософский анализ позволяет сделать вывод: перестройка грамматической системы английского языка, выразившаяся в частности в увеличении числа личных конструкций, явилась внешним знаком развития индивидуалистических стремлений и внутреннего отчуждения англосакса от мира, превращенного им в место удовлетворения любых своих желаний. С 90-х гг. ХХ в. психологические черты западной ментальности, зародившиеся в период идеологического кризиса социализма, проникают на постсоветское пространство.
Трагично, что Россия меняет свою философию, устраняя последнее препятствие перед одержимыми социал-дарвинисткими инстинктами творцами «нового мирового порядка», философия которого отнимает у человека право быть бескорыстным и жертвенным – т.е., в этическом смысле, право быть Человеком. Традиционная Россия мыслила по диалогической формуле «я + ты = мы», нынешняя – в системе «я – они». Если раньше поведение по модели выражения моя хата с краю осуждалось, то его современные эквиваленты – идиомы типа твои проблемы, твоя головная боль – не имеют негативной оценки, а следовательно, поощряется и позиция невмешательства в чужую беду.
Печально, что мы принимаем образ жизни страны, история которой короче, чем история Московского университета и Малого театра[27]. И сегодня нам остается только присоединиться к страху третьего президента США Т. Джефферсона, еще на заре американской цивилизации сказавшего: «Я содрогаюсь от страха за свою страну, когда осознаю, что Бог справедлив» [Цит. по: Нартов 2004, 332].
Список литературы
Американа: Англо-русский лингвострановедческий словарь / Под ред. и общ. руковод. Г.В. Чернова. Смоленск, 1996.
Апресян Ю.Д. Образ человека по данным языка: попытка системного описания // Апресян Ю.Д. Избранные труды, том II. Интегральное описание языка и системная лексикография. – 2-е изд., испр. и доп. М., 1995.
Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 1974.
Блумфилд Л. Язык. М., 1968.
Ван Валин Р., Фоли У. Референциально-ролевая грамматика // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. ХI. Современные синтаксические теории в американской лингвистике. М., 1982.
Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма // Вебер М. Избранные произведения. М., 1990.
Вежбицкая А. Понимание культур через посредство ключевых слов. М., 2001.
Гачев Г.Д. Национальные образы мира. Америка в сравнении с Россией и славянством. М., 1997.
Ле Гофф Ж. Другое Средневековье: Время, труд и культура Запада. Екатеринбург, 2000.
Лернер М. Развитие цивилизации в Америке. Образ жизни и мыслей в Соединенных Штатах сегодня: В 2-х тт. М., 1992. Т. 1.
Лютер М. К христианскому дворянству немецкой нации об исправлении христианства // Лютер М. Время молчания прошло. Избранные произведения 1520-1526 гг. Харьков, 1992.
Макинтайр А. [Интервью] // Вопросы философии 1996, № 1.
Нартов Н.А. Геополитика: Учебник для вузов / Под ред. проф. В.И. Староверова. – 3-е изд., перераб. и доп. М., 2004.
Николаева Т.М. «Скрытая память» языка: Попытка постановки проблемы // Вопросы языкознания, 2002, № 4.
Новый большой англо-русский словарь: В 3 т. / Под общей редакцией Э.М. Медниковой и Ю.Д. Апресяна. М., 1993.
Панарин А.С. Христианский фундаментализм против «рыночного терроризма» // Наш современник, 2003, № 2.
Рыхтик М.И. Безопасность Соединенных Штатов Америки: История, теория и политическая практика. Н. Новгород, 2004.
Сергий (Булгаков), протоиерей. Православие. Очерки учения Православной Церкви. Киев, 1991.
Степанов Ю.С. Изменчивый образ языка в науке ХХ в. // Язык и наука конца ХХ в. Сборник статей. М., 1995.
Фромм Э. Иметь или быть? 2-е доп. изд. М., 1990.
Фромм Э. Здоровое общество // Фромм Э. Мужчина и женщина. М., 1998.
Дата добавления: 2018-02-15; просмотров: 918; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!