Проза. Проблематика, идеи и характеры. 2 страница
Понятие «инстинктуальной силы» выходит за пределы только познавательной функции — она связана и с биосферой в человеке. Здесь Одоевский, следуя еще Шеллингу и всем тогдашним натуралистам, особо внимательно относится к изучению магнетизма и сомнамбулизма.
Противопоставление инстинктуальной силы рассудку не имеет у Одоевского такого резкого значения, как, напр., у Бергсона, — по Одоевскому, должно стремиться к синтезу их. «Великое дело, — пишет он, — понять инстинкт». «Необходимо, чтобы разум иногда оставался праздным и переставал устремляться вне себя, чтобы углубляться внутрь себя, дать место “инстинктуальным силам”». И в этом учении Одоевский намечает тему, которая в учении славянофилов и ряда позднейших русских философов выступает на первый план, — воссоздания целостности и в путях познания. Формула Одоевского: «Надо возвести ум до инстинкта» близка и к тому церковному учению, которое ставит духовной жизни задачу «возвести ум в сердце». Только у Одоевского нет здесь места для действия благодати, — он стоит на позиции натурализма в своей мистической гносеологии. Т. к. в каждом человеке есть врожденные идеи (которые Одоевский называет «предзнанием»), то для него умственный процесс заключается в овладении этим врожденным богатством. Сверх того Одоевский учил о «внезапно раскрывающемся перед нами новом мире идей», когда мы углубляемся в себя.
|
|
|
Одоевский, в порядке интуиции, защищал мысль о выведении материальности из энергии. «Может быть, — писал он в каком-то интуитивном предвосхищении идей XX в., — один день отделяет нас от такого открытия, которое покажет произведение вещества от невещественной силы».
В связи с этим предположением о возможности «дематериализации» материи, стоит убеждение Одоевского, что вообще современное естествознание покоится на ошибочном использовании отдельных опытов вне их связи с целым. Эмпиризм вообще не знает «целого», которое открывается лишь «инстинктуальной силе». Поэтому Одоевский ожидает «новой науки», которая преодолеет специализацию и охватит природу, как целое, как живое единство. Предтеч этой «новой науки» Одоевский видит в Гете и Ломоносове. «Наука должна стать поэтической» — утверждает он; среди мотивов этого взгляда приводит он то, что без художественного дара не овладеть тайной мира. Как всякие доказательства покоятся не на одних данных рассудка, но требуют некоторого резонанса чувств, так и при усвоении того, что добыла наука, нужно уметь возбудить тоже некий «симпатический» резонанс, т. е. надо «поэтически» воспринимать построения науки. Вся человеческая речь, при ее огромном богатстве, оказывается недостаточной, если она не возбуждает такого «поэтического» резонанса, — идеалом для речи является та сила выражения, которую мы находим в искусстве… Отсюда ясно, что эстетический момент увенчивает все знание, все понимание, — эстетическое восприятие является вершинной точкой построения. Для Одоевского поэтическое чутье, если оно не осложняется др. элементами, вводит нас всегда в истину, — человек никогда не ошибается, когда руководствуется инстинктуальной силой.
|
|
|
В эстетике Одоевский высшее место отводит музыке, — но и все искусства, все, что развивает эстетическую культуру, несет высшие ценности. В искусстве, по мысли Одоевского, действует сила, которую, быть может, имели раньше все, но которая утеряна человечеством благодаря развитию рассудочности. «Мы ищем причаститься в искусстве этой силе, — говорит Одоевский, — поэтическая стихия есть самая драгоценная сила души».
Из эстетического начала вытекает, по Одоевскому, и моральная жизнь. Этические воззрения Одоевского связаны с той же «инстинктуальной силой», которая дает в познании высшие достижения. Одоевский признает «инстинктуальное познание добра и зла», и, руководствуясь им, Одоевский сурово осуждает современность, находящуюся в плену материальных интересов… Сурово осуждает Одоевский и военный характер современных государств — он резко бичует «военное образование». Но учение Одоевского о современности, входящее в состав его историософских идей, достигает наиболее ясного выражения в его книге «Русские ночи».
|
|
|
По словам самого Одоевского, «эпоха, изображенная в “Русских ночах”, есть тот момент XIX в., когда шеллингова философия перестала удовлетворять искателей истины, и они разобрелись в разные стороны». В книге Одоевского очень много удачных формул по разным философским темам, но мы обратимся лишь к изложению его историософии. Прежде всего надо отметить, что «Русские ночи» впервые в русской литературе дают критику западной культуры; до этого времени в русской литературе не раз попадались критические замечания о Западе, но Одоевский первый касается в более систематической форме этой темы, столь глубоко волновавшей русскую мысль. Словами главного героя «Русских ночей», носящего характерное имя Фауст, Одоевский высказывает мысль о «гибели» Запада, о внутреннем распаде его былой силы. Наука, оторвавшись от «всесоединяющей силы ума», разбилась на ряд специальных дисциплин, и постижение «целого» оказалось невозможным. Искусство ослабело, т. к. поэты, потеряв веру в себя, потеряли творческую силу. Гибнет и религиозное чувство. «Осмелимся же выговорить слово, которое, может быть, теперь многим покажется странным, а через несколько времени слишком простым: Запад гибнет». Но, как в свое время христианство внесло новые силы в дряхлевший мир античности и обновило жизнь, так и ныне спасение Европы возможно лишь в том случае, если на сцену истории выступит новый народ со свежими силами. Таким народом, по мысли Одоевского, является русский народ, ибо «мы поставлены на рубеже двух миров — протекшего и будущего; мы — новы и свежи; мы — непричастны к преступлениям старой Европы; перед нами разыгрывается ее странная, таинственная драма, разгадка которой, быть может, таится в глубине русского духа». «Но не одно тело спасти должны мы, русские, — но и душу Европы», — утверждает Фауст: ибо дело идет о внутреннем преображении самых основ культуры Запада. Обращаясь к русскому народу, автор говорит: «В святом триединстве веры, науки и искусства ты найдешь то спокойствие, о котором молились твои отцы. Девятнадцатый век принадлежит России». Это, собственно, мысли не самого Фауста, а взяты им из некоей рукописи, но вот замечания самого Фауста: «Мысли моих друзей о Западе преувеличены, но прислушайся к самим западным писателям,.. прислушайся к крикам отчаяния, которые раздаются в современной литературе (Запада),.. мы видим здесь неизлечимую тоску, господствующую на Западе, надежду без упования, отрицание без всякого утверждения… Я вижу на Западе безмерную трату сил… Запад, погруженный в мир своих стихий, тщательно разрабатывал их; чудна была работа его и породила дела дивные. Запад произвел все, что могли произвести его стихии, но в беспокойной, ускоренной деятельности он дал развитие одной стихии и задушил др.: в результате потерялось равновесие. Чтобы достигнуть полного, гармоничного развития основных общечеловеческих стихий, Западу не хватает своего Петра, который привил бы ему свежие, могучие соки славянского Востока». О России, которая здесь имеется в виду, Одоевский часто говорит в словах, которыми позже будут пользоваться славянофилы, — особенно подчеркивает он «всеобъемлющую многосторонность русского духа», «стихию всеобщности или, лучше сказать, — всеобнимаемости».
|
|
|
11. Пути развития русской романтической прозы. Авторы-прозаики.
12. Лицейский и петербургский (1817-1820 гг.) периоды в поэзии А.С. Пушкина.
Лицейская лирика.
В программе лицея значительное место отводилось литературе. По счастливому стечению обстоятельств в первом приеме учеников оказалось много поэтов и любителей литературы. Среди них А. А. Дельвиг, В. К. Кюхельбекер. Именно в лицее Пушкин окончательно стал «питомцем Аполлона» ( «Мое завещание. Друзьям»), Из сохранившихся стихотворений, сочиненных им в отрочестве, три написаны в 1813 году, более двадцати в 1814 году, из них одно тогда же и напечатано в июльском номере журнала «Вестник Европы».
Знаменательно, что первое печатное произведение Пушкина — программное послание «К другу стихотворцу» (1814) — об учительной роли поэзии. У Пушкина были и свои идеальные учителя: за рубежом Вольтер — «муж единственный», «всех больше перечитанный» ( «Городок»), а в родном краю — Радищев. Колеблясь некоторое время между поэтическим и военным поприщем, Пушкин пришел к выводу, что его удел — лира. И уже в 1815 году, когда писал поэму «Бова», примером которой послужила одноименная поэма Радищева, его тревожило другое — «сравняюсь ли с Радищевым?».
Обращает на себя внимание столь раннее осознание Пушкиным роли и общественного значения деятельности поэта в новой возрождающейся (после Отечественной войны 1812 года) России. Пятнадцатилетний поэт, написав «К другу-стихотворцу», постепенно расширяет и углубляет свой взгляд на гражданскую роль поэта и уже в первом послании к Чаадаеву ( «Любви, надежды, тихой славы…») уверенно заявляет о том, что он со своими друзьями внемлет Отчизны «призыванью» и хочет ей посвятить «души прекрасные порывы». На протяжении всех последующих лет своей деятельности ( «Арион», «Поэт», «Поэт и толпа», «Пророк», «Поэту», «Эхо»…) Пушкин обосновывает огромную тему своего творчества — именно социальное служение своему народу.
В лицейских стихах Пушкина образ поэта выступает и «счастливым ленивцем», рассеянным певцом любви, дружбы и пиров. Но в ведущих произведениях он предстает поборником гражданственности и, эволюционируя, все более и более приобретает черты социальной активности, даже геройства. Поэзия осознается им не пустой забавой сибаритов — «не тот поэт, кто рифмы плесть умеет», — а общественным служением. Хорошо ориентируясь в современной ему поэзии, отвергая идиллический сентиментализм и элегический романтизм, он призывает «забыть ручьи, леса, унылые могилы» и подражать бессмертным певцам, подобным Ломоносову и Державину, которые «питают здравый ум и вместе учат нас». Здесь же называются великие гуманисты, в частности Камоэнс.
В последующие годы эта стихотворная декларация углубляется в смысле требования от поэта обличительно-сатирического пафоса и гражданско-героического подвига. Так в стихотворениях Пушкина все более определительнее и рельефнее вырисовывался образ поэта — вольнолюбца и мыслителя, огненно-сурового обличителя пороков властвовавших тогда социальных кругов, примером которому служили Ювенал, Вольтер, Радищев.
На первых стихотворных опытах Пушкина сказалось сильное влияние литературных образцов и традиций. Они не самостоятельны, а подражательны. Их лирический герой условный.
Начальные стихи Пушкина хранят несомненную печать классицизма. Его прямые приметы— удаленная от житейской повседневности традиционно-парнасская тематика: отвлеченный образ любимой, называемой каким-либо античным именем — Хлои, Дориды, Делим ( «Блаженство», 1814; «Рассудок и любовь», 1814); абстрактный, условно-декоративный пейзаж; частое обращение к мифологизмам (Вакх, Венера, Эрмий, Купидон); обилие славянизмов, вроде «вотще», «россы», «внемли», «по стогнам» ( «На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году», 1815); краткие прилагательные ( «священну», «унылы», «в темну»); причастные рифмы, риторические обращения и штампы: «О», «Увы», «Но что я зрю?», «Не се ль» и т. п. ( «Воспоминания в Царском селе», 1814).
Но определяющее влияние на раннего Пушкина оказал все же не классицизм в его устоявшихся поэтических нормах, а романтизм Батюшкова и Жуковского. Чаще через их посредство поэт подражает Анакреонту, Тибуллу, Парни, Мильвуа и другим западноевропейским поэтам.
Влияние Жуковского связано с усилением внимания Пушкина к внутреннему миру человеческой личности, к философско-психологическим раздумьям. Эпикурейские мотивы, открывшие творческий путь Пушкина, в 1815 году осложняются настроениями «угрюмой скуки» ( «Итак, я счастлив был, итак я наслаждался») и душевной сумрачности ( «Мое завещание. Друзьям». «Измены»), Еще более отчетливо элегические мотивы зазвучали в 1816 году. Они обусловлены первой глубокой, но безответной любовью к Е. П. Бакуниной, сестре его товарища по лицею ( «Осеннее утро», «Разлука»), и ростом жизненного опыта, критического отношения к социальным порядкам в царствование Александра I.
Но, подвергаясь влиянию Жуковского, Пушкин отбрасывает его мистику и фантастику. Яркий пример тому — стихотворение «Певец» (1816), перекликающееся со стихотворением Жуковского «Певец во стане русских воинов». Пушкина влечет не небо, а земля, могучая сила человеческого разума.
Пушкин-лицеист вполне ориентирован в современной ему отечественной литературе. Поэт верно оценивает ее состояние, ведущие направления и острые разногласия. Критикуя шишковистов ( «Угрюмых тройка есть певцов», 1815), он справедливо относит их к придворным поэтам. Чтя Ломоносова и Державина, лучших представителей общественно-героической поэзии классицизма, Пушкин видит и идейно-эстетический спад творчества позднего Державина, пустившегося в «статей библейских преложенье». Поэт выступает в основном на стороне сентименталистов-карамзинистов и прогрессивных романтиков. Но им осуждается мелкотемье, ложная чувствительность сентименталистов, подобных Шаликову. Он порицает поэтическую пассивность Батюшкова, которого призывал: «Во звучны струны смело грянь» ( «К Батюшкову», 1814, 1815). Не случайно беспристрастным судьей современного ему литературного Парнаса поэт избрал Фонвизина — «любимца Аполлона», «писателя знаменитого», невеждам «бич и страх» ( «Тень Фонвизина», 1815). Пламенно-патриотические чувства поэта-лицеиста, возбужденные Отечественной войной 1812 года, отразились в стихотворениях «Воспоминания в Царском селе», «Наполеон на Эльбе» (1815), «На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году» и «Принцу Оранскому» (1816). Лучшее из них— «Воспоминания в Царском селе». В этом стихотворении отстаиваются идеи гуманности и мира. Но приготовленное по заказу, для чтения на выпускном лицейском экзамене 8 января 1815 года, оно славит также Екатерину II и ее внука Александра.
Создавая «Воспоминания…», поэт, как это отмечено Б. В. Томашевским и Д. Д. Благим, опирался на художественные средства исторической элегии Батюшкова «На развалинах замка в Швеции». Но если элегия Батюшкова последовательно минорна, то ода-элегия Пушкина завершается мажорными аккордами. Эпикурейская муза Пушкина, утверждавшая земные радости, не мирилась ни с религиозно-аскетическими правилами, ни с деспотическими социальными установлениями. Ее влекла свобода. Отстаивая идеи вольномыслия, Пушкин просил в 1817 году своих лицейских друзей: «Оставьте красный мне колпак» ( «Товарищам»). Вольномыслие Пушкина-лицеиста проявлялось в ненависти к самодержавно-деспотическому произволу, материализме и атеизме.
Атеистические мотивы нашли в лицейской поэзии весьма разнообразное выражение: то в восхвалениях Вольтера, врага католической церкви ( «Монах», «Бова»); то в выпадах против «сельских иереев» ( «Городок») и «нахмуренных попов» ( «К Пущину»). Глубоким откликом на проблемы веры — неверия явилось стихотворение «Безверие» (1817). Его тематическая основа — страшные муки неверия… Но при этом неверие как мировоззренческая концепция не отрицается. Об этом ясно сказано вначале: «О вы, которые с язвительным упреком Считая мрачное безверие пороком». Поэт призывает к сочувствию к неверующему. Неверующий видит счастье верующих, но уже не может принять это счастье неведения: «Счастливцы! — мыслит он, — почто не можно мне Страстей, бунтующих в смиренной тишине, забыв о разуме и немощном и строгом, С одной лишь верою повергнуться пред богом!».
Политическое вольнолюбие поэта-лицеиста с особенной прямотой раскрылось в стихах, направленных против самодержавно-деспотического произвола. В отрывке из поэмы «Бова» повествуется о царе Додоне, который неправдою, убийством законного царя, Бендокира Слабоумного, достиг престола и тиранически правит народом. В стихотворении «К Лицинию» (1815), предвосхищающем послание Рылеева «К временщику», рассказывается о римском деспоте, отдавшем «народ несчастный» во власть спесивого развратника временщика Ветулия. Воссоздавая эпизод из истории императорского Рима, но разумея в подтексте современность родного отечества, поэт густо насытил стихотворение политической лексикой: «деспот», «свобода», «гражданин», «рабство» — и превратил его в пылающую негодованием политическую инвективу. Лирический герой стихотворения, возмущаясь пассивностью порабощенных, восклицает: «О Ромулов народ! Пред кем ты пал во прах?». Призывая Лициния сменить развратный город на деревню для сатирических трудов, он признается: «Я сердцем римлянин, кипит в груди свобода, Во мне не дремлет дух великого народа». Обобщая свои мысли о разложении римских нравов, поэт влагает в уста путника обличающие слова: «Свободой Рим возрос — а рабством погублен!».
Лицейский период Пушкина — пора ученичества, поисков, литературного созревания. Почти с самых первых шагов своего поэтического пути Пушкин вооружен глубокими знаниями шедевров мировой литературы. Удовлетворяя свою безграничную любознательность, он жадно поглощает, кроме отечественной, и западноевропейскую беллетристику. Ему становятся известными лучшие имена писателей древней Греции (Гомер, Анакреонт, Эврипид), Рима (Вергилий, Горации, Овидий), Италии (Ариосто, Тассо), Англии (Мильтон, Томас Грей), Германии (Клопшток, Виланд, Клейст), Франции (Маро, Шаплен, Мольер, Лафонтен, Расин, Буало, Фенелон, Грекур, Бомарше, Жанлис) и многих других.
Как бы испытывая свои силы и находя собственную творческую дорогу, раздвигая границы отечественной поэзии и закрепляя ее видовое многообразие, Пушкин пробует свое перо в самых разнообразных видах и жанрах. Кроме посланий, оды, элегии, баллады, романса, песни, альбомных стихов, им осваивается эпиграмма, надпись, мадригал, даже кантата. Но наибольшую склонность поэт проявляет к главенствующим жанрам той поры: посланиям, согревая их теплотой интимности, к элегиям, «подражаниям древним», романсам и одам.
Большинство стихотворений Пушкина-лицеиста, например «К другу стихотворцу» (1814), «Блаженство» (1814), «Красавице, которая нюхала табак» (1814), явно уступают более эстетически совершенным произведениям его учителей, первостепенных поэтов той поры, Жуковского и Батюшкова. Но и в период ученичества Пушкин искал и находил собственный путь — утверждения жизни, защиты гуманности и свободы, правдивого, непосредственного выражения своих чувств. «Бреду своим путем», — заявил он в послании «Батюшкову» (1815). Противопоставляя одической громозвучности и мистической мечтательности простоту своей поэзии, ее «гусиное перо», «дудку», он в послании «Князю А. М. Горчакову» (1814) добавлял: «Пишу своим я складом ныне кой-как стихи на именины».
Пушкин-лицеист, подражая, учась, осваивая музыкальность Жуковского и пластичность Батюшкова, неперерывно рос идейно и художественно. Скованный господствовавшими литературными традициями и нормами, отличавшимися условностью изображения, уже в самых ранних стихах от перепевов банально-отвлеченных тем, бытовавших в литературе, он тянулся к образам реальной действительности. В его художественном росте немаловажную роль имела рано проявившаяся связь с устно-народной поэзией ( «Казак», 1814; «Монах»; «Бова», 1814).
Под воздействием жизни, устно-народной поэзии, реалистического пафоса Фонвизина, Крылова и Радищева в стихах Пушкина лицейского периода чем дальше, тем больше пробивались чистейшие родники глубинно-сердечных чувств, возвещавшие о будущем реалисте ( «Желание», 1816; «Любовь одна— веселье жизни хладной», 1816; «Кюхельбекеру», 1817). В лицейских стихах Пушкина проявляются и первые проблески портретного ( «Пирующие студенты», 1814), жанрового ( «Сен», 1816), пейзажного ( «Осеннее утро») реалистического искусства.
Читая лицейские стихи Пушкина, нельзя не вспомнить слов Белинского, что они «часто удивляют красотой и изяществом». Из лицейских стихов наибольшую известность приобрели «Воспоминания в Царском селе», «К Лицинию», «Под вечер осенью ненастной» (1814), «Гроб Анакреона» (1815) и «Желание» (1816). Осмеивая «гекзаметры сухие, Спондеи жесткие и дактили тугие» ( «К Жуковскому», 1816) Тредиаковского и сторонников его направления, Пушкин особую любовь проявил в лицее к коротким стихам, по преимуществу ямбическим. Строфически разнообразя стих, пробуя самые различные его формы, поэт все же чаще пользуется свободной строфикой.
Дата добавления: 2018-02-15; просмотров: 435; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!