Универсальное в истории языков

Язык как исторически изменяющееся явление

 

 

Изменения в грамматике

 

В отличие от фонетико-фонологической системы, которая це­ликом относится к плану выражения языка, грамматика и лекси­ка представляют собой системы двусторонних единиц, обладаю­щих как планом выражения, так и планом содержания. С этим связаны некоторые принципиальные особенности развития грам­матики и лексики как уровней значащих единиц: 1) более непо­средственная обусловленность языковых процессов изменениями в содержании и формах человеческого общения и отражения ми­ра; 2) приоритет семантических изменений; 3) взаимодействие между системами единиц плана выражения и плана содержания в качестве внутреннего фактора развития соответствующего уровня.

Приоритет семантических изменений в истории значащих уро­вней вытекает из диалектики взаимодействия плана выражения и плана содержания знака. Означаемое (план содержания) – это ведущая, определяющая сторона знака. Дело в том, что «зна­ковая функция языка в процессе коммуникации (т. е. отнесения единиц языка к элементам опыта, денотатам) непосредственно регулируется о з н а ч а е м ы м знака, а не его о з н а ч а ю ­щ и м...» (Общее языкознание 1970: 175). Изменения в форме в принципе, типологически, – вторичны; они существенны как сред­ство для выражения сдвигов в содержании, в то время как из­менения в содержании языковых знаков имеют внеязыковую обу­словленность: в конечном счете так отражаются в языке новые потребности, новые условия человеческого общения и познания.

Именно в семантических процессах нередко обнаруживаются причины движения, его смысл и «цель». Например, в семантику уходят корни такого крупного процесса в истории славянской морфологии, как преобразование типов именного склонения. Де­ло в том, что древние типы склонения в своей основе были се­мантическими классами слов, объединенных также и общностью словоизменения. По мере роста словаря и в связи с изменения­ми представлений о мире семантическая монолитность и мотивированность этих классов нарушались; затемнялся, терялся единый семантический стержень класса – иными словами, разруша­лась прежняя семантическая классификация имен в граммати­ке. Утратились такие различительные грамматические признаки, как принадлежность к классу родственников (основы на *-r), принадлежность к классу молодых существ (основы на *-ęt) и т. д.; зато формировались противопоставления по новым призна­кам: мужской род – женский – средний; одушевленность – не­одушевленность.

Семантические причины обусловили в славянских языках также преобразование классов глагольного спряжения; постепен­ное объединение морфологически разнообразных счетных слов в особую часть речи – имя числительное; постепенное разделе­ние имени на существительные и прилагательные; выделение из причастий деепричастия; формирование на базе разнообразных именных и глагольных форм класса наречий и ряд других фунда­ментальных процессов.

Таким образом, изменения в плане содержания грамматиче­ских категорий – это наиболее глубокие процессы в грамматике, определяющие «цель» сдвигов. При этом наиболее глубокие фак­торы развития грамматики имеют внеязыковой характер.

Что касается способов достижения «цели», т. е. общей карти­ны перестройки и ее отдельных слагаемых, скорости и глубины происходящих процессов, то вся эта языковая «техника» исто­рии определяется взаимодействием плана выражения и плана содержания грамматической системы.

Взаимодействие плана содержания и плана выражения про­является в двух основных процессах: 1) в постоянном варьиро­вании плана содержания и плана выражения; 2) в аналогиче­ском выравнивании плана выражения и плана содержания еди­ниц некоторой подсистемы. Если асимметрический дуализм зна­ка создает возможность варьирования, то действие аналогии определяет конкретные языковые пути, по которым оно осущест­вляется. Аналогия направляет варьирование по «проторенным путям»: или значение, или форма определенной единицы перестраивается по некоторому популярному образцу. Так, развитие врусском глаголе поражать значения 'изумлять, удивлять' шло по уже сложившейся модели: от конкретного и «батального» зна­чения к значению отвлеченному и «мирному», но зато с долей экспрессии, обычной при образном применении слова – по ана­логии с убедить (этимологически связанным с беда), ошеломить, опешить, пронзить; ср. также пленительный, убийственный (сар­казм, например). Семантическая аналогия, сблизив поражать с глаголами изумлять, удивлять (а также поражаться с глаголами изумляться, удивляться), создала условия для формального упо­добления: глагол поражаться начинает управлять не творительным, а дательным падежом, по аналогии с изумляться, удив­ляться: поражаться трудолюбию, размаху строительства и т. д.

Аналогия, будучи повторением сложившихся моделей, может создавать нежелательную омонимию. В этом случае конфликт формы и содержания преодолевается также по аналогии. На­пример, возможность назвать и мужчину и женщину словом врач, инженер и т. п. (омонимия родовых форм) приводит к рас­пространению смыслового согласования врач пришла по анало­гии с сестра пришла, т. е. омонимия устраняется путем распо­добления форм. Если омонимия оказывается «терпимой» и диф­ференциация форм не происходит, то создаются условия для объединения значений; модель этого объединения также «под­сказывается» аналогией. Например, после того как в праславянском языке по фонетическим причинам совпали индоевропейские формы родительного и отложительного падежей, их значения также объединяются – на почве изначальной близости некото­рых их частных значений (например, отложительного качествен­ного и родительного определительного).

В процессе постепенной утраты в русском языке двойствен­ного числа формы существительных в именительном падеже двойственного числа типа два брата, два берега начинали ощу­щаться как формы родительного единственного. Основанием для такого сближения было издавна существовавшее сочетание счет­ных слов с родительным падежом.

В силу системной организации грамматики один аналогиче­ский сдвиг приводит в движение лавину разнонаправленных из­менений по аналогии. В порядке иллюстрации вновь обратимся к истории славянского склонения. Если «цель» его перестройки состояла в отказе от немотивированной семантической классифи­кации имен (закрепленной в прежних типах склонения), если «поводами» для перестройки часто оказывались совпадения флексий вследствие фонетических процессов, то основным в са­мом осуществлении перестройки, в ее «технике» был механизм аналогии – или аналогического выравнивания, или расподобле­ния омонимов с помощью аналогии.

О том, насколько это была глубокая перестройка склонения, говорит не только количественный итог (три словоизменитель­ных типа на месте прежних шести), но и разнонаправленность во взаимодействии типов склонения. Взаимодействие отнюдь не сводилось к поглощению слабых типов сильными: преобразован­ными оказались также и формы сильных, в целом победивших типов. Вл. Георгиев, исследовавший законы диахронической мор­фологии, приводит такой яркий факт: в падежных формах мно­жественного числа русского раб ни одна из флексий не является фонетическим продолжением соответствующих древнерусских окончаний, все они появились в результате действия аналогии (Георгиев 1969: 168). Так, именительный падеж рабы (в соответствии с древнерусским раби) возник под влиянием древнего винительного падежа множественного числа рабы. Винительный и родительный падежи рабов (в соответствии с прежним рабы или рабъ) – результат переноса по аналогии флексии родительного множественного в склонении существительных на *-ŭ (как сыновъ), в результате была преодолена нежелательная омонимия формы единственного числа родительного-винительного и мно­жественного числа в тех же падежах, которая возникала вслед­ствие возможности склонять некоторые существительные и как одушевленные и как неодушевленные; ср. двусмысленность древ­нерусской конструкции посла рабъ (своего?, своих?). Формы да­тельного, творительного, местного падежей рабам, рабами, ра­бах (в соответствии с древнерусскими рабомъ, рабы, рабЂхъ) возникли под влиянием флексий существительных склонения на *-а множественного числа. Эти же флексии, как известно, ук­репились у существительных всех типов склонения, т. е. произо­шло обобщение флексий, передающих одинаковые значения, в пределах всего класса существительных. Таким образом, в дей­ствиях морфологической аналогии есть свои закономерности: с одной стороны, тенденция к унификации форм в горизонтальных рядах, т. е. у разных форм в тождественной грамматической функции (рабам, домам, стенам, селам), а с другой – тенденция к расподоблению форм в вертикальных рядах, т. е. у форм одно­го слова в разных грамматических функциях (Георгиев 1969).

Существуют также закономерности, определяющие терпи­мость или нетерпимость омонимии форм. Например, совпадение родительного и винительного падежей, распространенное во мно­гих языках, в том числе и в неславянских, не мешает понима­нию: не случайна синонимия этих форм (не читал книгу – не чи­тал книги), возможная из-за близости их главного значения – значения объекта. Совпадение же других падежей, например дательного и винительного или родительного и творительного, не­допустимо, ср. разное значение конструкций Он принес ребенку и Он принес ребенка (Гаспаров, Сигалов 1974, ч. 2: 256).

Таким образом, взаимодействие системы единиц плана выра­жения и плана содержания выступает как основная «внутриуровневая» пружина сдвигов: в грамматике именно этот фактор определяет основные черты исторического процесса.

До сих пор речь шла об особенностях исторического процес­са, общих для обоих уровней значимых единиц – и грамматики и лексики. Естественно, однако, что наряду с чертами сходства здесь есть и принципиальные различия – в силу разного харак­тера и разного статуса в языке лексической и грамматической семантики. Известно, что грамматика – это система обязатель­ных категориальных значений. Обязательность грамматической семантики связана с тем, что она как бы облекает неграмматиче­ские денотативно-вещественные значения в собственно языковые семантические «униформы», тем самым «достраивая» определен­ное содержание до языкового. Грамматические значения представляют собой отвлечения от лексических значении (их «экстрак­ты») и вместе с тем – обобщения классов лексических значений. Эта отвлеченность и обобщенность грамматической семантики обусловливают ее категориальный характер. Становится понят­ным глубоко внутреннее и стержневое (опорное) положение грамматической семантики в языке, ее защищенность от повер­хностных колебаний и сдвигов и связанная с этим исключитель­ная стабильность.

Внеязыковые силы, в конечном счете меняющие язык, никог­да не действуют на грамматику прямо, но только через лексику. Так, в славянских языках грамматическое объединение счетных слов в особую часть речи начиналось с их лексико-семантической унификации. В праславянском языке счетные слова по-раз­ному представляли количество: например, «четыре» обозначало количество как признак некоторой расчлененно понимаемой сово­купности предметов, «пять» обозначало количество как опредмеченное свойство этой совокупности, а в слове «сорок» значе­ние количества сочеталось со значением меры. Однако постепен­но дополнительные семантические оттенки (признака, предмета или меры) в значении разных счетных слов стирались, остава­лось одно главное и общее значение – значение количества; в результате счетные слова начинали одинаково, «с одних и тех же позиций», обозначать количества. Так складывалась лексико-семантическая однородность и взаимозаменяемость счетных слов (Супрун 1969: 194—195). Дальнейшее углубление семантической однородности и функциональной взаимозаменяемости заключа­лось уже в грамматической унификации счетных слов (утрата ка­тегорий рода, числа, тенденция к ослаблению склонения). Это и означало грамматикализацию понятия числа; счетные слова стали частью речи – именем числительным.

Если семантические предпосылки грамматической категории складываются в лексике, то ее собственно грамматическая исто­рия начинается в синтаксисе. На почве лексико-семантической однородности некоторого класса слов складывается общность их синтаксических функций и связей с другими словами. Синтак­сическая специализация подводит к выработке морфологических особенностей данного класса.

Так, в праславянском языке имена, которые употреблялись. преимущественно в атрибутивной функции, в силу своей зави­симости от определяемых слов утрачивали самостоятельность и, следовательно, постоянство рода. Они начинали изменяться по родам. Это было первое морфологическое различие между прилагательными и существительными. Постепенно происходит дифференциация их словообразовательных средств. К оконча­тельному морфологическому обособлению прилагательных от су­ществительных привело формирование полных прилагательных с их особым, местоименным, склонением.

Синтаксическая и следующая за ней морфологическая специализация грамматической категории может носить отрица­тельный характер. Такова история формирования числительных, «терявших» род, число и частично склонение. Такова история деепричастий – бывших кратких причастий, которые все реже употреблялись в роли определений и поэтому теряли косвенные падежи, а позже и другие «согласовательные» категории—род, число.

Итак, содержательный «прообраз» части речи зарождается в лексике; затем в ходе лексико-семантических изменений это со­держание укрупняется, очищается от частных различий, в изве­стной мере обобщается. Так подготавливается грамматический этап в языковом отражении действительности. В сущности, грам­матикализация – это развитие тех же лексико-семантических тенденций, но уже на качественно ином уровне – на уровне обязательной категориальной семантики. Именно в этом смысл популярного афоризма: «В грамматике нет ничего такого, что не содержалось бы раньше в лексике».

Перестройка морфологической структуры языка также начи­нает осуществляться в лексике и во многом зависит от того, на­сколько лексический материал «сопротивляется» грамматической перестройке. Вначале появляются словоизменительные ва­рианты отдельных, пока еще немногочисленных слов. Затем зо­на варьирования расширяется, перестройка идет как «перетекание» отдельных слов из одного морфологического класса в дру­гой. Характер лексики, оказавшейся в зоне действия конкрет­ного морфологического процесса, обусловливает некоторые его существенные черты, например скорость протекания процесса, силу его аналогического влияния. При этом важен объем данной лексики, степень ее семантической и стилистической однородно­сти, степень новизны – архаичности отдельных слов, их частот­ность, происхождение. Известно, например, что в русском языке XIX – XX вв. в кругу существительных мужского рода в роди­тельном падеже (в количественно-отделительном значении) единственного числа флексию -у имеют чаще слова высокоча­стотные, чем редкие (стакан чаю – ложка меда), слова старые, чем новые (ложка брому — таблетка сульфадимезина), слова разговорные, а не книжные или нейтральные (поесть медку – купить меда, наговорить вздору – ожидать запрета), слова с вещественным и конкретным значением, а не с отвлеченным (кап­ля воску – много шума) и т. д. Сеть таких противопоставлений и определяет судьбу конкурирующих вариантов, а вместе с тем и перспективы истории морфологии. Естественно, что в силу ве­роятностной природы языковой структуры и речевой деятельно­сти указанные противопоставления носят нежесткий, размытый характер; все это отнюдь не столько «правила без исключений», сколько тенденции развития. Следовательно, надо иметь в виду нежесткий, вероятностный характер закономерностей историче­ского процесса в морфологии.

Таким образом, одна из характерных особенностей изменений в грамматике состоит в зависимости грамматических процессов от лексики. Эта зависимость обусловлена, во-первых, генетиче­ской связью между лексической и грамматической семантикой и, во-вторых, зависимостью грамматических процессов от той конкретной лексики, в которой они осуществляются. Известно, что фонетические законы также осуществляются в лексическом материале – через звуковые изменения в отдельных словах. Однако между звуком и значением нет содержательной связи, звуковые процессы не затрагивают семантику и поэтому не за­висят от нее, от ее «сопротивления» или «готовности» принять новое. В грамматике же все иначе. Условия, в которых протека­ют грамматические процессы, противоречивы. Они определяются с одной стороны, внутренним, «ядерным» положением граммати­ческой семантики во всей семантической системе языка, а с дру­гой – ее зависимостью от «поверхностной» лексической семанти­ки. Высокой степени структурной организации грамматики про­тивостоит лексический материал: различные лексико-семантические регуляторы способны и затормозить, и ускорить, и привести к аномалии структурные сдвиги. Все это обусловливает медлен­ность и непрямолинейность изменений в грамматическом строе языка.

Существенные различия в характере изменений в грамматике и лексике связаны с различиями в их системно-структурной орга­низации. Известно, что грамматика – более сильная, жесткая система, чем лексика. Эта хорошо налаженная система, с одной стороны, сильнее сопротивляется изменениям, в нее труднее вой­ти, включиться новому элементу; но, с другой стороны, если но­вое все же вторгается в нее, то это так или иначе отзывается на всей системе. Поэтому в грамматике чаще, чем в лексике, возможны сдвиги, обусловленные давлением системы. Систем­ный фактор в истории грамматики проявляется, во-первых, в сближениях по аналогии (о чем уже шла речь) и, во-вторых, в своего рода «разделении труда» между теми грамматическими подсистемами и категориями, которые в принципе могут выпол­нять сходные функции. Например, в конкретном языке в син­хронии существует устойчивое распределение функций между аналитическими и синтетическими грамматическими средства­ми. Усиление аналитизма в выражении грамматических значений ослабляет позиции синтетизма и наоборот. Так, утрата падежей компенсируется развитием жесткого порядка слов и предлогов. Далее, развитие категории вида в славянском глаголе сделало избыточной сложную систему времен, поскольку у вида и време­ни в целом сходные функции: они характеризуют, хотя и с раз­ных позиций, протекание действия во времени. Развитие сложно­подчиненных предложений уменьшает употребительность при­частных и деепричастных оборотов и, следовательно, приводит к сокращению их функций, к выпадению некоторых конструк­ций из синтаксической системы (например, утрата оборотов с дательным самостоятельным в славянских языках).

Системный фактор в истории грамматики, как и в фоноло­гии, проявляется также во внутренней тенденции к симметрии признаков и категорий, к равновесию и стабильности граммати­ческих подсистем. Эта внутренняя логика системы сказывается, например, в том, что изменения происходят в первую очередь в «слабых» периферийных участках системы (по пословице «Где тонко, там и рвется»). В качестве примеров таких изменений можно указать утрату в славянских языках неравноправного и неразвитого двойственного числа; разрушение в праславянском языке тех типов склонения, которые объединяли незначительное число слов. Внутренняя тенденция к симметрии в системе частей речи сыграла свою роль в выделении деепричастий: оппозиция «признак предмета» (прилагательное) – «признак признака и процесса» (наречие) была воспроизведена в противопоставле­нии причастия и деепричастия (Супрун 1973: 25).

Внутренний характер грамматической семантики и высокая степень ее системной организации затрудняют иноязычное сия­ние на грамматику. В отличие от лексических заимствований, которые в отдельных языках могут носить массовый и вместе с тем поверхностный характер, заимствование из чужой грам­матики – случай редкий, недостаточно серьезный. Обычно грам­матическое взаимодействие языков наблюдается в условиях длительных языковых контактов, на почве массового дву­язычия.

В грамматике исключительно редки прямые материальные заимствования, – допустим, чужого формообразовательного аффикса. По-видимому, такого рода заимствования чаще проис­ходят при контакте близкородственных языков. Так, например, в русском языке укрепились старославянские суффиксы прича­стий -ущ, -ащ, в то время как их восточнославянские соответст­вия стали суффиксами отглагольных прилагательных (могучий, горячий). Можно указать и на более редкий случай заимствова­ния аффикса из неродственного языка: узбекский суффикс сравнительной степени -roq в северных таджикских говорах. Не случайно, однако, то, что в обоих случаях заимствованные морфемыстоят на грани формо- и словообразования; чистые флексии, очевидно, вообще не заимствуются.

Сравнительно легко заимствуются союзы. Например, в мор­довских языках много союзов русского происхождения. Впрочем, это тоже случай не «чисто» грамматического, а лексико-грамматического заимствования. Более обычно в грамматике заимство­вание не материальных единиц, а моделей форм и синтаксиче­ских конструкций.

Синтаксис в большей мере, чем морфология, изменчив, в том числе и под влиянием чужого языка. Б. А. Серебренников указы­вает, что синтаксис древних финно-угорских языков был очень похож на синтаксис тюркских языков. «В нем выдерживался типичный для агглютинативных языков порядок слов «опреде­ление + определяемое», глагол обычно занимал конечное положе­ние в предложении, очень слабо были развиты придаточные предложения, их функции выполняли причастные конструкции и абсолютные деепричастные обороты, слабо были развиты подчи­нительные союзы и т. д.» (Серебренников 1968: 32). В резуль­тате влияния различных индоевропейских языков синтаксис ря­да финно-угорских языков приобрел типологические черты син­таксиса индоевропейских языков. Развился свободный порядок слов, сформировались модели сложноподчиненных предложений с придаточными, которые вводятся союзными и относительными словами. Распространенность эргативного строя предложения во многих кавказских языках – в значительной мере также ре­зультат языковых контактов.

Примером иноязычного воздействия на морфологию может служить возникновение пересказывательного наклонения в бол­гарском языке под влиянием турецкого и в латышском – под влиянием эстонского. В языке тюркоязычной народности саларов (территория КНР) под влиянием китайского языка утрачено спряжение по лицам и числам, хотя эти формы еще сохраняются в фольклоре. Иноязычное влияние может способствовать исчез­новению падежей, а может, напротив, приостановить распад па­дежной системы. Известно, что во всех индоевропейских языках постепенно разрушается система древних падежей. Однако в армянском, осетинском языках, несмотря на разрушение старых падежных окончаний, образовалась новая система синтетических падежей – сказалось влияние окружающих их горских языков с их довольно развитыми падежными системами.

Редко, но в принципе возможно дистантное влияние одного языка на грамматику другого. Обычно оно затрагивает синтак­сис (например, латинские конструкции в немецком, француз­ском языках; синтаксические кальки с греческого в старославян­ском; синтаксические галлицизмы в русском языке XVIII – XIX вв.).

Таким образом, изменения в грамматике представляют собой класс глубоко внутренних, имманентных процессов языкового развития. Действие внеязыковых факторов изменений (разви­вающиеся потребности общения и познания), а также иноязыч­ное влияние проявляются в грамматике наиболее опосредован­ным образом. Развитие грамматики происходит путем преодо­ления внутриязыковых и внутриграмматических противоречий: 1) противоречий между семантикой некоторого класса слов и его грамматическими характеристиками; конфликтная ситуация складывается как в случае лексико-семантической общности при отсутствии грамматического единства, так и в случае семанти­ческой разнородности слов при их морфологическом единообра­зии; 2) противоречий между синтаксическими функциями и мор­фологическими свойствами групп слов; 3) противоречий между планом содержания и планом выражения грамматических кате­горий.

 

Изменения в лексике

 

Своеобразие изменений в лексике определяется особенностя­ми системной организации лексического уровня и характером лексической семантики. Во-первых, для лексики характерна мно­жественность и разнородность принципов системной организа­ции. Составляющие ее подсистемы (части речи как лексико-грамматические классы слов; слова одной словообразовательной мо­дели; слова одного корня; разнообразные парадигматические группировки слов – лексико-семантические поля; синонимиче­ские и антонимические ряды; ассоциативные поля; тематические группировки; группировки слов по частотному признаку) объе­динены в целое связями сложными и далекими от логической прямолинейности. Поэтому лексика в большей мере, чем фоно­логия и грамматика, представляет собой нечеткое, размытое множество элементов. Во-вторых, лексика в сравнении с фоноло­гией и грамматикой – система более открытая, проницаемая, способная быстро и легко перестраиваться в каких-то подсисте­мах – именно благодаря нежесткости, эластичности системных связей и размытости границ между отдельными явлениями. В-третьих, лексическая семантика более непосредственно, чем грамматическая, отражает внеязыковую реальность, что служит внешней предпосылкой для семантических изменений. В-четвер­тых, в силу факультативности лексических (неграмматических) значений лексика характеризуется исключительно широкой вариативностью плана содержания и плана выражения; это созда­ет постоянную внутреннюю готовность к изменениям. Таким об­разом, и по характеру своей семантики и по особенностям системной организации лексика – это тот языковой уровень, кото­рый и «должен» и «может» меняться интенсивнее всех.

Исторический процесс в лексике отличается разнообразием и множественностью частных изменений. Однако в пестрой мозаи­ке отдельных изменений вырисовываются общие, магистральные линии развития лексики. Речь идет о процессах формирования лексических систем разных рангов – лексико-семантических групп, микросистем, подсистем и в конечном счете – о формиро­вании лексической системы языка в целом. В формировании лек­сической с и с т е м ы языка заключается основное содержание истории лексики. Именно этот процесс создает индивидуальное своеобразие словаря конкретного языка, состоящее прежде все­го в своеобразии системной организации лексики. История сло­жения лексической системы определяет то, как словарь членит внеязыковой мир на отдельные представления: чтó называет, а чтó – сливает в одном обозначении с другим представлением, с другой «клеточкой» внешнего мира; какой «видит» связь яв­лений.

Процесс сложения лексических систем и подсистем отнюдь не представляет собой простого накопления обозначений, которое можно было бы трактовать как движение в каком-то одном на­правлении – скажем, в направлении дифференциации или кон­кретизации представлений. Сложность, но и реалистичность па­норамы исторических процессов в лексике в том и состоит, что движение происходит в нескольких направлениях, причем дви­жение и не одновременное и не строго последовательное.

В порядке иллюстрации рассмотрим основные вехи в истории системы славянских обозначений времени (при этом опираемся на результаты исследования Н. В. Ивашиной; см.: Ивашина 1977).

Древнейшую праславянскую систему обозначений времени со­ставляли две симметричные между собой двучленные структуры названий времен года и частей суток: *vesna – *zima, *dьnь – *noktь. Позже, с появлением промежуточных обозначений в годо­вом и суточном циклах, система приняла следующий вид:

Одним из направлений в дальнейшей истории системы было формирование представлений о времени как о последовательно­сти. При этом более древние представления о цикличности вре­мени были не столько разрушены, сколько усложнены: в циклах были увидены о т р е з к и времени разной продолжительности. Первым обозначением такого отрезка (промежутка времени) стало название луны — *mesęcь. Затем в функции единиц изме­рения времени начинают употребляться слова *dьnь, *lěto. Поз­же возникают обозначения максимально короткого промежутка времени *migъ (производное от глагола *migti). С линейными представлениями о времени связаны также первые попытки то­чечной фиксации времени (*polъdьnь, *polъnoktь) и попытки ос­мысления времени как ряда, членение которого зависит от поло­жения субъекта относительно событий, протекающих во времени: *vьčеrа – *dьnьsь – *jutrě.

Далее, наряду с названиями промежутков времени разных, но определенных по продолжительности складывается семантичес­кая группа наименований неопределенных отрезков времени: *vermę, *čаsъ, *godъ, *godina, *doba, *pora, *rokъ, *věkъ. Если в праславянскую эпоху это был ряд позиционных дублетов, вза­имозаменяемых единиц, то впоследствии они семантически диф­ференцировались. Некоторые лексемы стали обозначать вполне определенные промежутки времени: рус. год, час, век (значение 'столетие' в рефлексах праслав. * věkъ известно всем славян­ским языкам); укр. (а также белор. диалектн.) доба 'сутки'; укр. (а также белор. и зап.-сл. соответствия) година 'час'; укр. (а так­же зап.-сл. соответствия) рiк 'год'. В других словах усилилась отвлеченность семантики: рус. время, пора, зап.-сл. (а также белор., укр. и словен. соответствия) * čаsъ. Так складывается бо­лее определенная структурация микросистемы. В христианскую эпоху завершается формирование семантических групп названий месяцев и дней недели.

Как видим, система обозначений времени в современных сла­вянских языках существенно отличается от соответствующей праславянской системы. Если для праславянского языка можно говорить о четырех небольших и сравнительно простых по своим связям семантических группах слов (названия частей суток, на­звания времен года, названия определенных отрезков времени, названия неопределенных отрезков времени), то структура совре­менной микросистемы более сложна: 1) названия промежутков времени; 2) названия времен года; 3) названия месяцев; 4) на­звания времен суток; 5) названия дней недели; 6) названия не­фиксированных отрезков времени (период, пора, сезон, срок), 7) слова настоящее, прошлое, будущее; 8) слово время; при этом каждая из микрогрупп сложнее и по составу и по своей внутрен­ней структуре, чем соответствующие подгруппы в праславянскую эпоху (Супрун 1971 а: 104—106).

Таким образом, развитие лексического запаса языка не сво­дится к его чисто количественному росту. Основное содержание исторического процесса в лексике состоит в тех или иных системных преобразованиях словаря: происходит перестройка сложившихся лексических систем и подсистем, постепенное фор­мирование некоторой новой организации лексической семантики, которая в дальнейшем, в связи с меняющимися потребностями общения и познания, постепенно уступает место новой систематизации, отражающей иной, более объемный, точный, более глубокий взгляд языкового коллектива на мир. При этом основной тен­денцией лексической диахронии является дальнейшее усложне­ние системной организации словаря.

Формирование и эволюцию лексических систем можно опре­делить как общее направление, как результирующую исто­рического процесса в лексике. Отдельные же слагаемые процес­са – это многочисленные частные изменения и сдвиги, разнооб­разные, порой разнонаправленные. Ни одно изменение не возни­кает изолированно и не проходит бесследно. Именно поэтому, в силу многообразных связей лексических явлений, эти отдельные частные процессы индивидуальны. По-видимому, нет двух слов с одинаковой историей. И тем не менее определенная типология лексических изменений возможна.

Едва ли не все типологически возможные виды частных лек­сических изменений легко наблюдать в истории микросистемы обозначений времени в славянских языках:

1. Морфемная деривация, т. е. образование нового слова из наличного морфемного материала (например, вост.-сл. сутки из съ и тъка, связанного с тыкать, т. е. 'стык дня и ночи'; белор. панядзелак, аўторак, пятнiца); морфемная деривация представ­ляет собой основной процесс, обеспечивающий приток новых но­минативных единиц.

2. Лексико-семантнческая деривация, т. е. появление нового слова в результате переосмысливания прежнего слова. Семанти­ческое расхождение ведет к расщеплению слова на омонимы; один из омонимов постепенно может утратиться.Так, общеслав. *věkъ – первоначально 'сила', 'крепость' (ср.: рус. увечье, белор. знявечыць); исходная семантика общеслав. *časъ — 'нарезка', 'зарубка' (как временная отметка, знак времени); * časъ связано с корнем *kes-, *kos- со значением 'резать' (Г. Якобссон); общесл. *pora—вначале 'сила', потом 'зрелость', 'возраст', 'время'.

3. Лексико-синтаксическая деривация, т. е. лексикализация сочетания слов в результате сращения сочетания в одно слово: польск. tydzień из ten zień. Лексикализация продуктивна глав­ным образом среди наречий: рус. сегодня, завтра (из за утра), сейчас, намедни (из ономь дьни), тотчас.

4. Заимствование: рус. среда из старославянского языка; белор. тыдзень—из польского; обозначениясубботы во всех сла­вянских языках – из древнееврейского; рус. минута, секунда (а также соответствия в других славянских языках) – из латинско­го, вероятно, через немецкое посредство и т. д.

5. Утрата лексемы: общеслав. *vermę 'время' не сохранилось в западнославянских языках, хотя отмечается в польских памят­никах еще XIII в.; общесл. *pora утрачено в чешском, словацком, сербскохорватском, словенском языках (при сохранении во всех славянских языках производных от корня *pora). В XVIII в. в русском языке, наряду со словом век в значении 'столетие', упо­треблялось заимствованное из латыни слово секул(-ум), впослед­ствии утраченное. Не сохранилось также употребление слова лепта в значении 'минута', известное в XVIII в.

6. Калькирование (как особый вид заимствования путем поморфемного перевода чужого слова или оборота): слав. *nedělja – (первоначально 'нерабочий день', 'воскресенье'), по мне­нию М. *nedělja Фасмера, – это калька с латинского; относительно слав. *srěda также допускают калькирование древневерхненемецкого Mittawëcha.

7. Семантическое калькирование (как заимствование вторич­ного, переносного значения слова чужого языка): в слав. *nedělja перенос названия с воскресенья (день, начинающий неде­лю) на всю неделю произошел под влиянием аналогичного пере­носа в греческом языке.

8. Формирование новых значений, приводящее к полисемии (в случае утраты семантических связей между отдельными зна­чениями данный процесс оказывается лексико-семантической де­ривацией – появлением омонимов; см. выше). Одним из много­численных примеров полисемичного развития может служить ис­тория слова момент. Заимствованное в XVII в. через немецкое посредство из латыни, оно первоначально обозначало 'кратчай­ший отрезок времени, миг, мгновение'; затем возникли новые зна­чения, в том числе не темпоральные: 'какой-то промежуток вре­мени'; 'какой-то этап в истории, развитии чего-либо'; 'обстоятель­ство, сопутствующее условие'. Формирование новых значений слова можно рассматриватькак расширение его общей семанти­ки. Однако правомерно говорить о семантическом расширении и в более строгом смысле: новое, вторичное значение слова может оказаться менее определенным, точным, чем исходное. Так, на­пример, если первое значение рус. минута – это 'мера времени', то второе значение более расплывчато: 'очень короткий промежу­ток времени'; 'какой-нибудь момент времени' (ср. лермонтовское В минуту жизни, трудную). Нередко новые значения представля­ют собой сужение, конкретизацию прежней семантики. Таково от­ношение семемы 'столетие' в рус. век по отношению к более ран­нему и не утраченному до сих пор значению век 'эпоха, период'. Сужение семантики обычно связано с терминологнзацией слова. Таковы, например, специальные значения лексемы периодв ка­честве термина астрономии, математики, лингвистики, геологии.

9. Архаизация слова или одного из его значений. Например, стало архаичным значение рус. година 'небольшой промежуток времени, час', хотя такое употребление еще встречается у Пуш­кина: День каждый, каждую годину привык я думой провожать. Архаично также употребление рус. лето в значении 'год' в имени­тельном-винительном падежах.

10. Изменение стилистической и/или экспрессивной маркированности слова. Обычно это связано с развитием синонимии и последующей дифференциацией синонимов. Так, книжная и поэтическая окраска рус. година развилась на фоне час, а также в другом синонимическом ряду, – на фоне время, пора.

11. Изменение характера словообразовательной структуры и словообразовательных связей лексемы. В частности, например, утрата связи общесл. *godъ с *goditi— *žъdati; опрощение вост.-сл. *nedělja, рус. понедельник, белор. лiпень, жнiвень, верасень, укр. година; деэтимологизация.

12. Изменение в сочетаемости лексем как отражение семанти­ческих сдвигов.

13. Развитие устойчивости отдельных сочетаний лексем, на­пример: в кои веки, во веки веков, до скончания века, в мгновение ока, одну минуту!, високосный год, медовый месяц, текущий момент, момент инерции, момент силы и др.

14. Развитие идиоматичности отдельных сочетаний лексем, например: бабье лето, заедать век, без году неделя, учебный год, третий семестр.

15. Разрушение фразеологического оборота; при этом сохра­нившийся компонент нередко выступает как семантический экви­валент целого оборота. Таковы известные всем славянским язы­кам лексемы, восходящие к лат. minuta, secunda, которые воз­никли (еще до прихода в славянские языки) из терминологиче­ских обозначений единиц времени в сексагезимальной системе Птолемея: una pars minuta prima, una pars minuta secunda.

Как можно видеть, процессы, указанные в перечне под № 1 – 6, непосредственно связаны с изменениями объема словаря. Появ­ление или утрата слова – это наиболее заметные сдвиги в лексико-семантической системе языка, всегда ведущие к той или иной перестройке сложившихся ранее системных связей. Процессы, указанные под № 7 – 11, затрагивают план содержания лексиче­ских единиц. Это наиболее тонкие изменения, они протекают вну­три слова и не нарушают его тождества. Однако эти процессы также приводят к серьезным изменениям в лексико-семантической системе языка. Процессы, указанные под № 12 – 15, связаны с изменением в сочетаемости лексем. Место этих процессов в лек­сической диахронии определяется тем, что в них реализуются и манифестируются малейшие сдвиги в лексико-семантической си­стеме. С другой стороны, развитие устойчивости и идиоматичности в сочетаниях лексем, а также разрушение фразеологических оборотов ведут к изменениям в классе особых номинативных средств языка – в его фразеологии.

Таким образом, разнообразные процессы лексической диахро­нии не только взаимосвязаны и взаимообусловлены, но и объеди­ненысвоей общей направленностью, своей «сверхзадачей»: все это отдельные звенья процесса структурации словаря в направ­лении, подсказанном развитием потребностей коммуникации и отражения действительности.

В силу сравнительноболее слабой системной организации лексики исторический процесс здесь отличается меньшей «целе­устремленностью», меньшей внутренней взаимосвязанностью от­дельных частных изменений. В исторической фонетике есть про­цессы, которые вбирают в себя все изменения одной эпохи: на­пример, несколько веков в истории праславянской фонетики мо­гут быть поняты как развитие одной тенденции – тенденции к консолидации слога. В исторической морфологии единой «тенден­ции» такого ранга нет – есть несколько «магистральных направ­лений», определяющих развитие отдельных подсистем. В исто­рии лексики таких общих линий развития еще больше (например, формирование отвлеченной лексики; история терминологий; фор­мирование стилистически маркированных пластов лексики и т. п.), но их значимость для лексической системы в целом и их взаимная обусловленность – меньшие. Поэтому отдельные изме­нения в лексике более независимы от развития целого, более са­мостоятельны.

Общая картина исторического процесса в лексике в большей мере открыта, доступна непосредственному наблюдению, чем в фонетике и грамматике. Однако сам механизм развития лексики в целом не проще. Это более громоздкое устройство, в нем боль­ше «узлов», причем работающих в разном «режиме», и меньше четкости, слаженности в совместной работе.

В отличие от истории грамматики история лексики более не­посредственно и в большей мере обусловлена изменениями во внеязыковой действительности. В грамматике внеязыковые си­лы – это только конечная причина изменений, конкретные же грамматические процессы обусловлены внутриязыковыми факторами. Иная картина в лексике. Здесь все изменения так или иначе связаны с историей народа, с развитием его материальной и духовной культуры.Вместе с тем в том, как история общества отражается в словаре, есть определенные внутренние законо­мерности.

Развитие лексики во многом определяется типологическими характеристиками конкретного языка. Так, строй аналитическо­го и строй синтетического языков создают неодинаковые возмож­ности для семантического развития слова. В аналитических языках, где «первенствующее значение выпадает предложению» (Э. Сепир), слово вне текста, в словаре, может быть семантиче­ски менее определенным – например, совмещать в себе возмож­ности нескольких частейречи; эта неопределенность снимается в тексте, путем конверсии. Для синтетических языков характерна «тенденция ограничивать более узкими рамками диапазон кон­кретногозначения отдельного слова» (Сепир 1934: 100). Поэто­му в среднемслово в аналитическом языке более многозначно, чем слово в синтетическом языке. Это означает, что при необхо­димости назвать какое-либо новое представление в аналитиче­скомязыке шире, чем в синтетическом, используется переносное употребление уже имеющихся слов, в то время как в синтетическом языке по сравнению с аналитическим выше потребности именно в лексических неологизмах. Так, во французском языке (аналитический строй) в сравнении с русским (синтетический строй) более часты и обыденны метафорические и метонимиче­ские переносы значения, что расширяет номинативные возмож­ности словаря без увеличения количества слов (Гак 19776: 253). Поэтому в языках синтетического строя в целом более развито аффиксальное словообразование. Аналитические языки чаще прибегают к конверсии, переосмысливанию, синтаксическому словосложению. Так, по данным словарей, во французском язы­ке несколько меньше производных и сложных слов и соответст­венно больше простых, чем в русском. Во французском чаще, чем в русском, используется конверсия, усечение, синтаксиче­ское сращение; в русском – суффиксально-префиксальные и сложно-суффиксальные способы образования новых слов (Гак 19776: 241—253).

Для судеб словаря существен также характер соединения морфем в слове, что зависит от преобладания агглютинативных или фузионных черт в грамматическом строении слов конкрет­ного языка. Фузионное взаимодействие морфем способствует опрощению и переразложению морфемной структуры слова, по­явлению новых непроизводных основ и аффиксов, что расширяет материальные возможности словообразования. С другой сторо­ны, процессы опрощения стирают мотивированность названий, что в свою очередь создает потребность в переименованиях, по­скольку в языках существует тенденция сохранять некоторое стабильное (для данного языка, но различное в разных языках) соотношение между количеством мотивированных и немотиви­рованных названий. Следовательно, в языках фузионного типа интенсивнее идут процессы утраты старых и появления новых слов, т. е. в целом быстрее обновляется словарный запас языка.

Структурные особенности конкретного языка во многом оп­ределяют его отношение к лексическому заимствованию. В усло­виях «лексического дефицита» (У. Вайнрайх) одни языки пред­почитают заимствовать недостающее, другие – калькировать, подыскивать подстановки. Так, венгерский, исландский, финский языки «шли в развитии своего словаря в направлении «европей­ского стандарта» почти исключительно по пути подстановок» (Новое в лингвистике, вып. 6, 1972: 45). Редкость лексических заимствований может быть вызвана социально-культурными причинами, или внутриязыковыми структурными ограничениями, или сочетанием обоих факторов (как, например, в венгерском языке). Характеризуя внутриязыковые препятствия для заимст­вования, Вайнрайх пишет: «В языках типа венгерского и иврита, где звуковая оболочка слов гораздо более строго кодифицирова­на, чем, скажем, в английском или французском языках, заим­ствованное слово будет поневоле резко выделяться на фоне слов родного языка, если его оболочка не подвергается радикально­му изменению... Но в этом случае оно рискует утратить значи­тельную долю тех этимологических связей с международными корнями, ради которых, возможно, и было оказано предпочте­ние механизму перенесения (заимствования) перед подстанов­кой» (Новое в лингвистике, вып. 6, 1972: 46). Поэтому такие языки чаще выбирают калькирование. В китайском и иврите не только строго регламентировано звуковое строение слов, но и уже использованы, «заняты» в словаре многие из фонологически разрешенных звуковых последовательностей. Поэтому фоноло­гическое приспособление заимствованного слова здесь чревато омонимией с уже имеющимся словом. Эти обстоятельства также приводят к отказу от заимствования. Следовательно, структур­ные особенности языка могут затруднять заимствование и таким образом «направлять» словарь по другому пути развития.

Глубоко своеобразно в каждом конкретном языке формиро­вание той части словаря, которая специфична для литературно­го языка, т. е. отвлеченной, книжной, терминологической лекси­ки. Своеобразие истории литературной лексики определяется, с одной стороны, структурными особенностями языка, а с дру­гой — национально-исторической самобытностью его литератур­ной нормы. А. В. Исаченко, характеризуя причины своеобразия в формировании литературной лексики в чешском и русском языках, указывает на два существенных обстоятельства истории литературной нормы этих языков (Исаченко 1958: 350). Во-пер­вых, современный чешский литературный язык складывался в условиях «национальной самообороны». Отсюда – решительный отказ от заимствований, особенно неславянских, и целенаправ­ленное строительство «чисто» чешского словаря. Русский же ли­тературный язык формировался в лоне крупной централизован­ной державы, ему всегда был чужд воинствующий ксенофобный пуризм, он много и легко заимствовал, и заимствования здесь не воспринимались как угроза национальной самобытности. Во-вторых, формирование ядра чешской литературной лексики про­ходило ускоренными темпами, так как необходимо было в не­сколько десятилетий XIX в. преодолеть последствия прерванной литературной традиции. Отсюда – целенаправленная активиза­ция всех ресурсов чешского словообразования и связанная с этим стандартность, прямолинейность чешских словообразова­тельных приемов. Русский же литературный язык развивался постепенно, без глубоких «цезур». Отсюда известная «каприз­ность», нерегулярность, пестрота лексического состава. Нормы литературного русского языка очень избирательны по отношению к словообразовательному потенциалу: в норму входит далеко не все, что можно было бы образовать или даже что было образо­вано. В русском просторечии XIX в. были слова и железка и чу­гунка, но в литературной норме укрепились не они, а сочетание слов – железная дорога. В чешском же языке, а также в поль­ском, сербскохорватском, словенском, болгарском, белорусском, украинском русскому фразеологизму соответствуют универбы типа železnice, kolej или чыгунка, причем без оттенка разговорности или фамильярности. Особенно типично это соотношение для терминологии чешского и русского языков: в чешском суф­фиксальное производное, в русском – сочетание слов. В то же время обилие описательных наименований сказалось в русском языке в большей продуктивности аббревиации (по сравнению с другими славянскими языками), поскольку аббревиация позво­ляла превращать в слова многочисленные составные наименова­ния типа городской отдел народного образования.

С особенностями истории литературных славянских языков связано также их различное отношение к старославянскому лексическому наследию. Известно, что в формировании древнерус­ского литературного языка старославянский язык сыграл реша­ющую роль. Его поздний восточнославянский извод (книжно-славянский язык) существовал еще в Петровскую эпоху – в ка­честве одной из двух функциональных разновидностей русского литературного языка. Многовековая и непрерывная книжно-славянская традиция в русском литературном языке привела к тому,что здесь книжная, отвлеченная и высокая лексика боль­шей частью имеет южнославянский облик. Эту лексику состав­ляют, во-первых, прямые заимствования из старославянского языка, а во-вторых, – восточнославянские новообразования, од­нако по старославянским моделям, с использованием южносла­вянских корней и аффиксов, которые по традиции воспринима­лись в русском языке как «высокие», «книжные» (здравоохране­ние, суждение, млекопитающее и т. п.). Так складывался в рус­ском языке мощный пласт стилистических старославянизмов – лексики особого функционального назначения.

Иная ситуация сложилась в южнославянских языках. Как ни парадоксально, но влияние старославянского языка на языки ближайше родственные (южнославянские) меньше, чем на язык более отдаленный (русский) – именно потому, что в новых юж­нославянских языках старославянский язык не воспринимался как источник книжной лексики. Дело в том, что в южнославян­ских землях традиция древнего общеславянского литературного языка оказалась прерванной. Новые литературные языки здесь формировались на народно-разговорной основе. Поэтому, на­пример, для русского и словенского языков типично следующее соответствие: в русском – старославянское заимствование или старославянизм «собственной чеканки», в словенском же – позд­нее «свое» (исконное) образование. Ср.: общество – družba, društvo; искусство – umetnost, spretnost; равенство – enakost п т. д. Синонимическим парам в русском языке типа исчерпать (проблему, тему) – вычерпать (воду из лодки), где старославя­низм и исконное слово различаются и стилистической окраской и идеографическими оттенками, в словенском языке соответст­вует одно стилистически нейтральное слово с достаточно широ­ким значением, допускающим как конкретное, так и абстрактное применение: izčrpati; ср. также короткий, краткий— kratek, отгородить, оградить — ograditi и т. д.

В словенском языке, как и в чешском, создатели литературной лексики отказывались от заимствований, но, как и в чешском, в условиях постоянных языковых контактов, заимствования проникали в язык «снизу», через устную разговорную речь. Это определило их стилистический статус, резко непохожий на стилистические свойства европеизмов в русском языке. Если в русском западноевропейские заимствования, как правило, входят в «культурную», книжную или специальную лексику, то в чешском и словенском многочисленные заимствования из немец­кого – это просторечная лексика, находящаяся за пределами литературного узуса. Например, такие германизмы в русском языке, как циферблат, галстук, бутерброд, парикмахер, чехами по стилистическим нормам своего языка воспринимаются как вульгаризмы (Исаченко 1958: 349). Любопытно, что такой же стилистический статус в русском языке получают новейшие за­имствования из английского, проходящие через молодежное арго (герл, мани, лав, шузы и т. п.).

Таким образом, в истории лексики разных языков отчетливо обнаруживается зависимость судеб словаря от типологических характеристик языка в целом, его отдельных уровней и норма­тивно-стилистической системы. Поэтому развитие лексики, в своих «задачах» определяемое внеязыковыми факторами, в це­лом предстает как органическая часть всей истории языка.

Внутриязыковые закономерности в развитии лексики прояв­ляются также в том, что все лексические процессы так или ина­че связаны с развитием целого – лексической системы языка. Они опосредованы системой: обусловлены ею, разрешены, уско­рены или, напротив, заторможены, редуцированы, погашены.

Сама способность семантики конкретного слова к изменению зависит от его места в системе: от того, входит ли слово в ядро словаря или вего текучую периферию; от того, принадлежит ли оно семантически эластичным глаголам или более консерватив­ным существительным, субъективно «растяжимым» качествен­ным или «строгим» относительным прилагательным; от того, входит ли слово в группы слов с четким денотативным значени­ем (вторник, термометр) или в группу слов с яркой коннотацией (чертяка, повесничать); от того, имеет ли оно синонимы и антонимы; от того, с чем чаще сочетается в тексте и ассоцииру­ется в сознании... Поэтому, в сущности, любой процесс – это изменение не отдельного элемента системы, а всей системы. Правда, в сравнении с фонологией и грамматикой лексика – это более слабая система, поэтому системная обусловленность каж­дого изменения и его последствия для системы выступают здесь с меньшей определенностью и силой. Тем не менее, системный фактор, «давление системы» значимы и в развитии лексики.

Наиболее отчетливо взаимосвязь разных лексических процессов проявляется во взаимодействии парадигматики и синтаг­матики. Основное (или главное, инвариантное) значение слова, обусловленноеего местом в парадигматической подсистеме, определяет его общие синтагматические свойства. Сужение или расширение значения слова, его метафорическое или метоними­ческое применение, его терминологизация меняют сочетаемость слова.

Если главное значение слова почти не зависит от контек­ста – оно само диктует типы возможных контекстов, то значе­ния периферийные, напротив, проявляются только в особых сочетаниях. Так, слово гора может означать 'много' только в конструкциях с родительным количественно-отделительным (гора дел, ср. у М. Цветаевой: горы времени у горы), а значение 'благополучие, богатство' появляется у этого слова только в сочетании с прилагательным золотые и обычно с глаголами су­лить, обещать – сулить золотые горы. При этом сочетаемость слова – это не только средство обнаружения его семантики. В сочетаемости слово живет. Сочетаемость – это «поведение» слова в бесконечном и меняющемся множестве текстов. Соче­таясь по-новому, слово изменяется. Именно в сочетаемости сле­дует искать тот семантический первотолчок, то минимальное «но­вое» в значении, с которого начинаются семантические процес­сы в лексике. Дело в том, что в принципе каждый текст индиви­дуален, неповторим, в чем-то нов; семантика и сочетаемость составляющих его элементов также в чем-то уникальны. Однако эти индивидуальные особенности обычно существенны только для того конкретного коммуникативного акта, в котором этот текст был порожден. Если же эта индивидуальная непохожесть становится межындивидуальной, то она входит в узус (становит­ся новым оттенком значения слова, новым синтагматическим свойством слова). По-видимому, то индивидуальное новое, ко­торое имеет шанс приобрести межындивидуальную значимость, должно обладать несколько более резкой новизной, непохо­жестью на бывшее до сих пор, чем обычные нюансы каждого индивидуального высказывания, – иначе это новое не задержит­ся в сознании, иначе не будет оправданоего принятие в узусе. Таким образом, новое в семантике слова рождается в тексте – в новом окружении, в новых синтагматических связях.

Парадигматические и синтагматические изменения в лексике отнюдь не всегда идут параллельно и слаженно. Разнообразные аномалии во взаимодействии парадигматических и синтагмати­ческих аспектов слова приводят к фразеологизации сочетаний с такими словами. Так, новое, допустим, метафорическое употреб­ление слова в старых сочетаниях делает эти сочетания идиома­тичными (например, второй год держит парня на привязи). Ср. также более сложный, но и более частый случай: идиома возни­кает в результате метафорического употребления обоих членов сочетания при сохранении ими своих синтагматических свя­зей—мелко плавать, плыть по течению и т. п. Сужение соче­таемости метафорически употребленного слова приводит к росту устойчивости тех сочетании, в которых оно сохраняется. Ср. утра­ту исходного неметафорического значения в слове баклуши, и обусловленную этим стопроцентную устойчивость сочетания бить баклуши относительно компонента баклуши.

Важным внутриуровневым регулятором лексико-семантических процессов служат сформировавшиеся в лексике модели се­мантической деривации – устойчивые типы переносного употреб­ления слов. Эти модели во многом определяют направление в семантическом развитии новых слов и терминов, получивших широкое хождение в общем словаре. Например, в русской лекси­ке давно сложились разнообразные схемы метонимического употребления слов: название вещества служит обозначением изделий из соответствующего вещества (добыча серебра — сто­ловое серебро); названия занятий, процессов обозначают также и объекты или продукты, результаты этих действий (ср.: чекан­ка велась вручную – чеканка монеты почти стерлась); название целого используется для обозначения части и т. п. По аналогии с существующими образцами возникают переносные значения в новых словах. Ср. современные контексты: по три центнера органики на гектар; выставка-продажа детской синтетики; ма­газин керамики; неон рекламы; зайти химии какой-нибудь для ванны, купить и т. п. Семантическое развитие слова телевидение аналогично истории слова радио: вначале 'средство коммуника­ции', затем 'то, что передается по...', позже – 'соответствующая организация, учреждение, студия' (работать на радио, отнести на телевидение). По аналогии с синекдохой в конструкциях ти­па борьба за престол, борьба за корону стали возможны соче­тания борьба за портфель, получить портфель. Традиция антро­поморфных метафор в технической терминологии (кулачок, па­лец, зубец, щека, плечо, глазок и т. п.) жива в кибернетических терминах память (компьютера), зрение (читающего устройст­ва). Развивающееся употребление прилагательного спортивный в качественном значении (спортивная внешность, спортивное по­ведение, спортивный интерес) «разрешено» и подсказано таким же развитием семантики слов дружеский, актерский, рыцарский.

Развитие значений по аналогии повышает регулярность мо­делей семантической деривации и в целом способствует систем­ной упорядоченности семантических процессов в языке. Семан­тическая аналогия представляет собой одно из проявлений взаимодействия систем единиц плана выражения и плана со­держания в лексике: в словах со сходным значением формирует­ся сходная структурная организация этого значения.

Таким образом, существенные черты семантического развития лексики (направление семантических процессов, виды перенос­ных значений) зависят от внутренних особенностей лексико-семантической системы языка. От внутренних условий, в частно­сти от закономерностей в соотношении систем плана выражения и плана содержания в лексике конкретного языка, зависят также границы полисемии, за пределами которых многозначное слово расщепляется на омонимы, и сами закономерности пере­растания многозначности в омонимию.

Внутрисистемные лексико-семантические связи и отношения во многом определяют картину ономасиологических изменений. Известно, что наиболее общая закономерность диахронической ономасиологии состоит в том, что первоначальная мотивированность названий постепенно утрачивается, происходит деэтимоло­гизация названий. Деэтимологизация наступает потому, что слово утрачивает связи с родственными словами—вследствие фонетических, словообразовательных или семантических рас­хождений. Очевидно, что такого рода процессы находятся в глу­бокой зависимости от разнообразных внутриязыковых условий.

Ономасиология – область смысловых отношений в самой структуре слова. Не случайно поэтому из всех явлений истори­ческой лексикологии ономасиологическне процессы в наиболь­шей мере связаны с внутриязыковыми механизмами изменений. Внешняя причина деэтимологизации слова может заключаться в развитии «внеязыковых» (научных) знаний, представлений о том «кусочке действительности», который отражен в семантике данного слова. Но у этой внешней причины есть обязательный внутриязыковой коррелят: дело не только в развитии научных представлений, но и в «отставании» языковой семантики от на­учной картины мира. (Такие «ножницы» типичны в первую оче­редь для ономасиологической истории терминов.) Очевидно, что и в этом случае процесс деэтимологизации зависит от внутриязыковых условий, в частности от характера и темпов развития языковой семантики.

Таким образом, все виды исторических изменений в лексике так или иначе связаны с внутренним структурным своеобразием языка: с характером его звуковой организации, грамматического строя, словообразования, с национально-историческими особен­ностями стилистики, наконец, со структурой и характером раз­вития самой лексико-семантической системы. Внутриязыковые механизмы лексических процессов – это своеобразный фильтр, или тормоз, или буфер, одним словом, средство постепенного, адаптирующего включения нового в существующую коммуника­тивную систему. Так обеспечивается преемственность в развитии языка, надежность языковой коммуникации во времени.

 

Темпы языковых изменений

 

С какой скоростью меняется язык? В какой мере эта ско­рость постоянна в разные эпохи и для разных языков? Можно ли в истории языка различать количественные и качественные изменения? Возможны ли в развитии языка скачки? Кажется, о вопросах такого рода более всего справедливы слова Э. Косериу: «Никто точно не знает, как изменяются языки» (Новое в лингвистике, вып. 3, 1963: 308).

Несколько яснее наши представления об относительной скорости изменения отдельных языковых уровней и подсистем: язык меняется медленнее, чем речь; грамматика – медленнее, чем лексика; морфология – медленнее, чем синтаксис; ядро словаря (основной словарный запас) – медленнее, чем перифе­рия словаря. Но как сравнивать темпы изменения фонетико-фонологической системы и грамматики, если сами единицы («ша­ги») изменения на этих уровнях – дифференциальный фонологи­ческий признак и дифференциальный семантический признак – разнородны и не могут быть приведены «к общему знаменате­лю»? С чем сопоставить темпы развития нормативно-стилисти­ческой системы языка, если здесь свой, особый, масштаб изме­нений?

Далеко не ясна системно-структурная значимость отдельных изменений. Какие процессы сильнее меняют язык – фонетиче­ские, грамматические или лексические? Что в самом устройстве языка превращает диалекты в родственные языки, носители ко­торых уже не могут понять друг друга без переводчиков? Взаимопонимание может быть нарушено из-за лексических расхождений и из-за фонетических процессов, сделавших неуз­наваемым облик слов одного корня в разных языках, но не из-за грамматических инноваций. Однако это не значит, что грам­матические изменения менее существенны в развитии языка, чем изменения в фонетике и в словаре. В акте общения грамматика опосредована лексикой, ситуацией, контекстом и в чем-то может компенсироваться ими, поэтому сдвиг в грамматике не нарушит взаимопонимания. Однако грамматическая инновация с боль­шей силой и обязательностью, чем лексическая, приведет к но­вым сдвигам в системе. Грамматика выступает как семантиче­ское основание (или стержень) языка. Именно этим обусловле­на исключительная структурная значимость грамматических изменений во всем языковом механизме, а также их исключи­тельная медленность. Сказанное объясняет также, почему в грамматике с наибольшей силой проявляется универсальное в языках.

«Капля точит камень» – вот образ исторических изменений в языке. Язык с течением времени неузнаваемо меняется – ста­новится другим языком. Оказываются нужными восточнославян­ские переводы «Слова о полку Игореве», и, судя по тому, как издан «Изборник» в «Библиотеке всемирной литературы», нужны переводы всех произведений древнерусской литературы до XVI в.; растут языковые комментарии на языках-«наследниках» к произведениям Шекспира, Рабле, Гуса, Лютера. Но все это – огромная сумма мельчайших изменений. Минимальный, «точечный» сдвиг так мал,что его не замечают как новое. Если од ощущается и принимается, то в качестве одного из возможные вариантов. Начинаясь как речевые колебания, как почти «без­различный» вариант, новое упрочивается по мере своего распро­странения в речи все большего числа говорящих. С другой сто­роны, укрепляются его позиции в своей подсистеме вариантов (аллофонов, алломорфов, аллосем и т. п.), растет его речевая и вместе с тем языковая (семиологическая) значимость.

Известна скорость, с какой при благоприятных условиях мо­гут распространяться лексические новшества, однако ядро сло­варя меняется очень медленно. По данным М. Сводеша, 200 са­мых частых и важных слов основного словарного фонда в любом языке за 1000 лет обновляются лишь на 20 % (Новое в лингвистике, вып. 1, 1960: 53 – 87).

Еще медленнее грамматические и фонетические процессы. Фонетические законы действуют с почти автоматической регу­лярностью, но не мгновенно, как если бы повернули рубильник. Для их осуществления необходимо время. Процесс протекает быстрее там, где более благоприятны артикуляционные и фономорфологические условия. Например, в праславянском языке при монофтонгизации дифтонгов раньше упрощались дифтонги ei и оu, а дифтонги oi и eu—позже. Дело в том, что компонен­ты первых дифтонгов е и i, о и u артикуляционно близки друг другу, поэтому их слияние в одном звуке шло быстрее и легче, чем в дифтонгах oi, eu. Зависимость скорости фонетических про­цессов от фономорфологических условий хорошо видна в утрате редуцированных. Не вполне пассивен и лексический материал, в котором осуществляется процесс. По-видимому, при прочих рав­ных условиях фонетическое изменение происходит раньше в бо­лее частотных словах. Если исторический процесс касается реа­лизации фонологической системы, то он может протекать исклю­чительно медленно. Так, аканье в русском языке распростра­нялось от начала XII до XVII в. При этом один и тот же процесс в разных говорах или родственных языках может протекать с разной скоростью. Ср. неодновременность утраты в русских го­ворах звука, обозначавшегося древним Ђ; в смоленском говоре этот звук совпал с е уже в XIII в., а в московском книжном про­изношении сохранялся до начала XVIII в. Ср. также закончен­ность процесса отвердения шипящих в белорусском языке и сохранение некоторых мягких шипящих в русском; разную степень утраты кратких прилагательных по разным западно- и вос­точнославянским языкам: наиболее продвинутый этап процесса наблюдается в польском, серболужицких, белорусском и чеш­ском языках.

Следует подчеркнуть, что в сопоставлении со всей огром­ностью языкового устройства любой отдельный звуковой или грамматический процесс все-таки мелок и незначителен. Вот почему в целом язык исключительно устойчив. Язык никогда не менялся резко, в несколько лет или десятилетий – иначе пере­стали бы понимать друг друга отцы и дети, распались бы ком­муникативные скрепы общества. При всех языковых изменениях современники понимают друг друга, при том не только ровесни­ки, не только отцы и дети, но также деды и внуки. Это озна­чает, что совокупный объем языковых изменений в течение жизни одного поколения не создает серьезных барьеров в язы­ковом общении. Если принять во внимание, что необходимая степень избыточности языкового кодирования составляет около 50 %, то становится понятной исключительная медленность и постепенность языковых изменений. Соссюр писал, что «при вся­ком изменении преобладающим моментом является устойчивость прежнего материала, неверность прошлому лишь относительна» (Соссюр 1977: 107). Медленность и при этом разновременность изменений отдельных подсистем и ярусов языка обеспечивают стабильность языка во времени и тем самым – его надежность как универсального средства общения.

Язык изменяется медленно, но не равномерно. Максимальной интенсивностью отличаются некоторые из процессов, обусловлен­ные языковыми контактами (ареальные изменения). Наиболее бурные и крутые ареальные процессы происходили в доистори­ческие («догосударственные» и дописьменные) времена — в пе­риод интенсивных миграций народов. Трудно сказать, сколько языков переплавилось в «доиндоевропейскую» эпоху в котле этнических смешений. Во всяком случае, дробность и диффузность языковых семей в современной Африке и Австралии го­ворят о том,что языков были сотни.

С появлением государства, письменности, литературной тра­диции и особенно после нормативно-стилистической регламента­ции языка темпы языковых изменений существенно замедляются. А. М. Пешковский сравнивал норму с плотиной, которая превра­щает языковой поток в почти стоячее озеро. При этом «плотина нормы» оказывается на пути всяких инноваций: и тех, которые зарождаются на почве внутреннего варьирования, и тех, которые возникают под внешним влиянием соседних языков.

Таким образом, темпы языковых процессов зависят в первую очередь от социальных условий функционирования языка: от социолингвистического статуса языка в своем социуме; от харак­тераязыковых контактов с другими языками; от силы и автори­тета письменной традиции, которая в целом сдерживает измене­ние языка.

Темпы языковых изменений зависят также от типологических особенностей языка. В целом агглютинативные языки изменяют­ся медленнее, чем фузионные. По-видимому, поэтому на земле агглютинативных языков больше.

Стабилизирующее действие нормы замедляет, но не прекращает изменения в языке.Само формирование нормы, стилистическая дифференциация языковых средств, стабилизация узуса – все это своеобразные и значительные процессы «новой» ис­тории языков. При этом как бы смещается направление измене­ний: совершенствуется использование языка без его глубокой структурной перестройки.

Развитие нормативно-стилистической системы языка в боль­шей мере, чем сдвиги в его структуре, зависит от перипетий со­циальной истории. Поэтому развитие литературного языка в сравнении с историей структуры менее прямолинейно, менее «логично» и равномерно. Здесь больше случайностей. В истории литературных языков наблюдаются периоды ускоренного и пе­риоды замедленного развития. Иногда происходит как бы возврат к прошлому: возрождаются приметы вчерашнего дня лите­ратурного языка (таков, в частности, объективный результат II и III южнославянских влияний в истории русского литератур­ного языка; причем письменная традиция во многом становилась архаичнее, чем те образцы, на которые она ориентировалась). Но и архаизация – это тоже развитие, только не прямолинейно-поступательное. В истории ряда литературных языков наблюда­лась временная остановка в развитии, прекращение письменной традиции. Эти критические периоды обычно связаны с утратой независимости и государственной самостоятельности народа. Именно так – с «цезурой» в развитии (А. В. Исаченко) – сло­жились судьбы чешского, сербскохорватского, болгарского, сло­венского, белорусского литературных языков.

Периоды особо интенсивного развития письменных языков также социально обусловлены и обычно связаны с крупными изменениями в жизни общества. При этом наиболее разительные изменения происходят в нормативно-стилистической системе языка. Таковы Петровская эпоха и последующие десятилетия XVIII в. в истории русского литературного языка; период фран­цузской революции конца XVIII в., отмеченный мощной демо­кратизацией французского литературного языка; послереволю­ционное десятилетие в истории русского литературного языка, изменившее прежде всего его нормативно-стилистическую си­стему; национальное возрождение западно- и южнославянских народов и языков.

Таким образом, темпы изменения нормативно-стилистиче­ской системы языка выше, чем темпы структурных сдвигов. При этом история литературных языков кажется более напряжен­ной, драматичной и богатой событиями, чем история структуры. Однако следует иметь в виду, что все эти драматические собы­тия потому и возможны, что по отношению ко всему механизму языка они довольно поверхностны. Они могут вызвать дебаты в парламенте, бурную журнальную полемику (ср. спор архаистов и карамзинистов в истории русского литературного языка), но не нарушат взаимопонимания.

Неравномерность изменений характерна также для функцио­нальной стилистики. Не только разные стили развиваются раз­ными темпами, но и скорость изменений одного стиля в разные исторические периоды различна. Наиболее интенсивно меняется разговорная речь. Наиболее консервативны деловые, официаль­ные стили. Очень чуток к новому в различныхстилях и жанрах речи переимчивый язык газеты. Научный стиль, самый молодой в европейских стилистических системах (в русском языке, на­пример, он сложился в считанные десятилетия XX в.), развива­ется в направлении большей стабильности, устойчивости средств выражения. В нем вырабатываются приемы максимальной экспликации логических связей и устранения всякого рода информации, «не относящейся к делу». Консервативные тенденции и безличность сближают научный стиль с официально-де­ловым, однако определенная дистанция между ними будет со­храняться, чему способствует более сильное в научном стиле рациональное начало.

Своеобразно и по-своему интенсивно развитие языка художе­ственной литературы. С течением времени он становится все менее «стилем», т. е. относительно замкнутой системой язы­ковых средств. Все шире, свободнее привлекаются краски любых стилистических регистров и вместе с тем все сложнее и искусней становятся принципы языковой организации художественного текста. С другой стороны, возрастает интенсивность обновле­ния этих принципов. Д. С. Лихачев писал, что одна из законо­мерностей истории искусства состоит в том, что смена художе­ственных стилей, направлений, течений, школ происходит все более интенсивно – так проявляется в искусстве ускорение тем­пов общественного развития и дифференциации культуры (Ли­хачева, Лихачев 1971: 73 – 78). Естественно, что это ускорение художественного развития захватывает и язык словесного худо­жественного творчества.

В современной лингвистике идет активный поиск методов изучения темпов языкового развития, в том числе путем их и з м е р е н и я. Так, Моррис Сводеш предложил метод «глотто-хронологии», который позволяет определить время распада не­которого праязыка (по степени сохранности лексической общно­сти языков-потомков) и, таким образом, дает возможность судить о темпах дивергенции языковой семьи или группы язы­ков (Новое в лингвистике, вып. 1, 1960: 53 – 87).

Методы количественных оценок степени синтетичности – аналитичности языков, предложенные Джозефом Гринбергом (Но­вое в лингвистике, вып. 3, 1963: 60 – 94) могут быть использо­ваны для измерения «типологического расстояния», пройденного различными языками за определенное время. В самом деле, если принять в качестве индекса (меры) синтетичности количе­ство морфем, приходящихся в среднем на одну словоформу (что отражает степень распространенности аффиксации в языке), то индексы синтетичности, вычисленные для разных периодов в истории некоторого языка или для ряда родственных языков, позволяют судить о той скорости, с которой меняются типологи­ческие характеристики языков.

В частности, сопоставляя данные Гринберга, можно просле­дить тенденцию к аналитизму в индоевропейских языках и вме­сте с тем увидеть различную скорость этого движения в отдель­ных языках, например в английском и немецком:

санскрит	англосаксонский (VII – IX вв.)	английский	немецкий
2,59	2,12	1,68	1,97

Далее, на основе ряда теорем математической статистики

 

4.14. Изменение или совершенствование?
(Об оценках исторического развития языков)

 

Античность, Средние века, эпоха Возрождения не знали исто­рического подхода к языку. Зримые изменения оценивались как «порча» языка, нежелательное отклонение от образцов.

Сравнительно-историческое языкознание впервые показало, что язык есть вечный процесс, и поэтому изменения в языке – это не аномалии, а способ его существования. Концепции исто­рии языка, созданные компаративистами «первого призыва» (братья Шлегели, В. Гумбольдт, А. Шлейхер), опиравшиеся на естественно-научные представления о развитии и целостности ор­ганизма, настоянные на немецкой классической философии и романтической идеологии, отличает теоретическая устремленность, глубина и яркость мысли. Никогда позже в языкознании исторические исследования не были так тесно связаны с типо­логией языков. Никогда позже, за исключением, может быть, концепции Н. Я. Марра, не создавались столь смелые теории, в которых было стремление найти единый закон в истории разных языков. Вместе с тем никогда исторический процесс в языке и различия между языками не трактовались так субъективно-метафорически и резко.

Компаративисты старшего поколения видели в морфологиче­ских типах языков этапы или ступени единого процесса языко­вого развития. Наиболее древним они считали аморфный строй языков, где фраза состояла из односложных слов-корней, ли­шенных всякой аффиксации, как бы неоформленных. Затем аг­глютинация и последовавшие фузионные процессы привели к по­явлению флексии. Флективная морфология, следовательно, здесь рассматривалась как высший этап грамматического развития, а утрата флексии – как упадок языка.

Романтическая идеализация далеких времен и увлечение био­логическими аналогиями между языком и живым организмом привели А. Шлейхера к мысли о деградации языка. Вместе с флексией, писал Шлейхер, языки утрачивают богатство форм и способность к развитию; историческое время – это период рас­пада языка, «история — враг языка».

В. Гумбольдт, веря в преимущества флективного строя, не сводил, однако, достоинства языка к достоинствам грамматики. В истории языков он видел процесс непрерывного совершенство­вания языка как «органа внутреннего бытия» народа. Прогресс в языке, таким образом, Гумбольдт связывает с поступательным движением общества, с духовным совершенствованием народа.

Младограмматики отказались от многих идей ранней компа­ративистики: от теории единого глоттогонического процесса и исключительности флексии, от метафизического противопостав­ления доисторического расцвета языков их последующей де­градации. Вместе с тем, младограмматики отказались и от попыток оценивать историю языков, видеть в ней прогресс или регресс.

XX век в основном сохраняет осторожность в оценках и в об­щих построениях. Одной из «неосторожных» не доказанных и в целом не принятых глобальных гипотез было учение Н. Я. Марра о едином глоттогоническом процессе. По Марру, языки в своем развитии проходят следующие стадии: 1) аморфную, 2) аморфно-синтетическую, 3) агглютинативную, 4) флектив­ную. Стадии соответствуют определенным общественно-экономи­ческим формациям. Подобно революционной смене одного ти­па общества другим, переход из одной стадии в другую проис­ходит скачкообразно, как коренная качественная ломка языка.

В работах И. И. Мещанинова 30 – 40-х гг., создававшихся в русле марровской стадиальной типологии, складывалась теория единого синтаксического развития языков мира: от древнейшего синкретизма слова и предложения через инкорпорацию к посес­сивному, эргативному и, наконец, номинативному строю предло­жения. Однако позже И. И. Мещанинов отказался от трактовки синтаксических типов языков в качестве определенных стадий языкового развития. Так, оказалось, что эргативная конструкция предложения, которую в школе стадиальной типологии считали приметой архаического, «неразвитого» состояния грамматики, на­блюдается как в «примитивных», так и в «развитых» языках.

В целом становится все более очевидным, что прогресс в язы­ке, его совершенствование нельзя связывать с тем или иным ти­пом грамматического устройства. Воздерживаются от оценоч­ных категорий крупнейшие типологи Э. Сепир, Ж. Вандриес. Не принята теория О. Есперсена, который считал развитие анали­тизма прогрессом в языке. Скорее скептичным было отношение к гипотезе «спиралеобразного развития языков» Г. Габеленца. В. Скаличка, в 30-х гг. изучавший возможность связи определен­ного типа языка с ускоренным культурным развитием, впослед­ствии отказался от этих попыток. Вместе с тем Скаличка писал: «Мы не утверждаем, что подобных связей вообще не существу­ет, а констатируем только, что они пока неизвестны» (Новое в лингвистике, вып. 3, 1963: 25).                           

Итак, в истории языков не удалось пока обнаружить едино­го направления грамматического развития и, таким образом, представить историю грамматик как движение к определенному типу грамматического устройства. Констатируя, например, уси­ление аналитических тенденций в современных славянских язы­ках, следует помнить, что в целом аналитические способы древ­нее флексии, что в истории языков известна не только смена синтетического строя аналитическим, но и обратное движение к синтетизму (например, в китайском, тибетском языках). Нет оснований также считать универсальной тенденцию к агглютина­тивному сцеплению морфем. Аналитизм и агглютинация (которая в сущности представляет собой аналитизм в строении с л о в а) – это решение антиномии «код – текст» в пользу текста. Однако внутренние антиномии языка в принципе неустранимы и не име­ют одного раз навсегда данного разрешения. Со временам «пе­ренасыщенность текстов аналитическими единицами» может привести к повороту в противоположную сторону—к синтетизму и фузии (Русский язык... Морфология 1968: 14).

Если весьма сомнительно существование единых путей грам­матического развития, то еще меньше оснований связывать из­менения в типологических чертах языка с его прогрессом или регрессом. Все это именно изменения, а не совершенствование языка. Тем не менее прогресс в развитии языка существует, од­нако он не связан непосредственно со сдвигами в «технике» язы­ка – в его грамматике и звуковом строе. Совершенствование языка заключается в развитии возможностей выразить новое содержание. Эти возможности определяются, во-первых, богат­ством словаря, во-вторых, стилистической специализацией язы­ковых средств и видов речи, в-третьих, семантической дифферен­циацией синонимических средств. Не случайно совершенствова­ние языка связано в первую очередь с развитием лексики и сти­листики. Лексика в сравнении с фонологией и грамматикой и стилистическая система в сравнении со структурой языка – это внешние, поверхностные области в языке. Поэтому словарь н стилистика наиболее прямо и непосредственно связаны с внеязыковой реальностью, с историей и культурой народа. Отзы­ваясь на изменения во внешних условиях существования языка, они интенсивно и сравнительно быстро меняются и при этой приводят к изменениям в более глубоких, внутренних системах, в том числе к изменениям в языковой «технике» – в типологиче­ских чертах языкового строя.

Подобно тому как на современной Земле род Homo пред­ставлен единственно видом Homo sapiens, так и все языки на­ходятся на одной ступени эволюции коммуникативных систем человечества. Не существует языков, которые сохранили бы чер­ты языка предшествующего этапа эволюции, например языка питекантропов или неандертальцев. В устройстве разных язы­ков нет ничего такого, что обрекало бы их на застой или замед­ленное развитие, как нет и «оптимальных» структурных типов которые предопределяли бы преимущества и совершенства соот­ветствующих языков. Все языки обладают равными возможно­стями выполнять коммуникативные функции, развиваться и со­вершенствоваться. Однако эти принципиально равные в о з м о ж ­н о с т и всестороннего развития и совершенства в силу социаль­ных причин оказываются в разной степени реализованными.

Историк культуры, восстанавливая родословную понятия «время», имел основания сказать о языке первых славянских пе­реводов: «философски сырой язык» (Мурьянов 1978: 65). На заре славянской письменности это было действительно так. Зре­лость и совершенство пришли позже – вместе с духовным развитием народа, в процессе этого развития. И уже первые пере­воды, созданные славянскими просветителями, были серьезным и смелым шагом от «философски сырого языка» к совершенству.

Совершенствование языка идет по многим направлениям. В совершенном языке есть имя для всего. Он – как поэт, о ко­тором Блок сказал: «...сочинитель, человек, называющий все по имени…». Совершенный словарь – это не просто большой сло­варь. Это разнообразный словарь. В нем есть слова обобщаю­щие и слова дифференцирующие; есть слова, передающие чисто рациональное содержание (как число или чертеж), и слова, вы­ражающие чувства; есть названия совокупностей, собиратель­ные слова и названия для единичного, отдельного; в нем есть названия для невидимого, неслышимого, неосязаемого...

Дело, однако, не только в лексическом богатстве. Совершен­ство языка предполагает тонкую стилистическую дифференциа­цию языковых средств. Стилистическая неоднородность языка позволяет самим в ы б о р о м слов, форм, конструкций сигнали­зировать тип ситуации общения, характер контакта говорящих, жанр речи, создать атмосферу официальности или непринуж­денности, ласки или презрения...

Далее, совершенный язык – это способность средствами г р а м м а т и к и передать весь спектр модальных отношений, выразить разнообразные временные и пространственные значе­ния, передать градации качества и количества, тонко дифферен­цировать причинно-следственные связи, сигнализировать взаимо­отношения участников диалога.

Следует подчеркнуть, что все то, в чем заключается совер­шенство языка – богатство словаря, функционально-стилистиче­ская специализация языковых средств, углубленная семантиче­ская дифференциация грамматических форм, – не зависит от ти­пологических характеристик языка, но создается в течение ве­ков народом, говорящим на языке. Иными словами, язык совер­шенствуется в употреблении. Неразвитый язык – это язык, который мало, узко, ограниченно использовался и поэтому не вы­явил свои возможности. Чем продолжительнее и богаче событи­ями социальная и культурная история народа, чем сильнее и ярче непрерывная литературная традиция, чем интенсивнее и многообразнее общественная жизнь, тем совершеннее язык народ. Н. Г. Чернышевский писал: «Не в том главное дело, каковы формы языка, а в том, каково умственное состояние народа, го­ворящего языком... Прекрасен язык каждого народа, умствен­ная жизнь которого достигла высокого развития» (Чернышев­ский 1951: 848).

 

Универсальное в истории языков

 

С точки зрения типологии и лингвистики универсалии четы­ре тысячи языков Земли, несмотря на различия национальных оболочек, сходны в своих самых существенных чертах и в этом смысле представляют собой единый под всеми широтами и фла­гами Язык людей. По-видимому, правомерно говорить и о еди­ной Истории языков. Будущая лингвистика диахронических универсалий откроет и объяснит то общее, что объединяет непов­торимые в своих конкретных чертах истории отдельных языков. Универсальное в истории языков сильнее всего проявляется в глубинных, фундаментальных закономерностях исторических процессов, подобно томукак структуры языков сходны в глав­ном – в самих принципах устройства языка.

В истории языков есть два рода универсалий: во-первых, в самих принципах и механизмах языковых изменений и, во-вто­рых, в содержании изменений, т. е. в тенденциях, направлениях развития разных языков. Универсалии первого рода связаны с ответом на вопрос, почему и как развивается язык. История каждого конкретного языка уникальна – прежде всего потому, что она осуществляется в своем, неповторимом языковом мате­риале, однако «механизмы» истории едины. Универсальна сама способность и готовность каждого языка изменяться «в ответ» на изменения в потребностях общения и познания. Универсаль­ны антиномии языковой структуры и антиномии коммуникатив­ного акта в качестве источника саморазвития языка. Универ­сальным является системный характер языковых изменений. Универсальна вероятностная природа языковых закономерно­стей, а также соотношение стохастичности (беспорядочности, случайности) и детерминированности в языковых процессах. Эти наиболее общие универсальные принципы реализуются в более частных закономерностях, носящих, однако, также универсаль­ный характер (например, закономерности перерастания речевых изменений в языковые; неравномерность изменений разных язы­ков; медленность изменений грамматики в сравнении с измене­ниями в словаре; подверженность изменениям в первую очередь слабых участков системы и т. п.).

Общие закономерности, относящиеся к содержанию измене­ний, связаны с ответом на вопрос о том, куда развиваются язы­ки. Мы видели, что не существует единой структурной «цели» развития языков – некоего самого совершенного, оптимального типа языковой структуры. Ни аналитизм, ни флексия, ни агглютинация, ни номинативный строй предложения не могут рассмат­риваться в качестве всеобщего предела языковой эволюции. Тем не менее известная общность в направлении языковых изменений есть. Эта общность наблюдается в эволюции отношения обще­ства к языку: в развитии возможностей и принципов использо­вания языка коллективом говорящих. Таким образом, общее в направлении языковых изменений носит социолингвистический характер. По-видимому, такого рода закономерности могут быть сформулированы в отвлечении от разнообразия конкретных язы­ковых ситуаций – для некоторой условной одноязычной языко­вой ситуации (хотя известно, что одноязычно не представляет собой ни самой типичной, ни самой благоприятной для разви­тия языка ситуации).

1. Языковые изменения в конечном счете представляют со­бой процесс непрерывного совершенствования языка как сред­ства общения и познания. Прогресс языка обусловлен поступа­тельным движением общества, развитием его материальной и духовной культуры. Иными словами, эволюционные процессы в языке представляют собой «самонастройку» языка в ответ на из­менения во внешнем мире, т. е. форму связи языка и внеязыковой реальности. Совершенствование сложнодинамических си­стем, к которым относится язык, заключается в углублении адаптации системы к среде, что достигается у с л о ж н е н и е м структуры системы. Усложнение структуры выражается в уве­личении числа элементов, в количественном росте и специализа­ции их функций, в формировании новых уровней и подсистем. При этом адаптации подвергаются в первую очередь более вы­сокие («внешние», «поверхностные») уровни организации систе­мы, что обеспечивает устойчивость внутренних уровней и необ­ходимую независимость системы в целом от колебаний внешней среды.

2. В языке возникает и углубляется функциональная (стили­стическая) дифференциация языковых средств и складываются функциональные варианты речи. Культурно-исторический смысл стилистической дифференциации, с одной стороны, состоит в со­циальном осмыслении языка коллективом говорящих. С другой стороны, стилистическая дифференциация представляет собой одно из наиболее принципиальных направлений эволюции языка как сложнодинамической и самонастраивающейся, адаптивной системы. В аспекте вероятностных закономерностей устройства и функционирования языка стилистическая дифференциация оз­начает дифференциацию вероятностей элементов кода и видов текстов. Дифференциация вероятностей является средством колоссального накопления информации в системе и, следователь­но, уменьшения энтропии (неупорядоченности, дезорганизованности), достигаемого, однако,без изменения субстанциональных, и структурных характеристик системы. Увеличение количества информации в системе усиливает отражательные свойства системы, что создает предпосылки для углубления адаптации системы к среде. Одновременно накопление информации увеличи­вает устойчивость системы к воздействиям среды, поскольку дифференциация вероятностей элементов обеспечивает возмож­ность точных, локальных реакций и тем самым делает механизм связи гибким, экономным и оперативным.

3. Закономерностью развития языка является формирование вторичной системы плана выражения – письма, что приводит к резкому увеличению коммуникативных возможностей языка и существенно меняет характер использования языка в обществе. Формируется новый тип речи – письменная речь, с присущими ей особенностями порождения и восприятия текста, высокой ин­формативной емкостью и значительно большей эксплицированностью информации. Складывается новый тип коммуникативной ситуации («молчаливое» общение; общение, при котором ком­муниканты разделены в пространстве и/или во времени). Возра­стает жанровое разнообразие речи. Традиции письменной речи во многом определяют характер стилистической дифференциа­ции языка. В целом история письменной речи в различных соци­умах состоит в расширении объема функций и сфер использова­ния письменности, в преодолении исключительности письменной речи, типичной для ранних этапов ее существования.

4. История взаимоотношений языка и общества характеризу­ется возрастанием роли языка в жизни общества. Это обуслов­лено некоторыми общими тенденциями развития человеческого общества – такими, как интеллектуализация производства, усложнение социальной организации общества, удлинение сроков обучения, развитие каналов коммуникации, углубление личностного своеобразия каждого человека. В результате расширяются сферы использования языка и объем общественных функций языка. Удлиняется «языковое существование» каждого че­ловека: растут те ежедневные часы, в которые человек говорит, слушает, читает, пишет, размышляет.

Одновременно по мере возрастания роли языка в жизни об­щества расширяется сознательное воздействие общества на языковые аспекты коммуникации.

Возрастание роли языка в жизни общества представляет со­бой частный случай некоторых более общих закономерностей эволюции систем. Современная наука признает решающую роль кодовых связей при переходе от неживых систем к живым и в процессе последующей биологической эволюции. Место некото­рой системы в эволюционном ряду предбиологических и биоло­гических систем определяется ее способностью различать в лю­бом воздействии внешней среды две группы свойств: параметри­ческие свойства, относящиеся только к количеству и материальной природе воздействия (количество массы определенного вещества; количество энергии определенного вида и т. и.), и ко­довые свойства, которые относятся к о р г а н и з а ц и и данного воздействия как сообщения (например, временные, пространст­венные характеристики воздействия). «Любые организованные системы в какой-то мере разделяют кодовую часть воздействия и параметрическую... появление жизни есть выражение этой тен­денции, доведенной до крайней известной степени... Мост между живым и неживым состоит из динамических организаций, в ко­торых коды управляют параметрическими процессами... Эволю­ция от простейших к сложным формам жизни есть постепенное развертывание кодовых механизмов» (Николаев 1976: 102 – 103).

В человеческом обществе мы находим дальнейшее продолже­ние эволюционных тенденций к усилению кодового взаимодей­ствия системы и внешней среды. Роль коммуникативных систем в обществе аналогична функциям нервной системы в организ­ме – все это средства связи с внешней средой. Поэтому уровень развития коммуникативных систем и каналов связи, интенсив­ность информационных процессов можно рассматривать в каче­стве меры социальной организации общества. Естественно, что общественному прогрессу соответствует возрастание роли важ­нейшего средства общения – языка.

 

---

Дата добавления: 2018-02-15; просмотров: 1430; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!