Возникновение тотемизма — первой формы осознания единства человеческого коллектива

Вызревание предпосылок осознания единства первобытного человеческого коллектива

Возникновение половых производственных табу было крупнейшим сдвигом в процессе обуздания зоологического индивидуализма, в процессе становления человеческого общества. По мере того, как возникали и развивались половые производственные, а вслед за ними пищевые и иные табу, социальное все больше брало верх над биологическим, все более прочными становились социальные узы, связывающие членов первобытного стада, все больше крепло единство первобытного человеческого коллектива. Сплоченность первобытного стада, прогрессируя, рано или поздно должна была достигнуть предела, за которым дальнейшее возрастание единства человеческого коллектива стало невозможным без осознания этого единства его членами.

Сделав необходимым осознание единства первобытного стада его членами, развитие производственной деятельности сделало его и возможным. В процессе практической деятельности члены первобытного человеческого стада все в большей и большей степени убеждались в том, что все они, вместе взятые, составляют единое целое, что судьба каждого из них неразрывно связана с судьбой всех остальных членов стада, с судьбой коллектива в целом.

Однако ставшее в результате развития производственной деятельности и необходимым, и возможным осознание единства первобытного стада формирующимися людьми не могло быть ни прямым, ни адекватным. Невозможно представить, чтобы пралюди смогли понять, что в коллектив их связывает производство, что их коллектив в своей основе является экономическим, производственным. Реально существующее экономическое в своей основе единство всех членов первобытного стада могло отразиться в го­ловах формирующихся людей лишь в непрямой (опосредствован­ной) и неадекватной (иллюзорной) форме. В то же время осо­знание общности, существующей между членами первобытного коллектива, не могло носить абстрактной, отвлеченной формы. Первая форма осознания единства человеческого коллектива, та­ким образом, должна была одновременно носить наглядный, опо­средствованный и иллюзорный характер. Возникновение этой од­новременно наглядной, иллюзорной и опосредствованной формы осознания единства человеческого коллектива было подготовлено всем ходом предшествовавшей практической деятельности пралюдей, в частности развитием их охотничьей деятельности.

Охота, как уже указывалось, и неоднократно, играла огромную роль в жизни формирующихся людей. Необходимым условием ус­пешного развития охотничьей деятельности была выработка приемов, которые могли бы обеспечить удачный исход охоты. Вполне понятно, что такие приемы должны были вырабатываться в зависимости от специфики животных, на которых шла охота. Выработка их требовала знания особенностей поведения живот­ных данного вида, их повадок и привычек. Чем глубже знали охотники все особенности животных данного вида, тем совершен­нее были приемы охоты и тем успешнее был ее результат.

В процессе своей практической деятельности пралюди все в большей степени осознавали, с одной стороны, то общее, что было присуще всем животным, принадлежащим к одному виду, с дру­гой стороны, различие между отдельными видами животных. Ре­зультаты этой обобщающей познавательной деятельности закреп­лялись в языке. На определенном этапе развития практической деятельности людей закономерно возникли названия как для важ­нейших видов животных, являвшихся объектами этой деятельно­сти, так и для других классов предметов. «Как и всякое животное,— писал К. Маркс (т. 19, стр. 377—378), характеризуя пер­вые этапы развития практической и познавательной деятельно­сти людей,— они [люди.— Ю. С.] начинают с того, чтобы есть, пить и т. д., т. е. не „стоять“ в каком‑нибудь отношении, а актив­но действовать, овладевать при помощи действия известными предметами внешнего мира и таким образом удовлетворять свои потребности. (Начинают они, таким образом, с производства). Благодаря повторению этого процесса способность этих предметов „удовлетворять потребности“ людей запечатлевается в их мозгу, люди и звери научаются и „теоретически“ отличать внешние предметы, служащие удовлетворению их потребностей, от всех других предметов. На известном уровне дальнейшего развития, после того как умножились и дальше развились тем временем потребности людей и виды деятельности, при помощи которых они удовлетворяются, люди дают отдельные названия целым классам этих предметов, которые они уже отличают на опыте от остального внешнего мира. Это неизбежно наступает, так как они находятся в процессе производства, т. е. в процессе присвоения этих предметов, постоянно в трудовой связи между собой и с эти­ми предметами, и вскоре начинают также вести борьбу с другими людьми из‑за этих предметов. Но это словесное наименование лишь выражает в виде представления то, что повторяющаяся деятельность превратила в опыт, а именно, что людям, уже жи­вущим в определенной общественной связи (это — предположе­ние, необходимо вытекающее из наличия речи), определенные внешние предметы служат для удовлетворения их потребностей...

Итак: люди фактически начали с того, что присваивали себе предметы внешнего мира как средства для удовлетворения своих собственных потребностей и т. д. и т. д.; позднее они приходят к тому, что и словесно обозначают их как средства удовлетворения своих потребностей,— каковыми они уже служат для них в прак­тическом опыте...»

Выше уже отмечалось, что роль охоты в жизни пралюдей на­чала быстро возрастать с конца шелля и что с переходом от ран­него ашеля к позднему она стала главным источником их сущест­вования. Указывалось также, что переход от раннего ашеля к позднему был переломом не только в развитии каменной индуст­рии, но и в формировании физического типа человека. Превраще­ние протантропов в палеантропов являлось крупным сдвигом в процессе формирования человека как производительной силы и как общественного существа, в процессе формирования морфоло­гической организации человека, человеческого мышления и языка.

В. В. Бунак (1951б, стр. 44—50; 1951в, стр. 274—283), отно­сящий появление начальных, зачаточных понятий к дошелльской эпохе, а более или менее оформленных общих понятий об основ­ных видах деятельности как собирательской, так и охотничьей — к шеллю — ашелю, связывает с переходом к палеантропам воз­никновение довольно большого числа дифференцированных поня­тий, в том числе и о явлениях внешнего мира, непосредственно не доступных для практического воздействия на них человека. Схема развития языка и мышления, предложенная В. В. Буна­ком, носит гипотетический характер. Против нее может быть выд­винуто немало возражений. Однако независимо от согласия с ней приведенные выше данные дают достаточные основания для пред­положения о том, что у ранних палеантропов могли возникнуть и возникли понятия, отражающие то общее, что присуще всем животным, принадлежащим к тому или иному виду, могли воз­никнуть и возникли названия для отдельных видов животных, игравших большую роль в их жизни.

С возникновением видового названия чувственными, нагляд­ными для человека стали не только индивидуальные особенности каждого животного, принадлежащего к данному виду, но и то об­щее, что всем им было присуще. Применяя к каждому животно­му, принадлежащему к данному виду, одно и то же слово, чело­век признавал тем самым всех животных данного вида тождест­венными друг другу. С возникновением видового названия все животные данного вида, продолжая оставаться для человека от­дельными конкретными объектами, имеющими свои индивидуаль­ные особенности, в то же время наглядно выступили перед ним как что‑то единое, как общность. Общность между всеми живот­ными одного вида, в существовании которой убеждал человека весь ход его практической деятельности, была для него нагляд­но, чувственно воплощена в слове, обозначающем всех без исклю­чения животных, принадлежащих к данному виду.

Развитие охотничьей деятельности привело не только к созна­нию того, что все без исключения животные, принадлежащие к одному виду, несмотря на все существующие между ними разли­чия, имеют между собой общее, являются в определенном отно­шении тождественными друг другу, но и к возникновению убеж­дения в отсутствии резкой грани между людьми и животными, к возникновению веры в оборотничество.

Характеризуя приемы охоты формирующихся людей, П. П. Ефименко (1953) писал: «Нелегко представить себе прие­мы овладения такими крупными животными, как мамонт, носо­рог, лошадь, бык, приемы, столь успешно практиковавшиеся мустьерскими охотниками. Трудно было бы предполагать, как это делают некоторые авторы, что мустьерский человек мог ши­роко пользоваться в качестве главного средства охоты таким от­носительно сложным приспособлением, как ямы‑западни для мас­совой охоты, например, на такого зверя, как носорог и мамонт... Кажется гораздо более вероятным, что он должен был широко использовать всякого рода уловки, основанные на знании привы­чек зверя, так как его охотничье вооружение было слишком не­совершенным для непосредственной борьбы, по крайней мере с более крупными и сильными представителями животного мира. Уже в ту эпоху, вероятно, возникла охота с помощью загона огнем на выбранных участках степи, прилегавших к крутым ущельям, так же как использование для этой цели водопоев в местах, удобных для охоты» (стр. 228—229).

Вряд ли, на наш взгляд, можно сомневаться в том, что среди разнообразных уловок, к которым прибегали пралюди, важную роль играла охотничья маскировка, включавшая в себя два ос­новных момента: ряжение охотников под зверя (собственно ма­скировка) и имитирование охотниками движений и повадок жи­вотного. Известно, что охотничья маскировка имела в прошлом, а отчасти в настоящем, очень широкое распространение среди племен и народов Азии, Африки, Австралии, Северной и Южной Америки и отличалась высоким искусством [70]. Прекрасным при­мером в этом отношении могут послужить бушмены. «Бушме­ны,— пишет В. Элленбергер (1956, стр. 144—145) переряживались в тех животных, на которых они собирались охотиться. Охотник натягивал на голову своего рода капор из шкуры, сня­той, например, с головы газели, вместе с рогами и ушами. Затем он, скрываясь в высокой траве, подползал медленно и осторожно к животному на расстояние выстрела, натягивал лук, выпускал отравленную стрелу и наверняка убивал животное. Но в иных случаях такое частичное переодевание считалось недостаточным из‑за инстинктивной настороженности некоторых животных. Охо­тясь на пугливых и осторожных зверей, бушмены обычно прибе­гали к полному переодеванию, облачались в шкуру антилопы... или в шкуру зебры или перевоплощались в страусов; в последнем случае они продвигались вперед, имитируя неуклюжую поход­ку этих гигантских птиц. Они ловко действовали палкой с при­вязанной к ней головой страуса, весьма реалистично подражая движениям этой птицы, когда она клюет или поднимает голову, осматриваясь. Подобный способ охоты... применяли бушмены при охоте на зебру...»

Будучи весьма эффективной охотничьей уловкой, маскировка под животное и имитирование его движений возникли очень дав­но. Корни охотничьей маскировки уходят в глубочайшее прош­лое. О ее существовании в верхнем палеолите свидетельствуют относящиеся к этому периоду изображения на стенах пещер че­ловеческих фигур в звериных масках и шкурах (Богаевский, 1933, 1934; Равдоникас, 1937, стр. 18—25; 1939, I, стр. 223; Гущин, 1937, стр. 94—96; Ефименко, 1953, стр. 520—523; Авдеев, 1959, стр. 42—44 и др.).

Прямыми данными о существовании охотничьей маскировки в предшествующую верхнему палеолиту эпоху мы не располагаем. Однако допустить ее существование в этот период заставляет вы­сокий уровень развития охотничьей деятельности палеантропов и огромная роль охоты в их жизни. Вся обстановка жизни пралюдей неизбежно должна была породить маскировку как прием охо­ты. Охота доставляла палеантропам не только пищу, но и мате­риал для одежды (Равдоникас, 1939, I, стр. 180; Ефимен­ко, 1953, стр. 241; Абрамова, 1960, стр. 149; С. Семенов, 1964, стр. 177). Ношение одежды из звериных шкур могло способ­ствовать в определенных случаях успеху охоты, помогая охотни­кам приблизиться к животным. В результате из простого ноше­ния шкуры постепенно развились различного рода способы наме­ренного ряжения охотников под зверей. Однако ряжение само по себе во многих случаях не могло обеспечить требуемой практикой степени сходства с животными. Практической необходимостью являлось дополнение ряжения подражанием движениям живот­ного, под которого рядился охотник.

Имитирование движений животного получило тем большее развитие, что оно было не только одним из моментов охотничьей маскировки, но важным средством приобретения, передачи и на­копления охотничьего опыта. Подражая движениям животного, охотник лучше усваивал детали поведения животного. Имитиро­вание поведения животного было важнейшим средством передачи знаний об особенностях поведения зверей от одного поколения охотников к другому (Н. Токин, 1928, стр. 34). Особенно вели­ка была роль имитирования как средства приобретения и переда­чи опыта у пралюдей, не обладавших еще сформировавшимися мышлением и языком.

Так как обмен охотничьим опытом и передача опыта новому поколению имели огромное значение в жизни первобытных охот­ников, то имитирование движений животных как средства пере­дачи опыта постепенно выделилось в особый вид деятельности. Возникли своеобразные пляски, состоявшие в имитировании дви­жений зверей. Подобно тому, как ряжение охотников под живот­ных в процессе охоты дополнялось имитированием их движений, имитирование движений животных во время плясок дополнялось ряжением танцоров под животных. Пляски, представлявшие под­ражание движениям животных, совершались в звериных шку­рах, а затем в масках, изображавших животных.

Маскируясь под животное, охотник практически уподоблялся зверю, практически становился тождественным зверю. Сбрасывая шкуру животного и переставая имитировать его движения, охотник снова становился самим собой. Постепенно повторяющееся повседневное перевоплощение охотника в животное путем одева­ния шкуры зверя и подражания его движениям, а затем возвращение к своему прежнему образу путем сбрасывания шкуры и прекращения имитирования его действий неизбежно в услови­ях, когда человек не выделил себя еще из природы, должно было породить веру в оборотничество, убеждение в том, что между че­ловеком и животным нет принципиальной разницы, что живот­ное есть тот же человек, но одетый в звериную шкуру, что не только люди, облачившись в звериную шкуру, могут стать жи­вотными, но животные, сбросив свою шкуру, могут стать настоя­щими, подлинными людьми. «...Постоянно наблюдая,— пишет В. И. Авдеев (1959, стр. 70),— как в процессе охоты и в особен­ности во время исполнения охотничьей пляски и охотник сам, и его товарищи легко и быстро превращаются в животное, наде­вая шкуру, и, наоборот, снова становятся людьми, снимая шкуру, охотник приходит к убеждению, что этим путем он может якобы действительно стать животным. В этом охотник тем более убеж­дается потому, что во время охоты, на практике, в этом преобра­женном виде ему удается обманывать самых осторожных живот­ных, действительно иногда принимающих его, охотника, за подоб­ное себе существо. А если он, охотник, может ,,превращаться“ в животное, то почему бы и животному, из мира которых, как мы помним, человек еще себя не выделяет, не превращаться иног­да в человека. Каким образом? Да тем же самым, что и человек, т. е. снимая и надевая шкуру. Тем более, что некоторые живот­ные даже внешне (наблюдал охотник) походят на человека. На мир животных переносятся представления, выработавшиеся в результате наблюдения трудовой практики».

Прямыми данными, свидетельствующими о том, что вера в оборотничество возникла в эпоху первобытного стада, мы не рас­полагаем. Но косвенные данные, говорящие в пользу этого предположения, имеются. О глубочайшей архаичности веры в оборот­ничество свидетельствует ее крайняя живучесть и универсальная распространенность. Нет на земном шаре ни одного племени, ни одного народа, у которого не была бы обнаружена в прошлом или даже настоящем вера в оборотничество или пережитки ее.

Существование веры в оборотничество и неотделимого от нее убеждения в отсутствии принципиальной грани между людьми и животными зафиксировано у всех племен и народностей, стоящих на стадии доклассового общества. «Что прежде всего поражает в современной психологии примитивного человека по отношению к животному миру,— писал Л. Я. Штернберг (1936),— это — то, что он не видит никакой пропасти между собой и этим миром. Между собой и животными он проводит знак равенства: он пере­носит на этот мир свою собственную психологию и создает его, так сказать, по образу и подобию своему: он ни одного животного не считает ниже себя ни в умственном, ни в психическом отно­шении. Животное отличается от него только по своему внешнему виду, но по психике и образу жизни оно вполне с ним сходно... Мало того, примитивный человек представляет себе, что наруж­ный вид животных — это только внешняя оболочка, под ней скры­вается подлинный человек» (стр. 392—393; см. также: 19336, стр. 52). Подобного рода высказывания мы находим у большого числа исследователей (см., напр.: Зеленин, 1929, стр. 10—20; Штейнен, 1930, стр. 140—142; «Религиозные верования наро­дов СССР», 1931, I, стр. ИЗ; Богораз‑Тан, 1939, II, стр. 3—6; Попов, 1958, стр. 81—82; Арсеньев, 1960, стр. 33, 36; Crooke, 1896, II, р. 201; Spencer, 1959, р. 264 и др.).

В процессе исторического развития вера в реальное, могущее произойти в любое время, не исключая и настоящего, превра­щение человека в животное и обратно постепенно исчезала, ста­новясь достоянием легенд, в которых рассказывалось о времени, когда такие превращения имели место, а затем и сказок. Мотив превращения людей в животных и обратно — один из самых распространенных в мировом фольклоре. Он имеет место и в евро­пейском фольклоре, в частности, в устном народном творчестве русского, украинского, белорусского, болгарского, словацкого, чешского, немецкого, норвежского, английского, шотландского, ирландского, французского, итальянского, румынского, венгер­ского и многих других народов (Афанасьев, 1869, III, стр.538, 544—547; 1957, II, стр. 149, 329—336; «Болгарские народные сказки», 1951, стр. 32—34, 82—84; «Румынские народные песни и легенды», 1953, стр. 131; Гримм, 1954, стр. 210; «Словацкие сказки», 1955, стр. 5; «Чешские народные сказки», 1956, стр. 60, 200—201; «Украинские народные сказки», 1956, стр. 167—169; «Венгерские народные сказки», 1958, стр. 79—80, 96—100; «Се­ребряная волынка», 1959, стр. 30, 36; «Французские народные сказки», 1959, стр. 226; «Итальянские сказки», 1959, стр. 38; «Английские народные сказки», 1960, стр. 143; «Ирландские сказки и легенды», 1960, стр. 104—105 и др.).

Однако даже у народов Европы, достигших сравнительно вы­сокой ступени культурного развития, следы уходящего своими корнями в глубочайшую древность убеждения в отсутствии принципиальной разницы между человеком и животными и в возмож­ность превращения человека в животное и обратно вплоть до сравнительно недавнего времени сохранялись не только в фольк­лоре. Не в столь уж отдаленном прошлом у русских, украинцев, белорусов, поляков, чехов, словаков, болгар, хорватов, словенцев, сербов, литовцев, немцев, шведов, норвежцев, датчан, англичан, шотландцев, ирландцев, французов, итальянцев, испанцев, пор­тугальцев, греков было зафиксировано существование веры в оборотней (Афанасьев, 1869, III, стр. 525—557; Ляцкий, 1890; Балов, 1901, стр. 116; С. Максимов, 1903, стр. 105— 108; Клингер, 1907, стр. 224—270; Богатырев, 1916, стр. 60; Кагаров, 1918, стр. 22; Штернберг, 1936, стр. 407; Токарев, 1957а, стр. 43—47; Steward, 1823, р. 190—204; Нazlill, 1870, II, p. 331‑332; Bloom, 1929, p. 95‑97; Runeberg, 1947, p. Ill, 104—105). О том, насколько прочной и рас­пространенной была эта вера, говорят хотя бы такие факты, что во Франции в 1573 г. был издан закон об истреблении оборотней (Штернберг, 1936, стр. 407), а в России еще в 1714 г. была приговорена к смерти женщина, которой было вменено в вину, что она превращалась в сороку и дым (Татищев, 1768, I, ч. 1, стр. 110—111).

Этнографический и фольклорный материал говорит не только о глубочайшей архаичности веры в оборотничество [71], но и о ее генетической связи с охотничьей маскировкой, с ряжением под животное и с плясками, состоящими в имитации движений жи­вотного. Как в верованиях, так и в фольклоре превращение людей в животных (птиц) и животных (птиц) в людей происходит пу­тем одевания звериной шкуры (птичьей шкурки) в первом слу­чае и ее сбрасывания во втором. «Животные,— писал В. Г. Богораз‑Тан (1939, II, стр. 3), характеризуя верования чукчей,—со­гласно этому представлению суть человеческие существа в обо­лочке из шкуры, которую они могли скинуть по своей воле. Человек, наоборот, может по своей воле превратиться в животное или неодушевленный предмет, надев на себя шкуру или покрыв­шись оболочкой, напоминающей внешний вид предмета. Затем, сбросив надетую маску, он становится прежним человеком». Очень ярко выступает связь между верой в оборотничество и охотничьей хмаскировкой в верованиях эскимосов Берингова про­лива. По сообщению Э. Нельсона, у них существовало «верова­ние, что в былые времена все животные обладали способностью превращаться по своему желанию. Когда они хотели принять че­ловеческий облик, им оставалось только отбросить назад морду или клюв, чтобы тотчас же принять человеческий образ. Звери­ная морда оставалась в таком случае в качестве капюшона на ма­кушке..., а для того, чтобы снова стать животным, надо было только надвинуть его» (Nelson, 1899, р. 425). Комментируя это высказывание, А. Д. Авдеев (1959, стр. 70) указывает, что имен­но таким образом поступал эскимосский танцор, когда, отдыхая в перерыве между плясками, он сдвигал маску на макушку и таким образом превращался опять в человека.

Согласно верованиям европейских народов, превращение лю­дей в животных и обратно также происходило путем одевания и сбрасывания звериной шкуры (Афанасьев, 1869, III, стр. 531— 556; С. Максимов, 1903, стр. 105—108; Кагаров, 1918, стр. 22—23; Runeberg, 1947, p. III). Подобным же образом происходило превращение героев и героинь в фольклоре всех на­родов мира, в том числе и в европейском. «Сила околдовывания и заклятия превращает сказочных героев различными зверями (волком, медведем, рысью, конем, собакой, козлом и бараном), чудовищными змеями и гадами (жабой, лягушкой и пр.) и во всех этих метаморфозах главное значение принадлежит шкуре животного»,— писал А. Н. Афанасьев (1869, III, стр. 544).

Огромное количество примеров, говорящих о существовании веры в превращение людей в животных и обратно путем одева­ния и сбрасывания звериной шкуры или ее пережитков у самых разнообразных племен и народов имеется в работах А. И. Афа­насьева (1869, III, стр. 526—555); В. Г. Богораза‑Тана (1900, стр. 176—177; 1939, II, стр. 3—8), Е. Г. Кагарова (1918, стр. 22—23), А. М. Золотарева (1934, стр. 44—45), Л. Я. Штерн­берга (1933б, 1936, стр. 390—403), Л. Леви‑Брюля (1937, стр. 470 сл.), А. Рунеберга (Runeberg, 1947, p. III), А. Д. Авдеева (1959, стр. 63—70), Ю. П. Аверкиевой (1959, стр. 259—261; 1961, стр. 24, 66, 72) и др. Не приводя всех этих примеров, ограничимся в заключение лишь выдержкой из работы А. Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу». «Язык и предания,— указывал он,— ярко засвидетельствовали тождество понятий превращения и переодевания. Слова ,,оборотитьс я“, „обернуться“ (об ‑ воротиться, об ‑ вернуться) означают собственно: окутаться, покрыть себя платьем, а „превратиться“ — переодеться, изменить свою одежду (= свой внешний вид), надеть ее навыворот» (1869, III, стр. 526).

Встречающаяся у отсталых народов вера в то, что все живот­ные отличаются от людей лишь «одеждой», не может считаться исходной. Она возникла лишь в результате распространения на всех животных верований, первоначально касавшихся лишь жи­вотных некоторых видов, именно тех, в которых человеку прихо­дилось практически перевоплощаться в процессе своей охотничь­ей деятельности. Данные этнографии говорят, что у тех народов, у которых вера в оборотничество носила универсальный харак­тер, на первый план обычно выступает небольшое число видов животных, а чаще всего один вид. Даже у европейских народов, у которых сохранились лишь следы ранее бытовавшего убежде­ния в отсутствии принципиальной грани между людьми и живот­ными, вера в оборотней была связана с определенными видами животных, главным образом с волками, реже с медведями и дру­гими зверями (Афанасьев, 1869, III, стр. 527 сл.; Клингер, 1907, стр. 244—270; Токарев, 1957а, стр. 44—45 и др.). Первоначально же вера во взаимопревращение людей в животных была связана прежде всего лишь с одним видом животных, именно тем, который являлся главным объектом охотничьей деятельности первобытных людей.

Опыт, без которого не могла быть успешной охота, мог быть приобретен лишь в процессе практической деятельности многих поколений первобытных охотников. Первобытный коллектив, как мы знаем, был невелик. Если бы пралюди занимались охотой в равной мере на несколько видов животных, то накопление опыта шло бы крайне медленно. Быстрое накопление опыта и возраста­ние продуктивности охоты могло происходить лишь при условии определенной специализации охотничьей деятельности первобыт­ных стад. Вполне понятно, что о полной специализации не может быть и речи. Первобытное стадо не могло отказываться и не отка­зывалось от охоты ни на один вид животного, но главным объек­том его охотничьих устремлений становился один определенный вид. Этот вид был главным объектом охоты, все остальные по­бочными.

Подобного рода специализация возникла стихийно. Первона­чально пралюди в одинаковой степени охотились на всех живот­ных, которые только могли стать их добычей. Но на разные виды животных в силу целого ряда причин (многочисленность или малочисленность в данной местности представителей того или иного вида, величина коллектива охотников, наличие или отсут­ствие у охотников опыта и т. д.) охота шла не одинаково успеш­но. Вполне понятно, что люди предпочитали охотиться на тех жи­вотных, охота на которых была более продуктивной. Предпочте­ние одного вида животных всем остальным вело к более успешному накоплению опыта и соответственно к возрастанию продуктивности охоты. Специализация охотничьей деятельности первобытных стад не могла не возникнуть, и она необходимо на определенном этапе возникла.

Об этом свидетельствует преобладание среди обнаруженных в ашельских и мустьерских стоянках костных остатков живот­ных, ставших добычей формирующихся людей, костей животных, принадлежащих к одному виду. Преобладание это в разных сто­янках выражено в различной степени, но в подавляющем боль­шинстве случаев оно имеет место.

Главным объектом охоты обитателей Бурбаха был гиппопо­там, Торральбы — древний слон (Замятнин, 1960, стр. 95), Чжоукоудяня — олень, которому принадлежит 70% всех найден­ных костных остатков (Movius, 1944, р. 68). В гроте Аман‑Кутан преобладают остатки барана (Бибикова, 1958, стр. 230— 231), в нижнем горизонте Ля Ферасси и среднем слое Ле Мустье — быка (Бонч‑Осмоловский, 1940, стр. 152; Ефи­менко, 1953, стр. 184), в верхнем слое Ля Микок и стоянке Кэвр — лошади (Обермайер, 1913, стр. 143; Ефименко, 1953, стр. 181), в стоянке Мон‑Доль и Молодова V — мамонта (Ефименко, 1953, стр. 230; Черныш, 1951, стр. 77, 83), в Ля Шапелль — северного оленя (22 особи из 37, кости которых обна­ружены) (Люке, 1930, стр. 28; Замятнин, 1961а, стр. 37), в Волгоградской стоянке — зубра (Верещагин, Колбутов, 1957, стр. 84—88), в Аджи‑Кобе — остатки сайги (Громов, 1948, стр. 232—233). В Ахштырской пещере из 3006 найденных костных остатков 2947 принадлежали медведю (Замятнин, 1961а, стр. 111 —112), в Темной пещере кости медведя составляли 75% всех обнаруженных костных остатков (Борисковский, 1957а, стр. 120), в Ильинке — медведи составляли 374 особи из общего числа в 464 (Пiдоплiчко, 1949, стр. 324), в Кударо I из 942 костных остатков медведю принадлежало 820 (Любин, 1960, стр. 27). Преобладание костей медведя обнаружено в Навалишинской, Ацинской, Хостинской, Воронцовской пещерах, а также в пещерах Вильдкирхли, Кумметслох, Гайленрейт, Петерсхеле, Вильденманнлислох, Котеншер, Драхенлох, Картштейн, Ирлфельдхеле, Зиргенштейн, Шипка, Игрит, Цикловина, Покала (Ефименко, 1953, стр. 233—237; Замятнин, 1961а, стр. 102).

В гроте Тешик‑Таш из 907 костных остатков (73 особи) 761 (38 особей) принадлежало горному козлу (Громова, 1949, стр. 88), в пещере Староселье из 59 945 костных остатков (379 осо­бей) 58 909 (287 особей) принадлежало дикому ослу (Формо­зов, 1958а, стр. 53), в Ильской 60% костных остатков принад­лежало зубрам (Замятнин, 1934, стр. 210). В Схул преоблада­ли остатки дикого быка (Garrod and Bate, 1937, p. 148—149, 218; Mc Cown and Keith, 1939, p. 11).

Преобладание одного вида животных отмечено также во мно­гих стоянках верхнего палеолита (Ефименко, 1953, стр. 448— 450, 490, 497; Формозов, 1958а, стр. 55 сл.; Замятиин, 1960, стр. 97—98).

Известная специализация охотничьей деятельности первобыт­ных человеческих стад не осталась не замеченной исследовате­лями. «Особый интерес для понимания хозяйственной жизни мустьерского человека,— писал А. П. Окладников («Всемирная история», 1955, I, стр. 43),— представляет тот факт, что в ряде случаев наблюдается как бы определенная специализация древ­них охотников: они охотятся преимущественно на тех или иных животных». Сходные высказывания имеются у П. П. Ефименко (1953, стр. 346) и А. А. Формозова (1958а, стр. 55).

---

Дата добавления: 2019-03-09; просмотров: 94; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!