VII. Центральный Комитет принуждает мэров к капитуляции

 

ЦК реагировал на ситуацию адекватно. Его прокламации, социалистические статьи в Officiel , агрессивность мэров и депутатов способствовали объединению вокруг него, наконец, всех революционных сил. Он также включил в свой состав несколько человек, более известных массам (99). По распоряжению ЦК, на Вандомской площади соорудили баррикады, батальоны у ратуши были укреплены. Усиленные патрули снова появились на бульварах перед постами реакционеров на улицах Вивьен и Друо. Благодаря этому, ночь прошла спокойно.

Так как выборы на следующий день стали невозможными, ЦК объявил, что они состоятся 26‑го марта, и сказал Парижу: — «Реакция, возбужденная вашими мэрами и депутатами, объявила нам войну. Мы должны принять вызов и сломить ее сопротивление» — Он объявил, что призовет к порядку всех журналистов, клевещущих на народ. Он послал батальон из Бельвиля вновь занять мэрию шестого округа, заменил своими делегатами, несмотря на протесты, мэров и адъюнктов третьего, десятого, одиннадцатого, двенадцатого и восемнадцатого округов. Клемансо писал, что он подчинился грубой силе, но сам не намерен прибегать к силе. Это было тем более великодушно, что все его силы состояли из него самого и его адъюнкта. Федералы закрепились в Батиньоле на железной дороге и останавливали поезда, предотвратив таким образом захват вокзала Сент‑Лазар. Затем ЦК энергично повел наступление на Биржу.

Реакция надеялась, что голод заставит ЦК капитулировать. Миллион, полученный в понедельник, иссяк, был обещан второй миллион. В среду утром Варлен и Журд, отправившиеся за очередным взносом, услышали в ответ только угрозы. Они написали управляющему банком: «Уморить народ голодом, вот цель партии, которая представляет себя честной. Голод никого не разоружает, он лишь несет разорение. Мы принимаем брошенный нам вызов». И, не утруждая себя извещением заносчивых биржевиков, ЦК послал два батальона в банк, вынужденный уступить.

В то же время ЦК не оставлял без внимания все то, что было способно ободрить парижан. В городе свободно бродили досрочно освобожденные заключенные. ЦК поручил надзор за ними национальным гвардейцам и учредил пост охраны у дверей ратуши. «Лицо, застигнутое в краже, подлежит расстрелу». Полиция Пикара оказалась бессильной положить конец наперсточникам, которые каждую ночь с начала осады наводнили улицы города. ЦК справился одним приказом. Жупелом реакционеров были пруссаки. Жюль Фавр объявил об их неминуемом вмешательстве в ближайшее время. ЦК опубликовал депеши, которыми он обменялся с комендантом Компьена, которые гласили: «Германские войска будут оставаться на своих позициях, пока Париж не предпримет враждебных действий». С большим достоинством ЦК ответил: «Революция, совершенная в Париже, носит, по существу, муниципальный характер. Мы не уполномочены обсуждать предварительные условия мира, за которые проголосовала Ассамблея». Париж, таким образом, был спокоен в этом отношении.

Единственные помехи исходили от мэров. С санкции Тьера они назначили командующим Национальной гвардии (НГ) Сэссе, поведшего себя неадекватно на заседании Ассамблеи 21‑го марта. В помощники ему определили Лонглуа и Шельхера. Предпринимались попытки привлечь на площадь Биржи национальных гвардейцев, где им раздавались деньги, идущие на охрану захваченных мэрий. Многие гвардейцы приходили лишь для того, чтобы получить плату, но не сражаться. Начался раскол даже среди командиров НГ. Наиболее неистовые высказывались, конечно, за то, чтобы смести все, что преграждает им путь. К ним принадлежали Вотрен, Дюбэй, Денорманди, Дегув—Денунке, а также Элиго, бывший труженик, бездельник, принимавшийся в буржуазных гостиных в качестве слуги, нахальный, как и прочие лакеи. Но многие другие командиры колебались и думали о примирении, особенно, после того, как некоторые депутаты и адъюнкты — Милье, Мало, Дерер и Жаклар вышли из союза мэров, проявив еще более, таким образом, свой откровенно реакционный характер. Наконец, некоторые блаженные мэры, все еще полагающие, что Ассамблея нуждается лишь в установлении истинного положения вещей, импровизировали мелодраматические сцены.

23‑го марта они прибыли в Версаль в тот момент, когда землевладельцы, снова подбадривая себя, обратились к провинциям с призывом идти маршем на Париж. Весьма торжественно эти мэры появились перед трибуной председателя, опоясанные своими официальными шарфами. Левые депутаты аплодировали, крича: — Да здравствует Республика! — Мэры отвечали тем же. Но правые и центристы голосили: — Да здравствует Франция! Порядок! Порядок! — и грозили сжатыми кулаками левым депутатам. Те наивно отвечали упреками: — Вы оскорбляете Париж! — На это другие восклицали: — Вы оскорбляете Францию! — и покинули Палату Ассамблеи. Вечером депутат, также бывший мэром, Арно Де л’Ариг, зачитал с трибуны их декларацию и закончил чтение словами: — Мы — накануне страшной гражданской войны. Есть лишь один способ предотвратить ее — назначить на 28‑е марта выборы главнокомандующего Национальной гвардии, а выборы муниципального совета — на 3‑е апреля. — Предложения были направлены ЦК.

Мэры вернулись назад в негодовании. Депеша предыдущего вечера уже взволновала Париж. Тьер объявил провинциям, что бонапартистские министры — Рухе, Шевро и Буатель, арестованные жителями Булони, взяты под защиту, и что маршал Канробер, один из сообщников Базена, предложил свои услуги правительству. Оскорбление, нанесенное мэрам, вызвало раздражение всего среднего класса, а также внезапную перемену поведения республиканских газет. Теперь нападки на ЦК стали менее жесткими. Даже умеренные политики почувствовали угрозу со стороны Версаля.

ЦК воспользовался этой переменой в общественном мнении. Едва узнав о прокламации Коммуны Лиона, он высказался в своем манифесте 24‑го марта более четко: «Некоторые батальоны, которых ввели в заблуждение их реакционные командиры, усматривали свой долг в противодействии нашему движению. Некоторые мэры и депутаты, позабывшие о своих мандатах, поощряли это. В выполнении своей миссии мы рассчитываем на вашу самоотверженность. Нам возражают, что Ассамблея обещает проведение выборов в муниципальный совет в течение какого–то неопределенного периода времени и что, следовательно, не следует этому сопротивляться далее. Нас обманывали слишком часто, чтобы мы снова попали в ловушку. Левая рука отбирает то, что дает правая рука. Посмотрите, что уже сделало правительство. Палата голосом Жюля Фавра бросила нам вызов, угрожая ужасной гражданской войной. Она призвала провинции уничтожить Париж и обрушила на нас самые одиозные клеветнические измышления».

Высказавшись, ЦК перешел к действиям и назначил трех генералов — Брунея, Дюваля и Эда. Этой мерой была ограничена власть пропойцы Лулье, который при помощи штата предателей позволил предыдущим вечером целому полку, дислоцировавшемуся в Люксембурге, покинуть Париж с оружием и снаряжением. Теперь стало известно также, что при его попустительстве был утрачен Мон—Валерьен.

Генералы дали понять, что будут действовать профессионально. — Для парламентаризма не осталось времени. Надо действовать. Париж хочет свободы. Великий город не позволит нарушать общественный порядок безнаказанно.

Это прямое предостережение было адресовано Бирже, число сторонников которой и без того убавлялось. Дезертирства оттуда умножались после каждого заседания землевладельцев. Приходили женщины забрать своих мужей. Бонапартистские офицеры, переходившие грань, раздражали умеренных республиканцев. Программа мэров — основанная на подчинении Версалю — обескураживала средний класс. Генштаб этой суматошной армии разместили по глупости в Гранд отеле. Там заседали три безумца — Сэссе, Ланглуа и Шельхер — которые из состояния крайней самоуверенности впали в беспросветное уныние. Наиболее неадекватный среди них — Сэссе взял на себя ответственность объявить посредством плакатов, что Ассамблея полностью признала муниципальное избирательное право. Судя по плакатам, она признавала также выборность всех офицеров Национальной гвардии, включая главнокомандующего, поправки к закону о просроченных коммерческих платежах и законопроект о льготной для квартиросъемщиков аренде. Эта гигантская мистификация лишь озадачила Версаль.

ЦК, действуя дальше (100), приказал Брунею занять мэрии первого и второго округа. С 600 гвардейцами из Бельвиля, двумя пушками и в сопровождении двух делегатов ЦК, Лисбона и Прото, Бруней в три часа дня предстал перед мэрией Лувра. Буржуазные роты приготовились сопротивляться. Бруней едва выдвинул свои пушки, как ему сразу обеспечили свободный проход. Он объявил адъюнктам Мелину и Адаму, что ЦК намерен провести выборы, как можно скорее. Напуганные адъюнкты послали курьеров в мэрию второго округа просить санкции на назначение даты выборов. Дюбай ответил, что они могут обещать проведение выборов 3‑го апреля. Бруней настаивал на 30‑м марта. Адъюнкты уступили. Национальные гвардейцы двух лагерей приветствовали соглашение восторженными восклицаниями и, смешав свои ряды, пошли маршем к мэрии второго округа. На улице Монмартра двум ротам войск Биржи, попытавшимся помешать движению, было сказано: — Мир достигнут — и они позволили пройти. В мэрии второго округа Шельхер, председательствовавший на встрече мэров, Дюбай и Вотрен отказывались ратифицировать соглашение, настаивая на 3‑м апреле. Однако большинство их коллег приняли дату 30‑го апреля. Благую весть приветствовала буря восторга, народные батальоны приветствовали буржуазные батальоны. Они прошли по улице Вивьен и бульварам вместе со своими пушками, подхваченными парнями с зелеными ветвями в руках.

ЦК не принял эту сделку. Он дважды откладывал выборы. Новая отсрочка дала бы мэрам определенной ориентации пять дней на заговорщицкую деятельность и игру на руку Версалю. Кроме того, федеральные батальоны, бывшие с 18‑го марта на ногах, действительно, утомились. Ранвир и Арнольд в тот же вечер пришли в мэрию второго округа, чтобы сообщить о решении ратуши придерживаться 26‑го марта в качестве даты выборов. Мэры и адъюнкты, многие из которых преследовали, как они открыто признавали (101), только одну цель — выигрыш времени, обвиняли ЦК в вероломстве. Делегаты возражали на том основании, что у Брунея не было иного мандата, кроме как занять мэрии. В течение нескольких часов было предпринято все возможное, чтобы переубедить делегатов, но они твердо держались своей позиции и покинули мэрию в два часа ночи без достижения согласия по какой–либо дате. После их ухода наиболее непримиримые мэры и адъюнкты обсудили возможность организации сопротивления. Неугомонный Дюбай написал воззвание к оружию, отправил его в типографию и провел целую ночь со своим верным Элиго, пересылая приказы командирам батальонов и обеспечивая мэрию пулеметами.

В то время как эти силы склонялись к сопротивлению, провинциалы считали, что их предали. Каждый день они нервничали все больше, лишенные земных благ и вынужденные отираться в вестибюлях Версальского замка. Они были подвержены всем поветриям и любой панике. Они устали от бесконечного вмешательства мэров и были ошеломлены прокламацией Сэссе. Провинциалы полагали, что Тьер заигрывал с толпой, что этот мелкий буржуа, как он лицемерно себя называл, хотел надуть монархистов и свергнуть их, используя Париж в качестве рычага. Они говорили об отстранении Тьера и назначении главнокомандующим одного из представителей Орлеанского дома, Жуанвиля или Д’Аумаля. Их заговор, видимо, сложился на вечернем заседании, когда предстояло зачитывание предложения мэров. Тьер заранее пошел им на уступки, он умолял Ассамблею отложить обсуждение, добавив, что необдуманное слово может стоить потоков крови. Греви ерзал на своем месте в течение десяти минут. Но слух о заговоре получил распространение.

Суббота стала последним днем кризиса. Должны были исчезнуть либо ЦК, либо мэры. В то самое утро плакаты ЦК гласили: «Снабжение пулеметами мэрии второго округа заставляет нас действовать решительно. Выборы состоятся 26‑го марта». Париж, полагавший, что мир заключен, и впервые за пять дней проведший спокойную ночь, крайне возмутился намерением мэров возобновить конфликт. Идея выборов проникла во все слои населения, их объявили многие газеты, даже те, которые подписали воззвание протеста от 21‑го марта. Никто не понимал сути спора вокруг даты выборов. Весь город несся в непреодолимом потоке братания. Ряды двух–трех сотен солдат, сохранявших верность Дюбаю, редели с каждым часом, оставляя в одиночестве адмирала Сэссе, который составлял свою прокламацию в пустынном Гранд отеле. Мэры полностью лишились армии, когда в 10 часов утра Ранвир пришел к ним за окончательным решением. Их спор достиг высшего накала, когда ряд депутатов от Парижа по возвращении из Версаля сообщили новость о том, что герцог д’Аумаль провозглашен наместником. Тогда несколько мэров и адъюнктов поняли, что Республика в опасности, и, убедившись в своем бессилии, капитулировали. Был составлен проект плаката, подписанный мэрами, депутатами, а за ЦК — двумя делегатами, Ранвиром и Арнольдом.

ЦК захотел, чтобы документ был подписан всем составом переговорщиков и слегка изменил текст фразой: «Центральный комитет, вокруг которого сплотились депутаты от Парижа, мэры и адъюнкты, созывает…». Вслед за тем некоторые мэры, искавшие предлог для возобновления спора, подняли крики: — Это текст не нашего соглашения. Мы говорили: депутаты, мэры, адъюнкты и члены ЦК… — Рискуя раздуть тлеющие угли конфликта, они расклеили плакаты со своим протестом. Тем не менее, ЦК мог с полным правом спросить: — Вокруг кого сплотились? — поскольку он не уступал ни по одному пункту. Однако Париж отверг интриганов. Адмиралу Сэссе пришлось распустить четырех сотрудников, остававшихся при нем. Тирар советовал в своем плакате голосовать, поскольку Тьер тем самым утром намекнул ему: — Не продолжайте бессмысленное сопротивление. Я реорганизую армию. Надеюсь, через две–три недели у нас будет достаточно сил, чтобы освободить Париж (102).

Обращение в пользу выборов подписали только пять депутатов: Локрой, Флоке, Клемансо, Толен и Греппо. Остальные представители группы Луи Блана несколько дней оставались в стороне от Парижа. Эти оппортунисты, всю свою жизнь прославлявшие Революцию, когда она реально поднялась, бежали от нее в страхе, как арабские рыбаки при виде джина.

Поразительным контрастом этим безгласным и вялым любителям истории и журналистики явились представители большинства, безвестные, но в избытке наделенные волей, верой и красноречием. Их прощальное обращение достойно увенчало их выход на политическую арену: — Помните, что лучше всего вам служат люди, которых вы выбираете из своей среды, которые живут вашей жизнью и переживают те же невзгоды. Помните, что честолюбцев столько же, сколько выскочек. Не забывайте также о пустых болтунах. Остерегайтесь тех, которым благоволит богатство, поскольку весьма редко встречается человек в достатке, склонный видеть в рабочем брата. Отдавайте предпочтение тем, которые избегают советовать, за кого голосовать. Истинное достоинство — скромность, и именно трудящиеся знают, кто достоин выбора, а не те, которые баллотируются на выборах.

Эти безвестные люди, успешно руководившие революцией 18‑го марта, смогли, действительно, «сойти со ступеней ратуши с высоко поднятой головой». Призванные лишь для того, чтобы организовать Национальную гвардию, они стали во главе революции, не имевшей прецедента и учебного наставления. Они смогли противостоять нетерпению, подавить мятеж, восстановить коммунальные службы, обеспечить Париж продовольствием, дать отпор интригам, воспользоваться промахами Версаля и мэров. И, подвергаясь нападкам со всех сторон, перед лицом опасности возникновения в каждое мгновение гражданской войны, они знали как вести переговоры, как действовать в нужное время и в нужном месте. Они олицетворяли тенденцию борьбы, ограничили свою программу защитой интересов общества и привели население к избирательным урнам. Они внедрили точный, энергичный и дружелюбный язык, незнакомый все буржуазным силам.

И, тем не менее, они были безвестными людьми, все с незаконченным образованием, некоторые отличались одержимостью. Но народ мыслил, как они. Париж был жаровней, ратуша — пламенем. В ратуше, где знаменитые буржуа лишь совершали безрассудные поступки, приведшие к поражению, эти новички добились победы, потому что прислушивались к Парижу.

Да простят им эти достижения два серьезных промаха — непринятие мер с целью воспрепятствовать бегству армии и функционеров, а также захвату Мон—Валерьена версальцами. Говорят, что 19‑го или 20‑го марта им следовало повести наступление на Версаль. Но по первому сигналу тревоги версальцы сбежали бы в Фонтенбло со всей своей администрацией и левыми, со всем тем, что желало править и обманывать провинции. Занятие Версаля лишь переместило бы врага в другое место, и оно долго бы не продлилось, поскольку народные батальоны были слишком плохо оснащены и имели слишком плохое командование, чтобы удерживать одновременно этот незащищенный город и Париж.

В любом случае ЦК оставил своим приемникам все средства, необходимые для разоружения врага.

 

VIII. Провозглашение Коммуны

 

Значительная часть Национальной гвардии Парижа просила поддержки провинций в восстановлении порядка.

(Из циркуляра Тьера префектам от 27‑го марта.)

 

Эта неделя завершилась триумфом Парижа. Париж Коммуны снова стал играть роль столицы Франции, снова стал инициатором национального возрождения. В десятый раз с 1789 года трудящиеся указали Франции правильный путь.

Прусские штыки обнажили нашу страну такой, какой ее оставило 80-летнее господство буржуазии — Голиафом, отданным на милость своего кучера.

Париж разорвал тысячу пут, которые приковывали Францию к земле, как Гулливера, принесенного в жертву муравьям. Город восстановил кровообращение в своих затекших членах, он сказал: — Жизнь всей нации существует в каждом из живых организмов. Требуется единство людского муравейника, а не казармы. Органичной клеткой Французской республики является муниципалитет, коммуна.

Лазарь Империи и осады воскрес. Сорвав со лба салфетку и стряхнув саван, он собрался начать новую жизнь, включив в свою процессию возродившиеся коммуны Франции. Эта новая жизнь омолодила всех парижан. Те, кто месяц назад пребывал в отчаянии, наполнился теперь энтузиазмом. Посторонние люди общались друг с другом и обменивались рукопожатием. Ибо, на самом деле, мы не были чужими друг к другу, но связаны между собой одинаковой верой и стремлением.

Воскресенье 26‑го марта было радостным и солнечным днем. Париж снова дышал полной грудью, подобно человеку, только что избегнувшему смерти или смертельной опасности. В Версале обстановка выглядела мрачной, жандармы заняли вокзал, в грубой форме требовали паспорта, подвергали конфискации все парижские газеты и при малейшем выражении симпатии к городу вас арестовывали. В Париж все въезжали свободно. Улицы города кишели людьми, кафе полнились людским гомоном. Один и тот же парень предлагал громким криком «Парижскую газету» и «Коммуну» . Выпады против ратуши, протесты немногих оппозиционеров были наклеены на стены рядом с плакатами ЦК. Народ оставил гнев, потому что у него пропал страх. Избирательный бюллетень заменил винтовку.

Законопроект Пикара давал Парижу только 60 муниципальных советников, по три на каждый округ, независимо от численности его населения. Таким образом, 150 000 жителей 11‑го округа имело то же число представителей, что и 45 000 жителей шестнадцатого округа. ЦК постановил, что советник должен избираться от 20 000 жителей и от 10 000 тех, которые составляли остаток в округах, — в целом, 90 советников. Выборы проводились на основе избирательных списков февраля в обычной манере. Только ЦК выразил пожелание, чтобы в будущем открытое голосование считалось единственным способом, достойным демократических принципов. Все пригороды подчинились и голосовали открыто. Избиратели квартала Сент‑Антуан, выстроившись в длинные колонны, с красным флагом впереди, с избирательными бюллетенями, пришпиленными к шляпам, прошли перед колонной Бастилии и в том же порядке разошлись по своим участкам.

Исключающее всякие сомнения согласие и объединение мэров побуждало также голосовать буржуазные кварталы. Выборы являлись законными, поскольку с ними согласились полномочные представители правительства. Голосовали 287 000 человек, по сравнению с февральскими выборами, значительно больше, несмотря на то, что из–за открытия ворот города после осады большая часть праздного населения устремилась в провинции поправлять здоровье.

Выборы проводились в атмосфере, приличествующей свободным людям. На подходах к залам голосования не было никакой полиции, никаких интриг. Тем не менее, Тьер имел бесстыдство телеграфировать в провинции (103): «Выборы пройдут сегодня при отсутствии свободы и морального авторитета». Свобода была настолько полной, что во всем Париже не нашлось ни единого голоса протеста.

Умеренные газеты даже хвалили статьи Officiel , в которых делегат Лонге разъяснял роль будущей Общественной Ассамблеи: «Помимо всего, она должна определить свой мандат, определить границы своей компетенции. Первым ее делом должно стать обсуждение и выработка собственной хартии. Сделав это, она должна рассмотреть средства обеспечения такого статуса муниципальной автономии, признанного и гарантированного центральной властью». Ясность, благоразумие и умеренность, которые отличали все официальные действия, производили впечатление на самых закоснелых людей. Не ослабевала лишь ненависть версальцев. В тот же день Тьер вопил с трибуны: — Нет, Франция не позволит торжествовать этим разбойникам, которые утопят ее в крови.

На следующий день 200 000 «разбойников» подошли к ратуше, чтобы ввести в должность своих избранных представителей, под бой батальонных барабанов, с развевающимися знаменами, поднятыми над фригийскими колпаками, с красными оборками вокруг мушкетов. Их ряды пополнились строевыми солдатами, артиллеристами и моряками, сохранившими верность Парижу. Они стекались со всех улиц на площадь deGreve, подобно тысяче струй великой реки. В центре ратуши, против ее центральной двери, поднялась большая платформа. Над ней возвышался бюст Республики, обвязанный красным шарфом. Огромные красные транспаранты бились о торцевую стену и колокольню, как языки огня, неся добрые вести Франции. Сотня батальонов заполнила площадь и сложила свои штыки, сверкавшие на солнце, перед ратушей. Другие батальоны, которые не могли прийти, выстроились вдоль улиц вплоть до бульвара Севастополя и причалов. Перед платформой сгруппировались знамена, несколько триколоров, все с красными кисточками, символизируя пришествие народа. Пока заполнялась площадь, зазвучали песни, оркестры играли Марсельезу и Походную песнь. Горнисты проиграли сигнал к салюту, и на набережной загрохотали пушки старой Коммуны.

Внезапно шум и грохот умолкли. На платформе появились члены ЦК и Коммуны, с красными шарфами, перекинутыми через плечи. Выступил Ранвир: — Граждане, мою душу слишком переполняет радость, чтобы произносить речь. Позвольте мне только поблагодарить жителей Парижа за тот великий пример, который они показали миру. — Член ЦК зачитал имена избранников. Барабаны отбили торжественную дробь, оркестры и двести тысяч голосов подхватили ее Марсельезой. В паузе Ранвир воскликнул: — От имени народа Коммуна провозглашена!

Тысячекратное эхо ответило: — Да здравствует Коммуна! — На кончиках штыков вращались шапки, в воздухе трепетали флаги. Тысячи рук махали платками в окнах и с крыш. Скоротечные раскаты пушечной стрельбы, музыка оркестров и дробь барабанов смешались в единый грозный гул. Сердца трепетали от радости, глаза наполнялись слезами. Париж никогда не был так взволнован со времени великой Федерации.

Прохождение колонн умело регулировалось Брунелем, который, освобождая площадь от одной колонны, вводил на нее те батальоны, которые находились снаружи, все одинаково стремились приветствовать Коммуну. Флаги склонялись перед бюстом Республики, офицеры салютовали саблями, солдаты поднимали вверх свои мушкеты. Лишь к семи часам вечера прошла последняя колонна.

Агенты Тьера возвращались в Версаль и удрученно сообщали ему: — Поистине, весь Париж принял участие в демонстрации. — ЦК же мог с энтузиазмом заявить: «Сегодня Париж открыл новую страницу в летописи истории, и записал в ней свое могучее имя. Пусть шпионы Версаля, которые рыщут среди нас, идут и сообщат своим хозяевам, что значит общественное движение всего населения. Пусть эти шпионы уносят с собой величественный образ народа, вновь обретающего свой суверенитет».

Эти слова, как вспышка молнии, могли бы заставить прозреть и слепого. 187 000 избирателей. 200 000 человек в едином кличе. Это не тайный комитет, не горстка фракционеров–мятежников и бандитов, как об этом говорили в течение десяти дней. Здесь была могучая сила на службе четкой идее общественной независимости, интеллектуальной жизни Франции — бесценная сила во время всеобщей анемии. Находка, столь же бесценная, как компас, спасшийся после крушения и спасающий уцелевших людей. Это был один из тех исторических переломов, когда люди могут преображаться.

Либералы, если вы из добрых побуждений призывали к децентрализации под властью Империи, республиканцы, если вы усвоили уроки июня 1848 года и декабря 1851 года, радикалы, если вы, действительно, желаете самоуправления народа, — слушайте этот новый голос, воспользуйтесь этой прекрасной возможностью.

Но, пруссаки! Ну, и что? Почему не ковать оружие на виду у противника? Буржуа, разве не видели иностранцы, что ваш предшественник Этьен Марсель пытался переделать Францию? А ваш Конвент, разве он не действовал без промедления среди урагана?

И каков же их ответ? Смерть Парижу!

Накал гражданского разлада уничтожает внешний лоск и срывает все маски. Как и в 1791, 1794 и 1848 г.г., монархисты, клерикалы, либералы, радикалы держатся бок о бок, все вместе, с занесенными на народ кулаками — одна армия в разном обмундировании. Их децентрализация всего лишь провинциальный и капиталистический федерализм, их самоуправление — расходование бюджета в собственных интересах, точно так же, как вся политическая наука их государственных деятелей состоит лишь в кровопролитии и осадном положении.

Какая бы буржуазия на свете после столь колоссальных несчастий не позаботилась бы с предельным вниманием о таком резервуаре живой силы?

Они же, видя, что этот Париж способен породить новый мир, что его сердце наполнено лучшей кровью Франции, думали лишь об одном — пустить кровь Парижу.

 

IX. Коммуны в Лионе, Сент‑Этьене и Крезо

 

Все районы Франции объединились и сплотились вокруг Ассамблеи.

(Циркуляр Тьера провинциям, вечером 23‑го марта.)

 

Каково было положение в провинциях?

В течение нескольких дней провинции в отсутствие парижских газет перебивались лживыми депешами Тьера, числом в 103. Затем, ознакомившись с подписями под прокламациями ЦК и не найдя среди них имен ни представителей левых, ни светочей демократии, они спросили: — Кто такие, эти незнакомые люди? — Буржуазные республиканцы, введенные в заблуждение событиями, происходившими в Париже во время осады, искусно обманутые также консервативной прессой, как и их предшественники, в свое время вопившие: — Питт и Кобург, — когда не могли уяснить суть народных движений, сейчас кричали: — Эти незнакомцы не могут быть никем иным, как бонапартистами. — Только народ проявил верный инстинкт.

Парижская коммуна отозвалась первым эхом в Лионе. Это был неизбежный отзвук. С возникновением Ассамблеи трудящиеся оказались под присмотром. Муниципальные советники, слабовольные люди, некоторые, почти реакционеры, спустили красный флаг под предлогом того, что «гордый флаг сопротивления, по крайней мере, не должен пережить унижение Франции». Этот неуклюжий трюк не мог обмануть народ, который, в Гвийотьере, установил охрану своего флага. Новый префект, Валентен, бывший офицер, столь же грубый, как и вульгарный, нечто вроде Клемана—Тома, предостаточно дал людям понять, что за Республику он держит для них про запас.

19‑го марта, едва услышав первую весть, республиканцы всполошились, они не скрывали симпатий к Парижу. На следующий день Валентен выпустил провокационную прокламацию, распространенную парижскими газетами, но отказался послать какую–либо депешу. 21‑го марта, некоторые члены муниципального совета стали проявлять свое возмущение более открыто. Один из них сказал: — Давайте, по крайней мере, проявим смелость в объявлении Коммуны Лиона. — 22‑го марта, в полдень, 800 делегатов Национальной гвардии собрались во дворце Св. Петра. Внесли предложение сделать выбор между Парижем и Версалем. Граждане, приехавшие из Парижа, объяснили суть происходивших там событий. Многие участники собрания пожелали немедленного выбора Парижа. В конце концов, собрание направило делегатов в ратушу с требованием расширить муниципальные свободы, назначить мэра главой Национальной гвардии и наделить его полномочиями префекта.

Муниципальный совет как раз заседал. Мэр Эно, тупой реликт 1848 года, возражал против всякого сопротивления Версалю. Мэр Гвийотьера, Крестен, известный республиканец потребовал, чтобы депутаты местного совета хотя бы направили протест Версалю. Другие хотели, чтобы совет расширил свои прерогативы. Эно угрожал подать в отставку, если заседание будет продолжаться в том же духе. Он предложил депутатам извиниться перед префектом, который собирал батальоны реакционеров.

Когда прибыли делегаты из дворца Св. Петра, Эно обошелся с ними весьма грубо. Одна депутация следовала за другой, встречая тот же прием. Однако в это время выступили батальоны из Бротто и Ла Гвийотьера, а в 8 часов вечера плотная масса людей заполнила площадь Терро перед ратушей, выкрикивая: — Да здравствует Коммуна! Долой Версаль! — Реакционные батальоны не откликались на обращение префекта.

Часть депутатов муниципального совета встретились снова в 9 часов вечера, в то время как другие депутаты вместе с Эно переругивались с делегатами. После ответа мэра, не оставлявшего никакой надежды на взаимопонимание, делегаты вошли в зал заседаний совета, и толпа, извещенная об этом, ворвалась в ратушу. Делегаты, сидевшие вокруг стола заседаний, назначили Крестена мэром Лиона. Он отказался, и после вызова для объяснений заявил, что руководство движением принадлежит тем, кто его начал. Вслед за громкой словесной перепалкой национальные гвардейцы огласили состав Общественного комитета, во главе которого они поставили пять муниципальных советников — Крестена, Дюрана, Буватье, Пере и Велэ. Делегаты послали за Валентеном и спросили, поддерживает ли он Версаль. Тот ответил, что его прокламация не оставляет сомнений в этом отношении, после чего был взят под арест. Затем участники заседания приняли решение о провозглашении Коммуны, роспуске муниципального совета, отстранении префекта и генерале Национальной гвардии, которого должен был сменить Риччиотти Гарибальди, прославившийся во время службы в армии в Вогезах. Об этих решениях оповестили народ, приветствовавший их восторженными возгласами. На балконе снова вывесили красный флаг.

Рано утром следующего дня, 23‑го марта, пять советников, назначенные предыдущим вечером, отказались выполнять свои функции, вынуждая, таким образом, повстанцев представляться самостоятельно Лиону и соседним городам. — Коммуна, — говорили они, — должна потребовать для Лиона права устанавливать и регулировать налоги, иметь свою полицию, распоряжаться Национальной гвардией, которой следует занять все позиции и форты. — Эту довольно мизерную программу дополнили чуть позже требованием учредить комитеты Национальной гвардии и Республиканский альянс. — С провозглашением Коммуны налоговое бремя уменьшится, не будут проматываться государственные деньги, будут образованы социальные учреждения, которых требует рабочий класс. Облегчится бремя бед и страданий на пути к окончательному исчезновению скрытого социального зла — пауперизма. — Эти неполноценные прокламации, неубедительные, нечеткие в отношении опасностей, грозящих Республике, и клерикального заговора, были рычагами, при помощи которых можно было поднять на борьбу лишь низшие слои среднего класса.

Таким образом, повстанческий комитет оказался в изоляции. Он овладел фортом Шарпенне, запасся патронами, установил вокруг ратуши пушки и пулеметы. Однако общественные батальоны, за исключением двух–трех, ушли от ратуши, не оставив пикет, организовывались силы сопротивления. Генерал Круза собрал на вокзале всех солдат, моряков и стрелков, рассеянных вокруг Лиона. Эно назначил Бура командующим Национальной гвардией. Офицеры батальонов правопорядка выступили против Коммуны и отдались в распоряжение муниципального совета, который заседал в кабинете мэра рядом с повстанческим комитетом.

Невзирая на то, что сам распустил предыдущим вечером Совет, комитет пригласил его провести заседание в обычной совещательной комнате. Депутаты Совета прибыли в 4 часа. Комитет уступил им комнату, гвардейцы заняли места, предназначенные для публики. Если бы республиканские советники обладали энергией этих представителей среднего класса, предчувствием будущих зверств консерваторов, они бы возглавили народное движение. Но они оставались, во всяком случае, некоторые из них, теми же самыми меркантильными аристократами, озабоченными своим золотом и собственными персонами в ходе оборонительной войны. Другие оставались теми же самыми высокомерными радикалами, которые всегда стремились не к освобождению, а к подчинению рабочего класса. Пока советники дискутировали без принятия определенного решения, гвардейцы в растущем нетерпении позволили себе несколько восклицаний, шокировавших советнический аристократизм. Советники резко поднялись, чтобы уйти и составить обращение к Эно.

Вечером прибыли из Парижа в клуб на улице Дюгюклен два делегата ЦК. Их привели в ратушу, с большого балкона которой они произнесли речь перед массами людей, кричавших: — Да здравствует Париж! Да здравствует Коммуна! — Вновь выкрикивали имя Риччиотти.

Но это была всего лишь демонстрация. Сами делегаты имели слишком мало опыта, чтобы воодушевлять движение и управлять им. 24‑го марта на площади Терро осталось лишь несколько групп праздношатающихся людей. Призыв к борьбе не нашел отклика. Четыре главных газеты Лиона, радикалы, либералы и клерикалы «решительно осудили всякое потворство парижскому, лионскому и иному мятежу». Генерал Круза распространил слух, что пруссаки, дислоцированные в Дижоне, угрожали оккупировать Лион в течение 24 часов, если там не будет восстановлен порядок. Комитет, редеющий все больше и больше, снова обратился к Совету, который теперь заседал в здании Биржи, с предложением передать ему власть. Совет отказался иметь с ним дело. — Нет, — сказал мэр, — мы никогда не примем Коммуну. — А когда прибыли ополченцы из Бельфора, Совет решил оказать им торжественный прием. Это было объявление войны.

Переговоры велись с полудня до позднего вечера. Мало–помалу ратуша пустела, члены комитета удалялись тоже. В 4 часа утра двое членов комитета, еще остававшихся в ратуше, сложили полномочия (104), отпустили часовых, стороживших префекта, и покинули здание. На следующий день Лион обнаружил свою Коммуну низложенной.

В тот самый вечер, революционное движение, угасавшее в Лионе, набрало силу в Сент‑Этьене. С 31‑го октября, когда социалисты почти преуспели в официальном провозглашении Коммуны, они не прекращали призывать к ее учреждению, несмотря на сопротивление и даже угрозы со стороны муниципального совета.

Имелось два республиканских центра — Комитет Национальной гвардии, который находился под влиянием революционного клуба на улице ла Вьерг, и Республиканский альянс во главе передовых республиканцев. Муниципальный совет, за исключением одного двух членов, состоял из тех радикалов, которые не понимали, как противостоять народу без того, чтобы победила реакция. Комитет и Альянс договорились требовать обновления совета.

Рабочие с энтузиазмом приветствовали 18-ое марта. Орган радикалов L’Eclaireur писала, воздерживаясь от какого–нибудь вывода: «Если возобладает Ассамблея, то Республика погибнет, если, с другой стороны, депутаты Парижа отмежуются от ЦК, то у них для этого возникнут, должно быть, веские основания». Народ пошел напрямик. 23‑го марта клуб на ла Вьерг отправил делегатов в ратушу требовать учреждения Коммуны. Мэр обещал передать вопрос на обсуждение своих коллег. Альянс тоже пришел требовать включения в совет некоторого числа делегатов.

На следующий день, 24‑го марта, делегаты вернулись. Члены Совета подали в отставку и заявили, что будут выполнять свои функции лишь до их замены избирателями, выборы же должны состояться без всякого промедления. Это было поражением, поскольку в тот же день временно исполняющий обязанности префекта Морелье призвал население воздержаться от поддержки провозглашения Коммуны и уважать власть Ассамблеи. В 7 часов вечера рота Национальной гвардии поставила часовых у ратуши под крики: — Да здравствует Коммуна! — ЦК призвал Альянс присоединиться в операции по овладению ратушей. Радикалы отказались, заявив, что обещания Совета достаточно, что движения в Париже и Лионе носят неясный характер и что необходимо поддерживать порядок и спокойствие в обществе.

Во время этих переговоров в клубе на ла Вьерг собрались люди, обвиняя первую делегацию в нерешительности. Решили послать другую делегацию в сопровождении решительных сторонников Коммуны, чтобы эта делегация не уступала. В 10 часов две колонны по 400 человек подтянулись к ограждению перед ратушей. Проходы в ограждении были перекрыты по приказу нового префекта Де л’Эспе, управляющего чугунолитейным заводом, который вскоре прибыл, чтобы урезонить зачинщиков беспорядков. Однако люди начали валить ограду, и возникла необходимость пропустить их делегатов. Те нашли мэра и Морелье, которым напомнили о Коммуне и временном созыве общественной комиссии. Мэр отказался подчиниться требованиям, бывший префект упрямо пытался доказывать, что Коммуна была изобретением пруссаков. Не сумев убедить делегатов, он пошел предостеречь Де л’Эспе — префектура соприкасалась с мэрией. Затем оба они, пройдя через сад, смогли встретиться с генералом Лавое, командующим гарнизоном.

В полночь делегаты, ничего не добившись, заявили, что никому не разрешается покинуть ратушу. Они сходили к ограде сообщить демонстрантам о сложившемся положении. Некоторые побежали искать оружие, другие проникли в Зал экспертов, где провели митинг. Ночь прошла в большом возбуждении. Делегаты, узнавшие только что о неудаче движения в Лионе, заколебались. Люди грозили им неприятностями и требовали общего сбора. Мэр отказался им уступить. Наконец, в 7 часов вечера он пошел на уловку, пообещав предложить проведение плебисцита по вопросу учреждения Коммуны. Один делегат зачитал это заявление людям, которые сразу покинули ратушу.

В это время Де л’Эспе придумал блестящую идею общего сбора, которого люди напрасно требовали с полночи. Он собрал для наведения порядка отряд национальных гвардейцев, вернулся с ними в пустую ратушу и объявил о своей победе. Муниципальный совет сообщил ему об утреннем соглашении, но Де л’Эспе отказался назвать точную дату выборов. Кроме того, сказал он, генерал обещал ему помощь гарнизона.

В 11 часов призыв к оружию префекта собрал все гражданские батальоны. Отряды, выстроившиеся перед ратушей, кричали: — Да здравствует Коммуна! — Де л’Эспе послал за своим войском, состоявшим из 250 пеших солдат и двух эскадронов гусаров, которые прибыли без особого желания. Их окружил народ, члены Совета выразили протест, и префект был вынужден отвести свое войско, оставив перед толпой людей лишь шеренгу пожарников и две роты в ратуше, только одна из которых поддерживала партию порядка.

К середине дня Совет вызвал делегацию, намереваясь выполнить свое обещание. Присутствовавшие в небольшом числе советники были не прочь взять в качестве своих помощников по два делегата от каждой роты, но Де л’Эспе высказался против любых уступок. В 4 часа прибыла весьма многочисленная делегация от Комитета. Префект требовал укрепить оборону ворот, но пожарники подняли мушкеты прикладами вверх и открыли ворота. Де л’Эспе был вынужден принять несколько делегатов.

Толпа за пределами ратуши ожесточалась, теряя терпение из–за бесполезных переговоров. В 4.30, когда прибывали рабочие оружейной мастерской, выстрелом из окна одного из домов вокруг площади был убит рабочий Лионне. В ответ прозвучала сотня выстрелов. Забили барабаны, горнисты сыграли сигнал к атаке. Гражданские батальоны бросились на штурм ратуши, в то время как другие гвардейцы обыскивали злополучный дом, откуда, как полагали, прозвучал выстрел.

Услышав шум пальбы, префект прервал переговоры и попытался сбежать так же, как прошлой ночью. Он, однако, сбился с пути, был опознан и задержан вместе с заместителем прокурора Республики. Их отвели в большой зал и показали народу с балкона. Толпа освистала префекта, уверенная в том, что именно он отдал приказ стрелять в людей. Один из реакционных охранников Де Вентаво, когда бежал из мэрии, был принят за убийцу Лионне. Его унесли куда–то на носилках, которыми только что доставили труп рабочего в больницу.

Префект и заместитель прокурора оставались в большом зале посреди возбужденных людей. Многие обвиняли Де л’Эспе в провоцировании расстрела шахтеров Обена во времена Империи. Он возражал, говоря, что был тогда управляющим шахтами Аршамбола, а не Обена. Мало помалу утомившаяся толпа расходилась, и в 8 часов вечера в зале остались лишь около 40 охранников. Пленники принимали пищу, когда председатель Коммуны, образовавшейся в соседней комнате, заметив, что вокруг все успокоилось, тоже удалился из ратуши. В 9 часов вечера толпа вернулась с криками: — Коммуна! Коммуна! Ставь свою подпись! — Де л’Эспе предложил подписать прошение об отставке, добавив, что делает это под принуждением. Охрана пленников была поручена Виктуару и Фийону, последний — старый эмигрант, весьма неуравновешенный, который сдерживал толпу, настроенную против пленников. В 10 часов, теснимый сутолокой людей, Фийон, как в полудреме, обернулся и двумя выстрелами из своего револьвера убил своего друга Виктуара и ранил барабанщика. Мгновенно на него нацелились мушкеты. Фийон и Де л’Эспе пали замертво. Заместитель прокурора, прикрытый трупом Фийона, избежал попадания пуль. На следующий день его и Де Вентаво отпустили на волю.

В течение вечера сформировалась Комиссия, избранная из числа офицеров Национальной гвардии и обычных ораторов клуба на ла Вьерг. Она санкционировала захват вокзала, овладела телеграфом, конфисковала патроны из порохового погреба и назначила выборы на 29 марта. «Коммуна, — провозглашала комиссия, — не имеет ничего общего с поджогами, воровством, грабежами, с которыми многие любят ее отождествлять. Она означает торжество избирательного права и свобод, отнятых у нас имперским и монархическим законодательством. Это — подлинная основа Республики». Такова была преамбула обращения Комиссии. В этом промышленном муравейнике, окруженные тысячами шахтеров с ла Рикамари и Фирмини, члены Комиссии не нашли ни единого слова для разъяснения социальных вопросов. Комиссию интересовало лишь одно — призыв к общему сбору, на который, как и в Лионе, люди не откликались.

На следующий день, в воскресенье, горожане спокойно и с любопытством читали прокламации Коммуны, расклеенные друг за другом, с обращениями к генералу и прокурору. В то время как последний, ставший добропорядочным радикалом, говорил о бонапартистском заговоре, генерал призывал Совет взять назад свое прошение об отставке. Он пошел к советникам, укрывшимся в казармах, и сказал им: — Мои солдаты не хотят воевать, но у меня есть тысяча ружей. Если вы пожелаете воспользоваться ими, тогда вперед! — Советники доказывали свою непригодность для военных целей, в то же время они, как и в Лионе, отказывались связываться с ратушей, считая, что «можно иметь дело только с честными людьми».

27‑го марта представители Альянса и L’Eclaireur вышли из Комиссии, она постепенно уменьшалась. Вечером немногие стойкие члены Комиссии приняли двух молодых людей, делегатов, которых прислал ЦК Лиона. Они призвали продолжать сопротивление. Но ратуша все более пустела, и утром 28‑го марта там оставалась лишь сотня человек. В 6 часов появился генерал Лавое со стрелками Вогез и некоторым количеством солдат, прибывших из Монбризона. Национальные гвардейцы в ответ на обращение генерала сложить оружие во избежание кровопролития согласились уйти из мэрии.

Были произведены многочисленные аресты. Консерваторы обрушили на Коммуну обычные обвинения, утверждали, что среди убийц префекта были каннибалы (105). L’Eclaireur не постеснялась доказывать, что движение было чисто бонапартистским. Рабочие чувствовали себя подавленными, и на торжественных похоронах Де л’Эспе негромко, но с глубоким чувством слали властям проклятия.

В Крезо пролетарии тоже были разбиты. Социалисты управляли городом с 4‑го сентября, его мэр Дюмэй был раньше рабочим–металлургом. 25‑го марта, по получении вестей из Лиона социалисты повели разговор о провозглашении Коммуны. На смотре 26‑го марта национальные гвардейцы кричали: — Да здравствует Коммуна! — Толпа горожан сопровождала их до площади Мэрии, контролировавшейся полковником кирасиров Герхардом. Он приказал пешим солдатам стрелять. Те отказались. Тогда он отдал приказ на атаку кавалерии, но охранники подняли штыки и вошли в мэрию. Дюмэй провозгласил упразднение правительства Версаля, провозгласил Коммуну и вывесил красный флаг.

Но в Крезо, как и в других мятежных городах, народ оставался в бездействии. Командующий гарнизоном Крезо вернулся на следующий день с подкреплениями, рассеял толпу, которая стояла на площади, любопытная, но пассивная, и овладел мэрией.

В четыре дня все революционные центры на востоке: Лион, Сент‑Этьен и Крезо были утрачены для Коммуны.

 

---

Дата добавления: 2019-08-30; просмотров: 149; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!