Восторжествует дерзкий демагог, льстящий ее настроениям, и будет посрамлен 10 страница



столами чаще, нежели за семейным. Он, кстати, давно жил на полухолостом

положении, разъехавшись с женой. Крепчайшей его привязанностью была старшая

дочь Екатерина, не слишком порадовавшая своим замужеством - она вышла за

недоучившегося дворянского недоросля, шокировавшего тестя недостатком

воспитанности, но зато подарившего ему двух внучек, ходивших, естественно,

в любимицах.

Короче узнав Всеволода Саввича, я стал думать, что ровное,

снисходительное отношение его к людям коренилось в глубоком скептицизме.

Что, в самом деле, ополчаться против людских слабостей и недостатков, если

они - принадлежность существ слабых и несовершенных, не заслуживающих, по

незначительности своей, гнева и сильных чувств. Тайно и про себя сын

крупнейшего знатока искусств, сам европейски образованный, с

университетским дипломом математика, талантливый дилетант и тонкий ценитель

музыки, Всеволод Саввич Мамонтов был, несомненно, снобом, презиравшим

неучей, разгильдяев и невоспитанность.

Петра Ивановича знал весь город. Через него я познакомился с рядом

лиц, принадлежавших преимущественно вчерашнему дню. Была у него почетной

гостьей Варвара Дмитриевна Шемарина. Ореол миллионов ее отца не мог не

импонировать Петру Ивановичу. Любопытно отметить, что к мужу ее он

относился предубежденно, точно его задевал этот хват, подцепивший первую

наследницу в городе, некогда проносившуюся по Миллионной мимо зеркальных

окон козловского магазина, не удостаивая своим посещением, не только что

знакомством, такую мелюзгу, как владелец нескольких прилавков с пастилой и

пирожными!.. Но хозяином был Петр Иванович искушенным, безупречным, и

несостоявшемуся барону Савкинху умел уделить не менее внимания, чем прочим

гостям. Охотно толковал с ним о псовых и английских борзых, которых

перевидал множество, так как знал решительно всех охотников губернии.

Несколько позднее, когда месяцы тульской моей жизни отошли в прошлое,

следователь, понося и опора-чивая моих знакомых, уверял, что Петр Иванович

широко ссужал помещиков под твердое обеспечение и хорошие проценты...И

кондитерская будто бы лишь прикрывала его ростовщические операции. Но кого

не ошельмует и не оболжет ретивый чекист?!

Не одни услады городской жизни - с приятными знакомствами и радушным

кровом Козловых - склоняли меня жить по нескольку дней подряд в Туле и

оттягивать возвращение в Ясную Поляну. И даже не службы в еще не закрытом

городском соборе, непременно посещаемые мною: сельские церкви в уезде были

по большей части упразднены или закрыты за отсутствием священников.

В деревнях же творилось жутковатое. Особое положение толстовской

вотчины превращало Ясную Поляну в островок с отличным режимом, где ломка и

перекройка несколько смягчались и оттягивались благодаря хлопотам

Александры Львовны, подчас заступавшейся за своих земляков не только перед

губернскими властями, но и перед Калининым. Сведения из соседних деревень

шли мрачные: затевались крупномасштабные перемены, сулившие крутые меры и

расправу едва ли не с большинством сельского населения. Усердствующие

волостные и уездные власти энергично и беспощадно зорили не только богатых,

но и мало-мальски справных мужиков, одолевших вековые нехватки и скудность

после раздела помещичьих земель, - тех, кто оперился, встал на ноги и

наконец-то, ценой каторжных трудов, нагнал к себе на двор скотины и

наполнил зерном пустовавшие сусеки.

Обобществление мужицких животин и пожитков просыпалось манной небесной

в руки алчные, но праздные и неумелые - в руки народа в большинстве

пришлого, прибившегося к деревне в великую разруху первых лет революции, и

призванного отныне сделаться "выразителем" интересов беднейших слоев села,

поощряемых на первых порах и ублажаемых. Эти вчерашние горожане и стали в

нем верховодить, подчинив себе и запугав тех "средних" маломощных мужиков,

кого не присоединили к раскулачиваемым лишь с тем, чтобы было на первых

порах кому свычному с сельским хозяйством работать в формируемых артелях.

Влились в них и подлинные бедняки, обиженные судьбой, извечные бобыли и

неудачники, чтобы стать в колхозах той серой загнанной скотинкой, на

которой спокон века выезжают ловкие да горластые.

   Тогда еще только налаживали массовую вывозку ограбленных мужиков в

пропасти пустынных раздолий Севера. До поры до времени выхватывали

выборочно: обложат "индивидуальным" неуплатимым налогом, выждут маленько -

и объявят саботажником. А там - лафа: конфискуй имущество и швыряй в

тюрьму!.. Нависший над хлебопашцами произвол, неуверенность в завтрашнем

дне и насилие порождали каждодневные драмы, надвинулись на деревню тяжкой,

сулившей беды тучей, придавили жизнь. Так, может быть, доставалось пращурам

нынешних крестьян лишь в разгул татарщины...

Опасливо пробирались по опустевшей деревенской улице жители, норовя

свернуть в проулок или нырнуть в темный проем невзначай оставленных

распахнутыми ворот. Сидели по домам, потаенно поглядывая в окошко: не

покажется ли очередной чужак в потертой кожанке, с папкой под мышкой и

оттопыривающей куртку кобурой на поясе - носитель новых распоряжений и

предписаний? В их разнобое и бестолочи приходилось разбираться на месте

свеженазначенным председателям. Часто на свою голову.

Хозяин мой Василий Власов становился день ото дня молчаливее и

отчужденнее. Если прежде он охотно пускался в беседы, то теперь старался

проскользнуть мимо, торопливо здороваясь на ходу и пуще всего опасаясь, как

бы не увидели его беседующим с неблагонадежным постояльцем. Обрывки

ошеломляющих деревенских новостей поступали ко мне от матери Василия,

почтенной пожилой крестьянки с умом здравым и не умеющей хитрить.

- Да что же это, батюшка, деется-то, - заходила она по-соседски на мою

половину не только, чтобы поделиться наболевшим, но и из сочувствия к моей

судьбе. - Видал, сейчас кони по улице протрусили? Это Кандаурова Михаилы, -

понижала она голос. - Он нынче поутру из дома ушел... Как есть все бросил и

двор оставил нараспашку: сошел с крыльца и был таков. А до того у лошадей в

денниках арканы поотвя-зал, заворины отложил, потом всему скоту ворота

распахнул да в огороды и запустил: ступайте, животинки Божьи, на все четыре

стороны - я вам больше не хозяин и не кормилец... Вот и разбрелись по

деревне. Коровы недоены, ревут; овцы какая куда забилась... Кто и пожалеет,

подоил бы, обиходил скотинку, да боятся: по нонешним временам что хочешь на

тебя наклепают. Хорошо, хоть старуху его Господь летось прибрал - один

Михаила как перст остался. Для сирот-внуков старался: сыновья его еще в

войну сгинули. А внуков-то Ми-хайла, как овдовел, свез в Воронеж к родне.

Отсюда помогал. И кто их теперь поднимать станет?!

Марфа пригорюнилась. Потом, воспрянув, поведала - уже с юмором - о

домашних передрягах. Велели Василию хомут с упряжью и тележным скатом сдать

- да кому! Золоторотцу Сеньке Солдатову, бобылю вековечному, прости

Господи! Его, лодыря горластого, над артельным конным двором поставили.

- Да он путем коня не обратает, - всплескивала она руками, - гужи не

наладит. Коль всего не пропьет, так растеряет, не убережет... А вот корову

сноха давеча  снова на двор привела: велели пока у себя держать, кормить, а

молока два удоя сдавать - третий себе оставлять. И что только будет,

батюшка? Ты вот книжки читаешь, да не скажешь. Спасибо барыне - в Тулу

съездила, за соседа нашего заступилась, показала, что всю жизнь на дворне

прослужил, по семь рублей жалованья на месяц получал, и никакого золота у

него нету. Поверили, отпустили. Да только не жилец он: и так-то хворый, а

там его били, стал нутром теперь маяться. С печи не слезает... И что только

с нами будет?

По деревням мужики, таясь друг от друга, торопливо и бестолково резали

свой скот. Без нужды и расчета, а так - все равно, мол, отберут или взыщут

за него. Ели мясо до отвала, как еще никогда в крестьянском обиходе не

доводилось. Впрок не солили, не надеясь жить дальше. Кто посмелее - из:под

полы сбывал по знакомым, раздавал задаром. Иной, поддавшись поветрию, резал

кормилицу семьи - единственную буренку, с превеликими жертвами выращенную

породистую телку. Были как в угаре или ожидании Страшного суда.

В исходе года, в темные ноябрьские дни, в деревне стало особенно глухо

и тревожно. Почувствовав, что люди обосабливаются, стремятся жить замкнуто,

я почти перестал навещать Арсеньевых, избегал ходить в музей на усадьбу. Ее

понемногу обволакивали надвинувшиеся на страну потемки. Александре Львовне

приходилось все труднее. В барском доме и флигелях, кроме толстовской

родни, пока что как щитом отгороженной великой тенью от преследований, жило

несколько человек, полагавших для себя деревню более безопасным местом,

нежели Москва. Были тут и мы с Кириллом Голицыным, еще какие-то

почитавшиеся ненадежными лица. И о Ясной Поляне стали говорить как об

"убежище" бывших, свивших себе  гнездо под покровительством Александры

Львовны. На это указывали ей и власти, принимая Толстую по делам

яснополянского музея; ей давали почувствовать, насколько неуместны ее

ходатайства и заступничества. И все чаще отказывали,  и все открытее

выражали свое недоверие. Бывшая графиня, да еще пытающаяся на каком-то

своем крохотном островке сохранить отблески принципов, которые проповедовал

ее отец, оградить детей яснополянской школы от безбожия, как-то бороться с

насилием, сделавшимся государственным методом управления, эта графиня была

для местных властей фигурой одиозной. И подмывало расправиться с ней, а не

то что потакать просьбам: классовая вражина, по недосмотру ставшая

директором музея!

Александра Львовна чувствовала, как уходит почва из-под ног. И у этой

очень уверенной в себе женщины, державшейся с мужским апломбом, так

бесстрашно отстаивающей не только целость отцовской усадьбы, но и дорогие

Толстому нравственные ценности, опускались руки.

...На дороге, возле башенок знаменитого "прешпек-та", я чуть ли не в

последний раз встретил Александру Львовну. Она шла из школы, и я издали

узнал ее плотную, приземистую, широкоплечую фигуру, схожую с мужской тем

более, что была Александра Львовна в сборчатой бекеше, перетянутой кушаком,

и чуть заломленной каракулевой шапке. Этот свой "кучерской", как

подшучивала когда-то ее мать Софья Андреевна, наряд Александра Львовна

носила подчеркнуто молодцевато, легко и привычно. Быть может, он, купно с

энергичной походкой и засунутыми в карманы руками, и сообщал всему ее

облику особую жизненность и силу. Тем знаменательнее было видеть ее идущей

медленно, разговаривающей рассеянно и вяло. Ей уже не удавалось отстоять в

школе прежних учителей, все строже ущемлялись и выхолащивались заведенные

ею беседы об отце.

- Вы понимаете, как нужно исказить его образ, обкорнать высказывания,

чтобы преподносить в качестве единомышленника, который, будь он  жив,

благословил бы то, что сейчас делают с крестьянами, - Александра Львовна

говорила устало и безнадежно.

Ясную Поляну должны были удушить. Удушить, как и любой другой духовный

очаг. Но не могла дочь Льва Николаевича допустить, чтобы это свершилось при

ней. Ее руками, с ее согласия....

...Был канун Николина дня. Снег по-настоящему еще не лег, и оттепели

согнали его с разъезженного проселка, на котором рядом с белеющими

выбоинама и колеями резко чернели глызья. Я шел в церковь, верст за шесть

от Ясной Поляны, где, по слухам, еще служил старенький священник... Тяжелые

снеговые облака, сплошь обложившие небо, скрадывали скупое освещение быстро

гаснущего дня. Поля вокруг тонули в сырой и холодной мгле. И всюду было

пусто...

Я миновал деревню, когда уже смеркалось, но не увидел нигде

светящегося окошка. И не встретил ни одного жителя. Никто тут не готовился

праздновать зимнего Николу.

Сразу за избами дорога круто шла в гору. На фоне туч белел силуэт

небольшой церкви с тускло поблескивающим куполком. Подобравшись к ней, я с

облегчением увидел в узких зарешеченных проемах окон слабые отсветы

зажженных свечей. Дверь в храм была приотворена, и снег на паперти слегка

затоптан. Но кругом - ни души. Не было никого и в церкви с низкими, словно

игрушечными сводами.

Потемневший иконостас в рост человека еле освещался тремя лампадками;

слабо посверкивали металлические венчики вокруг ликов. На табурете, у

образа Николая, выставленного на аналое под центральным паникадилом, лежали

сложенные вышитые ручники и несколько пуков зелени; на полу стояли горшочки

с комнатными цветами. Все это принесли, чтобы нарядить икону к празднику. Я

стал ждать...

По времени давно пора совершать службу. И странно было не видеть в

храме никого, даже тех ветхих, повязанных платками богомолок, что ,не

колготятся там, лишь когда он на запоре.

Долго стоял я, не очень замечая, как бежит время, поневоле думая о

вершащихся на моем веку переменах... "Святителю Отче Николае, моли Бога о

нас!.." К этому возгласию священника всего десяток лет назад присоединялись

сонмы молящихся, наполнявших в этот вечер бесчисленные церкви, славящие

одного из самых чтимых в России святых. Извечного молитвенника и заступника

за слабых и обездоленных...

Микола был своим, мужицким святым. И вот в сердце деревенских

российских просторов, в церкви, стоящей в гуще мужицкого мира, не оказалось

никого, чтобы отстоять вечерню в торжественный сочельник! Не могла ведь

многовековая традиция не проникнуть в глубь сознания, не сделаться, наравне

с языком, национальным достоянием! Вот оно, мерило силы, с какой

выкорчевываются самые прочные корни исконно русской духовности. Достало

нескольких лет, чтобы заказать народу дорожку в церковь.

...Часть лампад, почадив, погасла. Иные стали гореть еле заметной

точечкой, но никто не приходил ни оправить их, ни погасить. Пустая церковка

вовсе потонула в потемках. Тени поглотили слабое мерцание позолоты царских

врат. Не отражавшие ни одного звука своды давили, как в склепе. Я вдруг

почувствовал, что продрог в нетопленом помещении, И шагнул к выходу.

От мириадов свечей православной церкви осталось гореть всего несколько

бессильных огоньков... Их должно загасить и самое малое дуновение воздуха.

Нет рядом, чтобы загородить, и слабой руки немощной монашки...

Послышались шаги. Вошедший, углядев меня в потемках, замер у двери. То

был одетый в добротный полушубок крестьянин. Я поспешил объяснить, кто я и

как очутился в церкви. Мы разговорились.

Оказалось, что в то самое время, когда я подымался к церкви наизволок,

из алтаря вытаскивали готовившего храм к службе священника. Приехавшие из

города люди посадили его на подводу и увезли.

- Домой все-таки дали зайти, шубу накинуть да прихватить белья. Ему,

видишь, предписание было, чтобы в праздник церкви не отпирал, а он

ослушался. Караулили они его, знали: батюшка наш хоть старый, да твердый.

Загремит теперь далече, если тут, на месте, не порешат.

В церкви давно нет ни дьякона, ни псаломщика; батюшка один управлялся.

Церковный совет разбежался - настращали всех. Я осторожно спросил - как же

он сам-то отважился сюда прийти?

  Дождавшись темноты, мой ночной собеседник пробрался сюда, чтобы

прибрать и схоронить что возможно из утвари церковной, брошенной на

произвол.

- А если кто увидит? Ведь невесть в чем могут обвинить! Знал, мол, тут

все, захотел поживиться... - предположил я.

- Какие нынче страхи! - неожиданно легко и даже с улыбкой ответил

старик, еще бодрый и крепкий, с благообразным добрым лицом, обрамленным

по-праздничному расчесанной бородой. - Чай, пообтерпелись уже, навидались

всего. Ничего будто теперь и не страшно. - Помолчав, он продолжал уже

строго, даже сурово: - Теперь, милок, на Бога только надежда, а от людей

добра не жди. Лютеют, на глазах лютеют. У нас в волости двое доказали на

соседей, где хлеб у них спрятан. Ну, доносчиков в отместку и застрелили.

Так, почитай, полдеревни в тюрьму свезли: не одних тех, кто убивал, а и

стариков, родню, соседей. Старшой, увозил который, пригрозил: только вы их

и видели - всех перестреляем, чтоб неповадно было. Вперед побоитесь наших

пальцем тронуть! Я вот и сам всякий день жду - когда за мной придут:

старостой я был церковным, жил справно... А ты говоришь - не побоялся...

Кому только можно, надо ноги уносить, искать место такое спасенное, где не

озверели люди, не забыли Бога... если такое есть. Самое лихо еще впереди...

Да изба у меня полна - дети, сестра убогая, мать еще жива: привязан. А

все-таки, пока ночь, приберу тут маленько, мы еще с батюшкой

уславливались...

И я стал помогать моему ночному знакомцу складывать в принесенные им

скатерти и рядна кое-что из церковной утвари, облачений, книг и увязывать в

узлы. Их мы, поднявшись по стремянке, сложили в тайник на чердаке - узкую

щель в кирпичной кладке сводов, под свесом крыши.

Из церкви мы вышли вместе. Одну лампаду у образа святителя старик не

загасил:

- Пусть у нашего Миколы все же праздник будет... Ах, и грешим же мы!

Ну, прощай... Не то проводить? Еще собьешься... Ступай же с Богом, коли

так... Нет уж, где там еще свидеться? Не те времена, мил человек!

Ночь беспредельна и непроглядна. Сколько я ни всматриваюсь, нигде не

светит и самый малый огонек. Огонек, что и в самую глухую пору бодрит

путника, говорит, что не в пустыне он, что бьются неподалеку живые

человеческие сердца.

Идти трудно - на сапоги налипают тяжелые комья грязи. Я то и дело

сбиваюсь с дороги из-за чернеющих повсюду в поле плешин, принимаемых мною

за проселок. На душе - невыразимо тяжело. Точно я спешил на праздник, а

попал к гробу с брошенным, неотпетым покойником... Видение пустой сельской

церкви будит память о давних лихолетьях. Я чувствовал себя русским

тринадцатого века на пепелищах разоренных Батыем сел и городов. Должно

быть, и тогда уцелевшие жители, с опаской возвращаясь из лесных укрытий,

обретали среди развалин опустевшие храмы и часовни, в спешке не

разграбленные татарами. И именно возле этих уцелевших церковок и погостов

начинали заново строить Русь...

 

x x x

 

 

Поздний ночной звонок - было около трех часов - разбудил сразу. По

коридору прошаркали туфли Петра Ивановича. Я насторожился. И как только


Дата добавления: 2018-02-15; просмотров: 447; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:






Мы поможем в написании ваших работ!