Восторжествует дерзкий демагог, льстящий ее настроениям, и будет посрамлен 10 страница
столами чаще, нежели за семейным. Он, кстати, давно жил на полухолостом
положении, разъехавшись с женой. Крепчайшей его привязанностью была старшая
дочь Екатерина, не слишком порадовавшая своим замужеством - она вышла за
недоучившегося дворянского недоросля, шокировавшего тестя недостатком
воспитанности, но зато подарившего ему двух внучек, ходивших, естественно,
в любимицах.
Короче узнав Всеволода Саввича, я стал думать, что ровное,
снисходительное отношение его к людям коренилось в глубоком скептицизме.
Что, в самом деле, ополчаться против людских слабостей и недостатков, если
они - принадлежность существ слабых и несовершенных, не заслуживающих, по
незначительности своей, гнева и сильных чувств. Тайно и про себя сын
крупнейшего знатока искусств, сам европейски образованный, с
университетским дипломом математика, талантливый дилетант и тонкий ценитель
музыки, Всеволод Саввич Мамонтов был, несомненно, снобом, презиравшим
неучей, разгильдяев и невоспитанность.
Петра Ивановича знал весь город. Через него я познакомился с рядом
лиц, принадлежавших преимущественно вчерашнему дню. Была у него почетной
гостьей Варвара Дмитриевна Шемарина. Ореол миллионов ее отца не мог не
импонировать Петру Ивановичу. Любопытно отметить, что к мужу ее он
относился предубежденно, точно его задевал этот хват, подцепивший первую
наследницу в городе, некогда проносившуюся по Миллионной мимо зеркальных
|
|
окон козловского магазина, не удостаивая своим посещением, не только что
знакомством, такую мелюзгу, как владелец нескольких прилавков с пастилой и
пирожными!.. Но хозяином был Петр Иванович искушенным, безупречным, и
несостоявшемуся барону Савкинху умел уделить не менее внимания, чем прочим
гостям. Охотно толковал с ним о псовых и английских борзых, которых
перевидал множество, так как знал решительно всех охотников губернии.
Несколько позднее, когда месяцы тульской моей жизни отошли в прошлое,
следователь, понося и опора-чивая моих знакомых, уверял, что Петр Иванович
широко ссужал помещиков под твердое обеспечение и хорошие проценты...И
кондитерская будто бы лишь прикрывала его ростовщические операции. Но кого
не ошельмует и не оболжет ретивый чекист?!
Не одни услады городской жизни - с приятными знакомствами и радушным
кровом Козловых - склоняли меня жить по нескольку дней подряд в Туле и
оттягивать возвращение в Ясную Поляну. И даже не службы в еще не закрытом
городском соборе, непременно посещаемые мною: сельские церкви в уезде были
по большей части упразднены или закрыты за отсутствием священников.
В деревнях же творилось жутковатое. Особое положение толстовской
|
|
вотчины превращало Ясную Поляну в островок с отличным режимом, где ломка и
перекройка несколько смягчались и оттягивались благодаря хлопотам
Александры Львовны, подчас заступавшейся за своих земляков не только перед
губернскими властями, но и перед Калининым. Сведения из соседних деревень
шли мрачные: затевались крупномасштабные перемены, сулившие крутые меры и
расправу едва ли не с большинством сельского населения. Усердствующие
волостные и уездные власти энергично и беспощадно зорили не только богатых,
но и мало-мальски справных мужиков, одолевших вековые нехватки и скудность
после раздела помещичьих земель, - тех, кто оперился, встал на ноги и
наконец-то, ценой каторжных трудов, нагнал к себе на двор скотины и
наполнил зерном пустовавшие сусеки.
Обобществление мужицких животин и пожитков просыпалось манной небесной
в руки алчные, но праздные и неумелые - в руки народа в большинстве
пришлого, прибившегося к деревне в великую разруху первых лет революции, и
призванного отныне сделаться "выразителем" интересов беднейших слоев села,
поощряемых на первых порах и ублажаемых. Эти вчерашние горожане и стали в
|
|
нем верховодить, подчинив себе и запугав тех "средних" маломощных мужиков,
кого не присоединили к раскулачиваемым лишь с тем, чтобы было на первых
порах кому свычному с сельским хозяйством работать в формируемых артелях.
Влились в них и подлинные бедняки, обиженные судьбой, извечные бобыли и
неудачники, чтобы стать в колхозах той серой загнанной скотинкой, на
которой спокон века выезжают ловкие да горластые.
Тогда еще только налаживали массовую вывозку ограбленных мужиков в
пропасти пустынных раздолий Севера. До поры до времени выхватывали
выборочно: обложат "индивидуальным" неуплатимым налогом, выждут маленько -
и объявят саботажником. А там - лафа: конфискуй имущество и швыряй в
тюрьму!.. Нависший над хлебопашцами произвол, неуверенность в завтрашнем
дне и насилие порождали каждодневные драмы, надвинулись на деревню тяжкой,
сулившей беды тучей, придавили жизнь. Так, может быть, доставалось пращурам
нынешних крестьян лишь в разгул татарщины...
Опасливо пробирались по опустевшей деревенской улице жители, норовя
свернуть в проулок или нырнуть в темный проем невзначай оставленных
распахнутыми ворот. Сидели по домам, потаенно поглядывая в окошко: не
|
|
покажется ли очередной чужак в потертой кожанке, с папкой под мышкой и
оттопыривающей куртку кобурой на поясе - носитель новых распоряжений и
предписаний? В их разнобое и бестолочи приходилось разбираться на месте
свеженазначенным председателям. Часто на свою голову.
Хозяин мой Василий Власов становился день ото дня молчаливее и
отчужденнее. Если прежде он охотно пускался в беседы, то теперь старался
проскользнуть мимо, торопливо здороваясь на ходу и пуще всего опасаясь, как
бы не увидели его беседующим с неблагонадежным постояльцем. Обрывки
ошеломляющих деревенских новостей поступали ко мне от матери Василия,
почтенной пожилой крестьянки с умом здравым и не умеющей хитрить.
- Да что же это, батюшка, деется-то, - заходила она по-соседски на мою
половину не только, чтобы поделиться наболевшим, но и из сочувствия к моей
судьбе. - Видал, сейчас кони по улице протрусили? Это Кандаурова Михаилы, -
понижала она голос. - Он нынче поутру из дома ушел... Как есть все бросил и
двор оставил нараспашку: сошел с крыльца и был таков. А до того у лошадей в
денниках арканы поотвя-зал, заворины отложил, потом всему скоту ворота
распахнул да в огороды и запустил: ступайте, животинки Божьи, на все четыре
стороны - я вам больше не хозяин и не кормилец... Вот и разбрелись по
деревне. Коровы недоены, ревут; овцы какая куда забилась... Кто и пожалеет,
подоил бы, обиходил скотинку, да боятся: по нонешним временам что хочешь на
тебя наклепают. Хорошо, хоть старуху его Господь летось прибрал - один
Михаила как перст остался. Для сирот-внуков старался: сыновья его еще в
войну сгинули. А внуков-то Ми-хайла, как овдовел, свез в Воронеж к родне.
Отсюда помогал. И кто их теперь поднимать станет?!
Марфа пригорюнилась. Потом, воспрянув, поведала - уже с юмором - о
домашних передрягах. Велели Василию хомут с упряжью и тележным скатом сдать
- да кому! Золоторотцу Сеньке Солдатову, бобылю вековечному, прости
Господи! Его, лодыря горластого, над артельным конным двором поставили.
- Да он путем коня не обратает, - всплескивала она руками, - гужи не
наладит. Коль всего не пропьет, так растеряет, не убережет... А вот корову
сноха давеча снова на двор привела: велели пока у себя держать, кормить, а
молока два удоя сдавать - третий себе оставлять. И что только будет,
батюшка? Ты вот книжки читаешь, да не скажешь. Спасибо барыне - в Тулу
съездила, за соседа нашего заступилась, показала, что всю жизнь на дворне
прослужил, по семь рублей жалованья на месяц получал, и никакого золота у
него нету. Поверили, отпустили. Да только не жилец он: и так-то хворый, а
там его били, стал нутром теперь маяться. С печи не слезает... И что только
с нами будет?
По деревням мужики, таясь друг от друга, торопливо и бестолково резали
свой скот. Без нужды и расчета, а так - все равно, мол, отберут или взыщут
за него. Ели мясо до отвала, как еще никогда в крестьянском обиходе не
доводилось. Впрок не солили, не надеясь жить дальше. Кто посмелее - из:под
полы сбывал по знакомым, раздавал задаром. Иной, поддавшись поветрию, резал
кормилицу семьи - единственную буренку, с превеликими жертвами выращенную
породистую телку. Были как в угаре или ожидании Страшного суда.
В исходе года, в темные ноябрьские дни, в деревне стало особенно глухо
и тревожно. Почувствовав, что люди обосабливаются, стремятся жить замкнуто,
я почти перестал навещать Арсеньевых, избегал ходить в музей на усадьбу. Ее
понемногу обволакивали надвинувшиеся на страну потемки. Александре Львовне
приходилось все труднее. В барском доме и флигелях, кроме толстовской
родни, пока что как щитом отгороженной великой тенью от преследований, жило
несколько человек, полагавших для себя деревню более безопасным местом,
нежели Москва. Были тут и мы с Кириллом Голицыным, еще какие-то
почитавшиеся ненадежными лица. И о Ясной Поляне стали говорить как об
"убежище" бывших, свивших себе гнездо под покровительством Александры
Львовны. На это указывали ей и власти, принимая Толстую по делам
яснополянского музея; ей давали почувствовать, насколько неуместны ее
ходатайства и заступничества. И все чаще отказывали, и все открытее
выражали свое недоверие. Бывшая графиня, да еще пытающаяся на каком-то
своем крохотном островке сохранить отблески принципов, которые проповедовал
ее отец, оградить детей яснополянской школы от безбожия, как-то бороться с
насилием, сделавшимся государственным методом управления, эта графиня была
для местных властей фигурой одиозной. И подмывало расправиться с ней, а не
то что потакать просьбам: классовая вражина, по недосмотру ставшая
директором музея!
Александра Львовна чувствовала, как уходит почва из-под ног. И у этой
очень уверенной в себе женщины, державшейся с мужским апломбом, так
бесстрашно отстаивающей не только целость отцовской усадьбы, но и дорогие
Толстому нравственные ценности, опускались руки.
...На дороге, возле башенок знаменитого "прешпек-та", я чуть ли не в
последний раз встретил Александру Львовну. Она шла из школы, и я издали
узнал ее плотную, приземистую, широкоплечую фигуру, схожую с мужской тем
более, что была Александра Львовна в сборчатой бекеше, перетянутой кушаком,
и чуть заломленной каракулевой шапке. Этот свой "кучерской", как
подшучивала когда-то ее мать Софья Андреевна, наряд Александра Львовна
носила подчеркнуто молодцевато, легко и привычно. Быть может, он, купно с
энергичной походкой и засунутыми в карманы руками, и сообщал всему ее
облику особую жизненность и силу. Тем знаменательнее было видеть ее идущей
медленно, разговаривающей рассеянно и вяло. Ей уже не удавалось отстоять в
школе прежних учителей, все строже ущемлялись и выхолащивались заведенные
ею беседы об отце.
- Вы понимаете, как нужно исказить его образ, обкорнать высказывания,
чтобы преподносить в качестве единомышленника, который, будь он жив,
благословил бы то, что сейчас делают с крестьянами, - Александра Львовна
говорила устало и безнадежно.
Ясную Поляну должны были удушить. Удушить, как и любой другой духовный
очаг. Но не могла дочь Льва Николаевича допустить, чтобы это свершилось при
ней. Ее руками, с ее согласия....
...Был канун Николина дня. Снег по-настоящему еще не лег, и оттепели
согнали его с разъезженного проселка, на котором рядом с белеющими
выбоинама и колеями резко чернели глызья. Я шел в церковь, верст за шесть
от Ясной Поляны, где, по слухам, еще служил старенький священник... Тяжелые
снеговые облака, сплошь обложившие небо, скрадывали скупое освещение быстро
гаснущего дня. Поля вокруг тонули в сырой и холодной мгле. И всюду было
пусто...
Я миновал деревню, когда уже смеркалось, но не увидел нигде
светящегося окошка. И не встретил ни одного жителя. Никто тут не готовился
праздновать зимнего Николу.
Сразу за избами дорога круто шла в гору. На фоне туч белел силуэт
небольшой церкви с тускло поблескивающим куполком. Подобравшись к ней, я с
облегчением увидел в узких зарешеченных проемах окон слабые отсветы
зажженных свечей. Дверь в храм была приотворена, и снег на паперти слегка
затоптан. Но кругом - ни души. Не было никого и в церкви с низкими, словно
игрушечными сводами.
Потемневший иконостас в рост человека еле освещался тремя лампадками;
слабо посверкивали металлические венчики вокруг ликов. На табурете, у
образа Николая, выставленного на аналое под центральным паникадилом, лежали
сложенные вышитые ручники и несколько пуков зелени; на полу стояли горшочки
с комнатными цветами. Все это принесли, чтобы нарядить икону к празднику. Я
стал ждать...
По времени давно пора совершать службу. И странно было не видеть в
храме никого, даже тех ветхих, повязанных платками богомолок, что ,не
колготятся там, лишь когда он на запоре.
Долго стоял я, не очень замечая, как бежит время, поневоле думая о
вершащихся на моем веку переменах... "Святителю Отче Николае, моли Бога о
нас!.." К этому возгласию священника всего десяток лет назад присоединялись
сонмы молящихся, наполнявших в этот вечер бесчисленные церкви, славящие
одного из самых чтимых в России святых. Извечного молитвенника и заступника
за слабых и обездоленных...
Микола был своим, мужицким святым. И вот в сердце деревенских
российских просторов, в церкви, стоящей в гуще мужицкого мира, не оказалось
никого, чтобы отстоять вечерню в торжественный сочельник! Не могла ведь
многовековая традиция не проникнуть в глубь сознания, не сделаться, наравне
с языком, национальным достоянием! Вот оно, мерило силы, с какой
выкорчевываются самые прочные корни исконно русской духовности. Достало
нескольких лет, чтобы заказать народу дорожку в церковь.
...Часть лампад, почадив, погасла. Иные стали гореть еле заметной
точечкой, но никто не приходил ни оправить их, ни погасить. Пустая церковка
вовсе потонула в потемках. Тени поглотили слабое мерцание позолоты царских
врат. Не отражавшие ни одного звука своды давили, как в склепе. Я вдруг
почувствовал, что продрог в нетопленом помещении, И шагнул к выходу.
От мириадов свечей православной церкви осталось гореть всего несколько
бессильных огоньков... Их должно загасить и самое малое дуновение воздуха.
Нет рядом, чтобы загородить, и слабой руки немощной монашки...
Послышались шаги. Вошедший, углядев меня в потемках, замер у двери. То
был одетый в добротный полушубок крестьянин. Я поспешил объяснить, кто я и
как очутился в церкви. Мы разговорились.
Оказалось, что в то самое время, когда я подымался к церкви наизволок,
из алтаря вытаскивали готовившего храм к службе священника. Приехавшие из
города люди посадили его на подводу и увезли.
- Домой все-таки дали зайти, шубу накинуть да прихватить белья. Ему,
видишь, предписание было, чтобы в праздник церкви не отпирал, а он
ослушался. Караулили они его, знали: батюшка наш хоть старый, да твердый.
Загремит теперь далече, если тут, на месте, не порешат.
В церкви давно нет ни дьякона, ни псаломщика; батюшка один управлялся.
Церковный совет разбежался - настращали всех. Я осторожно спросил - как же
он сам-то отважился сюда прийти?
Дождавшись темноты, мой ночной собеседник пробрался сюда, чтобы
прибрать и схоронить что возможно из утвари церковной, брошенной на
произвол.
- А если кто увидит? Ведь невесть в чем могут обвинить! Знал, мол, тут
все, захотел поживиться... - предположил я.
- Какие нынче страхи! - неожиданно легко и даже с улыбкой ответил
старик, еще бодрый и крепкий, с благообразным добрым лицом, обрамленным
по-праздничному расчесанной бородой. - Чай, пообтерпелись уже, навидались
всего. Ничего будто теперь и не страшно. - Помолчав, он продолжал уже
строго, даже сурово: - Теперь, милок, на Бога только надежда, а от людей
добра не жди. Лютеют, на глазах лютеют. У нас в волости двое доказали на
соседей, где хлеб у них спрятан. Ну, доносчиков в отместку и застрелили.
Так, почитай, полдеревни в тюрьму свезли: не одних тех, кто убивал, а и
стариков, родню, соседей. Старшой, увозил который, пригрозил: только вы их
и видели - всех перестреляем, чтоб неповадно было. Вперед побоитесь наших
пальцем тронуть! Я вот и сам всякий день жду - когда за мной придут:
старостой я был церковным, жил справно... А ты говоришь - не побоялся...
Кому только можно, надо ноги уносить, искать место такое спасенное, где не
озверели люди, не забыли Бога... если такое есть. Самое лихо еще впереди...
Да изба у меня полна - дети, сестра убогая, мать еще жива: привязан. А
все-таки, пока ночь, приберу тут маленько, мы еще с батюшкой
уславливались...
И я стал помогать моему ночному знакомцу складывать в принесенные им
скатерти и рядна кое-что из церковной утвари, облачений, книг и увязывать в
узлы. Их мы, поднявшись по стремянке, сложили в тайник на чердаке - узкую
щель в кирпичной кладке сводов, под свесом крыши.
Из церкви мы вышли вместе. Одну лампаду у образа святителя старик не
загасил:
- Пусть у нашего Миколы все же праздник будет... Ах, и грешим же мы!
Ну, прощай... Не то проводить? Еще собьешься... Ступай же с Богом, коли
так... Нет уж, где там еще свидеться? Не те времена, мил человек!
Ночь беспредельна и непроглядна. Сколько я ни всматриваюсь, нигде не
светит и самый малый огонек. Огонек, что и в самую глухую пору бодрит
путника, говорит, что не в пустыне он, что бьются неподалеку живые
человеческие сердца.
Идти трудно - на сапоги налипают тяжелые комья грязи. Я то и дело
сбиваюсь с дороги из-за чернеющих повсюду в поле плешин, принимаемых мною
за проселок. На душе - невыразимо тяжело. Точно я спешил на праздник, а
попал к гробу с брошенным, неотпетым покойником... Видение пустой сельской
церкви будит память о давних лихолетьях. Я чувствовал себя русским
тринадцатого века на пепелищах разоренных Батыем сел и городов. Должно
быть, и тогда уцелевшие жители, с опаской возвращаясь из лесных укрытий,
обретали среди развалин опустевшие храмы и часовни, в спешке не
разграбленные татарами. И именно возле этих уцелевших церковок и погостов
начинали заново строить Русь...
x x x
Поздний ночной звонок - было около трех часов - разбудил сразу. По
коридору прошаркали туфли Петра Ивановича. Я насторожился. И как только
Дата добавления: 2018-02-15; просмотров: 447; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!