Восторжествует дерзкий демагог, льстящий ее настроениям, и будет посрамлен 9 страница
Тульского оружейного завода. Она стала снабжать меня работой. Я переводил с
немецкого и английского каталоги и описания деревообделочных машин,
сверлильных и прочих станков, в которых мало что пбнимал сам. Однако
переводы мои одобрялись, и этот благословенный источник доходов позволял
очень удовлетворительно сводить концы.
В отношении этой властной, гордой женщины к Николаю не было и тени
снисходительности к его промахам и светской неискушенности. Даже было
похоже, что она, очнувшись от отчаяния после крушения семьи, бросившего
молоденькую девушку к преданно ее заобо-жавшему сослуживцу приятной
наружности - кстати, не торопящемуся показать своей избраннице родителей, -
горько раскаивалась в своем шаге. В муже Варвара Дмитриевна видела лишь
шокировавшие ее недостатки и малую культурность. Немалых его достоинств она
попросту не замечала. Исчерпанность отношений супругов была очевидной.
С Варварой Дмитриевной я встречался в городе, в доме Петра Ивановича
Козлова, человека незаурядного по цельности своей, упорству и мужеству.
Петр Иванович, бывший владелец лучшего кондитерского магазина в Туле,
начал с мальчиков у пря-нишников, а перед революцией у него уже были рысаки
на бегах в Москве. Незадолго до моего появления в Туле он вернулся домой
после трехмесячного искуса в опытных лапах "золотоискателей", как тогда
называли чекистов, специалистов по выколачиванию у граждан - подозреваемых
|
|
|
владельцев наследственных и благоприобретенных кубышек - припрятанных на
черный день драгоценностей, и золотых монет. Петр Иванович выдержал
многосуточные "стойки", голодание, жажду, распаленную селедкой, зуботычины
и застращивание. Он так и не произнес то "Ведите - покажу!", которого
добивались терзавшие старика чекисты.
- И откуда взяли? Какое золото у меня, когда свои деньги, какие были,
я в дело вкладывал... Чудаки, право! Да что я, старуха деревенская, чтобы
их в горшок прятать? Я, чай, коммерсант. Каждый рубль пускал по свету
бегать, чтобы ко мне новые загонял... - словоохотливо объяснял он по
возвращении из ЧК многочисленным друзьям и приятелям, уже по инерции
открещиваясь от приписываемых ему сокровищ.
Поместительный дом его на Хлебной площади, со службами и флигелем, был
широко открыт для гостей. Хозяин любил толкотню вокруг себя, оживление,
ночи, проведенные за карточным столом. Тишина и одиночество были Петру
Ивановичу несносны. Что-то должно было отвлекать его от случившегося: Петр
Иванович убил сына.
Вместе с широтой натуры, требовавшей рискованных ставок на
тотализаторе, расшвыривания денег у "Яра", щедрых чаевых, какими вчерашний
|
|
|
кондитерский подмастерье остолблял свое право находиться в беговой беседке
или роскошных ресторанах наравне с титулованными игроками и наследственными
богачами, вместе с замашками барства, в Петре Ивановиче уживался и
расчетливый, прижимистый хозяин, очень знающий цену заработанного
целкового. И, конечно же, за свое добро, за кровное, он держался крепко.
Особенно теперь, за те крохи, что не отняла у него революция: двор на
Хлебной площади и налаженное кое-как во флигеле крохотное производство
сластей. Им он и пробавлялся с семьей после объявления "новой"
экономической политики, возвращавшей к самой что ни на есть испытанной
человеческой практике.
Петр Иванович сурово и ревниво охранял свои владения - кустарную
мастерскую с пудишками драгоценных в те времена сахара и муки. По ночам
прислушивался, выглядывал из форточки на темный двор, выходил в сени с
доброй своей двустволкой, заряженной волчьей картечью. Страстный охотник,
был он и отличным стрелком.
И как-то ночью Петр Иванович явственно услышал шорох. Без скрипа
приотворена дверь... Кто-то перелезал через высокий забор. Вот в тени
кустов крадется тень. Петр Иванович вскинул ружье: "Стой! Стрелять буду!"
|
|
|
Тень побежала. Еще предупреждение, потом выстрел в воздух. Второй - в цель.
Человек ткнулся на булыжник мощеного двора. И не поднялся.
- Папа, ты меня убил, - услышал подбежавший Петр Иванович.
Подросток-сын пробирался тайком к себе после запрещенной отлучки.
Наткнувшись на отца, испугался. И молча кинулся прочь...
В семье все боялись Петра Ивановича до столбняка, особенно
задерганная, бестолковая и бессловесная жена его Анна Ивановна. Прежняя
кассирша модного козловского заведения, она некогда привлекала покупателей
улыбкой и пышнейшей прической.
Подраставший второй сын Николай и любимица Галочка - близорукая,
светлобровая и очень белая кожей девушка, начинающая пианистка, - помогли
пережить трагедию. Но на весь обиход семьи она наложила неизгладимый
отпечаток. Обращенная в кухарку и судомойку Анна Ивановна, во всегдашнем
неряшливом затрапезе, не выходила из кухни; дети, особенно сын, старались
как можно меньше времени проводить дома. Петр Иванович окружил себя
преферансистами, собратьями по охоте, привечал многочисленных гостей,
деспотически взваливая на жену хлопоты по угощению, тихо, но беспощадно зло
|
|
|
выговаривал за невычищенное стекло в лампе или полотенце, поданное не
выглаженным.
Я попривык бывать у Петра Ивановича, стал к нему заезжать, сначала - в
дни обязательной регистрации в НКВД, а дальше - полюбил и задерживаться.
Хозяин объявил одну комнату моей, был заботлив и сочувственно внимателен.
Сблизила нас, помимо сходных настроений, и некоторая общность вкусов:
любовь к охоте, лошадям и азартная готовность убить сколько угодно времени
за пулькой. Даже дивлюсь теперь: как не жалел его тогда. Как растрачивал...
Думаю, что карточный запой, как можно бы назвать наши многочасовые
бдения за ломберным столом, служил благодатной отдушиной. Игра требовала
внимания - как ни скромны были ставки, исход ее был не безразличен при
тощих моих достатках - и отвлекала от постоянных забот и страхов. Пусть и
подсознательно, но жизнь вершилась в напряжении и тревогах. Настораживали
всякая мелочь, всякий слух. Вот, при регистрации в комендатуре задержали на
целых два часа и удостоверение возвратили с каким-то двусмысленным
замечанием; или главу знакомого семейства Ивашкиных, напоминающего степных
помещиков Тургенева, неотесанного и презирающего книги, вызвали в НКВД и -
хоть и брали там подписку о неразглашении, домочадцы проболтались -
расспрашивали обо мне. Газеты писали о кулацких вылазках, приводили списки
уличенных и раскаявшихся "врагов народа", приговоренных к высшей мере...
А за тяжелыми портьерами уютного кабинета Петра Ивановича, в тишине
спящего дома шел свой особый отсчет часов, измеряемых сдачами карт,
взлетами удачи, крушениями хитрейших комбинаций, - словом, игрой фортуны,
не грозящей роковыми исходами. Попри-тершиеся друг к другу партнеры рутиной
жестов и сакраментальных объявлений держали ум и фантазию в плену
происходящего за столом. Один из постоянней-ших участников наших сражений,
Дмитрий Дмитриевич Кулешов, играл прижимисто. Вынудить его зарваться и
обремизиться составляло увлекательную цель, ведшую к драматическим
поединкам. Рискованное назначение заставляло учащенно биться сердце:
объявишь в надежде на счастливый расклад девять без козыря или мизер - и
перестаешь дышать, пока партнеры не откроют карты. Ликуй или выставляй
ремиз, который не дадут списать до конца пульки.
Этот Кулешов, прежний крупный помещик и давний знакомый Петра
Ивановича, снимал у него комнату. Семья к нему попривыкла, но близости не
было. До сих пор не знаю, имели ли основание упорно ходившие слухи о его
амплуа осведомителя. Жил он замкнуто, нигде не служил, но и не нуждался. А
главное - жил непотревоженно. Лишь однажды, в начале двадцатых годов, был
арестован ЧК и очень скоро выпущен. По тем временам и этого было
достаточно, чтобы вызвать подозрение. Петр Иванович, может быть, и брал
грех на душу, когда намекал, что передряга с "золотоискателями" не обошлась
без участия его жильца. Но партнером Дмитрий Дмитриевич был корректным, в
обхождении тактичен, воспитан, смешил нас анекдотами в передышку, какую нам
давали чай и легкий ужин, неизменно сервируемые Анной Ивановной под строгим
оком хозяина в точно установленные часы. Подавался и традиционный графинчик
с разбавленным ректификатом, поставляемым нашим четвертым партнером,
приходившимся свойственником Петру Ивановичу, подвижным, веселым и
громогласным доктором Гончаровым. Врач с большой практикой, пользовавший
охочих до лечения ожиревших супруг тульских архонтов, он жил на широкую
ногу. Даже держал одиночный выезд. Преферансистом Николай Сергеевич был
страстным, но играл неосмотрительно, так что Петр Иванович ворчал и
досадовал на своего свойственника, частенько перебивавшего игру и
наставлявшего чудовищные ремизы. Этому, правда, откровенно радовался
Дмитрий Дмитриевич, очень ценивший реальный результат игры.
Мы расходились под утро, иногда белым днем, слегка сконфуженные своим
малопочтенным времяпрепровождением.
- Говорил я, третьей пульки не начинать, - проводив гостей,
по-всегдашнему чуть гнусаво и нараспев говорил Петр Иванович, сокрушенно
качая головой. - Вперед надо уславливаться: до трех часов поиграли, ну - до
четырех, и - шабаш! Расписывай пульку и по домам... А то какой я теперь
работник?
Тут Петр Иванович наводил тень на плетень. Он именно всегда и по целым
дням ничего не делал, да даже и не мог, по непоседливости своей и
беспокойному духу, и тем более в одиночку, усидчиво чем-либо заняться,
кроме отвлекавшей от размышлений карточной игры. С редкими варками постного
сахара и изготовлением пастилы справлялся сын Николай. О возвещенных
ограничениях речь и не заходила, когда, вытянув по карте, мы рассаживались
по своим местам в предвкушении длинной череды бестревожных часов.
...В окрестностях Ясной Поляны и в опушках Засеки водилось в мелочах
порядочно дичи. В сезон ко мне изредка приезжал Петр Иванович с неказистым,
но старательным сеттером с отличным чутьем. Как и все зависевшие от этого
человека, сучонка слушалась своего хозяина беспрекословно и была приучена к
командам, подаваемым вполголоса или легким свистом. Надо сказать, что свою
Динку Козлов баловал не в пример домочадцам.
Отправлялись мы в лес порознь: он - в полном охотничьем снаряжении по
главной улице, я - со спрятанным в рюкзаке разобранным ружьем, одолженным у
знакомого. И пробирался по проулкам и задами: пользование огнестрельным
оружием поднадзорным запрещалось.
Едва деревня скрывалась за кустами и мы легкой стопой заходили в чуть
тронутое осенью чернолесье, как вся эта докука забывалась. Я закидывал за
спину сложенное ружье и тут же проникался настроением полноправного
охотника. Впереди усердно ищет собака, вспархивают в кустах и надлетают
стайки пичуг, уже начавших извечный свой путь в заморские края. Шумные
дрозды лихо склевывают гроздья поспевшей рябины.
Рядом неторопливо и даже вяло волочит по траве ноги Петр Иванович - он
всегда медлителен, говорит еле слышно, смеется коротким слабым смешком - и
рассказывает мне всякие помещичьи были. Случалось ему в этих местах
встречать Толстого. Граф будто бы очень внимательно осмотрел снаряжение
его, ружье, гончих. И, уверял Петр Иванович, глаза Льва Николаевича
разгорелись:
- Подмывало меня пригласить его: возьмите, Ваше Сиятельство, ружьецо
мое да встаньте-ка вот сюда на лаз. Собачки мои паратые - мигом зайчишку на
вас Выставят. И знаю, обрадовался бы старичина, потому что не угас в нем
охотничий дух, да оробел я что-то. Не посмел... А жаль... Теперь бы можно
воспоминания писать: "Как я со Львом Толстым заполевал зайца", - Петр
Иванович чуть слышно рассмеялся.
Собака начинала приискивать, тянуть по горячему следу, и наши
разговоры прекращались. Вальдшнепов в пролет попадалось много, и охота
бывала удачной. Возвращались мы в сумерках, обычно молча. Поглядывая на
сутулившегося Петра Ивановича, шагавшего с каким-то неподвижным, отрешенным
лицом, я про себя думал: взял бы я в руки охотничье ружье, будь у меня с
ним связано такое?
Непривычно веселел Петр Иванович, когда к нему из уезда заезжал
старинный его знакомец Всеволод Саввич Мамонтов. Когда мне довелось коротко
с ним познакомиться, то и я полюбил общество этого легкого, милого и
деликатного человека незаурядной судьбы. Отец его - известный
железнодорожный деятель и меценат Савва Мамонтов - разорился, когда сын уже
втянулся в беззаботную жизнь обеспеченного и независимого отпрыска
батюшки-миллионера. Женился он на бесприданнице-аристократке, держал псовую
охоту, исколесил Европу и знал всех знаменитых певиц и певцов мира... Был
на "ты" с Серовым и Шаляпиным.
Не стало миллионов, но сохранились замашки. И Всеволод Саввич, как
Стива Облонский, ходил в рестораны, где всего больше был должен, ждал удачи
на бегах, головоломно изыскивал средства. При таком разгоне на жалованье
инспектора страхового общества не удавалось, естественно, сводить концы. И
все же Всеволод Саввич продолжал жить весело, не утратил хлебосольных
замашек, щедрых своих привычек. Оставался по-прежнему любимцем любой
компании. В женином неразделенном имении содержал - уже на паях с более
везучими родственниками - стаю гончих с доезжачим, водил русских борзых,
приносивших хозяину на садках если не деньги, то славу своей злобностью.
Заслуженно прослыл великим знатоком гончих, орловских рысаков и...
итальянской музыки. Возле этого начиненного любопытными рассказами
собеседника нельзя было соскучиться.
После революции выручили как раз самые разорительные привычки. Прежние
друзья коннозаводчики - сосед по имению Яков Иванович Бутович в первую
очередь - сосватали заслуженного беговика в Наркомзем. И Всеволод Саввич
сделался управляющим Тульской государственной конюшни. А репутация знатока
охотничьих собак вознесла славного борзятника в ранг кинолога - вершителя
судеб четвероногого племени на всероссийских выставках.
Было тогда Всеволоду Саввичу лет шестьдесят. Га-щивая у него, я
вдоволь наездился верхом. Он все оставался отличным наездником. В седле
сидел плотно и мягко. Английская его гнедая кобыла Дези, сохранившаяся от
прежней охоты, идеально шла покойным проездом, покачивая наездника как в
люльке. Всеволод Саввич посасывал трубочку или, по так и оставшейся для
меня загадкой привычке борзятников, держал в губах черенок сорванного с
дерева листа. И несколько иронически поглядывал, как вытряхивает из меня
душу на мелкой рыси, подбрасывая на аршин при каждом шаге, мой великанский
рысак.
Своих подопечных - кровных орловских рысаков - он любил преданно,
смотрел за ними рачительно. Конюшня и ее руководитель слыли образцовыми. И,
приезжая по делам в Тулу, Всеволод Саввич редко поддавался уговорам Петра
Ивановича задержаться - оставленная на помощника конюшня издали выглядела
беспризорной. Зато в короткий беговой сезон на тульском ипподроме он прочно
переселялся с отобранными рысаками в город.
Уютный был человек Всеволод Саввич! Сидит покойно в кресле, попыхивая
трубочкой, не то дремлет с книгой, и так и встрепенется, когда Анна
Ивановна или Галочка, души в нем не чаявшие, затеребят, приглашая к обеду.
Тут же начинает шутливо любезничать, смущая чрезмерной учтивостью манер.
Был он дороден, отменно лыс, наделен крупным вислым носом, говорил
из-за отсутствия зубов неразборчивой скороговоркой. И тем не менее
пользовался немалым успехом у женщин, даже и в таком пожилом возрасте.
Всегдашняя, врожденная внимательность к людям - за что обожала его прислуга
- наряду с редкой снисходительностью к их недостаткам и снискали Всеволоду
Саввичу всеобщее расположение.
...По дороге на бега оба приятеля переставали жить настоящим. Горячие
суждения погружали их в обстановку эпохальных состязаний на московском
ипподроме в начале века. Тогда стояла на карте слава отечественных рысаков:
привезенные из-за океана поджарые американские троттеры грозили оставить за
флагом наших могучих орловцев. Патриоты видели в этом едва ли не
посрамление России.
Лошадники старого поколения могли описать по секундам, как сложился
исторический бег Крепыша, побившего заморский рекорд. Я шел чуть позади -
мы направлялись на тульский ипподром, - не теряя ни слова из их жарких
речей.
- Да что вы говорите, Петр Иванович! Кейтон пер-
вый раз наложил хлыст при выходе из последнего поворота...
- Ан нет! Тут он только вожжами заработал, а хлыст пустил в дело уже
на финишной прямой, против рублевых трибун...
- Это вы что-то запамятовали... или просто проглядели. Я стоял в
судейской рядом с покойным Новосиль-цовым и слышал, как он Процедил: "Что,
дурак, делает! Теперь не дотянет". Он в бинокль смотрел.
Разбирались тактика наездников, причины сбоев, высота хода, финишные
секунды... У Петра Ивановича, вообще легко пускавшего слезу, увлажнялись
глаза. Старики умилялись, переживая каждую воскрешенную подробность.
После таких вершин убогий павильончик и заросший беговой круг
тульского ипподрома должны были навести на размышления о бренности славы.
Но и тут, вокруг десятка заездов, составленных из трех, четырех, а то и
двух лошадей, кипели страсти. Охотники до конского бега - а ими были не
одни бывшие землевладельцы и извозчики, но и пропасть азартного люда, еще
не отдавшего, как случилось позднее, своих симпатий велосипеду, - заполняли
хлипкую беговую беседку и судили-рядили громогласно.
Всеволод Саввич относился ревниво к достижениям своих гривастых
красавцев. Приехавшего к нему московского наездника - прежнего своего
кучера забубенного Мишу, ездока бесталанного, но лошадям преданного до
беспамятства, - он на руках носил. Мастер должен был выжать из мамонтовских
рысаков те драгоценные секунды, что приносят приз и, главное, позволяют
расцвести тому охотницкому тщеславному чувству, что окрыляет владельца
лошади, собаки, голубя, отличившихся на садках или состязаниях.
Отпраздновать долгожданный день шли к Петру Ивановичу. Бесконечно
сидели за традиционной кулебякой, изрядно чокались и выпивали - под
неиссякаемые толки о бегах, родословных рысаков и феноменальных случаях из
практики конных охотников. Слава им, трижды слава, ура!
На таких пиршествах чувствовалась "бывалость" Всеволода Саввича, за
свою дореволюционную жизнь обедавшего по ресторанам и за праздничными
Дата добавления: 2018-02-15; просмотров: 467; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!